"Торжество жизни" - читать интересную книгу автора (Дашкиев Николай Александрович)

Глава V В родном краю

Много было передумано и прочитано Степаном Роговым за полтора месяца лежания в больнице.

Уже в первый день, когда Степан почувствовал себя несколько лучше, он попросил врача принести ему какуюнибудь книгу, не особенно трудную, в которой бы говорилось о новейших достижениях медицины. Врач сначала протестовал, но потом пришел к выводу, что заинтересованность каким-либо делом ускорит выздоровление больного.

Врач не ошибся. Каждая книга, прочитанная юношей, возбуждала и поддерживала его лучше всякого лекарства. Медицина, которую Степан возненавидел в фашистском подземном городе и начал уважать в советском госпитале, после бесед с Кривцовым, теперь увлекла его. Есть два мира и два применения медицины. Степан познакомился с медициной советской — светлой, жизнеутверждающей.

Чувством законной гордости проникается талантливый конструктор, когда в небо взвивается его детище — стремительный ракетоплан. Человек победил пространство! Великий писатель может сказать с радостью — я победил время! Мои герои останутся вечно молодыми и будут волновать человеческие сердца многие десятилетия!

Но что же должен чувствовать обыкновенный рядовой врач у постели спасенного им больного? Человек победил смерть!

И вот перед Степаном Роговым во всей своей величественности начала раскрываться борьба за жизнь человека.

Русский ученый Ивановский открыл грозные в своей невидимости ультравирусы, а харьковский микробиолог Ценковский создал вакцину против страшной сибирской язвы. Манассеин и Полотебнов обнаружили потрясающие лечебные свойства зеленой плесени, а советский ученый Жуков-Вережников победил чуму «моровую язву», опустошавшую ранее целые государства… Микррбиологи всегда на переднем крае. Чтобы остановить, предупредить страшную эпидемию, русские и советские врачи не раз рисковали своей жизнью.

Степан Рогов теперь уже начал жалеть, что не читал книг, которые ему приносил майор Кривцов. Повесть о Мечникове раскрыла юноше одну из ярчайших страниц истории борьбы за жизнь. И именно в эти дни, переживая вместе с великим ученым его достижения и неудачи, увлекаясь дерзновенной мечтой использовать для лечения вражду микробов, Степан понял, что хочет стать микробиологом.

Лечить без боли! Лечить без ножа — что может быть интереснее и благороднее?

Как много неожиданного, нового встретил Степан в популярных брошюрах! Какая сложность иной раз скрывалась в самом простом, и как просто зачастую решались вопросы, казавшиеся неразрешимыми! И предстояло разобраться во всем!

Степан вспоминал строки из книги профессора Брауна:

«…микробы — вечны. Они таковы, какими их создала природа в начале своего творческого пути, когда…»

…Продолжение фразы забылось. Дальше следовало «адэкватных первичному» или что-то такое же расплывчатое, запутанное, воспринимавшееся ранее Степаном как глубочайшая премудрость. Теперь за всей этой словесной шелухой проступала одна вполне определенная мысль профессора Брауна: можно из неорганических веществ создать новых микробов, изменить же природу микроорганизма нельзя никоим образом.

— Но ведь это неправильно! — восклицал Степан. — Ведь вот же черным по белому написано: «…Советский ученый М. Я. Гайский впервые в мировой науке блестяще решил задачу изменения природы болезнетворного вируса при помощи изменения условий внешней среды. Он создал живую противотуляремийную вирус-вакцину. Труд М. Я. Гайского удостоен Сталинской премии».

Но если профессор Браун не знал об этой противотуляремийной вакцине, — он должен был знать о БЦЖ — противотуберкулезной вакцине. Она была создана еще в 1919 году. Если для Степана новость, что, создавая эту вакцину, ученые Кальметт и Герен на протяжении тринадцати лет выращивали микробы туберкулеза на не благоприятной для микроорганизмов питательной среде — картофеле с примесью бычьей желчи, то профессор Браун должен был все это знать! Безусловно, он и знал это, однако развивал свою, совершенно иную теорию… Антивирус, основанный на этой теории, оказался чепухой, значит и теория Брауна никому не нужна.

Истина рождалась медленно, мучительно. И если бы не майор Кривцов и не доцент Петренко, посеявшие первые сомнения, если бы не брошюры и не главврач больницы, который помог в них разобраться, Степан вряд ли выкарабкался бы из этой путаницы вопросов.

Пусть и теперь еще очень много непонятного, зато ясно главное: путь, по которому шел профессор Браун, — ложный. Нужно искать иной, правильный путь.

Степан выслушал доцента Великопольского совершенно спокойно.

Бред сумасшедшего профессора? Да, иначе и нельзя назвать идею Макса Брауна.

Великопольский протянул Степану листок с брауновскими формулами.

— На память!

Нет, такая память ему не нужна. Степан медленно, тщательно разорвал на мельчайшие кусочки листок желтоватой бумаги, который еще совсем недавно казался ему дороже собственной жизни.

Великопольского Степан слушал неохотно. Доцент говорил ласково, даже несколько смущенно, словно оправдываясь. Это было излишним. Разве он виноват в том, что профессор Браун обманул все ожидания?

Степану хотелось посмотреть лаборатории, но он не решился просить об этом Великопольского. Лучше обратиться к доценту Петренко. Но оказалось, что секретарь партбюро уехал в длительную командировку.

Уходя из института, Степан не чувствовал горечи. Наоборот, ему казалось, что он вскоре будет работать в этих лабораториях.

Будущее стало вполне определенным: Степан решил ехать в Алексеевку, в родной колхоз «Красная звезда», поработать там лето, а осенью вернуться в город, поступить лаборантом в какую-нибудь лабораторию и, как советовал доцент Петренко, записаться в вечернюю школу.

Степан представил себя учеником вечерней школы. Ему припомнилась парта в алексеевской семилетке — удобная, чуть-чуть пахнущая свежей краской. Мысли сразу перешли к друзьям — в Алексеевке остались хорошие, верные друзья… Не узнают его, пожалуй. То-то будет радости!

Степан явственно представил, как стоит он на высоком мостике комбайна, держит в руках штурвал, а навстречу широкой волной наплывает густая, высокая пшеница. Степь пахнет медовой кашкой, сочной, напоенной солнцем землей, бензиновым перегаром…

Эти запахи вместе с торжественным грохотом моторов сызмала вошли в сознание Степана, как самое родное, радостное. С таким грохотом, волоча за собой облако пыли, проходили по улицам Алексеевки первые тракторы, мчались в даль автомашины.

Степан собрался в путь.

На железнодорожном виадуке он немного постоял, прощаясь с городом. Отсюда были видны многоэтажные дома, серовато-зеленые пятна парков, ажурные переплетения стройных башен. И только присмотревшись внимательно, можно было понять, что существует какая-то единая закономерность в этом нагромождении камня, дерева и металла; а далеко-далеко на окраине дымились. трубы многочисленных заводов, словно там в ожидании боевого приказа стояла под парами эскадра военных кораблей.

Степан готов был до бесконечности всматриваться в эту величественную картину, но прогудел паровоз и пришлось бежать вниз.

Когда Степан спустился на раскаленный асфальтовый перрон, стало тяжело дышать. В вагоне жара была еще неподвижнее и удушливее. Палящие лучи солнца, казалось, проникали сквозь дощатые стены; зной выжимал смолу из растрескавшегося дерева, распирал грудь, заставлял дышать хрипло и учащенно.

В этот день Степан впервые услышал страшное слово «засуха».

В мутно-оранжевом небе плыли бесплодные облака, трава пожелтела и шуршала под ногами, как песок, подсолнухи бессильно свесили почерневшие хрупкие листья, увядала низкорослая рожь, а восточный ветер-суховей гнал по полям едкую белесую пыль, сжигая все живое.

Тяжело и горько стало на душе у Степана. Он не мог избавиться от чувства тревоги за колхоз, за всю страну.

«Хорошо бы воздвигнуть гигантскую стену, преграждающую путь суховеям, — мечтал Степан по пути со станции в колхоз. — Хорошо было бы создать машины искусственного климата!»

Вот на горизонте появилась сизая кромка знакомого леса, зеленые массивы садов, острые шпили пирамидальных тополей. Сердце юноши забилось учащенно… Вот показалось несколько хат. Степан их не узнавал, — это были новые хаты… А вот за поворотом, у самой дороги, засиял белизной стен и охрой черепичной крыши новый колхозный коровник. Рядом с ним строилось еще что-то, — Степан не мог догадаться, что именно, но видел, как люди, издали похожие на муравьев, суетились, перетаскивая бревна.

И эти новые дома, и коровник, и в особенности это строительство успокоили Степана. Если люди строят — опасности нет. Появилось приятное чувство, словно кто-то посторонний опытный, уверенный — сказал веское, правдивое слово, которому не поверить нельзя. И это чувство веры в людей, веры в свои силы укрепилось, когда Степан вошел в село.

Никем не узнаваемый шел он по улицам Алексеевки. Старик на колхозном дворе спросил у него огня; несколько женщин у амбара долго смотрели ему вслед, прикрывая глаза ладонями от солнца; сорванец верхом на палочке промчался перед его носом, норовя обдать пылью.

Степан не рассердился на мальчишку, не огорчился, что его не узнают односельчане. Ему приятно было сознавать, что вот он вырос и идет по улицам родного села, как когда-то шел отец, — уверенно и немного устало.

Но при воспоминании об отце Степану вновь сделалось грустно. Не было отца, не было матери, не было, в сущности и Алексеевки: среди немногих новых домиков там и тут встречались землянки, — они подслеповато смотрели на улицу крохотными окошками.

Вместо родного дома было голое место, заросшее бурьяном, — фашисты, повесив отца и мать, сожгли избу. Степан вспомнил, как полыхала изба, как шипела и трескалась кора на молоденькой иве, посаженной им у крыльца.

Склонив голову, он постоял у развалин своей школы, — ее выстроили за год до войны, ею гордились все в районе. А теперь…

И как всегда, когда становилось очень тяжело, Степан стал вспоминать подземный город, Екатерину Васильевну и Зденека людей, боровшихся за счастье на земле.

Степан потуже затянул пояс, расправил складки гимнастерки, обмахнул пыль с сапог и уверенно зашагал к пруду, откуда доносился мерный стук мотора, говор, песни.

Еще издали он узнал Костю Рыжикова. Не узнать его было невозможно: тот же курносый нос, то же веснущатое лицо, но каким он стал коренастым, большим! Костя стоял у автоцистерны, время от времени постукивая по ней палочкой, чтобы проверить, не наполнилась ли она водой, и, смешно жестикулируя руками, что-то рассказывал красивой высокой девушке.

— Костя! Рыжик!.. Здорово! — бросился к нему Степан.

Костя недоуменно оглянулся, потом сжал Степана в объятиях так, что у того захрустели кости, и закричал срывающимся баском:

— Эй, ребята, сюда!.. Степка с того света явился.

Девушка, стоявшая рядом с Костей, недоверчиво посмотрела на Степана и вдруг улыбнулась.

— Степан, ты? Узнаешь? Я — Катя.

— Узнаю, — протянул Степан, делая вид, что помнит девушку.

Вечером, возле колхозного клуба, который уже начали строить, Степан Рогов рассказывал обо всем, что пережил, рассказывал, не приукрашивая и ничего не утаивая.

Вокруг стояла тишина, только вспышки цыгарок да вздохи, раздававшиеся по временам, напоминали, что Степана слушает весь колхоз.

Рогов отдавал на суд четыре года своей жизни и, рассказывая о том, как погнался за антивирусом — никому не нужной ампулкой, наполненной какой-то ерундой, в то время, когда все усилия нужно было направить на спасение людей. Он ждал: вот поднимется кто-нибудь и бросит ему в глаза справедливые, гневные слова. Но колхозники, пережившие оккупацию, знали, что Степан Рогов сделал все, что мог. С искренним участием они расспрашивали о Екатерине Васильевне и Зденеке, беспокоились, узнав, что Степан не смог разыскать девочку — дочь Сазоновой.

Беседа затянулась надолго. Фронтовики рассказывали о славных боях, вспоминали пережитое, а в конце разговор как-то незаметно перешел к колхозным делам.

Степан, не принимая участия в беседе, с интересом следил за колхозниками. Большинство из них были знакомы ему, но теперь он их не узнавал — они стали сдержаннее, увереннее. Даже это неожиданное собрание без президиума и речей казалось Степану необычным.

Он невольно вспомнил, как давным-давно по вечерам отец с матерью садились к столу и говорили о своих хозяйственных делах, — вот так же спокойно, разумно, дружелюбно.

Собрание окончилось уже ночью, но неугомонная молодежь еще долго не отпускала Степана.

Взявшись за руки, парни и девушки шли по селу навстречу рдеющей заре.

— запел высокий девичий голос, и юношеский ломающийся басок подхватил торжественные слова:

Степан был как в полусне. Ему даже не верилось, что это он, многократно стоявший на грани смерти, три с половиной года пробывший в фашистском подземном городе, почти взрослый, седой, вновь идет по улицам родной Алексеевки вместе со своими друзьями.

Как тяжелый призрак прошлого, выплыл профессор Браун, его испуганные блестящие глаза и мрачное:

«Гомо гомини люпус эст!»

Сейчас эти слова звучали столь дико, столь неправдоподобно, что Степан искренне и звонко рассмеялся.