"Торжество жизни" - читать интересную книгу автора (Дашкиев Николай Александрович)

ЧАСТЬ 1 Подземный город

Глава I Побег

Луч прожектора — вибрирующий, упругий, иссиня-белый ударил по рядам колючей проволоки, пронзил всклокоченную тьму и где-то далеко, обессиленный, уткнулся в непроглядную плотную стену дождя. Как бы разыскивая место, где эта стена тоньше и уязвимее, он заметался по горизонту, ощупывая расплывчатые контуры предметов, и вдруг цепко ухватился за что-то движущееся, живое.

В то же мгновение из темноты глухо ударили пулеметы, косые линии трассирующих пуль сошлись в одной точке и долго буравили ее, словно раскаленные тонкие иглы, затем, покорные лучу прожектора, перенеслись правее, к едва различимой опушке леса.

Назойливо завывала сирена. Из казарм выбегали эсэсовцы охранного батальона, слышалась резкая команда ефрейторов, волкодавы со вздыбленной шерстью рвали поводки, ругались офицеры, — из концлагеря вновь бежала группа военнопленных.

Один из беглецов был пойман сразу. Это его выхватил из спасительной темноты цепкий луч прожектора и прошили пулеметные очереди. Истекая кровью, он все еще полз на восток, когда его настигли псы и начали терзать. Он не кричал, — он до конца защищался тупым самодельным ножом.

Остальных беглецов поймать не удалось. Ливень размыл следы, ветер кружил, сбивал, смешивал раздражающие запахи, и псы, облизывая мокрые от крови и дождя пасти, рвались назад.

Долго еще шныряли солдаты с собаками, долго секли лесную чащу разрывные пули тяжелых пулеметов — все было напрасно: из фашистского концлагеря бежали пять военнопленных.

Среди беглецов был один мальчик.

Имя микробиолога Макса Брауна, ученика Луи Пастера и Роберта Коха, было известно всему миру. По его книгам изучался курс микробиологии в большинстве университетов Западной Европы и Америки. Но в последнее время о профессоре начали забывать. Уже несколько лет Макс Браун не появлялся на конгрессах микробиологов и не опубликовал ни одной работы. Досужие умы измышляли, что Браун, завершая какое-то необыкновенно важное исследование, уехал в Бразилию и живет там инкогнито. Но близкие друзья ученого знали, что в один из ненастных вечеров осени 1938 года в лабораторию Брауна ворвались гестаповцы и увезли профессора неизвестно куда.

Швейцарец Макс Браун полвека прожил в Германии и, считая ее второй родиной, не мог оставаться безразличным наблюдателем гитлеровских злодеяний. Когда вспыхнула война в Европе, он уничтожил свои новейшие, еще не опубликованные труды и заявил, что покидает Германию. Это был протест пацифиста, но Брауна схватили и бросили в концентрационный лагерь.

Не уничтожить хотели Макса Брауна, нет. От него добивались лишь одного: чтобы он отдал свои знания фашизму.

В лагере старика изводили медленно, с холодной методичностью. Главным инквизитором стал бывший ученик профессора Брауна — Отто Валленброт.

С утра до ночи в камере профессора звучала музыка, едва слышная, возбуждающая. Героика Вагнера и Бетховена, лирика Чайковского и Листа разжигали профессора, звали к подвигам, к упорной творческой работе. Он закрывал уши ладонями, бормотал себе под нос какие-нибудь формулы, но сладкая отрава музыки все равно просачивалась в мозг, расшатывала волю.

Когда Браун громыхал в дверь, требуя выключить радио, немедленно являлся эсэсовец с кипой журналов, книг, диссертационных работ. Браун раздраженно смахивал книги со стола, обходил их стороной. Но его внимание обязательно привлекала какая-нибудь обведенная красным карандашом статья.

О, Валленброт прекрасно изучил уязвимые места профессора! Он подбирал научные статьи, касавшиеся тем, которые профессор разрабатывал до ареста. В статьях, даже без ссылок на Брауна, использовались его достижения. А диссертационные работы были столь ничтожными, что профессор Браун мог бы каждую из них разгромить в пух и прах.

— Бессмыслица! Убожество мысли! Детский лепет!.. — профессор раздраженно бегал по камере и сыпал проклятия на головы тех, которые обогнали его, использовав им же полученные данные, или же переврали, исказили его положения.

А Валленброт втихомолку заглядывал в глазок камеры и злорадно улыбался. Теперь можно выпустить на сцену и университетского коллегу Брауна, — пусть внимательно слушает, поддакивая, и капля по капле вливает в мозг профессора сомнение в целесообразности сопротивления.

И, возможно, профессор Браун смог бы сопротивляться еще года два, если бы не ежедневные посещения доктора Пфальца.

Профессор радовался, когда приходил Пфальц, — с ним можно было отвести душу. Браун возмущался Гитлером, нацистской политикой, и доктор — маленький костлявый старикашка, — тревожно посматривая на дверь, поддакивал. За это профессор прощал ему все: работу в концлагере, разговоры о «жизненном пространстве» и о несправедливостях Версальского мира. Брауну казалось, что вся вина за происходящее в Германии ложится исключительно на Гитлера, и всякий, кто ненавидит его, протестует вместе с тем и против нацизма… А Пфальц… Что ж, профессор Браун даже сочувствовал этому перепуганному доктору. У Пфальца большая семья и малая сила воли. Он просто неспособен выступить на борьбу против Гитлера, если бы даже захотел.

Но как ошибался Макс Браун! Опытный психолог и ярый фашист, Пфальц мог надеть на себя какую угодно маску. На этот раз ему выгодно было казаться ягненком.

Пфальц никогда не выражал радости по поводу побед на Восточном фронте — о наиболее сенсационных новостях он сообщал обычно так, что профессор проникался уважением к нему, беспристрастному человеку науки. Доктор говорил о новых лечебных препаратах невероятной силы и прежде всего о пенициллине. Это было какое-то волшебное вещество — даже гангрена излечивалась им без хирургического вмешательства.

Браун тревожно ерзал на койке: ему очень хотелось подробнее расспросить об этом пенициллине, но он, сдерживая себя, ворчал:

— Пусть так, но ведь их, русских, вероятно, даже не подбирают? Пусть гибнут на поле боя, да?.. Да ведь это же преступление!

Пфальц ужасался:

— Что вы, что вы, repp профессор?! Разве вы или я смогли бы пройти мимо человека — пусть даже врага, — которого мы обязаны спасти?! Русских раненых лечат лучшие германские врачи… Хотите — я добьюсь для вас разрешения работать в госпитале для военнопленных?.. Но все это, конечно, не то, что нужно для нас с вами… Вот — пенициллин!.. Да, пенициллин — действительно чудо!..

И настал день, когда профессор Браун нерешительно попросил:

— Нельзя ли показать мне действие, пенициллина на живом объекте?

Доктор Пфальц засиял:

— Пожалуйста, пожалуйста, дорогой коллега!.. Хоть сейчас!..

…Через три месяца, в ноябре 1941 года, профессор Браун согласился занять должность профессора вирусологии Центрального бактериологического института.

Он выдвинул условие — работать исключительно в целях борьбы за жизнь: он не хочет и не будет иметь ничего общего со смертоносными бактериями, предназначенными для уничтожения людей.

Директор института, эсэсовец Руффке, согласился.

Добившись права трудиться лишь на пользу человечества, профессор, как ему казалось, оправдал себя. Долго сдерживаемое желание, наконец, вырвалось наружу. Профессор был согласен работать день и ночь. Он взволнованно гладил рукой тубус микроскопа, ласкал глазами усовершенствованные ультрацентрифуги, ультрафильтры, — это был его мир, мир науки, где можно дерзать и осуществлять дерзания, бороться и побеждать. Из-за такой лаборатории можно согласиться на все, примириться с неприятностями и неудобствами. В конце концов, не все ли равно, где находится она: на тихой Фогельштрассе в университетском городке Гейдельберге или здесь, в массиве скал Баварского плато?

Хотя профессор и готов был никуда не отлучаться из своей лаборатории, но, узнав, что работать придется в подземном городе, на всякий случай потребовал разрешения свободного выхода на поверхность земли. Директор института согласился и на это условие, но предупредил, что бежать невозможно.

Профессор и не думал бежать. Но умышленное подчеркивание невозможности побега вызвало в нем чувство протеста, и в первый же день, с трудом оторвавшись от исследований, Макс Браун заставил себя воспользоваться своим правом.

Было холодное осеннее утро, когда перед профессором открылась тяжелая стальная дверь и он шагнул на небольшую бетонированную площадку.

От свежего воздуха, пахнущего хвоей и прелыми листьями, у профессора закружилась голова.

Не было слышно ни звука. Лишь ветер мел яркие осенние листья, собирал их в пухлые вороха и гнал вниз, к долине. Тяжелые серые тучи, готовые пролить дождь или высыпать снег, ползли низко, цепляясь за вершины гор, и от этого небо казалось плоским, а долина — небольшой впадиной с размытыми краями.

У профессора почему-то тревожно сжалось сердце.

«Долина смерти!» — подумал он.

Резкий восточный ветер иногда разрывал облачную пелену, и тогда совсем близко виднелись высокие скалистые горы, а за ними, в тяжелой беловато-серой дымке, проступали горные вершины. И лишь в одном месте, там, где в тумане исчезла река, можно было найти выход из этой долины.

Браун оглянулся. Небольшой домик с черепичной крышей вот и все, что представлял собой вход в Центральный институт. Кто бы мог предположить, что под этим Домиком в глубинах горы скрыт целый город — с огромными лабораториями, электростанцией, десятками вспомогательных предприятий?

Задумавшись, профессор побрел вниз, к долине. Но вскоре перед ним выросли желтые таблички с черными надписями: «Осторожно! Мины!»

Макс Браун застыл на месте, затем двинулся вверх по склону, и все время, пока он, тяжело дыша, подымался в гору, слева мелькали предостерегающие надписи. Они раздражали, как назойливое напоминание, что профессор по-существу так и остался заключенным, лишь сменил место заключения.

Недовольно бормоча что-то себе под нос, он, чтобы не видеть этих дурацких табличек, начал пробираться сквозь кустарник, но вновь вышел к запретной зоне. Звук его шагов вспугнул дикую козочку. Легкая, грациозная, она бросилась вправо, к скале, но вдруг резко повернулась и, вытянувшись лентой, проскользнула мимо профессора по минному полю. И тотчас же раздался взрыв.

На профессора посыпались мелкие камешки. Браун вздрогнул, медленно вытер лицо носовым платком и побрел назад.

Через час он сидел в своей лаборатории и грустно смотрел куда-то вдаль. Сквозь толщу бетона, сквозь массивы гор и многие километры расстояния он видел Гейдельберг, университет и свою уютную квартиру на Фогельштрассе.

Макс Браун решил больше не выходить из лаборатории. Он погрузился в работу, наверстывая упущенное. В ресторане подземного города он старался бывать в то время, когда оттуда уже все уходили. И все же профессор однажды столкнулся с Отто Валленбротом.

Бывший ученик рассыпался в любезностях, просил заходить к нему, — оказалось, что их лаборатории почти рядом. Отто вспоминал о добрых старых временах, когда он впервые пришел на лекцию профессора Брауна в Гейдельберге, о работах по изучению вирусов, проведенных им под руководством профессора, и признал, что лишь Максу Брауну обязан скромными успехами.

А профессор с омерзением вспомнил день, когда узнал о предательстве своего лучшего ученика: гестаповцев привел в лабораторию именно Валленброт.

«Страшный человек!» — профессор содрогнулся, встал из-за стола и, сославшись на головную боль, направился к лифту. Выйдя в долину, он пошел вдоль линии минных заграждений, стараясь ни о чем не думать, ни о чем не вспоминать. Но это не удавалось: перед глазами все время стоял Валленброт с его холодным оценивающим взглядом.

Минное поле окончилось, но дальше пройти было невозможно: преграждая путь, над густыми пихтами нависла высокая скала. Профессор поднял голову и увидел какой-то серый лоскут, болтавшийся на вершине одного из деревьев. Браун заинтересовался: тряпка могла упасть только сверху.

С трудом пробравшись сквозь кустарник, профессор подошел к стволу пихты. Видно, что-то тяжелое упало с вершины скалы — ветви дерева были поломаны, на мягком влажном мху виднелась вмятина и кровавые пятна; дальше тянулся широкий след, исчезавший в зарослях.

Браун был плохим следопытом, но и он мог заключить, что это — след человека: на одной из веток остался окровавленный лоскуток. Следы казались совсем свежими — примятый мох еще не расправился, значит, человек упал недавно и, вероятно, был еще жив.

Профессор представил себе падение этого человека и ужаснулся. На миг ему даже послышался приглушенный стон. Макс Браун бросился по следу, пробираясь сквозь жесткий, как колючая проволока, кустарник.

У самой горы заросли внезапно окончились, и профессор очутился перед входом в пещеру. Он хотел было заглянуть туда, но тотчас испуганно отшатнулся: мимо его головы с шумом пролетел камень.

— О, с этим человеком надо быть начеку! — пробормотал профессор.

Протянув свою длинную суковатую палку, он нарочно пошевелил кусты в стороне, и когда в ответ на шорох пролетел второй камень, быстро заглянул в пещеру.

У самого входа, зажав в левой руке камень, лежал мальчишка лет тринадцати.

Несколько мгновений старик и ребенок смотрели друг на друга молча. Потом мальчик с отчаянием оглянулся, увидел узкую расщелину в скале, не выпуская камня, пополз, опираясь на локоть, но тут же повалился на окровавленную правую руку, вскрикнул и потерял сознание.

Браун бросился к нему, легко поднял худенькое тело и внес в глубину пещеры. Разрезав одежду, он ахнул: обе ноги мальчика были окровавлены, на правой ниже колена прощупывались острые края кости, правая рука — вывихнута, и кожа на ней распорота от локтя до плеча; все тело и лицо иссечено, исцарапано ветвями и хвоей. Ребенка спасли высокие деревья и густой упругий молодняк, смягчившие удар при падении.

Мальчику необходима была срочная помощь, клиническое лечение, но об этом нечего было и мечтать: всякий, кто попадал на территорию Центрального института, обрекался на смерть. Профессор решил самостоятельно сделать все, что сможет.

Он был плохим хирургом и успел основательно забыть методику лечения переломов. Но раны он перевязал быстро, использовав для бинтов свою нижнюю рубаху. При этом он почти реально видел, как в кровь ребенка ринулись миллионы микробов. Но что мог сделать он, профессор микробиологии, в таких условиях? У него не было даже иода.

Когда Браун осторожно дернул руку мальчика, чтобы вправить вывихнутый сустав, раненый застонал и пришел в себя. Он смотрел тусклым отсутствующим взглядом, но постепенно его глаза округлялись, в них появилось единственное чувство чувство ужаса. Ребенка надо было успокоить.

— Я твой друг, не бойся меня! — сказал профессор.

Мальчик не шелохнулся.

Браун повторил ту же фразу по-французски, по-английски, наконец, по-русски. Рука мальчика вздрогнула.

Трудно было предположить, что мальчик — русский. Скорее всего, поляк: после оккупации Польши многих поляков вывезли в Германию для черных работ. Но польским языком Браун не владел, поэтому заговорил, коверкая русские слова, как ему казалось, на польский лад.

Голос профессора звучал взволнованно, искренне, и мальчик немного успокоился. Из-под опущенных ресниц он внимательно следил за каждым движением старика, и когда в кустах послышался шорох, судорожным движением вновь схватил камень.

— Глупый, это птица вспорхнула! — Браун опасливо покосился на мальчика и, на всякий случай, подвинулся ближе к выходу из пещеры. «Странный ребенок — от него можно ждать чего угодно!»

Мальчик, испугавшись, что профессор уйдет, забормотал что-то, показывая, что камнями бросаться не будет. Он жестикулировал, мычал, и Браун, решил, что мальчик — немой, что он пас коров, ночью свалился со скалы и просит вылечить его и вывести отсюда.

Вывести отсюда! Мальчик не знал, что из долины выхода нет. Размышляя вслух, Браун сказал:

— Ну, хорошо: вылечить я тебя, предположим, смогу. А что же дальше? Ты попал в запретную зону, и за несколько метров отсюда начинается миненфельд — минная нива… нет, минное поле… Не вздумай пытаться переползти: мины действуют безотказно, я в этом убедился. А если ты наткнешься на охрану — тебя убьют. Понял?

Мальчик серьезно кивнул головой.

— Ну, дружок, придется тебе пролежать в этой пещере немало дней. Начнем-ка мы ее оборудовать, — скоро холода наступят. Что ты можешь предложить?

Мальчик не отвечал. Он заснул как-то внезапно, продолжая сжимать камень в руке.

— Ну и ну! — Браун ласково покачал головой, снял с себя куртку и укрыл мальчика. Такую силу воли и выдержку у ребенка он встречал впервые.

В тот день Браун возвратился в подземный город поздно, а на следующее же утро объявил себя охотником. Он потребовал ружье, расспрашивал всех о нравах диких коз, ежедневно отправлялся на охоту и, возвращаясь с пустыми руками, притворно вздыхал.

Однажды профессора поймал с поличным его же лаборант: оказалось, что Макс Браун не умеет заряжать ружье и ни единого выстрела из него не сделал — ствол не был даже закопчен. Вскоре профессор отослал лаборанта, заявив, что тот не справляется с работой.

Шеф института противоречить не стал. Не возразил он и против странного желания профессора, чтобы пищу ему приносили в лабораторию. Для шефа все было ясно: старик Браун начал выживать из ума.

Но Валленброта не так легко было провести. Он заметил, что профессор однажды вернулся без куртки. Куда она девалась? И что за странная вспышка охотничьей страсти у старика?

За рассеянным профессором удалось проследить очень легко. Однажды, когда Браун, нагрузив карманы снедью и медикаментами, направился к лифту, Валленброт пошел за ним по пятам.

Профессор пробирался напрямик, сквозь кустарник, затем исчез в какой-то пещере. Валленброт подполз ближе и прислушался.

— Тебе не больно? — спрашивал профессор на такой Странной смеси русско-немецкого языка, что Валленброт понимал лишь отдельные слова.

— А тебе не холодно?

Тот, к кому обращался Макс Браун, нечленораздельно мычал, но вдруг вскрикнул, как вскрикивают при перевязках, и Валленброт догадался, что в пещере находится раненый. Нащупав в кармане пистолет, он шагнул к темному отверстию пещеры и произнес:

— Профессор Браун! Вы прекрасный микробиолог, но плохой хирург. Разрешите мне!

А часом позже, недалеко от входа в подземный город, Валленброт сказал с развязной наглостью:

— Надеюсь, дорогой профессор, вы теперь зайдете ко мне в лабораторию? В предыдущий раз я так и не успел рассказать вам о своих достижениях. Я открыл новый вирус — вирус «Д». Это необычайно действенный препарат для бактериологической войны. Но, к сожалению, он крайне нестоек. Ваши советы мне весьма помогут.

Макс Браун остановился и тихо ответил:

— Я к вам не приду, и работать над средством уничтожения не буду. Обязанность микробиолога — бороться против болезней, но не вызывать их. Лучшие люди человечества…

Валленброт расхохотался:

— Лучшие люди? Лучшие люди — мы, арийцы! Впрочем, я не собираюсь дискуссировать с вами на эту тему. Мне просто нужна ваша помощь. Я, к сожалению, не успел взять от вас всего, что мог.

— Нет! Я не приду.

— Нет?! — угрожающе переспросил Валленброт. — Тогда мне придется доложить шефу о странных прогулках профессора Брауна.

— Ну, и что же? — профессор дрожал от негодования.

— Очень просто: вас лишат права выхода на поверхность.

— Я брошу исследования в тот же день. Сломить на этот раз меня не удастся.

— Ну, тогда… — Валленброт умышленно растягивал слова, наслаждаясь все растущей тревогой профессора. — Тогда придется мне лично провести некоторые микробиологические эксперименты над известным вам раненым… Он умрет в страшных мучениях, и убийцей его будете вы!

— Вы не сделаете этого!

— Сделаю! — сказал Валленброт и злорадно повторил: — Сделаю!

Профессор поник головой. Перед ним был изверг, способный на все. Умолять или уговаривать его бесполезно. Для достижения своей цели он готов уничтожить раненого ребенка.

— Какой вы… мерзавец! Какой вы… негодяй! Какой вы… — Браун захлебнулся, закашлялся и, махнув рукой, медленно пошел по тропинке.

— Минутку, профессор! — словно ничего не случилось, Валленброт догнал Макса Брауна и заговорил деловым тоном. Создавать смертоносные бактерии вам не придется. Можете ограничиться общими советами, в этом нет ничего предосудительного. Мы просто заключаем сделку, и мое молчание должно быть оплачено… На размышления я даю вам ночь.

Профессор Браун в эту ночь не заснул ни на минуту. Неразрешимая дилемма терзала его мозг: что делать? Валленброт нанес удар по уязвимому месту: обречь раненого ребенка на мучительную смерть Макс Браун не мог. Но не мог он и отдаться в добровольное рабство к Валленброту. Он не хотел работать над смертоносным вирусом «Д».

И профессор, стремившийся прожить свою жизнь не убив никого, сидел в оцепенении, устремив взгляд в стену.

Ах, как хорошо было бы лежать сейчас на диване в своей уютной квартирке, читать или наблюдать в окно за кружащимися в лучах фонаря легчайшими снежинками, не решать мучительных вопросов, от которых хочется уйти, спрятаться, как прячется улитка в свою раковину.

Но Гейдельберг, университет, квартира на Фогельштрассе остались в далеком прошлом. Сейчас был подземный город, фашист Валленброт и вопрос, который необходимо решить именно в эту ночь.

И профессор Браун решил. Он согласился на условия Валленброта, обманывая себя, что так будет продолжаться недолго, — лишь до выздоровления раненого. Но старик уже попал в западню.

Началась суровая снежная зима. Раны мальчика затянулись, но двигаться он еще не мог. Профессор Браун исподволь перетащил в пещеру все имевшиеся у него теплые вещи, обеспечил ребенка запасом продуктов, спиртовкой. Но все это мало помогало: больной, изнемогая от холода, терял остатки сил.

Седьмого декабря, при двадцатиградусном морозе, начался сильнейший буран. Он длился три дня. И все три дня профессор Браун метался по своей лаборатории: там, наверху, закутавшись в жалкие лохмотья, замерзал мальчик, поразивший его своим мужеством, мальчик, спасенный им от смерти.

И, наконец, Браун решился. Он надел свой парадный сюртук, долго и тщательно завязывал галстук, затем вышел из лаборатории и медленно направился по коридору. У кабинета директора института он остановился и нерешительно позвонил.

Дверь мягко открылась, и шеф института, профессор Руффке, удивленно подняв широкие рыжие брови, сказал:

— Прошу!