"Русские волки" - читать интересную книгу автора (Поликарпов Михаил)

Глава № 1. Iter. путь в боснию (1994 г.)

Летом 1993-го я окончательно понял, что происходит в Югославии. Понял по крайней мере доказал себе.

К тому времени кровь в этой стране лилась добрых два года. В 91-м Запад поддержал хорватов и словенцев, пожелавших обрести независимостьот Белграда. В жертву при этом были принесены сербы, проживавшие на территории Хорватии. Тысячи людей оказались не просто в положении людей второго сорта — а просто скота. Вспыхнула вековая вражда на национально-религиозной почве. Хорваты-католики подняли клеточно-шахматное знамя Государства Хорватия 1941–1945 годов, вспомнили, как убивали сербов вместе с гитлеровцами при Павеличе[5] и — после полувекового перерыва продолжили это занятие, отыгравшись за Блайбург.[6] Сербы хорошо помнили, как их дважды пытались истребить только в этом веке: в 1941–1945 — немцы и хорваты, в 1914–1918 — австрийцы (суть те же…). И если русские в девяностые годы чаще покорно слушали «Пошел вон!» — и уходили с земель своих отцов, то сербы, народ горячий и непокорный, взялись за автоматы. И тогда мир выступил против сербов — даже Россия промолчала, послушно присоединившись к блокаде сербов. А истинно русским «за державу» стало обидно. Мирясь с несправедливостью по отношению к сербам, бросив их в беде, Россия преступает и любые, элементарные понятия совести, справедливости, международного права, а равно предает собственные национальные интересы. Если, конечно, русские в бывших союзных республиках входят в сферу понятий о национальных интересах России.

Я не могу ничего изменить в мировом масштабе, но чтобы остаться самим собой, с чистой совестью, чтобы быть непричастным к предательству, я понял мой путь лежит в Боснию. Читатель может не знать о вишистской Франции 1940–1943 годов, сотрудничавшей с Гитлером, но во время Второй Мировой войны французы говорили: «Петен спасает наш кошелек, де Голль спасает нашу честь.» К Вишистскому правительству далеко не все плохо относились, подписание перемирия, то есть фактически капитуляции Франции перед Германией в 1940 году сопровождалось искренним ликованием масс. Сравнение хромает потому, что наш Петен и кошелек спасал только свой. Потому — бремя чести, жребий де Голля выпало нести простым парням.

Была большая волокита с получением загранпаспорта. После распада СССР я, русский, не имел и российского гражданства. Но, в конце концов, в мае 1994 года я все же стал российским гражданином, имеющим возможность выезжать за границу. А осенью 1993 года я нашел в одной из центральных газет статью журналиста Пятакова, в которой упоминались парни, воевавшие ранее в бывшей Югославии и уехавшие туда по какому-то каналу. Позже я выяснил, что эта, богатая фактурой и изобилововшая пафосом статья, большей частью высосана из пальца. Основой послужили реальные прототипы, но доминировали фантазии автора — сейчас такой бред я отличаю невооруженным глазом. Тогда же взял на заметку журналиста и стал отслеживать его материалы, в которых как-то упоминались добровольцы. После получения загранпаспорта я вышел на Пятакова, а через него — на Петра Малышева, который объяснил мне истинное положение вещей и посоветовал, что надо делать.

Так судьба свела меня с Петром Малышевым — небольшим худеньким пареньком, старше меня года на полтора. С просветленным, иконописным ликом и стальными глазами. В детстве они были голубыми — но у всех людей голубые глаза меняют оттенки, становясь у кого-то мутными, у кого-то бесцветными щупальцами… У Петра, повторяю, глаза были цвета стали. Видимо, нержавеющей. Это был человек прямой и открытый. Рабочий и ювелир, исследователь московских подземелий, страстный наездник, влюбленный в лошадей инструктор верховой езды. В 1989 году «Взгляд» показал фильм о нем Петр держал лошадь в московской квартире (на первом этаже сталинского дома). Фильм повторялся весной девяносто пятого.

Покойный Листьев снимал покойного Петруху, — так откомментировал мне это один из знавших Малышева. Да, это так. Но по иронии судьбы Листьев лежит рядом с Владимиром Высоцким и Отари Квантришвилли. Очень символично — между искусством и криминалом.[7] Первую встречу Петр назначил мне в сквере у деревянной часовни, на месте которой ныне вырос храм Христа Спасителя. Сейчас я воспринимаю это как символ — именно Петр дал мне первые уроки уроки жизни в условиях войны, предостерег от ряда возможных ошибок и глупостей.

Сам он не знал страха. В его щуплом теле пульсировала дикая отвага, наглядно показывая как выглядели реальные берсерки.[8]

Об этом говорит случай из его биографии. Ему, тогда еще пятнадцатилетнему мальчишке, ребята на дали покататься на качелях и слегка побили. Смыв кровь, он вернулся и избил… пятнадцать человек, трое из которых прошли армию. На суде сравнение маленького, щуплого Петра и большой группы потерпевших было явно не в пользу последних. Прокурор смеялся до слез — ведь подобные случаи почти невероятны. Обычный человек такого сделать не может. Следствие: Петруху поставили на учет, освободив от службы в армии..[9]

— И ты с тех пор почувствовал в себе воина, тягу воевать?

— Нет, с тех пор я почувствовал в себе тягу к мародерке. С побитых я еще и снял часы, — отшутился он.

Он очень хорошо знал круг русской национальной оппозиции. Одно время его женой была дочь Батогова, издателя газеты «Русское Воскресенье», одного из «вождей» общества «Память».

Когда мы познакомились с Малышевым, он уже успел пройти бои в Приднестровье, куда уехал, бросив учебу в каком-то вновь открывшемся университете. Затем была Босния, там Петр крестился — до этого он был в группе «Памяти», придерживавшейся языческих взглядов. После похорон Михаила Трофимова[10] он ненадолго заскочил в Москву, собираясь опять в Боснию — но ему стало ясно, что тут, в России, что-то намечается. Был в Белом Доме, там пригодилось его знание подземных коммуникаций, через которые он выводил людей из осажденного здания. В конце сентября, еще до кровавой развязки, Петр Малышев задерживался милицией.

— А был ли там еще кто-нибудь из добровольцев? — спросил я его о Белом Доме.

— Да, Загребов.

— А кто это?

— Тот, кто продал сербам казачков…

Тогда Петр поведал мне о людях, которые делали деньги на русском добровольческом порыве. Они становились как бы вербовщиками, получая у сербов деньги. Одним из таких и был Александр Загребов, фигура загадочная и противоречивая.

Вскоре после Белого Дома Малышева «взяли на карандаш». Некто Миша, по «легенде» — военврач, ранее воевавший в Афгане, завсегдатай патриотических тусовок, познакомился с Петром и свел его с корреспондентом Пятаковым, после чего сам исчез.

— Я не удивлюсь, если меня арестуют и на допрос придет тот самый «Миша», — сказал мне Петр. Опытный человек умеет отличить человека с погонами, «опера» от просто обывателя.

Малышев дал интервью Пятакову, содержавшее много информации по своей биографии, преследуя цель отомстить Ярославу Ястребову, которого он считал виновным в гибели ряда русских — тех, кого Ярослав завербовал в 92–93 годах. Я полагаю, что основная причина его нелучших чувств к вербовщикам-посредникам, то, что они «погрелись» на этом, заработали деньги на чужой крови. Газета в присущей ей бесцеремонной манере назвала Ястребова «идейным аферистом». Неожиданно он объявился и подал на газету в суд. Другие добровольцы питали тоже не самые теплые чувства к Ястребову. Его даже где-то в 1993 году пытались убить, более того: думали, что убили и даже ставили свечку за упокой души. Как и положено — по жанру — людям определенного сорта, Ястребов выжил. На этом суде некоторые добровольцы справедливо рассудили, что и Пятаков, и Ястребов один другого стоят, и нет смысла вмешиваться в их свару.

Используя Петра как удобную фигуру, его в 1994 году раскручивали, дав возможность появиться в прессе и на экране. Петр сам говорил: «Из меня делают поджигателя рейхстага». Возможно, он слегка преувеличивал — он был явно не масштаба Димитрова. Все мы ходим под Богом, но Петр пытался делать свое дело.

Петр объяснил мне, как уехать в Боснию. Оказывается, к тому времени «канала» уже год как не существовало. Многократно посетив югославское посольство и познакомившись с реальными проявлениями ментальности сербов, я, наконец, получил визу. Диплом защищен. За спиной — крылья. Я их чувствовал!!! Вещи я отдал хорошему знакомому с инструкцией передать их моим родителям, если я не вернусь до определенной даты. «Возвращаться — плохая примета,» — повторял я. — Но чем черт не шутит, может еще увидимся!»

Я жадно вдыхаю события последних дней моего пребывания в Москве. В июне Москву посещает Караджич, выступает на радио, но по моему мнению, неудачно, сказывается то, что русский язык ему не родной.

Последняя июньская «Бессоница» на радиостанции «Эхо Москвы». Нателла Балтянская и Андрей Черкизов беседуют с Александром Невзоровым. В течение первого часа Невзоров спокойно, с тихой издевкой, «ломает» и переубеждает Черкизова — и тот переходит на сторону питерского журналиста. В течение второго часа растерянная и недоуменная Нателла пытается противостоять апологетике Сталина, но это жалкие потуги…

Часы поставлены на обратный отсчет, отбивая последние дни и часы. Я запомнил концерт Макаревича на Красной площади… И вот происходит событие возможно, знамение свыше. За день до отъезда, двадцать девятого июня девяносто четвертого, уже коротко стриженый, я встретил в метро (на «Таганке») крепко сбитого пожилого мужчину в очках, который разговорился со мной. Чем-то его привлек мой внешний вид. Мужчина был «под шофе», пытался угостить меня коньяком. И ехал он то ли с похорон, то ли с поминок. «Какие были люди!» Оказалось, что передо мною бывший летчик, воевавший ранее в Израиле и Анголе. Он сокрушался по поводу своих товарищей, погибших за что-то в этих конфликтах. Назвал себя «диким гусем».

Я сначала не все понял и поинтересовался, за кого же он воевап в Израиле. «За Советский Союз!» — ответил он неожиданно ясно и твердо. «А в Анголе?» — «Да, хрен там разберешь! И те черные, и те! Но я не убивал людей! Когда надо было бомбить, я сбрасывал бомбы и все… Когда же стрелял, выпускал ракету в самолет, я знал, что летчику конец — но я стрелял не в него, а в истребитель,» — его явно мучали фантомные боли прошлых войн.

— И много вы сбили самолетов?

— Да штук пять… Я ушел… и мне дали пенсию. Я от нее отказался! Хрен вам! Какие люди погибли, какое племя, цены им нет…

Мы разговорились чуть больше — его звали Геннадий Васильевич, после гибели родителей во время войны он был воспитан бабушкой (дворянкой?), стал военным летчиком. Я даже записал его телефон, но он опомнился и сказал: «Ты, наверное, из прокуратуры. Зря я тебе дал его…» Мы расстались — призрак прошлых войн и я, которому, ее предстояло увидеть.