"Краткая история неолиберализма" - читать интересную книгу автора (Харви Дэвид)

ГЛАВА 2. ФОРМИРОВАНИЕ КОНСЕНСУСА

Кто и как обеспечил установление неолиберализма? Для таких стран, как Чили и Аргентина, ответ в 1970-х был очень простым, жестким и точным: военный переворот, поддержанный правящим классом (и правительством США), за которым последовало жестокое подавление профсоюзов и общественных движений, развития которых так боялась правящая верхушка. Неолиберальная революция, авторами которой традиционно признают Тэтчер и Рейгана, после 1979 года должна была осуществляться с помощью демократических методов. Для то^о чтобы в обществе произошел настолько серьезный сдвиг, был необходим определенный политический компромисс, или согласие, который бы поддержала значительная часть населения. Такая поддержка позволила бы группировке выиграть выборы. То, что Грамши называет «общее мнение» (иными словами, «идея, которую разделяет большинство»), как правило, и является основанием для такого согласия. Такое общее мнение формируется на основе долгосрочных традиций общественной жизни, корни которой нередко лежат в региональных или национальных традициях. Это не то же самое, что «здравый смысл», формирование которого связано с актуальными вопросами дня. Таким образом, «общее мнение» может, оказаться глубоким заблуждением, сбивающим людей с толку или маскирующим истинные проблемы с помощью культурных предрассудков[41]. Ценности, основанные на традициях и культуре (как, например, вера в Бога или в страну или взгляд на положение женщины в обществе), как и страхи (боязнь коммунистов, иммигрантов, иностранцев и просто «других», инакомыслящих), могут использоваться для того, чтобы скрыть более актуальные проблемы. Могут возникать политические лозунги, которые позволяют скрыть конкретный план действий за общей риторикой. В понимании американцев слово «свобода» имеет такой широкий спектр трактовок, что оно стало «кнопкой, которая позволяет правящей элите открыть дверь в массы» и оправдывать этим практически любые действия[42]. Так Бушу удалось задним числом оправдать войну в Ираке. Грамши делает вывод, что политические проблемы оказываются неразрешимыми, если «маскируются под вопросы, относящиеся к культуре»[43]. Стремясь понять природу политического согласия, мы должны научиться отделять политический смысл от культурной оболочки.

Как же сформировался общественный консенсус, сделавший легитимным поворот к неолиберализму? Этот процесс протекал параллельно в нескольких плоскостях. Мощному идеологическому влиянию подверглись корпорации, средства связи и многие другие институты, составляющие гражданское общество,— университеты, школы, церковные общины, профессиональные ассоциации. «Долгое шествие» неолиберальных идей, которое Хайек предвидел еще в 1947 году и в ходе которого возникли исследовательские группы (они пользовались поддержкой, в том числе и финансовой, крупных корпораций),— к участию в нем были привлечены определенные средства информации,— привело к тому, что многие интеллектуалы начали поддерживать неолиберальный образ мыслей. Сформировалось общественное мнение о том, что неолиберализм есть единственная гарантия свободы в обществе. Все это определило последующие действия политических партий и государственной власти.

Апелляции к традициям и культурным ценностям в значительной степени составляют основу этого процесса. Попытка восстановления экономической власти узкой группки людей, скорее всего, не была бы одобрена обществом. Идея развития свобод личности не может не получить поддержку масс, тем самым она становится прекрасным прикрытием для восстановления власти класса. Более того, после поворота государственного аппарата в сторону неолиберализма стало возможным с помощью убеждений, кооптации, подкупа и угроз поддерживать в обществе согласие, необходимое для сохранения власти группы. Как мы увидим далее, в этом как раз и заключалась сильная сторона Тэтчер и Рейгана.

Что же обеспечило неолиберализму возможность вытеснить систему встроенного либерализма? В некоторых случаях ответ связан с использованием силы (военной, как в Чили, или финансовой, как в случае операций МВФ в Мозамбике или Филиппинах). Политика подавления может привести к тому, что в обществе возобладают фаталистические настроения, и оно примирится с тем фактом, что, как утверждала Маргарет Тэтчер, «альтернативы не существует». Процесс формирования консенсуса проходил в разных регионах неодинаково. Более того, как следует из самого факта существования многочисленных оппозиционных движений, это согласие часто оказывалось неустойчивым. Мы должны пойти дальше рассуждений о разнообразных идеологических и культурных механизмах, какими бы важными они ни казались, и сконцентрировать внимание на повседневных событиях, чтобы лучше определить, что лежало в основе формирования общественного консенсуса в отношении идей неолиберализма. Именно на этом уровне — на уровне ежедневного существования в рамках капиталистической системы образца 1970-х — мы начинаем замечать влияние неолиберализма на общественное мнение. В результате во многих частях света люди приходили к убеждению, что это был единственный «естественный» способ поддержания социального порядка.

Любое политическое движение, которое признает свободу личности священной, рискует превратиться в неолиберальное. Политические потрясения, прокатившиеся по миру в 1968 году, например, происходили под огромным влиянием стремления к большей личной свободе. Это касалось и студентов, например тех, кого вдохновило движение Беркли за свободу слова в 1960-х, тех, которые наводнили улицы Парижа, Берлина и Бангкока, или тех, которые были так безжалостно расстреляны в Мехико незадолго до Олимпиады 1968 года. Они требовали свободы от родительского, корпоративного, образовательного, бюрократического и государственного влияния. Не менее важной целью движения 1968 года была социальная справедливость.

Ценности личной свободы и социальной справедливости не всегда совместимы. Стремление к социальной справедливости предполагает общественную солидарность и готовность пожертвовать индивидуальными желаниями, потребностями и стремлениями ради общего дела, например борьбы за социальное равенство или экологическую безопасность. Задачи общественной справедливости и личной свободы не совсем идеально сочетались в движении 1968 года. Наиболее очевидным образом эти трения проявлялись в отношениях между левыми традиционалистами (организованные профессиональные союзы и политические партии, поддерживающие общественную солидарность) и студенческими движениями, стремящимися к личной свободе. Подозрения и взаимные нападки разделили два этих течения во Франции (Коммунистическая партия и студенческое движение) во время событий 1968 года. Нельзя сказать, что эти разногласия совершенно непримиримы, но очевидно, что их несложно углубить и сделать почти непреодолимыми. Неолиберальная риторика, основанная на идее дичной свободы, обладает достаточной силой убеждения, чтобы противопоставить, с одной стороны, свободолюбие, многокультурность, индивидуалистическую политику, нарциссизм и консюмеризм, а с другой стороны — общественные силы, стремящиеся к установлению социальной справедливости посредством захвата государственной власти. Левые в США давно поняли, как сложно добиться коллективной дисциплины, необходимой для политических выступлений, направленных на достижение социальной справедливости, без определенного ущерба стремлению отдельных политиков к личной свободе и полному осознанию и проявлению индивидуальности. Неолиберализм не является причиной появления этих разногласий, но он вполне мог их использовать, если не напрямую стимулировать.

В начале 1970-х годов те, кто стремился к личной свободе и социальной справедливости, могли объединиться в борьбе с тем, что тогда воспринималось в качестве общего врага. Влиятельные корпорации, объединившись с государством, ведущим политику интервенционизма, управляли миром, подавляя при этом личные свободы и не обеспечивая социальной справедливости. Вьетнамская война была наиболее явным катализатором разочарования в обществе, но деструктивная деятельность корпораций и государства в отношении окружающей среды, подталкивание общества к бездумному консумеризму, неспособность решать социальные проблемы и адекватно реагировать на растущую неоднородность общества, жесткие ограничения возможностей и поведения личности со стороны навязанных государством и «обязательных» контролирующих механизмов — также вызывали неприятие у значительной части населения. Наиболее актуальной темой были гражданские права, наравне с вопросами сексуальной ориентации или правами на воспроизводство. Почти для каждого участника движения 1968 года государство, позволяющее себе вмешиваться в жизнь гражданина, было враждебной силой и нуждалось в реформировании. С этим неолибералы готовы были согласиться. Капиталистические корпорации и сама рыночная система также воспринимались как враждебные силы, а потому тоже требовали серьезных изменений, если не революционной трансформации. Отсюда возникла угроза классовой власти капитала. Только путем использования идей свободы личности в борьбе против чрезмерного вмешательства и излишнего регулирования со стороны государства капиталистический класс мог защитить и даже упрочить собственную позицию. Неолиберализм прекрасно годился для этой идеологической задачи. Но в качестве опоры ему требовалась практическая стратегия, которая подчеркивала важность свободы потребительского выбора, и не только в отношении определенных продуктов, но и в отношении стиля жизни, средств самовыражения и ряда культурных действий. И с политической, и с экономической точек зрения неолиберализация требовала создания неолиберальной массовой культуры, основанной на рыночных принципах, поддерживающей дифференцированный консюмеризм и индивидуальные свободы. Неолиберализм оказался вполне совместимым с культурным импульсом, получившим название постмодернизм, который долгое время развивался, но никак не оформлялся в полноправную культурную и интеллектуальную доминанту. В этом заключалась основная сложность для корпораций и общественной элиты в 1980-е годы.

В то время все это не было настолько очевидно. Левые движения не смогли осознать, а уж тем более преодолеть изначальные трения между стремлением к индивидуальной свободе и социальной справедливостью. Но интуитивно суть проблемы была, я думаю, понятна многим в правящей верхушке — даже тем, кто никогда не читал Хайека или и вовсе не слышали о неолиберальной теории. Попробуем проиллюстрировать эту идею путем сравнения процесса поворота к неолиберализму в Великобритании и в США в неспокойные 1970-е годы.

В случае с США можно начать разговор с одного секретного документа, отправленного Льюисом Пауэллом в Торговую палату США в августе 1971-го. Пауэлл, который должен был вот-вот получить от Ричарда Никсона назначение в Верховный суд, утверждал, что критика принятой в США системы свободного предпринимательства зашла слишком далеко и что «настало время — и давно настало,— когда американский бизнес, используя всю свою мудрость, искренность и имеющиеся ресурсы, должен выступить против тех, кто стремится его разрушить». Пауэлл считал, что разрозненных действий будет недостаточно. «Сила,— писал он,— лежит в организации, в продуманном долгосрочном планировании и реализации планов, в последовательности действий на протяжении многих лет, в той финансовой мощи, которая может быть достигнута только совместными усилиями, в политической силе, возможной только при слаженных действиях организаций национального масштаба». Национальная Торговая палата должна воздействовать на основные общественные институты — университеты, школы, прессу, издательства, юридическую систему,— чтобы изменить мнение граждан «о корпорациях, законе, культуре и отдельной личности». Американский бизнес располагал всеми необходимыми для этого ресурсами, особенно если бы компаниям удалось объединить усилия[44].

Насколько действенным был этот прямой призыв к началу классовой войны, сказать сложно. Мы знаем, что число членов американской Торговой палаты возросло за 10 лет с 60 000 компаний в 1972 году до четверти миллиона. Совместно с Национальной ассоциацией промышленников (которая переехала в Вашингтон в 1972 году) удалось лоббировать Конгресс и начать исследования. «Круглый стол бизнеса» — организация, объединявшая руководителей компаний, «стремящихся обеспечить корпорации политическим влиянием», была основана в 1972 году и впоследствии стала центральной силой всех организованных действий в поддержку интересов бизнеса. На долю компаний, участвующих в этой организации, приходилось «около половины ВВП США» в 1970-е годы. Эти компании расходовали ежегодно около 900 млн долл. (огромные по тем временам средства) на решение политических вопросов. Такие аналитические группы, как Heritage Foundation, Hoover Institute, Center for the Study of American Business и American Enterprise Institute, были образованы при поддержке корпораций для того, чтобы вести полемику, а при необходимости, как в случае Национального бюро экономических исследований, и проводить серьезные теоретические и практические исследования и вырабатывать политикофилософские аргументы в поддержку неолиберальной политики. Почти половина всей суммы финансирования, получаемого Бюро, поступало от компаний, входивших в число 500 крупнейших (Fortune 500). Имея тесные связи с научными кругами, Бюро экономических исследований должно было оказать значительное влияние на образ мыслей в стенах экономических факультетов и бизнес-школ основных университетов и исследовательских центров. Состоятельные граждане (например, владелец пивоваренного бизнеса Джозеф Коорс, который впоследствии стал играть ведущую роль в так называемом «кухонном кабинете» Рейгана) и созданные ими фонды (Olin, Scaife, Smith Richardson, Pew Charitable Trust) обеспечивали щедрое финансирование. Появлялись все новые книги и публикации — самой популярной была, наверное, Anarchy State and Utopia Нозика. Все это привело к быстрому распространению неолиберальных ценностей. Создание телевизионной версии книги Милтона Фридмана Free to Choose было спонсировано в 1977 году за счет гранта от Scaife. «Бизнес учился классовому подходу к распоряжению деньгами»,— писал Блис[45].

Требуя особого внимания к университетам, Пауэлл указывал на проблему и открывающуюся в связи с этим возможность, ведь университеты действительно были центром антикорпоративных и антигосударственных настроений (в Санта-Барбаре студенты сожгли здание Bank of America и провели ритуальное захоронение автомобиля в песке). Но немало было и студентов (и это верно и по сей день), вышедших из состоятельных и влиятельных семей или, как минимум, из среднего класса, а личная свобода давно высоко ценилась в США (это выражалось и в музыке, и в массовой культуре). Неолиберальные идеи могли найти среди таких граждан благодатную почву для пропаганды. Пауэлл не ратовал за усиление государственной власти. Бизнес должен «кропотливо и бережно формировать» государство, а при необходимости — действовать «агрессивно и уверенно»[46].

Как именно планировалось использовать власть государства в процессе формирования необходимого «общего мнения»?

Один из вариантов решения двойного кризиса — накопления капитала и классовой власти — возник в процессе подавления городских беспорядков 1970-х годов. Финансовый (бюджетный) кризис города Нью-Йорка можно считать таким классическим примером. Реструктуризация и деиндустриализация в течение нескольких лет размывали основу экономики города. Стремительный отток населения в пригороды привел к серьезному обеднению центральной части города. В результате в 1960-е годы Э среде маргинальной части населения произошел социальный взрыв, дав начало процессу, который со временем стали называть «урбанистическим кризисом» (схожие проблемы возникали во многих городах Америки). Казалось, что резкое увеличение объема общественных работ и дотационных программ, которые отчасти финансировались за счет федерального бюджета, могло тогда разрешить проблему. Столкнувшись с дефицитом бюджета, президент Никсон в самом начале 1970-х решил волевым решением прекратить урбанистический кризис. Это означало резкое сокращение государственных дотаций. По мере того как усугублялся спад, росла пропасть между доходами и расходами городского бюджета Нью-Йорка (и без того уже значительная из-за многократных займов на протяжении последних лет). Вначале финансовые компании были готовы помочь городу выбраться из кризиса, но в 1975 году влиятельная группировка инвестиционных банкиров (под предводительством Уолтера Ристона из Citibank) отказалась пролонгировать договоры займа, что привело город на грань технического банкротства. В процессе разрешения финансового кризиса были созданы новые институты, которые взяли на себя управление бюджетом города. Они получили приоритетное право на получение налоговых поступлений в казну города: из этих средств вначале погашались долги города перед кредиторами, а остаток направлялся на непосредственные нужды города. Все это делалось с целью ограничить стремление к власти муниципальных профсоюзов, заморозить рост зарплат и сократить число муниципальных рабочих мест и социальных расходов (образование, здравоохранение, транспорт), для стимулирования введения платных сервисов (именно тогда была введена плата за обучение в университете города НьюЙорка (CUNY). Последней точкой стало требование к муниципальным профсоюзам вкладывать все пенсионные сбережения в городские долговые обязательства. Профсоюзам пришлось сокращать свои притязания, чтобы не подвергать риску потери все сбережения, если город окажется банкротом[47].

Так финансовые компании совершили переворот против демократически избранного правительства города Нью-Йорка, и переворот этот был не менее эффективным, чем, например, военный переворот, произошедший несколькими годами ранее в Чили. В ходе финансового кризиса произошло перераспределение богатства в пользу верхушки общества. Нью-йоркский финансовый кризис был, по словам Зевина, признаком «формирования стратегии дефляции и регрессивного перераспределения доходов, богатства и власти». Это стало «первой и, возможно, решающей битвой новой войны», целью которой было «показать другим, что происходящее в Нью-Йорке так или иначе неизбежно случится и с ними»[48].

Трудно сказать, насколько сами авторы этого налогового компромисса воспринимали его именно как стратегию восстановления классовой власти. Поддержание фискальной дисциплины — самостоятельный вопрос, не обязательно предполагающий, в отличие от монетаризма в более общем понимании, регрессивное перераспределение богатства. Маловероятно, чтобы, например, Феликс Роатин, представитель коммерческого банка, обслужившего сделку между городом, государством и финансовыми компаниями, думал о восстановлении классовой власти. Он мог «спасти» город только путем удовлетворения интересов инвестиционных банкиров, постепенно снижая уровень жизни большинства ньюйоркцев. А вот инвестиционные банкиры, как Уолтер Ристон, например, почти наверняка думали именно о восстановлении власти своего класса. В конце концов, он и так приравнивал любые формы государственного вмешательства, проводимые в США или Великобритании, к коммунизму. И для Уильяма Саймона, министра финансов США при президенте Форде (впоследствии возглавившего ультраконсервативный Olin Foundation), восстановление классовой власти почти наверняка было одной из целей. Он вполне одобрительно отнесся к тому, как развивались события в Чили, и убедительно советовал президенту Форду воздержаться от любой помощи НьюЙорку («Форд — городу: умри!» — такой заголовок появился в NewYorkDailyNews). В любом случае условия договора должны «иметь настолько карательный характер, и в целом вся история должна быть настолько устрашающей, чтобы никакому другому городу и никакой политической группировке не ггришло в голову когда-либо пойти этим путем»[49].

Серьезное сопротивление суровым мерам могло, по мнению Фримана, замедлить «контрреволюцию сверху, но не остановить ее. В течение нескольких лет многие достижения рабочего класса города Нью-Йорка были утрачены». Большая часть городской социальной инфраструктуры была уничтожена, состояние физической инфраструктуры (например, системы метро) серьезно ухудшилось из-за недостатка инвестиций и средств на текущее обслуживание. Повседневная жизнь в Нью-Йорке «становилась все более суровой, а атмосфера в обществе — недоброй». Постепенно городские власти, муниципальные профсоюзы, рабочий класс Нью-Йорка лишились «большей части влияния, которое они себе обеспечили за последние три десятилетия»[50]. Деморализованный рабочий класс был вынужден принять новую реальность.

Для инвестиционных банкиров Нью-Йорка город по-прежнему представлял интерес. Они использовали возможность реструктуризации долгов в свою пользу. Их основным приоритетом стало создание «хорошего делового климата» в городе. Это предполагало формирование инфраструктуры, соответствующей потребностям бизнеса (особенно в области телекоммуникаций), с использованием общественных ресурсов, а также предоставление субсидий и налоговых стимулов частным капиталистическим предприятиям. Вместо системы социального обеспечения граждан развивалась система поддержки корпораций. Лучшие компании объединили усилия, чтобы сформировать имидж Нью-Йорка как культурного и туристического центра (тогда и был придуман знаменитый лозунг «Я люблю Нью-Йорк»). Господствующая элита теперь открыто поддерживала привлечение в город представителей всевозможных культурных течений. Нарциссизм и самолюбование, исследование своего внутреннего мира, своей личности и сексуальности стало лейтмотивом буржуазной городской культуры. Артистическая свобода и права художника при поддержке культурных организаций города привели к неолиберализации искусства. «Безумный Нью-Йорк» (как говорил Рем Кулхаас) вытеснил из памяти образ демократического Нью-Йорка[51]. Городская элита постепенно смирилась с фактом существования разнообразных стилей жизни (в том числе сексуальных предпочтений и пола) и растущего разнообразия потребительских ниш (особенно в области культуры). Нью-Йорк стал эпицентром постмодернистских культурных и интеллекту-* альных экспериментов. В то же время инвестиционные банкиры провели реструктуризацию экономики города в соответствии с интересами финансовой сферы и вспомогательных областей, таких, как юридические услуги и средства информации (значительно оживившиеся благодаря притоку средств). Эти перемены соответствовали и росту диверсификации потребления (джентрификация и «возрождение» отдельных кварталов играли заметную роль и приносили немалые прибыли). Городские власти все больше воспринимались как предпринимательская, а не социалдемократическая или управленческая организация. Конкуренция в рамках города за инвестиционный капитал превратила правительство города в орган управления на основе общественно-частных партнерств. Городской бизнес все чаще велся за закрытыми дверьми, сужалась демократическая и представительская функция местного правительства[52].

Та часть Нью-Йорка, которую населяли рабочие и этнические эмигранты, снова оказалась в тени. Тут разворачивалась страшная по масштабам эпидемия расизма и наркомании, достигшая пика в 1980-е годы, когда молодые жители этих кварталов все чаще умирали, попадали в тюрьму, оказывались бездомными. Началась эпидемия СПИДа, продолжавшаяся и в 1990-е годы. Перераспределение благ с помощью насилия и криминала стало одной из немногих возможностей для бедноты. В ответ власти были готовы признать целые кварталы обедневших маргиналов преступниками. Жертвы проводимой политики оказались сами повинны во всех своих бедах. Мэр Джулиани прославился тем, что встал на защиту интересов приобретавшей растущее влияние буржуазии Манхэттена, уставшей от соседства с бедностью и криминалом.

Способ выхода Нью-Йорка из финансового кризиса стал новым инструментом, который использовался неолибералами в США во времена правления Рейгана и позже, в 1980-е годы, в работе МВФ. Был утвержден принцип, в соответствии с которым при возникновении конфликта между интересами финансовых организаций и кредиторов, с одной стороны, и благополучием граждан, с другой стороны, приоритетными признавались интересы кредиторов и финансистов. Государству отводилась задача обеспечения хорошего делового климата, а не удовлетворения потребностей населения в целом. Табб делает вывод, что политика администрации Рейгана в 1980-х явилась, по сути, «нью-йоркским сценарием» 1970-х, «разыгранным в масштабах страны»[53].

Моментально эти принципы начали использовать в масштабах страны. Томас Эдселл (журналист, который писал много лет репортажи из Вашингтона) опубликовал в 1985 году провидческие слова:

«В 1970-е годы бизнес научился действовать как единый класс, подавляя соревновательные инстинкты в пользу слаженных действий в законодательной сфере. Прошли времена, когда отдельные компании добивались тех или иных решений в свою пользу… Теперь в политической стратегии бизнеса доминирующей темой стали общие интересы, связанные с законами по защите интересов потребителей, реформой трудового законодательства, с введением благоприятного налогообложения и антимонопольного законодательства»[54].

Для достижения этих целей бизнес нуждался в политическом инструменте и поддержке избирателей. В качестве такого инструмента бизнес начал активно пытаться использовать республиканскую партию. Важным шагом было образование влиятельного политического комитета с целью формирования, по пословице, «наилучшего правительства, которое только можно купить за деньги». «Прогрессивное» законодательство, связанное с финансированием предвыборных кампаний и принятое в 1971 году, фактически легализовало коррупцию. Важнейшие решения Верховного суда принимались начиная с 1976 года, когда право корпораций совершать неограниченные пожертвования в пользу политических партий и комитетов впервые оказалось под защитой Первой поправки, гарантирующей права граждан (в данном случае корпораций) на свободу слова[55]. Комитеты политических действий (комитеты в поддержку политического кандидата или партии, а также официально регистрируемые общественные организации США, занимающиеся сбором средств для пропаганды тех или иных идей.— Примеч. пep.) могли теперь обеспечивать финансовое доминирование любой ' из политических партий на основе интересов корпораций, финансовых групп, профессиональных ассоциаций. Число корпоративных политических комитетов, которых в 1974 году было 89, возросло к 1982 году до 1467. Эти комитеты были готовы финансировать влиятельных членов любой партии при условии, что интересы самих корпораций были ими удовлетворены. Время от времени корпоративные политические комитеты оказывали поддержку и правым силам. В конце 1970-х годов Рейган (в то время губернатор Калифорнии) и Уильям Саймон попытались вынудить некоторые комитеты поддержать кандидатовреспубликанцев правого толка[56]. Каждый политический комитет мог внести не более 5000 долл. для одного кандидата, поэтому комитеты, представляющие разные корпорации и отрасли, были вынуждены в дальнейшем объединить усилия. Так начали возникать альянсы, основанные.в первую очередь на классовых интересах.

Желание республиканской партии стать представителем «класса, составляющего большинство ее электората», как замечает Эдселл, было прямо противоположно «идеологически амбивалентному» имиджу демократов, основанному на том, что «связи этой партии с разнообразными группами общества разрозненны, и ни одна из этих групп — женщины, афроамериканцы, профсоюзы, пожилые граждане, латиноамериканцы, городские политические организации — не составляет большинства электората». Зависимость демократов от пожертвований «денежных мешков» объясняет приверженность многих прямым интересам бизнеса[57]. Демократы пользовались поддержкой избирателей, но не могли открыто высказываться в пользу антикапиталистических или антикорпоративных решений без риска испортить отношения с влиятельными финансовыми кругами.

Для захвата власти республиканская партия нуждалась в устойчивом электорате. Примерно в это время республиканцы попытались установить альянс с правыми христианами. Последние не проявляли до этого момента политической активности, но появление «морального большинства» Джерри Фолуэлла (Jerry Fallwell) в 1978 году многое изменило. Теперь республиканская партия могла опираться и на избирателей, поддерживающих христианское движение. Республиканцы апеллировали также и к культурному национализму белых американцев, относящихся к рабочему классу, к их ущемленному чувству моральной справедливости (ущемленному потому, что эти люди жили в условиях постоянной экономической нестабильности и чувствовали, что лишены многих преимуществ в результате проводимой политики «позитивной дискриминации», направленной на восстановление прав меньшинств). Эту часть электората можно было привлечь с помощью позитивных (религия, культурный национализм) и негативных (скрытый и явный расизм, гомофобия[58], антифеминизм) идей. Проблема заключалась не в капитализме или неолибералйзации культуры, а в «либералах», которые злоупотребляли государственной властью с Целью удовлетворения интересов отдельных групп (афроамериканцев, женщин, защитников окружающей среды и т. п.). Получающие серьезную финансовую поддержку движения неоконсервативных интеллектуалов (во главе которых стояли Ирвинг Кристол и Норман Подгорец, а также журнал Commentary) поддержали эту позицию, апеллируя к морали и традиционалистским ценностям. Поддерживая поворот к неолиберализму экономически, но не культурно, они критиковали излишнюю активность так называемой «либеральной элиты», таким образом очерняя сам термин «либеральный». Цель — отвлечь внимание от капитализма и корпоративной власти и их причастности к экономическим или культурным проблемам, возникавшим из-за растущей коммерциализации и индивидуализма.

С тех пор порочный альянс крупного бизнеса и консервативных христиан, поддержанный неоконсерваторами, постепенно укреплялся, истребляя внутри республиканской партии все либеральные настроения (заметные еще в 1960-е годы), особенно после 1990 года, и превращая ее в относительно однородную политическую силу правого толка[59]. Не в первый и не в последний раз в истории социальная группа под воздействием навязанных убеждений стала голосовать против собственных материальных, экономических и классовых интересов в силу культурных, национальных и религиозных причин. В некоторых случаях, однако, можно даже говорить не о навязанных идеях, а о сознательном выборе, так как существует множество подтверждений тому, что христиане-протестанты (не более 20% населения), составляющие основную массу «морального большинства», с радостью поддержали союз крупного бизнеса с республиканской партией. Они расценивали это как одно из средств пропаганды собственных моральных ценностей. Именно это и произошло в случае с сомнительной и законспирированной организацией христианских консерваторов, члены которой составляли большинство в Совете по национальной политике, основанном в 1981 году, «чтобы выработать стратегию поворота страны вправо»[60].

Демократическая партия была расколота необходимостью хотя бы частично удовлетворять корпоративные и финансовые интересы и в тоже время совершать определенные шаги, направленные на улучшение материальных условий жизни своих избирателей. В период правления Клинтона партия сделала выбор в пользу корпоративных интересов и неолиберальная политика (как, например, в случае с реформой социальной системы) возобладала[61]. Но, как и Феликс Роатин, Клинтон вряд ли с самого начала собирался действовать именно таким образом. Вынужденный искать способы преодоления огромного бюджетного дефицита и стимулировать рост экономики, он пытался снижать процентную ставку путем сокращения дефицита. Это потребовало бы либо серьезного повышения налогов (что означало бы политическое самоубийство), либо сокращения бюджетных расходов. Выбирая второй вариант, президент, как выразились Ергин и Станислау, «предавал своих традиционных сторонников, чтобы ублажить богатых». Как признался Джозеф Стиглиц, бывший одно время председателем Экономического совета при президенте Клинтоне, «мы смогли заставить бедных затянуть пояса и одновременно позволили богатым вздохнуть свободнее»[62]. Социальная политика в итоге оказалась в руках кредиторов с Уолл-стрит (примерно то же произошло когда-то в НьюЙорке). Последствия были вполне предсказуемыми.

Образовавшаяся политическая структура была проста. Республиканская партия могла мобилизовать огромные финансовые ресурсы и собственный электорат, чтобы его представители проголосовали против собственных материальных интересов (в силу культурных и религиозных причин), а демократическая партия не могла себе позволить заботиться о материальных интересах избирателей (например, национальной системе здравоохранения), боясь выступить против интересов капиталистического класса. При такой асимметрии политическая гегемония республиканцев была более вероятна.

Выборы Рейгана в 1980 году стали первым шагом на долгом пути формирования политического сдвига в поддержку начатого Волкером перехода к монетаризму, когда приоритетом стала борьба с инфляцией. В то время Эдселл писал, что Рейган в своей политике концентрировался на «максимальном снижении степени федерального вмешательства в вопросы промышленности, окружающей среды, производственных отношений, отношений между продавцом и покупателем и сокращении областей, в которых это вмешательство еще имело место». Сокращение бюджета и дерегулирование экономики, «назначение людей, поддерживающих сужение регулирования экономики и ориентированных на интересы промышленности» на ключевые позиции стало основным инструментом реализации этой политики[63].

Национальное управление по трудовым отношениям, созданное для того, чтобы регулировать отношения между трудящимися и владельцами капитала в 1930-е годы, во времена Рейгана было превращено в инструмент управления производственными отношениями в процессе осуществления политики дерегулирования экономики[64]. В 1983 году в течение менее чем 6 месяцев было отменено около 40% решений Совета, принятых еще в 1970-е, которые теперь сочли «слишком благоприятными» для трудящихся. В понимании Рейгана все решения (кроме тех, которые касались трудовых отношений) были'плохими. Административно-бюджетному управлению было поручено провести глубокий анализ всех законодательных изменений, прошлых и текущих, на предмет связанных с ними издержек и преимуществ. Было предписано отменять нормы, если преимущества не перевешивали издержек. Более того, серьезные изменения налогового законодательства, касающиеся, прежде всего, амортизации инвестиций, позволили многим корпорациям вообще не платить налоги. Снижение максимальной ставки налогов для физических лиц с 78 до 28%, очевидно, отражало намерение восстановить классовую власть (см. рис. 1.7). Хуже всего было то, что активы публичных компаний свободно передавались в частные руки. Например, многие исследования в области фармакологии финансировались Национальным институтом здравоохранения в сотрудничестве с фармацевтическими компаниями. В 1978 году некоторые компании получили права на бесплатное использование патентов на соответствующие разработки, без каких бы то ни было выплат государству. Тем самым этим компаниям на долгие годы вперед были гарантированы высокие прибыли[65].

Теперь стало необходимо, чтобы поведение трудящихся и сами трудовые отношения соответствовали новому социальному порядку. Муниципалитет Нью-Йорка стал пионером, сумев в 1975—1977 годах обуздать некогда влиятельные профсоюзы. Рейган проделал то же на национальном уровне, подавив выступление авиадиспетчеров в 1981 году и дав ясно понять, что профсоюзы не будут допущены к участию в деятельности правительства. Непростое соглашение, достигнутое между корпорациями и профсоюзами в 1960-е, больше не действовало. Уровень безработицы взлетел к середине 1980-х годов до 10%, и это был отличный момент для атаки на все без исключения формы профессиональных и трудовых организаций. Обычным делом стал, перевод производств с Северо-Востока и Среднего Запада страны, где профсоюзы были сильны, в южные штаты, где влияния профсоюзов практически не было, а то и в Мексику или в страны Юго-Восточной Азии (все эти маневры осуществлялись в условиях особого налогового режима в отношении новых инвестиций; кроме того, центр капиталистического влияния теперь переместился от производства в финансовую сферу). В результате вывода промышленности из регионов, где были распространены трудовые организации (так называемый «индустриальный Север»), было ослаблено общее влияние профсоюзов. Корпорации могли угрожать закрытием заводов и даже игнорировать забастовки (например, в угольной отрасли) — и при этом всегда оставаться в выигрыше.

Победа доставалась не только благодаря кнуту — предлагались и пряники? нередко для того, чтобы сломить командный дух в коллективе, отдельным работникам предлагались определенные индивидуальные поощрения. Профсоюзы становились все более уязвимыми из-за жестких правил и бюрократической структуры. Такой недостаток гибкости часто играл как против капитала, так и против самих рабочих. Призывы оптимизировать операционные процессы и ввести гибкий рабочий график могли стать частью неолиберальной философии, которая казалась отдельным рабочим вполне убедительной, особенно тем, кто не являлся членом сильного профсоюза и не имел поэтому особых привилегий. Повышение свободы выбора в трудовых отношениях могло преподноситься как благо и для капитала, и для трудящихся. Было несложно сделать неолиберальные ценности частью «общего мнения» большинства трудящихся. Эта возможность была использована для создания системы эксплуатации, обеспечивающей гибкость накопления (все преимущества, связанные со свободой перераспределения трудовых ресурсов в пространстве и времени, доставались капиталистам). Именно поэтому реальные зарплаты многие годы, за исключением короткого периода в 1990-х, оставались неизменными или реально сокращались (см. рис. 1.6), а прочие льготы и выплаты постоянно уменьшались. Неолиберальная теория угодливо утверждает, что безработица есть личный выбор каждого человека. Работник определяет «минимальную цену» своего труда, и, если зарплата опускается ниже этой суммы, он предпочитает не работать совсем. Безработица возникает, когда трудящиеся завышают свою «минимальную цену». Так как этот минимальный уровень связан в определенной степени и с системой социальных выплат (существует масса историй о «королевах на пособии», которые якобы могут себе позволить разъезжать на «кадиллаке»), то получается, что проведенная Клинтоном неолиберальная реформа «системы социального обеспечения, как мы ее знаем», должна стать решающим шагом к сокращению безработицы.

Все это требовало логического обоснования, и в связи – с этим противостояние идеологий приобретает серьезное значение. Экономические концепции, призванные поддержать поворот к неолиберализму, привели, как утверждает Блит (Blyth), к слиянию идей монетаризма (Фридмана), рациональных ожиданий (Роберта Лукаса), общественного выбора (Джеймса Бьюкенена и Гордона Таллока) и менее уважаемой, но не менее влиятельной концепции стимулирования предложения Артура Лаффера. Он утверждал, что сокращение налогов может дать экономической деятельности такой мощный толчок, что приведет в результате к росту налоговых поступлений (Рейган был в восторге от этой идеи). Более разумным казалось утверждение о том, что вмешательство государства само по себе стало, скорее, проблемой, а не решением. «Стабильная денежная политика плюс радикальное снижение максимальной налоговой ставки должны привести к оздоровлению экономики», если при этом разумно стимулировать предпринимательскую деятельность[66]. Деловая пресса во главе с Wall Street Journal ухватилась за эти идеи и активно поддержала неолиберализацию — как неизбежное решение всех экономических проблем. Популярности этим идеям прибавили известные аналитики, например Джордж Гилдер (поддержанный аналитическими группами). Бизнес-школы, возникшие в таких престижных университетах, как Стэнфорд и Гарвард, и существующие на щедрую спонсорскую помощь корпораций, тут же стали центрами неолиберальной философии. Процесс распространения идей всегда бывает сложно проследить. К 1990 году неолиберальная идея стала популярной в ученых кругах большинства экономических факультетов ведущих исследовательских университетов ив бизнес-школах. Важность этого нельзя недооценивать. Американские исследовательские университеты были и остаются учебной базой для многих зарубежных специалистов, которые используют полученные в Америке знания, а возвращаясь обратно в свою страну, становятся ключевыми фигурами в процессе внедрения неолиберальной теории. Так, в Китае и Мексике были экономисты, получившие образование в США — или работали затем в таких международных организациях, как МВФ, Всемирный банк, ООН.

Думаю, что вывод очевиден. «В 1970-х политическое крыло национального корпоративного сектора,— пишет Эдселл,— развернуло одну из мощнейших кампаний по борьбе за власть в новейшей истории». К началу 1980-х «эта группировка приобрела размах, сопоставимый с масштабом ее влияния в 1920-е годы»[67]. К 2000 году, использовав приобретенное влияние, эта группа восстановила утраченную долю в национальном богатстве и увеличила объем собственных доходов до уровня, не виданного с 1920-х.

В Великобритании формирование консенсуса происходило иначе[68]. События в Йоркшире и Канзасе разворачивались неодинаково. Культурные и политические традиции двух стран серьезно отличались. В Британии не существовало правых христиан-протестантов, которые могли бы сформировать моральное большинство. Корпорации там были склонны поддерживать публичные политические действия (и практически не участвовали в деятельности политических партий). Влияние на политику они оказывали с помощью связей, основанных на классовой принадлежности и привилегиях и давно связавших правительство, академические и юридические круги и общественный сектор (который в то время еще оставался традиционно независимым) с лидерами промышленности и финансов. Политическая ситуация в стране тоже была иной, так как лейбористская партия создавалась в качестве инструмента влияния рабочего класса и зависела от сильных профсоюзов. В Великобритании сформировалась гораздо более сложная и всеобъемлющая структура социального обеспечения, чем в США. Основные отрасли экономики (добыча угля, производство стали, автомобилестроение) были национализированы; значительная доля жилья оставалась общественной собственностью. Начиная с 1930-х, когда Окружной совет Лондона во главе с Гербертом Моррисоном оказался в авангарде политических процессов, лейбористская партия приобрела серьезное влияние на муниципальные власти. Этот факт подтверждается и тем, что единство в обществе было достигнуто именно благодаря профсоюзному движению и муниципальной власти. Даже когда партия консерваторов пришла на довольно продолжительный срок к власти после Второй мировой войны, она не предпринимала попыток изменить складывающуюся систему социального обеспечения. В 1960-х лейбористское правительство отказалось отправить войска во Вьетнам, и благодаря этому страна избежала внутренних конфликтов, неизбежно возникших бы в случае участия в непопулярной войне. После Второй мировой войны Британия согласилась начать деколонизацию (хотя и неохотно, а в некоторых случаях не без жесткой борьбы и нажима со стороны США). После безрезультатного выступления в Суэце в 1956 году постепенно (и снова неохотно) Британия была вынуждена отказаться от открытых проявлений имперской власти, и подтверждением тому стал вывод британских войск из Суэца в 1960-х. Великобритания активно участвовала в операциях НАТО под прикрытием военных сил США. Тем не менее ее влияние еще ощущалось на большей части территорий бывшей империи, и это нередко приводило к конфликтам с другими политическими силами (как, например, в ходе кровопролитной гражданской войны-в Нигерии, когда новообразованная республика Биафра попыталась обрести независимость). Суть отношений Британии с бывшими колониями во многом по-прежнему сохранялась. Неоколониальная система только усиливала, а не искореняла коммерческую эксплуатацию бывших колоний. Приток населения из бывших колоний в Великобританию начинал влиять на положение в стране.

Многолетнее господствующее положение Британии позволило сохранить роль лондонского Сити в качестве финансового центра и после деколонизации. В 1960-х Великобритания стремилась поддержать и усилить влияние Сити на фоне появления новых мировых финансовых центров. Возник ряд противоречий. Действия государства, направленные на защиту финансового капитала (с помощью манипуляций с процентной ставкой), чаще всего вступали в конфликт с потребностями собственного промышленного капитала (провоцируя тем самым структурный раскол внутри класса капиталистов) и нередко препятствовали расширению внутреннего рынка (ограничивая возможность кредитования). Политика поддержания сильного фунта стерлингов подрывала экспортный потенциал британской промышленности и в конце концов спровоцировала платежный кризис 1970-х. Возникли противоречия между «встроенным либерализмом», сложившимся внутри страны, и либерализмом свободного лондонского капитала, оперирующего на международных финансовых рынках. Сити — мировой финансовый центр — долгое время поддерживал монетаристскую, а не кейнсианскую политику и поэтому стал основой сопротивления политике «встроенного либерализма».

Система социального обеспечения, созданная в Великобритании после Второй мировой войны, не могла одинаково устраивать все без исключения слои общества. Ее серьезно критиковала пресса (особенно уважаемая FinancialTimes), которая все больше поддерживала интересы финансового капитала. Индивидуализм, свобода и независимость преподносились как ценности, противоположные удушающей бюрократической некомпетентности государственного аппарата и подавляющему влиянию профсоюзов. В 1960-е годы такое критическое мнение стало очень популярным и получило еще большую поддержку в суровые 1970-е — годы экономической стагнации. Люди боялись, что Великобритания превратится в «корпоративное государство, обреченное оставаться посредственностью»[69]. Хайек занял другую позицию, которую поддерживали университеты и, что важнее, Институт экономических отношения (основанный в 1955 году), где в 1970-е годы заметной фигурой стал Кит Джозеф, который позже стал основным советником Маргарет Тэтчер. Серьезное влияние на общественное мнение оказал возникший в эти годы Центр политических исследований (Center for Policy Studies) (1974), и Институт Адама Смита (1976). Влиятельная пресса все больше поддерживала неолиберальные идеи. Еще раньше стали заметны молодежные движения (отличившиеся политической сатирой) и новая поп-культура «свингующего Лондона» 1960-х — все это бросало вызов традиционной модели классовых отношений. Все большее значение приобретали идеи индивидуализма и свободы самовыражения. Склоняющееся влево студенческое движение, на которое в значительной степени повлияли слож-. ные взаимоотношения с сильной классовой системой и колониальным наследством, также становилось активным элементом британской политики — как и в других странах в 1968 году. Неуважительное отношение к классовым привилегиям (будь то аристократы, политики, государственные чиновники) переросло в эпоху постмодернизма в откровенный радикализм. Скептицизм в отношении политики объясняет подозрительное отношение к глобальным идеям мироустройства.

Существовало много элементов, которые могли стать основой для формирования согласия в отношении поворота к неолиберализму. Как политическая фигура Тэтчер не возникла бы и уж точно не преуспела бы, если бы не серьезный кризис накопления капитала в 1970-е годы. Стагфляция ударила по всем слоям общества. В 1975 году инфляция взлетела до 26%, число безработных превысило 1 миллион человек (см. рис. 1.1). Национализированные отрасли выкачивали ресурсы из казны. Началась конфронтация между государством и профсоюзами. В 1972 и 1974 годах шахтеры (работники национализированной отрасли) впервые с 1926 года провели забастовки. Шахтеры всегда были в авангарде британского трудового движения. Их зарплаты не соответствовал» росту инфляции; население сочувствовало их выступлениям. Правительство консерваторов в разгар забастовки объявило чрезвычайное положение» ввело трехдневную рабочую неделю и обратилось к населению за поддержкой. В 1974-м были объявлены выборы. Консерваторы проиграли. Лейбористы снова пришли к власти и прекратили забастовку на выгодных для шахтеров условиях.

Это была пиррова победа. Лейбористы не могли выполнить условий договора с шахтерами. Финансовые трудности усугублялись, кризис платежей возник одновременно с огромным бюджетным дефицитом. Обратившись за кредитом к МВФ в 1975—1976 годах, Великобритания оказывалась перед выбором: либо подчиниться бюджетным ограничениям, как требовал МВФ, либо объявить банкротство и пожертвовать национальной валютой, угрожая интересам финансового Сити. Был выбран первый путь. Начались драконовские сокращения бюджета в области социального обеспечения[70]. Лейбористы выступили против материальных интересов тех, кто их поддерживал. Но и это не помогло разрешить кризис накопления капитала и погасить стагфляцию. Правительство безуспешно пыталось маскировать сложности за корпоративистской идеей, предполагавшей, что каждый должен пожертвовать чем-то ради государства. Бывшие сторонники лейбористов были уже в открытой оппозиции, зимой 1978 года работники общественного сектора провели ряд забастовок. «Работники госпиталей прекратили работу, и объем предоставляемых медицинских услуг пришлось серьезно ограничить. Забастовали могильщики. Объявили забастовку водители грузовиков. Разрешалось выпускать в рейс только машины со знаком «товары экстренной необходимости». В железнодорожных кассах появились таблички «сегодня поездов не будет»… бастующие профсоюзы, казалось, поднимут всю страну»[71]. Проправительственная пресса вовсю трубила о жадности и неконструктивной позиции профсоюзов. И население перестало их поддерживать. Правительство лейбористов ушло в отставку. На следующих выборах Маргарет Тэтчер выиграла с серьезным преимуществом. Избиратели среднего класса поддержали идею ограничения влияния профсоюзов.

Сходство между тем, как события разворачивались в США и в Великобритании, очевидно, лежит в области трудовых отношений и борьбы с инфляцией. Для борьбы с инфляцией в качестве приоритета номер один М. Тэтчер установила политику монетаризма и строгий бюджетный контроль. Высокие процентные ставки означали высокую безработицу (составлявшую в среднем свыше 10% в 1979-1984 годах; Британский конгресс тред-юнионов за 5 лет потерял свыше 17% своих членов). Влияние профсоюзов ослабло. Алан Бадд, экономический советник Тэтчер, позже выдвинул предположение, что «политика 1980-х, направленная на борьбу с инфляцией путем давления на экономику и минимизации государственных расходов, была прикрытием для подавления трудящихся». Бадд считал, что в Великобритании возникло то, что Маркс назвал «армия промышленного резерва», в результате ослабло влияние профсоюзов, а капиталисты смогли позже получить легкие прибыли. Подобно тому, как Рейган спровоцировал выступление профсоюза авиадиспетчеров РАТСО в 1981 году, М. Тэтчер спровоцировала забастовку шахтеров в 1984-м, объявив о закрытии некоторых шахт (так как импортный уголь обходился дешевле). Забастовка длилась почти год, и, несмотря на огромною общественную поддержку, шахтеры проиграли. Оснойа профсоюзного движения Великобритании была подорвана[72]. Тэтчер еще больше сузила власть профсоюзов, открыв экономику страны для иностранных конкурентов и инвестиций. Иностранные конкуренты в 1980-х разрушили большую часть традиционной британской промышленности — сталелитейная отрасль (Шеффилд) и кораблестроение (Глазго) в течение нескольких лет прекратили существование, а с ними — и значительная часть влияния профсоюзов. Тэтчер, по сути, разрушила национальную автомобильную промышленность, которая имела сильные профсоюзы и воинственные трудовые традиции, открыв путь в страну японским производителям, ищущим выход в Европу[73]. Японцы построили новые производственные площади и наняли рабочих, не являющихся членами профсоюза, готовых работать по японским правилам. В целом Великобритания должна была в течение 10 лет превратиться в страну относительно невысоких зарплат и уступчивых рабочих (по сравнению с остальной Европой). К моменту, когда Тэтчер покинула офис премьер-министра, интенсивность забастовок составляла одну десятую от прежнего уровня. Она добилась снижения инфляции, ограничила влияние профсоюзов, подавила выступления рабочих, обеспечила согласие внутри среднего класса в отношении ее политики.

Тэтчер должна была многое сделать и в других областях. Серьезные выступления против неолиберальной политики назревали и в некоторых городах — муниципалитеты Шеффилда, Лондона (в 1980-е годы Тэтчер пришлось закрыть Совет Большого Лондона ради достижения более серьезных целей) и Ливерпуля (где половину членов городского правительства пришлось посадить за решетку) стали активными центрами сопротивления. Там получили поддержку идеи нового «муниципального социализма» (при активном участии многих общественных движений, в частности в Лондоне). Противостояние продолжалось до середины 1980-х[74]. Тэтчер начала серьезно сокращать финансирование муниципальных правительств, но некоторые из них в ответ просто повысили налоги на недвижимость, что вынудило нового премьер-министра принять закон, лишающий местные правительства права предпринимать подобные действия. Началась кампания по дискредитации прогрессивных рабочих советов как «глупых леваков» (эти слова подхватили все издания, поддерживающие консерваторов). Тэтчер попыталась применить неолиберальные принципы путем реформы муниципальной финансовой системы. Она предложила «подушный налог с избирателя» — налог с физического лица, а не с недвижимости,— который укрепил бы муниципальный бюджет, так как каждый гражданин был бы вынужден его платить. Это спровоцировало серьезный политический конфликт, который сыграл не последнюю роль в политической гибели Тэтчер.

Тэтчер также начала приватизацию тех секторов экономики, которые находились в общественной собственности.. Продажа государственных активов должна была пополнить казну и освободить государство от бремени будущих обязательств по убыточным предприятиям. Предприятия, находящиеся в государственном управлении, должны были быть надлежащим образом подготовлены к приватизации, что означало минимизацию их обязательств и повышение эффективности и структуры затрат, часто — за счет сокращения числа работников. Оценка этих предприятий проводилась таким образом, чтобы обеспечить достаточно стимулов для частного капитала — эту политику подержали те, кто не одобрял «растрату фамильного серебра». В некоторых случаях государственные субсидии были замаскированы самим способом оценки предприятий — земельные участки, обладающие большой ценностью и находившиеся под контролем водоснабжающих компаний, железных дорог, даже государственных сталелитейных и автомобильных предприятий, не учитывались при оценке стоимости предприятия. Приватизация и спекулятивные прибыли от операций с относящейся к этим предприятиям недвижимостью происходили параллельно. Цель заключалась в изменении политической культуры путем повышения личной и корпоративной ответственности и поощрения большей эффективности, личной и корпоративной инициативы, инноваций. В процессе массовой приватизации были распроданы компании British Aerospace, British Telecom, British Airways, производство стали, электричества и газа, нефть, уголь, вода, автобусные перевозки, железные дороги и более мелкие государственные предприятия. Великобритания стала первой страной, показавшей, как это сделать относительно упорядочение и с прибылью для частного капитала. Тэтчер была убеждена, что эти изменения будут бесповоротными — отсюда и поспешность в их проведении. Легитимность мероприятий по приватизации была поддержана массовой продажей государственной недвижимости жильцам. Это соответствовало традиционным идеям о владении частной собственностью как главной мечте трудящихся и выглядело как новое (и часто спекулятивное) направление развития рынка жилья. Приватизацию жилья активно поддержал средний класс, который видел рост ценности собственных активов — по крайней мере, до обвала рынка недвижимости в 1990-х.

Отдельной задачей стало уничтожение системы социального обеспечения. Изменения в таких областях, как образование, здравоохранение, социальное обслуживание, университеты, государственный аппарат, юридическая система, происходили не гладко. Тэтчер пришлось воевать с укоренившимися и часто традиционными представлениями поддерживавших ее состоятельных граждан. Тэтчер безрезультатно пыталась распространить идеи личной ответственности (например, путем приватизации лечебных учреждений в системе здравоохранения) и сократить обязательства государства. Быстрых изменений не получилось. По мнению британской общественности, неолиберализм должен был иметь некие пределы. Только в 2003 году, например, правительству лейбористов удалось, вопреки серьезному недовольству граждан, сделать высшее образование платным. Оказалось, что очень сложно достичь консенсуса в отношении радикальных изменений в этой области. Мнение членов кабинета Тэтчер (и поддерживающих ее избирателей) по этим вопросам разделилось, и конфронтация продолжалась несколько лет как внутри партии, так и в прессе, прежде чем общество смирилось с идеей умеренных неолиберальных реформ. Тэтчер могла лишь попытаться стимулировать развитие культуры предпринимательства и ввести строгие правила контроля над финансовой отчетностью и результатами работы университетов и тому подобных организаций, на практике мало соответствующих специфике их деятельности.

Тэтчер стремилась обеспечить согласие в обществе, опираясь на средний класс, который с восторгом поддержал идею введения собственности на жилье, частной собственности вообще, индивидуализма и свободы предпринимательской деятельности. Солидарность рабочего класса исчезала под давлением государства, структура трудовых отношений изменялась в процессе деиндустриализации, ценности среднего класса распространялись все шире. Их теперь разделяли многие из тех, кто когда-то относил себя к рабочему классу. Открытие рынка Великобритании для свободной торговли способствовало расцвету культуры консьюмеризма, а с ростом финансовых организаций некогда благоразумная нация быстро приучалась жить в долг. Неолиберализм повлек за собой трансформацию сложившейся классовой структуры. Более того, сохранение позиции лондонского Сити в качестве центра мировой финансовой системы привело к тому, что сердце британской экономики — Лондон и юго-восток страны стали превращаться в динамичный центр растущего благосостояния и власти. Классовое влияние так и не восстановилось ни в одном из традиционных секторов, но сконцентрировалось вокруг одного из важнейших мировых центров финансовых операций. Выпускники Оксбриджа наводнили Лондон — они стали трейдерами на рынке долговых обязательств и валюты, стремительно накапливая богатство и превращая Лондон в один из самых дорогих городов мира.

Революция Тэтчер была подготовлена консенсусом, сформировавшимся в рамках традиций среднего класса, который обеспечил ей победу на трех выборах. Ее программа действий, особенно в течение первого срока у власти, в гораздо большей степени определялась идеологией неолиберализма (в значительной степени благодаря Киту Джозефу), чем это было возможно в США. Тэтчер происходила из среднего класса, она бережно укрепляла традиционно крепкие контакты между кабинетом премьерминистра и «капитанами» промышленности и финансов. Она часто обращалась к ним за советом, а в некоторых случаях явно оказывала им поддержку, занижая стоимость активов в ходе приватизации. Проект по восстановлению классовой власти — в противоположность уничтожению влияния рабочего класса — играл, вероятно, скорее подсознательную роль в ее политической эволюции.

Успех Рейгана и Тэтчер можно оценивать по-разному[75]. Я думаю, полезно обратить внимание на то, как они, опираясь на некогда считавшуюся политической, идеологической и интеллектуальной позицию меньшинства, обеспечиди ей поддержку большинства населения. Сформированный ими альянс сил и позиция возглавляемого ими большинства стали наследием, с которым последующему поколению политических лидеров было непросто справиться. Вероятно, наилучшим подтверждением их успеха является тот факт, что и Клинтон, и Блэр оказались в ситуации,, когда у них практически не было поля для маневра, и они были вынуждены продолжать процесс восстановления влияния классов, хотя это и противоречило их собственным интересам. Неолиберализм так глубоко укоренился в англоговорящем мире, что стало сложно отрицать его серьезное влияние на то, как функционирует вся капиталистическая система в целом. Это не означает, как мы увидим далее, что другим странам неолиберализм был навязан именно англоговорящими странами. Примеры США и Великобритании подтверждают, что ситуация внутри стран и процесс развития неолиберализма сильно отличались. Поэтому логично предположить, что внутренние процессы играли и в других странах не менее серьезную роль, чем внешнее влияние.

Рейган и Тэтчер-ухватились за доступные им средства (ситуация в Чили и Нью-Йорке) и поддержали движение класса, намеренного восстановить свое влияние. Их гениальность проявилась в том, что они сформировали основу и традицию. Их последователи оказались связанными массой факторов, из которых не так просто было выпутаться, и могли лишь следовать по пути развития неолиберализма, нравилось им это или нет.