"Чистая вода" - читать интересную книгу автора (Якобсен Рой)

18

Юн выпрямился и стер с объектива пару капель, хотя дождевик и защищал камеру от снега с дождем. Он снимал погребение Лизы: группка ссутулившихся людей у разверстой могилы; старшие сестры покойной в черном; новый пастор в молитвенной позе; старик Заккариассен; бондарь в костюме; несколько неизвестных родственников.

На подъемнике ждал гроб, убранный цветами, резко контрастирующими с окружающей серостью.

Жители поселка не пришли на похороны. Лиза была дочерью могущественного и ненавистного островитянам человека, всегда мечтавшего о сыновьях. Хуже того, девица оказалась со странностями; вокруг ее гибели ходили мрачные слухи. Хотели ли люди отомстить ее отцу или щадили его, было ли это признанием ими своей вины или упрямством, но сегодня они остались дома, и благодаря этому несогласованному, но единодушному отказу земляков от участия в похоронах Лизы они выглядели как церемония вполне в духе ее непонятной жизни и загадочной смерти.

Могильщик курил, укрывшись за церковной стеной. Порывом ветра в могилу сдуло букет цветов. Пастор прервал речь, Заккариассен поднял голову. Увидел Юна, стоявшего на пригорке, задумчиво кивнул и побрел в его сторону. Остановился метрах в двух от него, упер палку в снег.

— Ты когда-нибудь оставишь нас в покое? — спросил он.

Юн, пристыженный, пожал плечами и отвернулся.

— Я думал, ты болеешь. Говорили, у тебя воспаление легких?

После того как ленсман со своей командой нашел Юна в горах, в коробе с вентилями у озера, он провалялся в постели в сильном жару четыре дня и до сих пор чувствовал слабость, но не настолько, чтобы он не мог стоять здесь и снимать.

— Значит, ты не болен,— продолжал старик.— Тогда что с тобой, если ты вздумал снимать… это?

— Я хочу помнить,— промямлил Юн.

— Помнить?! А не лучше ли тебе постараться забыть, как стараемся все мы? Ты не хочешь раз в жизни поступить как нормальный человек?

Юн снова отвернулся.

— Нет,— сказал он.

Старик медленно покачал головой, повернулся вполоборота и уставился на поля и море внизу. Хотя слезы на бледном лице могли оказаться растаявшими снежинками, Юн почувствовал, что его ненависть к старику слабеет. Может, он прав, подумал Юн, и у меня был выбор. И я мог не приходить сюда сегодня, не снимать, заняться другим. Но я здесь. Ненависть выдохлась, но не сменилась раскаянием. Камеру Юн не выключил

Скорбящие ждали у могилы, пастор бросал наверх нетерпеливые взгляды. Заккариассен не шевелился.

Решив разрядить ситуацию, могильщик встал, махнул Юну черной рукавицей и закричал, чтоб он спустился помочь: одна из двух гусеничных лент на подъемнике перекрутилась, из-за чего гроб мог опрокинуться.

Оставив камеру включенной, Юн спустился вниз и встал на четвереньки рядом с могилой. На дне поверх еловых веток, набросанных, чтобы прикрыть воду, лежал упавший букет. Юн пытался прочитать, от кого цветы — ему вдруг захотелось это узнать, но лента хлопала на ветру, и ничего разобрать не удалось. На секунду он зажмурился, чтобы не потерять сознание, потом приподнял гроб и поправил ленту.

Подошел Заккариассен.

Пастор сказал заключительные слова. Никто не заплакал, и гроб опустили в могилу.

Пока процессия покидала кладбище, Юн не спеша складывал камеру и штатив. Потом подсел к могильщику — переждать вместе с ним, пока пронесет мимо тучу мокрого снега. Тот сплюнул и сказал:

— На сегодня, считай, работа закончена.

— Разве тебе не надо засыпать могилу? — спросил Юн.

— Не-а,— ответил могильщик и снова сплюнул.— Это не обычные похороны. Весь этот театр разыграли для семьи. А сейчас приедут эксперты из города и заберут ее. Что-то, видно, здесь не так.

Он рассказал, что к делу добавились несколько писем, судя по всему — Лизиных, по крайней мере, написанных ее рукой. Анонимный доброжелатель прислал их одному из учителей, а тот передал ленсману. Если верить тем, кто держал письма в руках, чтение не для слабонервных: как только папаша не издевался над девочкой все эти годы… Могильщик покачал головой.

— Да… — пробормотал Юн, глядя в землю. Он тоже слышал о письмах.

— Мне велено подождать. На тело выпишут квитанцию. А ты иди, не жди.

Юн положил камеру и штатив в чехле на финские сани и нехотя повез их с кладбища. Его огорчало, что бедную Лизу ждет, видимо, непонятная судьба подопытной мышки. А он так надеялся, что сегодня она упокоится навек.

По дороге ему навстречу промчались две машины. За рулем одной сидел ленсман, а рядом с ним — незнакомый лысый мужчина средних лет, в рубашке с галстуком и коричневой кожаной куртке. Черные глаза скользнули по лицу Юна, и у него засосало под ложечкой, как в тот раз, когда ему пришлось посреди непаханого поля спросить дорогу у чужого человека.

Машины свернули в сторону кладбища.

В школе отменили уроки по случаю похорон, вернее, трагедии. Но Элизабет дома не оказалось. На кухне в полумраке сидел какой-то незнакомец. Из-под верхней одежды выглядывал воротник белой рубашки с галстуком. На столе лежали кожаная папка, блокнот и фотоаппарат со вспышкой.

Юн зажег свет.

— Дверь была открыта,— сообщил неизвестный.

— Она не закрывается,— ответил Юн.

Гость оказался журналистом столичной газеты, невысоким, суетливым и нервным человеком. Он протянул руку, но Юн не пожал ее. Подержал в руках предъявленное удостоверение, но букв не разобрал. Речь шла о Лизе.

— Мне говорили, что ты ее нашел? Юн задумался.

— Я не видел машины,— ответил он и, прищурившись, посмотрел за окно.

— Так я на такси приехал,— сказал журналист и широко улыбнулся.

— Следов колес тоже нет… Значит, давно сидишь?

— Ну… некоторое время.

— А здесь никого не было, когда ты пришел?

— Нет.

Юн огляделся. На первый взгляд все на месте. Он обошел гостиную, коридор, выдвинул ящик и бегло проверил еще не упакованные вещи, поднялся на чердак, посмотрел в спальне. Вдруг ему стало холодно, он надел второй свитер. Отсутствие Элизабет страшило его все сильнее: он не находил никакого разумного объяснения, почему ее нет дома.

Журналист сел.

— Может, присядем? — предложил он, снова улыбнувшись.— Я бы хотел поговорить.

— Да, да, сиди.

Но Юну не сиделось. Он метался по дому. Перед бегством в горы он оставил ружья между дверью в столовую и холодильником. Теперь их там не было.

— Это ты взял мои ружья? — спросил он.

— Твои ружья? Что ты хочешь сказать?

— Мои ружья! — закричал Юн.— Тебя предупредили и ты спрятал их подальше!

Журналист клялся, что не понимает, о чем речь. Он выражался казенно и высокомерно, словно опровергать абсурдные обвинения было частью его ежедневной работы. Что-то в нем безумно раздражало Юна, скорее всего, улыбка, надетая для большей убедительности и пустая. Юн дернул верхний ящик и схватил нож для хлеба.

— Не скажешь, где мои ружья,— глаз выколю.— Он вцепился журналисту в затылок и продолжал: — Вот этот!

И помахал ножом сантиметрах в двух от его правого глаза. Газетчик оцепенел. Улыбка исчезла, лицо перекосилось, перепуганные глаза были прикованы к ножу.

— Я не брал их,— прохрипел он.— Не понимаю, о чем ты…

Юн пристально посмотрел на него. Убрал руку, сунул нож назад в яшик и осел на стул.

— Будь у тебя в руках такие козыри, ты бы говорил иначе,— произнес он.— Так ведут себя только со страху. Значит, Элизабет.

— Элизабет? — запинаясь, пробормотал журналист, пытаясь перехватить инициативу в разговоре. Он потер шею и застонал. Блокнот, папка и фотоаппарат валялись на полу, но газетчик не попытался поднять их.

— Это моя сестра. Ты ее видел?

— Я же сказал, что никого не видел! Когда я пришел, здесь не было ни души. Я просто хотел поговорить…

Юн не мог усидеть на месте. Он вывалил на стол содержимое одного из ящиков холодильника и лихорадочно перерыл его; изорвал, листая впопыхах, записную книжку и бумажки с записями у телефона; проверил каждый уголок, где сестра могла бы оставить ему записку. В окно он увидел, как две шпалы света переваливают через взгорок у большого хутора. Затем они сместились вниз, уперлись в Юна, и косо летящий снег заштриховал их.

— Входите,— громко, почти с облегчением, пригласил Юн, едва раздался стук в дверь.

В комнату шагнули ленсман и тот человек, что ехал с ним в машине. Глубокая морщина прорезала лоб незнакомца от уха до уха. Теперь Юн видел, что во взгляде его черных глаз нет ничего угрожающего. Он не был ни дружелюбным, ни враждебным — он был проницательным, поскольку проникал в самую суть вещей.

Юн сел. Дурак журналист его больше не интересовал. Исчезновение Элизабет не беспокоило. Зуд, мучивший душу в последние месяцы, прошел. Он наконец добился того, чего хотел: не спонтанных истерик, но настоящей планомерной работы.

Незнакомец оказался сотрудником столичной криминальной полиции Германсеном.

— Мне бы хотелось, чтобы ты поехал со мной в город,— сказал он Юну— Там мы спокойно поговорим в гостинице.

— А здесь нельзя остаться? — поинтересовался Юн.

— Это арест? — спросил журналист.

И ему тут же пришлось снова достать свое удостоверение. Но Германсен, в отличие от Юна, проявил к документу живой интерес, оставил его у себя и разыграл целый спектакль, выясняя, как журналист так быстро добрался сюда и зачем. Газетчик ответил, что сюжет ему подкинули коллеги, но в детали не вдавался. Только сообщил наставительно, что в таких медвежьих углах слухи распространяются мгновенно.

Но полицейскому недостаточно было ссылок на устный телеграф — ему требовались источники, факты, подробности деревенских пересудов. Кроме того, он хотел знать, что именно люди думают об этом деле и как воспринимают его. Оказалось, что Германсена прислала Марит. Понятное дело.

— Вы пришли пешком? — спросил журналиста полицейский.— Я не видел машины.

Журналиста рассмешило, что ему снова задали этот вопрос, но веселость его тут же прошла.

Все это время ленсман стоял у двери, скрестив руки на груди. Дождавшись, когда Германсен закончит разговор, он посоветовал журналисту пойти и вызвать себе такси с большого хутора.

— Так вот телефон,— кивнул газетчик в сторону аппарата.

— Да тут идти два шага,— ответил ленсман.

— Элизабет в курсе,— сообщил Германсен, когда они остались одни. Юн пошел искать сумку. Она была уже собрана для переезда, он только положил сверху зубную щетку.

Полицейский озирался в пустом доме, ожидая, пока Юн закончит перед уходом необходимые дела: высыплет золу из поддона в компост за домом, бросит в печку три брикета угля и откроет заслонку. Когда прогорело, Юн прикрутил вентиль почти до конца, проверил, выключены ли конфорки на плите, и погасил свет. Потом надел копенгагенскую куртку.

— Вы переезжаете?

Юн кивнул.

— А это почему не берете?

Рисунок, висевший над раковиной, был незаконченным наброском. Когда-то Юн делал его для Лизы, но вручить ей уже не смог. Элизабет сочла картинку «занятной», так она называла вообще все приемлемое в Юне. На рисунке был изображен летний пейзаж в неброских тонах.

— Можно мне ее взять?

— Возьми.

— Она красивая.

Юн сделал вид, что не слышал похвалы. Германсен аккуратно свернул рисунок в трубочку.

Ленсман вышел у здания администрации, а они с Гер-мансеном поехали в его машине дальше, через горы к паромной переправе. По плохим зимним дорогам это путешествие затянулось минут на двадцать. Полицейский старался поддерживать разговор и несколько раз повторил, какая кругом красота.

— Я никогда не бывал так далеко на севере,— признался он.— Наверно, грустно уезжать?

— Да.

— А кем ты работаешь?

— Так, по мелочи.

Германсена интересовало, кто живет на каждом хуторе, который они проезжали, и забирался ли Юн на самые высокие вершины, и как здесь с охотой и рыбалкой — он оказался страстным охотником. Конечно, он потребовал подробно рассказать о новом водопроводе. Его не обескураживали угрюмые односложные ответы Юна, он повторял свои простые вопросы в такой непосредственной манере, что не ответить на них было невозможно. Постепенно оказалось, что у него на уме не только пустая болтовня, но и другие вопросы.

— Ты знаешь, зачем я здесь? — спросил он.

— Знаю,— ответил Юн.— Хотите спросить, не я ли убил Лизу.

Они проезжали ровный участок, и полицейский мог на секунду отвести глаза от дороги. Он взглянул на Юна.

— Верно,— подтвердил он.— Так ты ее убил?

— Нет.

— Но ты знаешь, кто это сделал?

— Да. Ее отец.

Такой ответ никого не устроил. Отцы дочерей не убивают. В терминах криминальной психологии или следуя безумной ненависти Юна можно, наверно, говорить о доведении до убийства, о создании предпосылок для этого, но убить — нет. Мужчина способен убить своих родителей, сына, жену, как и они его, но дочь — никогда: милостью истории она вынесена за скобки этого перечня.

Эта истина во всей ее мрачной неоспоримости открылась Юну только теперь. Он вспомнил Заккариассе-на на кладбище, его мокрые от слез (если то были слезы) щеки — старик оплакивал свои грехи перед дочерью. Он виноват во многом, но он не убивал ее. Заккариассен ничем не отличается от других: он нормальный мужик, который просто хотел иметь сыновей.

— Может, ее не убили? — промямлил Юн.

— Такая вероятность существует,— ответил полицейский.— Но у нас есть все основания в этом сомневаться.

— Кому нужно было убивать такого человека, как Лиза? '

— Не могу сказать. Я ее не знал.

Они петляли по крутым поворотам, съезжая к парому, и Юн подумал, что Элизабет, наверно, уехала в город. Тогда она должна вернуться этим паромом. И он вспомнил ее лицо, как она смотрела на него, пока он валялся с температурой. Она вела себя поразительно: не корила его, ни словом не упомянула ни о вымышленном свидании, куда он ее отправил, ни о зарезанной овце Карла. Это было смирение много претерпевшего че-

ловека, который знает, что скоро освободится от тяжкого бремени.

Когда паром причалил и пассажиры устремились вниз по трапу, Юн провожал их внимательным взглядом, в глубине души ни на что не надеясь.

— Ты ждешь кого-то? — спросил Германсен. Элизабет в толпе не было.

— Нет,— ответил Юн. И они въехали на паром.