1. ЭСО

То, что мне надлежит стать эсо, было ясно с самого моего рождения. Мать моя принадлежала к прославленному клану Таруш знака Змеи, а отец — к не менее известному клану Уллаэ знака Двухвостой Звезды. Это два самых сильных клана Араугуда, и потому мне была обеспечена хорошая поддержка и покровительство во всех городах южного Эшхарина. Даже в Таггване, хотя там верховодит клан Карраш. Но не считаться с Араугудом и его покровителями не осмелятся даже столичные. А как иначе — недаром говорят: "Таггван хвалится, Араугуд славится". Араугуд у моря, и жизнь тут куда веселее, оживленнее и свободнее, чем в Таггване, уж поверьте, мне много городов довелось повидать и в Эшхарине, и в Ильвейне, и в Саллане, и в Таргерайне.

Когда архуш взял меня на руки, он сказал — это будет эсо. И все мои родичи и прочие, присутствующие при родах, сказали — "О!" Стать эсо клана — это великая честь. А быть предназначенным стать эсо с самого рождения — это не просто честь, это знак богов, который прочел на челе младенца архуш. Позже мать говорила, что знала это еще тогда, когда почувствовала себя беременной. Никто этому не удивлялся — как же иначе, если мать из клана Таруш, да еще по прямой линии от самого Кетимана эсоахэ-инут махта! Мать гордо ходила, выставляя свой живот, и говорила, что родится ребенок не простой, будь то девочка или мальчик.

Отец, который сам был сыном эсо, очень надеялся, что из его детей хоть кто-нибудь продолжит или даже умножит славу деда. Потому, когда после богатого приношения в храм Барат-энэ мать зачала, все сочли это знаком благосклонности богов. И вот, дождались. Трое старших тоже были детьми желанными, но богами был отмечен только второй брат, Масиг. Архуш сказал — он будет махта.

Поскольку мать была в близком родстве с роаном Таруш, точнее, приходилась ему двоюродной сестрой по матери, то роан охотно дал согласие на то, чтобы меня воспитывали в его доме вместе с его детьми. Да и по закону мать была знатнее отца, потому я принадлежала к клану матери. Мне было три года, когда меня перевезли в его большой дом. Мирроан сунула мне в рот сосок, затем роан посадил меня на левое колено, и все вокруг сказали — "Хайгуэ!". "Принято". То, что роан взял меня в приемные, было и к чести моих родителей, и к его чести. Покровительство роана ставилось высоко, у него было не менее шести приемных детей, а его сыновья были приемными еще в четырех знатных и сильных семьях.

Росли мы как и прочие дети. Мое детство — это море, дома из белого мягкого ракушечника, белые от солнца мощеные улочки с глухими стенами, пестрая толпа, в которой встретишь кого угодно — до бледнолицего надменного таргаринского телохранителя какого-нибудь северного торговца до черномазого варвара с островов Эку, от бритоголового хин-архуша и косматого морского разбойника до ухоженного и благоухающего аристократа из столицы. Это веселые праздники в честь всяческих богов, не только наших, драки, суды и публичные казни, которые собирают народу не меньше, чем веселые, на полгорода свадьбы. Это рыбный рынок и торговые лавки, базары и торговые склады, наша грозная городская стража, пестрая, как и вся эта торговая братия. На службе нашего наместника — хин-баринаха — кого только нет! Это вечно заплеванные косточками и шелухой улицы, вонь нечистот и душные ароматы духов, умащений и курений, визгливые голоса шлюх и изысканные манеры гетер-кайриэш, ночные убийства и прилюдные братания старых врагов, знатные дамы под ничего не скрывающими вуалями в окружении телохранителей, корабли под разноцветными парусами и разными флагами — а то и без оных — в порту, сотни лодок, что мельтешат вокруг, как мелкие рыбки вокруг акулы, харчевни и дома, где курят черный дым, и Агвамма Осьминог.

Агвамма Осьминог. Мы называли его так потому, что этот старикан страшно любил этих самых осьминогов под крепкую мутноватую сливовую кутру. А сосал он эту кутру почитай все время. Говорили, что ничего другого он пить уже и не может. Похоже, что и кроме осьминогов он тоже ничего уже жрать не мог. А жрал он их, сколько себя помню, всегда. И как жрал! И сколько! С тех пор осьминогов терпеть не могу. Ни вяленых, ни соленых, ни сырых, ни квашеных, ни вареных, ни печеных, ни жареных, никаких! Вот этот самый Агвамма Осьминог нас и учил. Не он один, конечно. Нас учили всему, что должны знать отпрыски знатного рода. А Агвамма учил всему остальному. И остального этого было куда больше, чем первого. Не подумайте, что мы только и знали, что учились, нет. Большую часть времени мы носились по городу с прочей ребятней, в длинных грязных и драных рубашонках, сами грязные и исцарапанные. Штаны на нас одели когда нам стало не все равно, кто мальчик, а кто девочка. А до того мы часто нагишом купались и играли на песке у моря. Надо сказать, обучение эсо началось как раз с этого времени. Наше голозадое житие тоже было частью обучения. Мы должны были привыкнуть быть своими везде, общаться со всякими людьми, вести себя свободно в любой обстановке, ловить на лету слухи и, если понадобится, уметь стянуть что плохо лежит и удрать, чтобы не догнали. А уж если догонят и отлупят — так терпи. Агвамма нарочно дал нам эту свободу — это был первый урок. Старикан знал свое дело. Второй урок был похож на игру.

— Вот палка. Отойди на два шага. Теперь я эту палку ставлю на землю и придерживаю. Как только отпущу — хватай, сделав выпад, чтобы палка не успела начать падать. Давай. Плохо. Еще. Еще. Еще….

И так до бесконечности. В конце концов, это стало легкой забавой, палку мы ловили как с правой, так и с левой руки.

— Кисть давай. Да что она у тебя, задубела что ли? Расслабь! Расслабь, говорю! Как тряпка, вот, вот! Теперь представь, что твоя кисть — змея, которая бросается на добычу. Я бросаю вот эту хурму, а ты ее ловишь одной рукой. Изобрази бросок змеи. Нет, кисти не переворачивай! Не ладонью, а всей кистью. О, конец хурме…

К концу занятия кисть моя была свинцовой, а на плитах двора было целое болото растекшейся хурмы.

И подобные пытки он изобретал для нас каждый день. Позже мы удивлялись — как это обрюзгший старикан, которому с виду все было безразлично, кроме кутры и осьминогов, мог быть эктум эсоахэ, что считается равным махта, а то и выше? А он им и был. И эсо он из нас делал неторопливо, с чувством, с толком, с расстановкой, выискивая в каждом сильные стороны и всемерно их развивая и беспощадно отсеивая тех, кто по каким-то одному ему известным признакам эсо стать не мог. Поначалу мы учились все вместе — и будущие телохранители, и просто дети роановой родни, и приемные — то, что давал нам Агвамма было нужно не только эсо. Это потом уже нас начали отделять — но тогда, когда мы уже умели хранить тайну.

— Эсо должен уметь все, а если он все не умеет, он должен все время учиться. Иначе он не эсо, а дерьмо свинячье. Или собачье. Нет, свинячье, ибо воняет крепче. Если вам скажут, что эсо должен уметь только незаметно подкрадываться и быстро убивать, плюньте в морду. А лучше сделайте с ним то, что, по их мнению, делает эсо. Впрочем, все равно вам этого никто в лицо не скажет, потому, что не узнает, что вы эсо. А если узнает — то сдохнет либо он, либо вы. Лучше он. — Старик оторвал еще одно щупальце у вяленого осьминога и, зажмурившись от удовольствия, словно сытый кот, стал жевать. — А человека убить дело несложное. Человек — он существо нежное. Его хоть пальцем можно убить, — с этими словами он мгновенно ткнул пальцем в бок Кайаля, тот взвыл. — Следи, дурак, не развешивай уши! Ткни я тебя сюда, — показал он, — и не было бы на свете дурного самонадеянного щенка Кайаля. Как говорит почтенный Укарам, "невнимание сродни надменности, а кто надменен, не зрит того, что под ногами у него и потому часто спотыкается". Внимайте, олухи сопливые! А теперь встали и бегом! Кто первый добежит до сливы, того похвалю. Последнего — выдеру.

И драл. Меня, правда, не так часто. Немногие бегали, лазали и ныряли лучше меня. Гибкость и увертливость у меня была от природы хороша. Вряд ли кто мог так ловко пролезать в самые узкие отверстия и ужом увертываться от удара. Агвамма приучил. А как иначе, когда старый хрен, Шуммакаш его задери, берется за розгу и давай лупить по ногам! Уворачивайся, а то прибредешь назад опухший по самую задницу. Помню, как меня раз угораздило застрять в такой извилистой узкой трубе, по которой нас гоняли на наших играх. Вот тут моему заду досталось! Честно скажу, когда Агвамма разок ожег меня, это подействовало лучше всякого иного средства. Старый дикках еще не успел добежать до другого конца трубы, чтобы поддать мне еще и на выходе, как меня уже вознесло на самую высокую ветку шелковицы. Агвамма аж рот разинул. А потом расхохотался.

— Слезай, слезай, устрица! — хохотал он, колыхаясь всем телом. — Слезай, не буду драть! Вот, смотрите, как надо! Молодчина!

В награду нам зачастую от него перепадала не только похвала, но иногда и сладости, а то и пара-другая монет. Мы с Кайалем были неразлучны, как два глаза, и всегда, когда нам доставалась милость Агваммы — обоим или одному из нас — покупали в городе в лавке Димгира вареных в меду гранатовых зернышек или сахарной воды, или катмы, или еще каких сладостей, а то ходили смотреть на диковинных зверей и уродцев, которых выставляли по праздничным дням на рынке. Хорошее было время. Мы с прочими в свободные от занятий или учебы часы сидели на нагретых белых камнях нашего славного города и, поедая сладости, отпускали едкие словечки вслед прохожим. Правда остроумия нам не хватало, и несли мы всякую пошлую чушь. Однако как весело бывало, когда какая-нибудь рассерженная кайриэш бросалась за нами, подобрав свои прозрачные многослойные юбки, и пышная грудь так и прыгала на бегу, а из накрашенных чувственных губ неслась непристойная визгливая брань. А мы с криками и хохотом убегали врассыпную, а вечером пересчитывали наворованные монеты — ильхарские тяжелые медные хуши с квадратными дырочками и изображением змеи, их очень любили собирать в мониста женщины из рыбацких деревень в окрестностях Араугуда, серебряные килли и ара с грубо отчеканенными ликами имтеранских князей — одного от другого не отличишь. Мелкие, коряво нарубленные кусочки серебра, которыми расплачиваются чернокожие экумаху, иногда низки разноцветных стеклянных бусин и ракушек, а порой и пару-другую золотых, тонкой работы эшхумма. На воровстве мы ни разу не попадались, да и воровали мы только так, забавы ради — роан давал нам и пищи, и сладостей, и одежды, и всего прочего довольно. Так что хотя мы были из разных семей — Аоллех и Маххати были из семей не только небогатых, но и в клане были отнюдь не из первых — но всех нас содержали, наказывали и хвалили одинаково. А когда дом посещали родители, то мы, порой, всей компанией обжирались гостинцами до колик, и Агвамма потом усердно и с плотоядным удовольствием сгонял с нас жир.

А как мы стояли друг за друга! Стоило крикнуть — таруши-най, наших бьют, и мы бросались в драку очертя голову, а потом носили синяки, шишки и ссадины с такой гордостью, словно это были полученные в настоящем бою шрамы! Пару раз роану даже приходилось платить за нас кувар. Но за драки нас не пороли.

Надо сказать, что чувство гордости за свой клан, чувство безоговорочной преданности и покорности роану в нас начинали воспитывать чуть ли не с рождения. Роан был роднее и ближе семьи — он был отцом всего клана. Он защищал нас. Даже самого ничтожного члена клана он защищал и поддерживал, а тех чужаков, что отдавались под его покровительство, он оберегал как родных. И потому, когда нас пятерых отделили от прочих и стали учить еще и сверх положенного — как эсо, мы каждый вечер как молитву повторяли:

— Того, кого прикажет роан — убей. Враг роана — враг матери твоей, враг отца твоего, враг братьев и сестер твоих, враг детей твоих, враг любимых твоих. Убей его не задумываясь, ибо ты — рука, рука же не ведает ненависти, рука не имеет сердца, рука лишь исполняет, и в этом ее слава. Того, кого прикажет роан — убей, будь это любимый, будь это мужчина, будь это женщина, будь это отец или мать твои, ибо роан есть и отец, и мать, и брат, и сестра, и возлюбленный, и дитя твое.

Мы не совсем понимали смысл этих слов, мы просто привыкали к ним. Нас воспитывали вдали от родных, мы нечасто их видели, потому родство для нас значило не столько, сколько братство эсо и преклонение перед роаном. Мы гордились тем, что мы — избранные. Что мы — рука роана, нашего роана, самого лучшего и справедливого роана на свете, единственного, кому дозволено решать, карать и миловать. Мне тогда трудно было понять инут — даже спустя несколько лет, когда мы стали взрослее — как же это можно быть эсо, не служа никакому роану, а лишь Ордену, то есть, таким же, как ты эсо? Кто там имеет право решать и карать? Слово миловать тогда как-то забывалось. Юным свойственно решать все сложные вопросы просто и жестоко. А инут… Мы знали, что их услугами пользуются мелкие кланы, у которых нет собственных эсо, потому, как воспитать эсо дело дорогое и долгое. Эсо инут убивали за плату, не имея ни верности, ни привязанности к клану, ни роана, ничего. Мы презирали их. И тех, кто уходил из клана в эсо инут. Мне странно тогда было, что наши старшие эсо, наш эктум эсоахэ, мог их уважать и говорить о них с таким почтением. Тогда мы очень многого еще не знали и не понимали…

Но мы понимали свою избранность. Мы были совсем детьми, а уже знали, что не должны разглашать никому, что мы будем эсо. И мы, малолетки, молчали. Это была наша тайна. А кто в детстве не хочет иметь своей сокровенной тайны? Это делает тебя особенным. Это возвышает.

Оружие нам стали давать лет с шести. Всякие там палки и прочее было и раньше. Правда, старик Аггвамма говорил, что оружием может быть все. Особенно, ты сам. Главное, знать, как и куда ударить или нажать. Этому нас тоже учили. Мы знали о человеческом теле не меньше самых прославленных лекарей. Вот почему эсо еще и лечить хорошо могут. Правда, это наше слабое место. Иногда эсо могут узнать по лекарским навыкам, осоебнно те, кто приучен выискивать эсо. Потому нас учили быть равнодушными к чужой боли. Мы же не даем клятвы Барат-энэ как лекари, мы свободны. Мы и к своей боли равнодушны. Мы — эсо.

Как говорил Агвамма, моими особыми качествами были верткость и проворство. Зачастую это мне помогало в драке с более крепким противником — мое сложение было, скорее, хрупким. Материнская кость, что поделать. Да и физиономия была такая, что не разберешь — мальчишка или девчонка. Смазливая, словом, и хитрая морда. Агвамма говорил, что я эсо микхам и еще эсо канэ. То есть, эсо на два лица и эсо, которого видно. На два лица — это понятно. Можно прикинуться и юношей, и девушкой — не разберешь. А эсо, которого видно, звучит довольно странно для слуха непосвященного. Все считают, что эсо не должно быть видно, и что лица у них самые разобыкновенные. В общем, это верно. Но, с другой стороны, заподозришь ли ты человека с яркой внешностью в том, что он эсо? Вряд ли. Вот это другой род эсо.

В старину эсо наносили себе на лицо и тело почетную татуировку, но тогда эсо не было смысла таиться. Теперь же, когда баринахи подгребли под себя все кланы и за убийства чести стали казнить, эсо уже приходилось скрываться. Мало какой клан мог позволить себе держать своих собственных эсо. Мало какие кланы держались старых традиций. Раньше ведь как было — эсо кинжал клана, его месть. Отвечает не эсо, отвечает клан. Даже если эсо схватывали после убийства, его не казнили, а требовали выкуп за него. И тогда собирались махта трех чужих кланов и судили. Бывало и так, что эсо просто отпускали, если решали, что он справедливо воздал за бесчестье своего клана. Убить эсо было бесчестьем. Старые предания говорят, что иногда эсо просто открыто являлся к роану другого клана и говорил, что принес месть. Даже говорил иногда кому именно. Вот тогда долгом чести было принять эсо как гостя и в то же время, соблюдая все законы гостеприимства, суметь обойти их так, чтобы выжить самому. А если уйти от мести не выходило и эсо удавалось сделать свое дело, его отпускали с честью. Это был настоящий поединок. И эмаэ славили обе стороны. Вот так было в старину. А теперь нас считают просто убийцами. Дураки так говорят. У нас, эсо, есть свой кодекс чести, и пожестче, чем у прочих. Эсо не убьет и не похитит ребенка. Не тронет беременной женщины. Никто не посмеет заставить эсо пойти против своей чести и совести. Разве что эсо-инут мог пойти на такое, да и то не всякий. Таких убивают сами эсо. Но теперь все так изменилось, и нас, настоящих эсо почти не осталось. Мы вырождаемся в наемных убийц.

Моим излюбленным оружием был длинный кинжал. Еще мне нравились сарбакан и звездочки. Но это не значит, что остальное оружие мне не давалось. Давалось, да еще как! А во всяких хитростях и уловках мне равны были только трое. Агвамма поговаривал, что из нас выйдут отличнейшие эсо.

— Но вы, сопляки, должны знать, что эсо не только рука мстительная, но еще и думающая голова. Коли ничего знать не будете, то вам дорога в инут сразу. И не торчите тут. Сами решайте, кем станете. В эсо за уши не тянут.

На одиннадцатом году мы стали взрослыми. Мальчикам остригли волосы надо лбом, девочкам заплели по косичке на виске слева. Гуммахай сказал, что волосы надо теперь по-новому носить — выбривать всю голову. Агвамма заорал на него, и сказал, что длинные волосы у нас всегда были знаком свободного человека, а бритый — и не мужчина вообще. Гуммахай уперся, поскольку был сыном Иктиггвана-хасэ и считал, что ему позволено больше, чем нам. Тут Агвамма взьярился, скрутил Гуммахая да и обрил его наголо — погуляй, мол. На улице его обсмеяли и оплевали так, что парень бедный затаился в отхожем месте и не вылезал до заката, а когда домой прибрел, папаша ему так всыпал, что тот долго сидеть не мог. Потом он долго кланялся Агвамме в землю и просил прощения, только бы принял назад. Агвамма подумал-подумал, и сказал:

— Пока прощу. Но ежели увижу, что ты отсюда не извлек по меньшей мере трех уроков, то выгоню.

А прогнать из эсо — хуже позора нету. Сами понимаете — чем выше залез, тем выше и падать. Но Гуммахай все равно в эcо не удержался. Слишком был склонен к соблазнам мирской жизни и слишком много времени уделял вину и черному дыму. Потому, когда его болтливость стала опасной, его пришлось убить. Это сделал кто-то из чужих эсо, может даже, инут, потому как кровь родича не смеет пролить даже эсо, и роан не смеет этого от эсо требовать. Мы все восприняли эту смерть, как должное. Мы были еще слишком юными. Наверное, все-таки, эсо лучше всего быть в юности, когда мир делится только на белое и черное, когда беспрекословно подчиняешься приказу и безоговорочно веришь старшим. Потом все становится куда сложнее. Но и настоящее искусство тоже приходит с годами…

К тому времени нас, детей роана, родных и приемных, научили читать и писать на эшхаринском и ильхарском, старому языку, которого кроме архуш-бари никто и не знает, да и те, как потом мне стало ясно, просто зазубрили старые тексты как попугаи, мало что понимая в них. Века два назад Ихьориль-архуш махта попытался разобраться в текстах на старом языке, истолковал многое, даже составил словарь и грамматику — вот по ним-то мы и учились. Мне было непонятно, какого диккаха мы квасим себе мозги, копаясь в этой старине, но Агвамма говорил так:

— Из напитков нет лучше кутры, из пищи — лучше осьминога, из людей — лучше истинных эсо. Вы все должны знать лучше прочих. Я вам, дуракам, говорю — учитесь учиться. И впитывайте все, что сейчас вам дают. Мало ли что пригодится в жизни? Вот было раз — Таггваддур-эсо по слову своего роана отправился убить Эйгир-Эрна гикваха. Как вы сами поняли, был это чужеземец, но тут его приняли в род. Он нарушил законы своего клана, но те не могли его убить, потому, что он был родич, а был это славный клан Ильурри с севера и законы они блюли ой как строго, и вот — они обратились к роану клана Майха и по праву родства попросили у него эсо. Таггваддур-эсо пошел убить гикваха, но этот гиквах был каранкхи, чародей по-ихнему, а их так просто не убьешь. И гиквах связал Таггваддура-эсо и собрался было убить его, и Таггваддур-эсо прочел молитву на старом языке. Гиквах так изумился, что отпустил Таггваддура-эсо живым и велел ему передать роану Майха и роану Ильурри, что готов выплатить кувар. Тогда собрались махта и решили, что гиквах может загладить свою вину, ибо он не от рождения эшхаринамму и не может знать все законы. Вот так старый язык спас Таггваддура-эсо. А историю эту я слышал от его сына. Да и детей гикваха я видел, они тоже подтвердили это. Гиквах ведь потом был побратимом Таггваддуру-эсо, так-то.

И учили мы старый язык, и писали по образцу школ кемэ и таллу, гхавер и ханаль, учились слагать стихи в различной манере и играть на разных инструментах — от пастушьей флейты до двенадцатиструного алая и тунга, изучали пляски простонародья и утонченные танцы аристократии. Наставник Аггваль, как сами понимаете, близкий родич Агваммы, обучал нас высокому и одновременно презренному искусству лицедейства. Помню, как мы ставили действо великого Этамха-раи махта "Найаль-акха-Тунгвари". Было это в великий праздник бога Анхаса-бари. Праздник на сей раз устраивал наш роан, и это было знаком великого богатства, почета и чести рода, и все славили клан Таруш. Нет смысла говорить, какая роль досталась мне. Конечно же, Найаль. На меня надели сиреневое платье, шитое золотом, напихали за пазуху тряпок, чтобы грудь была, размалевали физиономию, нацепили кучу золотых украшений куда только можно было, на голову надели огромный венец из золота и драгоценных цветных перьев. Мои однокашники со смеху чуть не померли. Правда, когда Кайаля, дубину долговязую, нарядили в вычурный старинный воинский доспех, мы ржали так, что у меня аж брюшина разболелась. Ладно, хиханьки да хаханьки, а представление нам предстояло нешуточное. Эсо и в этом должен уметь соблюсти честь клана. Агвамма обещал выдрать, если что не так.

Действо давалось в храме Анхаса, повелителя огня. Сначала было шествие по улицам, с музыкой, воплями, цветами и огнями, потом хозяйки разнесли по домам горящие угли с жертвенного костра, на котором сожгли сто заколотых быков. Благословенный огонь зажжет сегодня очаги и принесет счастье и изобили в дома, отгонит злобных диккахов. На площади кружились в ритуальной пляске танцоры эмиккан, изображая битву Анхаса-бари с Шуммакашем. Грохотали барабаны, завывали трубы и пищали флейты, звенели бубенцы, храмовые танцовщицы вели канву танца, по которой золотой вышивкой ложились фигуры главных танцоров. Кругом толпился народ. Были и чужаки. В Араугуде полно чужого народу — купцы, моряки, воины. Тут даже храмы для приезжих стоят. Ильветтар и таргерайин поклоняются своему Осеняющему, таргаринцы, как и мы, имеют кучу богов, мне их потому понимать легче. Тут были все. Я знаю, что они друг с другом не ладят, но попробуй они тут разбираться друг с другом! Сразу в тюрьму сядут. А стены в крепости толстые, подвалы глубокие. Правда, это теперь я знаю, каково в крепости…

Сам хин-баринах посетил наше празднество. Как же иначе! Попробуй, не почти роана Таруш! Тут были и знатные светловолосые северяне, и темные, почти как мы, имтеранцы, и прочие гости — весь мир. Слуги разносили изысканные угощения, ароматный дым курильниц сизоватой вуалью тянулся к резному расписному потолку. И все смотрели на нас. А мы разыгрывали красивую и трогательную историю двух влюбленных из враждующих кланов, которые после долгих страданий, наконец, соединились и примирили своих родичей. Никогда в жизни мне не бывало страшнее. Или правду говорят, что нет для эсо хуже, чем быть на всеобщем обозрении? Не знаю. Сейчас я уже на все почти смотрю по-другому. Одно помню — после представления нас просто осыпали похвалами и подарками, а хин-баринах сказал про меня:

— Какая прелестная девушка!

Роан лишь слегка улыбнулся.

На следующий день эту "прелестную девушку" Агвамма гонял, как святой Умаль-архуш диккахов. Мне кажется теперь, что он просто давал мне очередной урок — никогда не задирать носа.

— Дубина корявая! Не жестко, не жестко! Я сказал — принимай на наруч вскользь, вскользь! Без руки остаться хочешь? Да двигайся же ты, двигайся! При твоем плюгавом телосложении тебя же соплей перешибить можно, не то что мечом! Прыгай! Прыгай! Еще прыгай! Так. Никуда не годится.

Мне хотелось разреветься и укусить Агвамму куда-нибудь в очень больное место. Но этот грузноватый старик мог дать фору и не таким, как я. Мне казалось — нет никого меня увертливее и ловчее, а этот старый осьминог разделал меня как слепого щенка! Когда дыхание мое успокоилось, он безжалостно поднял меня, чуть ли не пинком.

— Вставай! Бери меч. Сбивай. Сбивай, я сказал, а не в сторону отодвигай! Нет. Еще раз. Вот, вот, уже ближе к истине. Сбивай! Чтоб тебя диккахи задрали! Шуммакаш тебя побери! Да резче, не гладь, бей! Бей, я сказал! Двигайся! Плечами помогай, с разворотом, так, так!

Когда у меня совсем не осталось сил, он принялся за Кайаля. Кайаль явно обещал стать лучшим из нас. Он был во всем в меру. В меру силен, в меру красив, в меру высок. Может, мне книжное учение и давалось легче, зато у него оно оседало в голове основательнее. А уж в бою с мечом, да еще и со щитом мне было с ним не справиться при всей моей ловкости. От других, более тяжелых, можно было убегать, но Кайаль был до невозможности вынослив. Но сейчас влетело и ему. Агвамма был просто неутомим. Может, кутры недопил или осьминог невкусный попался, но с виду он был зол чрезвычайно. Бедный Кайаль прыгал как козел, пока Агвамма плотоядно, с хыканьем бил ему по ногам. Затем заставлял его без оружия, в одних наручах отбивать всяческие удары — хоть мы и знали, что старик остановит удар в любой момент или успеет повернуть клинок так, чтобы досталось плашмя, но все равно лупил он часто и увесисто. Загоняв Кайаля, снова взялся за меня. Понятно — мы были героями вчерашнего вечера. Надо было утереть нам нос.

И вот я снова тупо отрабатываю приемы, снова мне кажется, что я никуда не гожусь, но тут Агвамма в самый нужный момент хвалит, и вновь душа моя воспаряет. Все-таки какой же он умелый учитель, этот Агвамма!

— Ну что ты тыркаешься? Ну достань, достань меня! Я враг: убей меня! Убей! Не все в спину бить, подонок наемный! А лицом к лицу не хочешь? — ощутимый удар по лбу. Я просто чувствую, как там вырастает изрядная шишка. Во мне медленно начала закипать злость. Ну, я покажу тебе сейчас, каракатица тухлая! Еще раз по носу. Ярость застилает мне глаза.

— Вот так и нарываются на меч. Бешеный бык дороги не видит. У тебя же глаза мутные от злости, ты же не можешь уследить за мной! Ну куда, куда ты смотришь!

И тут у меня в голове просветлело. Словно холодной водой окатили, аж пар пошел. И через несколько минут Агвамма массировал шишку на скуле.

— Попался, — удивленно вымолвил он. — Попался, старый дурень! Ну, молодчина, так и надо! Противник зарвался, уже думает, что победил, а ты его тут и ткни, когда он крылья-то распустил… Что же, за это похвалю. И еще похвалю за злость. Она должна быть холодной, все запомните. А вот за то, что учителю в глаз, да еще плашмя по заднице — накажу. Нельзя бить учителя, ежели он только сам не позволит. Нельзя унижать человека ударом плашмя, тем более по заднице. Да и меча не позорь. Так что, снимай штаны, драть буду.

Честно скажу, после этого урока мне стал как-то понятен и любезен имтеранский обычай возлежать за столом, а не сидеть.

Учили нас мечной работе по образцу различных школ. У нас даже один человек из Ильвейна был наставником. Правда, он лишь для нас и был нанят. Маххати потом недоумевала — ведь он не из клана, он может рассказать про эсо, особенно, если ему заплатят. Его убить надо. Но тут старик закатил ей такую оплеуху, что Маххати прямо так на пол и села.

— За что, учитель? — плаксивым голосом сказала она, зажимая побагровевшую щеку.

— А за то, — проревел старик, — что старших дурее себя считаешь. И еще за то, что думаешь, будто честь лишь у нас есть. У других тоже святое слово имеется, пусть и не наше. Уважать людей надо, а то тебе в наемные убийцы прямая дорога! А эсо — не убийца, он мститель!

— Спасибо, учитель, — поклонилась Маххати. — Благодарю за науку.

Все мы меняемся, и не только из-за возраста. Перемена во мне началась уже тогда, когда после праздника нас пятерых, изо всего молодняка предназначенных стать эсо, отправили в обитель Раэхка — Приют Умиротворения. Там мы должны были пройти следующую ступень эсо — айрин. Мы впервые выехали из города, и нам все было интересно. Тут были я, Кайаль, Маххати, Аоллех и Найрану. Мы уезжали от надвигающихся зимних дождей в горы, где сухо, но холодно и снежно. Раньше мы никогда снега не видели, да и такой холод был нам в новинку. Почти две недели мы добирались до обители. Ехали мы верхом, о двуконь, и вез нас туда, конечно же, Агвамма.

В горах очень любопытно смотреть, как пышные леса предгорий переходят в ярко-зеленые высокогорные луга и белые снежники. Таких ярких цветов мне никогда раньше видеть не доводилось. Словно вышивка драгоценными камнями по изумрудному шелку. Мне казалось, что обитель должна быть местом угрюмым, где ничто не отвлекает от размышлений о высоком и вечном, потому не было предела моему удивлению, когда перед нами предстал тяжеловесный, окруженный мощными стенами монастырь, скорее похожий на крепость, стерегущую перевал. Как потом мне стало ясно, так и было.

В обители жизнь была куда суровее, чем внизу. Впрочем, нас и там не баловали. Но там было много свободного времени, когда можно было делать что угодно и ходить куда угодно, тут же все было расписано по минутам. Валяться утром в постели не давали. Да и не поваляешься особенно, когда от холода трясет как новорожденного жеребенка. Мы спали на соломенных циновках прямо на полу, под тонкими одеялами, без подушек. Поначалу мы просто не высыпались, затем приучились спать как и где угодно. Привыкли к холоду, к воде с осколками льда в умывальной бадье, к ледяной воде озерка, синего, как небо, к постоянному ветру, шепот и стоны которого могут свести с ума, к простой и грубой одежде, к простой и зачастую скудной пище. Не скажу, чтобы мы голодали. Просто дома мы привыкли к большему разнообразию и изыскам. Да и перехватить можно было в любое время. Тут же все было по распорядку. И вскоре мы приучились есть все. Нас научили находить и есть даже то, что мы раньше и в рот не подумали бы взять. Но монахи говорят — есть можно все, что бегает, плавает, ползает и летает. Это правда. Сами монахи ели очень мало, и в основном ели не "кого" а "что". А мы привыкли есть хорошо. Но главное было не в этом. Нас привезли сюда не для приучивания к суровой жизни. Это можно было сделать и дома — достаточно роану приказать, и весь клан подчинится и сядет на хлеб и воду. Незачем ради этого в горы ехать. Здесь, в монастыре, настоятелем которого был родич роана Уллаэ, архуш-бари Хэмэк, должны были раскрыть наши скрытые способности, развить их и научить использовать. И еще научить нас тому, как их не просто использовать, а использовать надлежащим образом. Тогда мы, однако, не задумывались об этом. Нам казалось, что в обители мы пробудем недолго, что нас просто еще кое-чему научат, но никто из нас не предполагал, что мы оттуда выйдем другими. Агвамма слепил наши тела. Аггваль слепил наш разум. Архуш-бари Хэмэк слепил наши души.

Поначалу мы просто привыкали к монастырскому укладу. Нас не особо стесняли, не особо принуждали что-либо делать, но постепенно мы втягивались в эту жизнь. Развлечений тут просто не было, и надо было чем-то другим заполнять свое время. Можно было читать книги, можно было молиться или что-нибудь делать руками. Кайаль, к примеру, прекрасно научился работать с кожей и металлом — монастырь жил своим хозяйством, и все делалось на месте. Можно было бродить по окрестностям, прислушиваясь к вечному монотонному пенью ветра, следя бездумный лет облаков и вместе с холодным и чистым горным воздухом вдыхать умиротворение и какую-то возвышенность здешнего бытия. Здесь хорошо думалось. Уходили всяческие суетность и мелочность и открывалось нечто большое и высокое, что пока ощущалось только душой, но чего еще не постигал разум.

Мне же кроме копания в книгах понравилось работать у брата Хлика, здешнего лекаря и травника. Родом он был не из Эшхарина — не то ильветтин, не то таргерайнец. Он очень многому меня научил. Надо сказать, монахи понимают в лекарском искусстве не меньше эсо, к тому же они знают многие снадобья и приемы лечения, которые неизвестны нам. Но раны и увечья мы лечим лучше. Зимой, когда дорогу на перевал завалило снегом, мы все вместе с молодыми монахами ходили спасать редких путников и отчаянных купцов, что в погоне за прибылью рисковали везти свои товары в Араугуд, Таггван и прочие города Эшхарина зимой. Порой спасенные путники задерживались у нас, как этот ильвейнский монах, что прожил у нас до поздней весны, занимаясь переписыванием старых рукописей. Он пытался было привлечь нас, как они говорят, под благость Осеняющего, но монахи лишь вежливо слушали его, не выказывая желания менять веру, а из наших только Найрану прислушивался к нему. Прислушивался, прислушивался, да и дослушался. Сначала он выказал желание вообще удалиться от мира и остаться среди братии, на что через архуш-бари получил соизволение от роана. А потом, как мне довелось узнать, он отправился странствовать. И с тех пор о нем мы не слышали ничего.

Меня поразило то, что монахи в искусстве боя почти не уступали нам. Точнее, они проигрывали нам как убийцы, но в защите они нас превосходили. Казалось, вокруг монаха возникала какая-то сфера, которую мы не могли прорвать. И дело было не просто в скорости, в мастерстве или чем еще — будто бы их окружала еще какая-то стена… я не могу даже сказать, что это было. Какое-то чувство преграды, для преодоления которой нужны были особые силы. Понятно, что такая сверхъестественная неуязвимость могла не только обескуражить, но и перепугать любого убийцу. Наверное, поэтому монахи и называли свое искусство "хайгу-лаи", то есть, увещевание. Действительно, они не пытались убить. Для них главным было — обезоружить. А когда тебя вот так сокрушает какой-то щупленький безоружный монашек, то хочешь-не хочешь поверишь в высшие силы и в святость. А такого поверившего уже не так сложно увещевать. Брат Кама говорил нам:

— Важнее убить не человека, а то зло, что таится в его душе. Победить без крови, доказать свое преимущество и покорить кротостью — вот путь истинно мудрых. Зло — это та же болезнь. Ее надобно лечить, ибо если мы начнем отсекать все больные члены, то вскоре нечего будет отсекать. Дух сильнее, чем меч, дети мои.

Надо сказать, Агвамма тоже кое-что об этом говорил. Тот же самый Таггваддур-эсо, по его словам, умел обращать врага в бегство одним только взглядом, даже не шевельнувшись. А Гаэ-эсо, к примеру, вообще за всю жизнь никого не убил, но все, к кому он являлся, почему-то выплачивали кувар, да еще и благодарили его. Верно-то верно, но нас учили убивать. И не всякую болезнь можно вылечить. Иногда вернее будет отсечь загнившую плоть, чтобы все тело не сгнило. Вот такими отсекателями мы и были. Потому мы сращивали хайгу-лаи с нашим эсо-лаи. Очень любопытно получалось а, главное, действенно.

Мы так и не заметили, когда началось наше учение. Подозреваю, что оно началось еще с нашей дороги в монастырь, когда мы хотя бы издали посмотрели на другую жизнь — деревенскую, жизнь засушливых равнин и обильных дичью предгорий. Затем, пока мы привыкали к жизни в монастыре, каждый из нас нашел себе дело по душе — кто же знал, что так архуш-бари выясняет наши склонности и способности? Мы незаметно втянулись в эту жизнь, узнав о себе столько, сколько никогда бы не узнали в городе, научившись разбираться в других людях, в их слабостях и добродетелях. И лишь потом, когда архуш-бари как следует изучил нас и все наши слабости и добродетели, началось то, ради чего мы сюда и прибыли.

Сначала каждого из нас заперли в пещерной келье, оставив в полной темноте и тишине на — кто знает, на сколько? Время в темноте идет совершенно по-своему. Еду оставили сразу, и сказали, что больше приносить не будут, пока не истечет время заточения. Правда, мы могли в любой момент выйти, но эсо горды. Если это могут монахи, то почему не можем мы?

Странно сидеть в темноте. Поначалу мне казалось, что вокруг стоит полная, оглушающая тишина. Слышишь только шум собственной крови да биение собственного сердца, дыхание да шаги. Потом начинаешь разбирать тайные, еле слышные звуки пещеры. Мне не было известно, насколько глубока и велика моя келья — может, это вход в бесконечно огромное подземелье, где с древнейших, незапамятных времен живут странные существа, древнее людей, древнее даже каранкхи. И как они отнесутся к появлению людей — одни боги ведают. Постепенно начинают приходить в голову нехорошие мысли — а вдруг меня оставили им на съедение? И не поймешь никак — правда ли это, или так проверяется наша выдержка и вера? Откуда-то слышится капанье воды, тихий шорох — не то где-то в глубине пещеры камни осыпаются, не то ползет кто. Может, крыса прошуршала? Иногда кто-то легко касается щеки мохнатой — лапой? хвостом? Или просто пещерный сквозняк? Потом начинаешь ощупью исследовать пещеру, рискуя свалиться куда-нибудь. Мне в конце концов стало казаться, что я начинаю видеть в темноте. Или, скорее, чуять все повороты, предметы, что попадались мне на пути. Это занятие спасало меня от мыслей. Потому, что эти мысли поначалу меня пугали. Одиночество, беспомощность, неопределенность, страх, не знаю, что еще — но первое время думать не хотелось вообще. А иногда наваливались такие огромные мысли, которых, видимо, не осилить ни одному человеку, хотя и не избавиться от них тоже. Смерть. Бренность бытия. Вечное "зачем". Зачем я живу? Зачем мы все? Есть ли у этого какой-то смысл, какая-то цель? Если есть — то какая? Чья это цель? Чей мы замысел? Что с нами будет, когда нас не будет? И в чем смысл праведности? И правы ли мы в том, когда говорим о воздаянии после смерти? И что есть наши сны? И почему тоска?

На эти вопросы никогда и никто не ответит. А, может, это и к лучшему. Если все знать, то незачем и жить.

Очень трудно считать время там, где оно само по себе. Кто знает, когда истечет срок? Приходилось растягивать еду, но голода почти не ощущалось. Твое "я" заполняет тебя, плоть уже не имеет значения. Боюсь, после этого можно без всякого сожаления расстаться с жизнью. Уйти из тела. Любопытно, как это было бы?

Один раз у меня возникло совершенно четкое ощущение чужого присутствия. В келье кто-то был.

— Кто здесь? — звук собственного голоса ударил меня по ушам. Наверное, мы с моим голосом отвыкли друг от друга. Теперь я даже не могу сказать — шепот это был или крик. Но чужой не ушел. Кто это был — человек? Древняя тварь? да вообще это сон был или явь? Что разберешь в темноте…

Постепенно привыкаешь к такому существованию и даже забываешь о том, что это всего лишь испытание. Так что когда отворили дверь, это даже разозлило меня. Во-первых, свет делал глазам больно. Во-вторых, нарушили покой. И вырвали из столь милых сердцу размышлений…

Хэмэк архуш-бари расспрашивал каждого из нас о том, что нам чудилось во тьме. Услышав о том, что в келье был кто-то чужой, он довольно усмехнулся.

— Это хорошо, дитя мое. Это будем развивать. Только научись еще различать то, что есть тут, и что есть не тут.

— Как это, о мудрейший?

— Вы, миряне, говорите о действительном и воображаемом, но границу проводите не там. Я научу.

И научил. Могу сказать, что через несколько месяцев эта способность ощущать в темноте развилась у меня до предела — моего, конечно. Теперь мне было вовсе не сложно пройти по незнакомому темному лабиринту, за сотню-другую шагов чувствуя присутствие человека или другого живого существа. Потом последовала следующая ступень. Нас учили чувствовать суть человека. Враждебен он или нет, лжет ли он, волнуется ли, страдает ли. Этим занимался сам Хэмэк. Надо сказать, нам это потом весьма пригодилось. И постепенно, научаясь читать человека, мы проникались каким-то новым чувством к нему. раньше было просто — оскорбителя и преступника надо убить, и все. Теперь мы видели в нем такое же, как мы, существо. Мы начинали думать. Вот этого и добивался от нас Агвамма. Этому и научил нас Хэмэк.

Последним, что нам предстояло пройти в монастыре, был Лабиринт. Вход в него был у основания стены монастыря, а куда он выходит… у него много выходов. Все пятеро были запущены туда, в полную тьму, вооруженные одними кинжалами. Может, опасность Лабиринта и была преувеличена, но страху мы натерпелись, и хорошо, что Хэмэк научил нас проводить верную грань между "здесь" и "не здесь". Я думаю, что чудовища, которые набрасывались на нас, были прежде всего плодом нашего возбужденного воображения. Но не все. Тот, кто пытался сожрать меня в ледяном пещерном озере, явно был из плоти и крови. По крайней мере, мой кинжал оказался потом в крови, а на плече моем виднелись три очень глубокие длинные царапины от чудовищной трехпалой лапы. Если бы не эти раны, мне никогда бы не узнать, что я еще могу. Вот тогда Хэмэк архуш-бари и сказал мне, что во мне, впрочем, как и во всех нас, есть хоть капля крови древнего народа.

— Ну, и что? Я давно это знаю. Да все наши правители кичатся ей, хотя какая же это честь, ежели эта кровь есть в самом последнем нищем?

— Дело в том, чтобы эти капли не смешивались с низкой кровью. Вас же мы научили использовать всю силу этих капель. Вот и используй. Да-да.

— Как, о бари?

— Соберись да и попробуй заживить свои царапины. Эсо не очень нужны такие заметные отметины на теле. Особенно эсо, которого видно. Давай, пробуй.

Это "давай, пробуй" стало моим девизом на всю мою жизнь. Этому тоже меня научил Хэмэк архуш-бари.

А что до старой крови, то наша гордость как я теперь понимаю, не в ней. Мне много довелось постранствовать, и вижу я, что прочие помнят свое прошлое по невероятным байкам да сказкам, в которых вранья куда больше, чем истины. Понятно — живет народ, потом прибегает другой народ, ай-вай-вай, драка, кровь, и все прежнее уходит и забывается, превращаясь в байку. Мы же сохранили честь древнего народа, всеобщего первопредка, записывая и запоминая все прошедшее. У нас нет разрыва в истории. Потому-то к нам и едут мудрые люди других стран, чтобы вспомнить свое. Вот наша гордость. Мы — эшхаринам.

Мы вернулись совсем другими. За четыре года мы отвыкли от привычной жизни в городе. Теперь все воспринималось по-другому. Наверное, мы просто выросли. Одно дело — четырнадцать лет, другое — восемнадцать. Нам даже стало казаться, что улицы стали уже и грязнее, а дома — ниже. Одно море оставалось прежним. Теперь наш взгляд привлекало не то, что раньше. Любопытно было ловить себя на том, что равнодушно проходишь мимо лавки со сладостями, замечая мимоходом то, что к их липкой поверхности то тут, то там пристала грязь, какие-то песчинки и волоски, что по ним ползают зеленые мухи — в детстве это как-то проходило мимо нашего внимания. Зато теперь нас привлекало оружие и одежда, кожевенные лавки, где были башмаки и башмачки, сапоги и сапожки на любой вкус, вороха одежды и тонких, как паутинка шарфов и покрывал, а девушек невозможно было вытащить из ювелирных лавок и от прилавков торговцев ароматами, краской для глаз, губ и щек с Благоуханных островов, меловой ароматической пасты для зубов и притираний. А главное — нас стал волновать вкус любви. Раньше, помню, любимым занятием было задрать прутиком юбку кайриэш и удрать, пока не дали по шее, поиздеваться над несчастными влюбленными парочками, поерничать и посплетничать насчет всякого такого… Надо сказать, кое-кто из нас потерял невинность уже лет в тринадцать, ежели не раньше. У нас не в редкость замужняя женщина одиннадцати лет или женатый мужчина тринадцати. Но это все не в городе. В Араугуде старые нравы отживают. Девушка уже почти всегда свободна в выборе.

Кайаль еще лет пять назад хвалился, что ходил к кайриэш. Лучше бы не хвалился. Шила в мешке не утаишь — мы очень скоро вызнали, что встреча эта славы Кайалю не принесла. К его стыду, ничего у него не вышло. И дразнили его долго и жестоко, пока страсти не улеглись и не нашелся другой повод для веселья. Но с тех пор Кайаль прямо-таки бегал от кайриэш. Боялся, что так никогда и не станет мужчиной. А кайриэш то и дело зазывали его — парень-то он был видный. И вот теперь, после возвращения в город, он решился еще раз испытать себя. И когда вернулся с дурацкой улыбающейся рожей, мне стало ясно, что опыт оказался удачным.

Наше обучение закончилось. В нашу честь роан устроил пиршество в своем доме, на котором были только люди нашего клана, наши родители и избранные гости. Прочим незачем было знать в лицо будущих эсо. Именно будущих — нам еще предстояло пройти испытание в деле. А пока каждый из нас должен был жить так, как живет обычный человек, чтобы не привлекать подозрений. Мне после учения у брата Хлика легче всего было заняться лекарством и составлением снадобий. Конечно, еще очень даже многому можно было поучиться, да и времени было достаточно. Эсо не каждый день нужен. Да и кто знает — все ли мы все-таки станем эсо — это решает испытание. Так мы и жили — Аоллех был принят на службу в дом роана, в телохранители — хорошая работа для эсо. Найрану решил уйти от мира. Маххати вернулась к родителям и жила, как обычная женщина — пряла и ткала шелк на продажу. А Кайаль занялся работой по металлу. Красивые вещи выходили из его рук. Кинжалы с затейливыми рукоятями, фибулы и цепочки, браслеты и пряжки — его работа вскоре стала славиться и его изделия охотно покупали. Я тоже. В маленьких бронзовых флакончиках работы Кайаля мои снадобья расходились весьма хорошо.

Несколько месяцев мы ждали, когда настанет час испытания. Но он все не приходил. И постепенно каждый из нас втянулся в эту обыденную жизнь со всеми ее пороками, соблазнами и мелкими каждодневными неприятностями и редкими радостями. Жизнь тянулась спокойно. До нас доходили вести о войне в Ильвейне и Саллане, на побережье усилили охрану — мало ли что? Пусть Ильвейн далеко, но у земли есть край. Мне вспоминались брат Хлик и наш учитель фехтования. Как они сейчас? Наверное, Альгер махта, где бы он ни был, отправится на родину. Он воин, а воин не будет сидеть в стороне, когда у него дома война. Может, и брат Хлик поедет на север. Там, где война, всегда есть раны. А их кто-то должен лечить…

Таяло лето. Скоро наступит сезон дождей и ветров. Опустеет пристань, рынок станет помалолюднее, разъедутся чужестранные купцы. Останутся только те, кто странствует по суше. Все равно совсем пусто тут никогда не будет. Пока снег не закроет перевалы, пока не развезет от дождей северные дороги, пока лед не скует реки Ильвейна и Имтеры, в Араугуде будут заезжие гости. А пока нас ждали осенние праздники в честь Барат-энэ, Анхаса-бари, брата его Рутхи-бари, великого и мрачного Храша, владыки смерти. Вообще, у нас вся осень — сплошная вереница праздников. И готовятся к ним основательно. Мы с нетерпением предвкушали эти красивые сумасшедшие дни — еще бы, четыре года без праздников! И потому, когда роан вдруг призвал меня, меня даже охватила какая-то досада — ну вот, теперь не повеселиться. Что ж, придется тащиться к роану…

Роан Харэма-хасэ принял меня чрезвычайно любезно. Мы сидели в небольшой шестигранной комнатке, витражные окна с затейливой решеткой выходили во дворик, где Агвамма гонял новое пополнение воинов клана. Оттуда неслись знакомые рявканье и ругань. Почему-то у меня не возникло никакого чувства превосходства перед этими нескладными и неловкими мальчишками и девчонками. Наверное, это тоже уроки Хэмэка…

На золоченом подносе имтеранской работы стоял прекрасный стеклянный кувшин с рубинового цвета вином, такая же ваза с медовым печеньем и другая ваза с фруктами. Роан сам налил мне в серебряный ильвейнский кубок. Сегодня он был в длинной тунике блестящего синего шелка с узенькой золотой каймой по горлу и подолу. Пояса на нем не было. Все это говорило о том, что роан глубоко огорчен и обижен на кого-то. У меня какая-то волна прошла по спине и голове — наверное, так у зверей шерсть встает дыбом. Роан заложил за уши длинные черные с проседью волосы и сказал, опустив глаза:

— Не смею смотреть в лицо людям. Не смею выходить из дому. Мой род оскорблен и оскорбитель не наказан.

— Кто и что?

— Некий Харанхаш-хасэ из клана Мархук. Он встал впереди меня на заклании быка.

Это, в общем-то, было бы не такое уж и оскорбление, не будь оскорбленным роан клана Таруш. Чем выше сидит человек, тем сильнее ранят его мелочи. Станут говорить, что роан ослабел, что покровительство его уже мало чего стоит… Это был вызов.

— Возьмешься ли? — спросил роан. Как будто можно ослушаться роана! Но это была обычная формула.

— Объявляй о мести, роан-хасэ.

Роан поклонился мне. В тот же вечер роану клана Мархук вестник в синем подал стрелу, окрашенную кровью и назвал ее цель.

Месть ходит неспешно — этому нас учили в первую очередь. Месть не спешит, но приходит всегда. Для начала мне надо было увидеть Харанхаша-хасэ. Мне показали его на рынке, этот человек не особо и таился, словно лишний раз выказывая презрение нашему роану и всему клану Таруш. Однако от моего глаза не ушло то, что в толпе его незаметно окружали вооруженные люди — явно сторожился и пытался себя обезопасить. Харанхаш-хасэ был сводным братом роана, и если бы его убили, это было бы бесчестьем для всего клана. Город уже обо всем знал и с любопытством ожидал развязки.

Понятно было, что в дом мне не проникнуть. Чужих туда ни пускать, ни на службу брать не будут пока все не уляжется. Но хасэ расхаживал по городу. Конечно, приблизиться легче всего в толпе, но телохранители… Подставлять голову под удар не хотелось. Еще жить да жить, впереди еще слава и богатство — зачем же умирать? Человека легче всего заловить врасплох там, где он все-таки один. Значит, в отхожем месте или у женщины. В отхожем месте его не особо подловишь — в дом Мархук не пролезть, а где его в городе приспичит — пойди, подгадай. Не таскаться же весь день следом? А вот кайриэш…

Кайриэш Дилла была прямо-таки кладезем всяческих сплетен. А за кувшином сладкого айрихинского ее разговорчивость становилась невероятной.

— Харанхаш-хасэ? О, красивый мужчина. А уж неутомим!

— Это ты сама знаешь?

— Ну, и сама тоже. Он знает, как доставить женщине удоволствие, не то, что некоторые сопливые юнцы. Да и платит щедро. Золотой мужчина!

— Видать, тебе перепало от него?

— Да, — кокетливо пригладила волосы Дилла.

— Ты что, у себя его принимала?

— Да. Но теперь он предпочитает Айсин, ту, молоденькую, из Гавварама. Прошлый раз я у нее в гостях была, так заявился этот, — она налила себе еще и откусила от куриной ножки, — и его мордовороты, быки холощеные, чтоб им детей не зачать, выставили меня как потаскуху какую-то! Правда, сам он дал мне десяток эшхумма, но все равно обидно…

Айсин оказалась совсем молоденькой девушкой, с перепуганным хорошеньким лицом и огромными нежными глазами. Она была еще совсем неловкой и неопытной кайриэш, и покровительство такого знатного человека ей и льстило, и пугало ее. Познакомиться с ней труда не составило, особенно, если вновь сыграть роль Найаль. Гримировать лицо нас учили очень хорошо — эсо должен уметь менять внешность. И вот, у красотки Айсин появилась немного наивная и глуповатая подружка Тийри, по сравнению с которой и Айсин казалась женщиной опытной. Тийри была деревенщиной, неотесанной девицей из рыбацкой деревни, пришедшей в город наниматься в прислуги. Потолкавшись на рынке с разинутым от новых впечатлений ртом, она натолкнулась — в буквальном смысле — на Айсин и так и познакомилась с ней. Наивная тупица восхищенно воззрилась на красивую кайриэш.

— Ой! Мамочки! Да разве такие красивые госпожихи бывают! Ой, ну смотрите!

Надо ли говорить, что глупенькая кайриэш быстро попалась на лесть. Потаскавшись за ней некоторое время, Тийри успела разговорить Айсин и разжалобить ее своим несчастным потерянным видом. Короче, у Айсин появилась усердная и преданная служанка, с которой кайриэш делилась всеми своими бабскими тайнами. Сначала она мне только расхваливала своего покровителя — при его приходе меня безо всяких церемоний выставляли. Но потом снизошла и показала его мне.

— Ох! Какой мужчина! Как я завидую тебе, ты пользуешься его милостью, о сестрица! — стенала Тийри.

— Правда, хорош? Хочешь, познакомлю? — соперницы во мне она не видела.

— Меня? Да вы что! Да как мне показаться ему на глаза? Я же со стыда сгорю, ни ступить, ни молвить не умею… Нет, сестрица, никак нельзя!

— Да что ты! Не бойся, он добрый! — расхохоталась она.

На другой день она насильно, за руку подтащила меня к своему покровителю. Изображаю смущение, прикрываю лицо рукавом, говорю еле слышно и то и дело норовлю упасть на колени. Хасэ отнесся ко мне снисходительно. Сказал пару слов, но внимания почти не обратил — конечно, мне не сравниться с Айсин. Но теперь меня воспринимали как необременительный придаток к красавице. Как к деревенщине, которую можно послать за вином или сладостями, выставить на улицу, ежели надо уединиться. Меня и выгоняли безо всяких церемоний. Всегда, когда господин оставался со своей возлюбленной, дом перед этим осматривали его телохранители. Да и осматривать-то было нечего. Кайриэш жила как и все ее сестры по ремеслу в маленьком домике под красной крышей, похожем, скорее, на разноцветный фонарик, особенно вечером. Иногда квартал веселых женщин просто весь светился по вечерам, особенно в дни праздников. Но домик Айсин был не в веселом квартале — кайриэш, имевшие богатых покровителей, селились в более уважаемой части города, ближе к клановым домам. Домик был маленьким, с крохотным садиком и колодцем. В доме была кухня, где и жила служанка, гостиная, она же спальня, где кайриэш принимала гостей, да кладовка, разделенная надвое — в одной половине припасы, в другой — пожитки кайриэш. И еще был в доме злющий псище, который бросался молча и с маху рвал горло взрослому мужику. Пса звали Кайх, и на шее у него был шипастый бронзовый ошейник, а грудь, брюхо и спину прикрывала кожаная с бляхами сбруя, так что сразу не убьешь. Да и попробуй кто забраться в дом к любовнице такого человека! Найдут и выпотрошат.

Обыскивай дом, не обыскивай — бесполезно. Проникать в дом незаметно мне удавалось уже не раз. Это была пока подготовка. Пес меня знал. Можно было бы сделать это в любой момент, но мне хотелось полностью увериться в том, что меня не заподозрят, и что прийти и уйти я смогу беспрепятственно. Почуять меня теперь мог бы только эсо, прошедший такую же школу в монастыре, как и я. Но Харанхаш-хасэ вряд ли был эсо. И вряд ли эсо был хоть один из его телохранителей. Это тоже было не раз проверено. Один эсо сумеет узнать другого по сотне еле заметных признаков, имеющим значение только для них.

Айсин нравилось играть в добрую покровительницу. Мне досталось много красивых платьев с ее плеча, хотя Тийри, как воспитанная в строгости деревенская девушка, стеснялась надевать их, да и манеры у нее были мужиковатые. Мне даже — завидуйте — было дозволено мыть и одевать красавицу. Правда, Тийри никогда не обнажалась в присутствии госпожи — что поделать, мы в старинной строгости воспитаны.

Мой план был разработан до мелочей. Ускользнуть из дома потихоньку от стражи для меня уже давно сложности не представляло. Естественно, и войти в дом незаметно для них мне было легко тоже. Проделывали, и не раз. На сей раз в подливку к фазану было примешано снадобье, вызывающее жажду. Уроки у Хлика даром не прошли…

Уже совсем стемнело. Из своего убежища на кухне мне было слышно все, что говорилось в комнате. Вскоре из комнаты послышалось:

— Радость моя, не принесешь ли вина? Или воды? Видно, в том фазане, что ты подала сегодня, было слишком много пряностей.

— Сейчас, господин мой.

— Возьми светильник.

Айсин показалась на пороге. Она была совсем нагой. Да, эта женщина была прекрасна. Она шла так плавно, так грациозно, словно небесная танцовщица, что смиряют гнев Анхаса-бари. Огонек бронзового светильника с ароматным маслом мало помогает в темноте, скорее, слепит. И потому красавица кайриэш не заметила, как и обо что споткнулась. Светильник упал и погас.

— Что там? — послышалось из комнаты.

Ответил ему уже мой голос. Впрочем, почти неотличимый от голоса Айсин. Подражать голосам нас тоже учили. Она же лежала на полу — есть на шее такие точки, что если хорошенько нажать, то человек мгновенно потеряет сознание. А если ударить — то не очнется никогда. И все же мне было жаль причинять ей пусть и мгновенную боль — у нее было такое прекрасное, почти совершенное тело…

— Светильник уронила. Но тебя я найду и во тьме, господин…

Я чувствую его. Почти вижу в этой кромешной, непроглядной тьме. Он спокоен. Уверен, что это его кайриэш. Прекрасно. Тонкий узкий кинжал удобно лежит в руке. Я вижу — вот он сидит на ложе, ожидая. Я знаю, куда ударить его. Еще шаг. Пора.

Он застонал — что случилось, он не должен был даже охнуть! Промах? Промаха не могло быть! Значит, он успел уклониться… Он не мог этого сделать! Он схватил меня за запястья. Хватка прямо-таки железная. В голове жуткая мешанина мыслей, из которых наверху остается только одна — страшная и холодная: так уйти от удара мог только эсо. И эсо высокого ранга. Может, эсоахэ. У меня слабеют колени. Но ведь это точно был Харанхаш-хасэ! Никто из дома не выходил! А он не эсо! Неужели меня обвели вокруг пальца? Что теперь будет?

— Отлично, — стонет человек и отпускает меня. — Просто прекрасно! Иди к Агвамме и скажи — его копье прошло в половине волоска… Из тебя получилась прекрасная эсо, девочка. И красивая женщина, — неожиданно сильно он обнимает меня и жестоко, долго целует. — Теперь уходи. А то мне уже пора кричать.

Я бежала по улицам, ничего не разбирая, не глядя по сторонам… Мне хотелось только одного — добраться до Агваммы и вытрясти из него, что же тут все-таки произошло? Кто этот человек? Эго слова — копье прошло в половине волоска… Я знаю, эсо могут узнавать друг друга по каким-то ничего не значащих для прочих фразам… Я влетела в дом роана, чуть не смахнув по дороге здоровенного стражника со знаком змеи. Агвамма ждал меня — он даже выскочил мне навстречу из своих покоев в левом крыле.

— Агвамма! Учитель!

— Ага, — потирая руки встал он. — Ну как? Попалась?

— Нет. Попала.

Агвамма побледнел. Даже позеленел. В голове пронеслось — точно, Осьминог, тот тоже цвета меняет. Насколько я себя помню, такого с ним никогда не бывало.

— Ты что… ты его убила?

— Почти.

— Почти… Как тебе удалось?

Я пропустила вопрос мимо ушей.

— Он сказал — передай Агвамме, его копье прошло в половине волоска.

— Шуммакаш тебя задери! — радостно взвыл старик и почти так же, как и тот обнял и поцеловал меня. — Восемь лет назад мы поспорили, кто лучше. И он оказался лучше. Мы кидали копья друг в друга, и он почти впритирку всадил его в дерево рядом с моим виском. А я его чуть не убил тогда — хорошо, что парень сумел отклониться в последний момент, когда стало видно, что летит в глаз. Теперь же выиграл я! Ну, а ты теперь стала эсо. Настоящей эсо!

Он уволок меня к себе и уложил спать, напоив какой-то дрянью — я была так возбуждена, что меня даже трясло. Наверное, я могла бы даже распознать, что это был за отвар, но в ту минуту мне было все равно. Я словно провалилась сразу же в черную дыру глухого сна. Когда же я проснулась, был уже полдень. И первым, кого я увидела, был сияющий Агвамма, а рядом с ним — Харанхаш-хасэ. Харанхаш эсоахэ. Он еще немного морщился и временами хватался за бок, но выглядел вполне здоровым. Наверное, его тоже лечили силой старой крови. А меня так и подмывало придушить и его, и Агвамму, и нашего роана, который устроил мне такую ловушку.

— Я жив лишь потому, что успел понять, что эсо — это ты. Боги, кого же я только не подозревал! Я уж и спать в последнее время не мог, так ты меня застращала, девочка!

— Когда же вы поняли? — у меня внезапно осипло горло.

— Только в тот миг, когда ты подошла к ложу. Ты слишком хорошо двигалась в темноте даже для человека, прекрасно знающего дом на ощупь. И успел увернуться. Правда, порезала ты меня хорошо…

Кайаль был очень рад за меня. А я была рада тому, что он мне не завидует. Мы решили, что целый день и целую ночь будем праздновать мой успех. Это был радостный день еще и потому, что Кайаль сказал мне, что я куда красивее самой красивой кайриэш. Честно говоря, мне это польстило — я завидовала красоте Айсин. Мы провели вместе весь день. И всю ночь. Кайаль сталь моим первым мужчиной, и я счастлива, что это был именно он.

Вечером другого дня был пир в мою честь. В городе же распустили слухи, что клан Мархук выплатил кувар и что произошло замиренье. Мне же роан подарил великолепный салланский кинжал из синей стали.

А мне осталось рассказать немного. В тот же вечер я приняла зароки — каждый эсо принимает зароки, которые не смеет потом нарушить, ибо это договор с богами. Я не хотела принимать никаких зароков, но тут уж ничего не поделаешь. Обычай. Можно было принять любой зарок — вплоть до самых нелепых. Говорят, иногда эсо нарочно принимали совершенно непонятные зароки, даже не поймешь, к чему и когда они могут пригодиться. Я же была тогда под впечатлением того, что чуть не убила эсо, да еще высокого ранга. Самое противное, что убила бы зазря! А Харанхаш-эсоахэ был, к тому же, мужчиной красивым и обходительным. И я сказала, что отныне не буду никого убивать, ежели меня полностью не посвятят во все обстоятельства дела. Я не хочу быть просто рукой с кинжалом. Месть должна быть справедливой — иначе в чем же честь клана? Харанхаш покачал головой и сказал:

— Ты недолго будешь эсо клана Таруш. Ты будешь инут. А, может, эсо махта, которые не убивают.

Мне не хотелось верить этим словам, и я постаралась их забыть.