«…Объект представляет собой купол высотой около трех метров и не менее десяти метров в диаметре. Вокруг насыпан кольцевой вал. В пределах объекта находится несколько сосен, вероятно, служащих опорами строению. Вверенное мне подразделение войск…го гарнизона окружило объект на расстоянии до пятидесяти метров. С помощью оптических приборов был установлен материал, из которого сделаны купол и вал. Это земля и мусор растительного происхождения. На всей поверхности купола происходило непрерывное перемещение муравьев, заметное невооруженным глазом. Движущимися насекомыми были покрыты также стены дома, ограда и, вероятно, вся территория усадьбы.

Имея сведения о том, что работники милиции и пожарной охраны, посланные для извлечения тела погибшей В. Н. Подлесной, получили опасные повреждения в виде многочисленных укусов, я выставил в передовую линию солдат с переносными огнеметами. Под их охраной канавокопатель в 8.30 начал рытье кольцевого рва вокруг усадьбы. Во время работы муравьи неоднократно совершали нападения на машину. Отряды нападавших насекомых имели вид плотных колонн, скорость движения при атаке достигала 10 км/ч. После трех попыток прорыва, отбитых с помощью огнеметов, муравьи изменили тактику. Огромная масса их покинула купол и одновременно семью колоннами устремилась в разные стороны. Оперативные действия огнеметчиков предотвратили опасность распространения насекомых. Потеряв не менее половины состава, муравьи вернулись в усадьбу.

Ров был окончен к 9.45 и заполнен водой из ближайшего озера. В 10.10 муравьи произвели вылазку с целью форсирования водной преграды. Для этого большое количество насекомых, сцепившись вместе, образовало некое подобие плавучего моста. Он был ликвидирован младшим сержантом И. С. Заверухой. В результате собственной небрежности (отстегнута левая перчатка защитного костюма) младший сержант И. С. Заверуха получил укусы, которые привели к параличу руки, и доставлен в санчасть. В 13.40 на территорию усадьбы проникла бродячая собака. Она погибла почти мгновенно. Можно наблюдать ее голый скелет. В настоящее время объект полностью спокоен. Движение муравьев на его поверхности почти прекратилось…»

«Я на эту дачу попал, можно сказать, случайно. И почти всех, кто там был, видел впервые. Хорошо знал только Боба… Бориса Лапшина.

Мы с ним в этот день, двадцать второго августа, договорились после работы пойти посидеть в „Ромашке“. Жарища была страшная, асфальт плавился. Между прочим, мало у нас открытых кафе — раз, два, и обчелся… В общем, сидели, пили пиво. Когда жара начала спадать, Боб открыл новую тему. Потянуло его на приключения. Ну и я тогда был свободен, семейство на юге. Стали думать: кому позвонить, кого вычислить.

И тут, как в сказке, появляются они. Заходят в „Ромашку“. Его самого, Павла Ломейко, я когда-то встречал с Лапшиным. Боб электронщик, он у нас новое табло устанавливал. И для Ломейко делал кое-какие схемы. А про Вику… Про Подлесную я даже не слышал. Она меня просто ошарашила. Обычно таких женщин видишь только в кино или в модных журналах. Потом, конечно, начинаешь замечать и мешки под глазами, и все такое. Но первое впечатление — гром. Идет по проходу в белом кружевном платье, высоченная, гибкая… Кто-то за столиком хрюкнул, кто-то зачмокал. Ноль внимания. Привыкла…

…Но что-то в глазах неприятное. И в манерах. Не то змеиное, не то кошачье. Как будто она затаилась и только ищет, в кого бы вцепиться. А Ломейко тащился позади с другой дамой. Тоже неплохая собой, хотя и поскромнее Вики. Ну да, Зоя Нефедова. Они с Подлесной когда-то вместе в Аэрофлоте работали…

Ладно. Боб их пригласил, они подсели. Лапшин тут же повис на Зое, как клещ на собачьем ухе. А мне досталось развлекать Вику, потому что Павел был вне игры. Сейчас объясню… Честно говоря, я ничего не имел против; у меня голова кружилась, когда сидел рядом с ней…

Павел мне, как говорится, вполне чужой. Но, честное слово, мне, как мужчине, было за него стыдно. Она буквально его ни во что не ставила. Обращалась, только чтобы прикрикнуть, одернуть… Знаете, бывают такие глупые, раздражительные мамаши, которые все время шпыняют детей. У него прямо волны по лицу пробегали. Однако терпел, стискивал зубы…

„Ромашка“ уже скоро должна была закрываться. А Викторию будто бес обуял. Смотрела совсем уже рысьими глазами и повторяла, что надо бы еще „погусарить“… Бедный Павел заикнулся было насчет „домой“. Господи, что она на него вылила! И такой он, и сякой, и старый, и скучный, и может убираться куда хочет; и вообще она сейчас позвонит в „одно место“, где ее ждут в любой час дня и ночи… И вскочила-таки, и побежала! Зоя едва ее успокоила…

Вот здесь, в некотором роде, перелом событий. Павел потерял голову. Или уж очень хотел угодить Вике. В общем, взял и пригласил нас к себе на дачу. Вика, та сразу встрепенулась. Лупить за сорок километров от города на ночь глядя — чем не гусарство? Впервые за вечер начала улыбаться, кокетничать, даже Павлу мурлыкать всякие приятные вещи. Зоя заспорила было для порядка, но за нее взялся Лапшин — и пел соловьем, пока не уболтал. Достали в ресторане вина, поехали…

Что? Почему я согласился? Ну, прежде всего, я не люблю ломать компанию. Куда все, туда и я. Потом… давно на природе не был, спартакиада эта заела. Кроме того, честно признаюсь: мелькали некоторые соображения… насчет Вики. Я уже тогда немножко понял, что она за зверь. Из одного чувства протеста может такое выкинуть…

Между прочим, едва успели на последний автобус. Ехали долго. Вика уснула на плече у Павла. Кстати, я по этому поводу хотел бы рассказать одно свое наблюдение… Во сне у нее было нежное, совсем детское выражение лица. И она так обнимала Павла, так уютно устраивалась… Совершенно другой человек!

Когда доехали, помню, уже тьма стояла кромешная. Павел попросил водителя, чтобы он высадил нас между остановками. Свернули с шоссе на тропинку. Шли сначала через высоченную кукурузу, потом лесом. Ломейко будто нюхом вел, почти бежал впереди. Вика от сонной одури перешла к буйному веселью, на каждое слово хохотала как помешанная. В лесу ночью это, знаете ли, морозом по коже… Ничего, добрались.

…Понятно, планировку дачи вам описывать не надо. Я про себя подивился внутренней ограде. К чему бы пол-усадьбы отрезать железной сеткой? Но из деликатности не спросил.

Первых муравьев мы увидели на крыльце, когда Павел зажег лампу над дверью. Рыжие, деловитые. И много их: на двери, на стене целые полчища… Вдруг как ветром их отовсюду сдуло. И чувствую — бегают лапки. По ногам, по груди под рубахой. Это они все разом бросились нас изучать, ощупывать… Мы с Бобом просто остолбенели. Стоишь весь в муравьях и боишься пошевелиться. А Зоя как вскрикнет — и давай крутиться, руками себя обхлопывать… Тут Павел спохватился и что-то сделал — я до сих пор не пойму, что. Этак присел на корточки и начал пальцами перебирать возле пола. И муравьи мигом с нас посползали. Глядим, снова по крыльцу шастают. Что интересно, Вика все время за нами наблюдала с усмешкой. Ее не трогали…

Вы знаете, какое у меня впечатление от дачи Ломейко? По-моему, весь двухэтажный дом — только придаток к чему-то другому; подсобное помещение, что ли. То есть Павлу сугубо наплевать, что отец старался, отделывал жилище… Павел бы и в бараке так же себя вел. Дырявил бы стены, тянул провода и прочее. Мебель изуродована, в ожогах. А запах, боже ты мой! Воздух какой-то прокисший и вместе с тем сладкий. Если палку держать в муравейнике, она будет так пахнуть.

…Кстати, о муравьях. Вот уж кому было привольно в этой берлоге! Кишели повсюду. Не иначе их свет разбудил. На обоях вереницы через всю комнату. Интересовались, в стакан лезли, хлеб усиками трогали. И Павел их уже не гонял. Я даже спросил: почему он тех, на крыльце, шуганул, а этих нет? А он говорит — те, мол, были сторожевые, а эти — фуражиры. За пищей пришли…

Бобу, впрочем, Павлова дача понравилась, да еще как! Он у нас тоже в своем роде гусар. Не успели сесть, поднял тост за хозяина. Дескать, вот настоящий мужик, без выкрутасов. Вика взвизгнула и в ладоши захлопала, так ей это пришлось по душе. Да… Павел сидел бледный, окостеневший, только улыбался, как манекен. Так она его растормошила и заставила поцеловаться, точно на свадьбе. И заявила, что Павел — ее гордость; и что если он станет похожим на других, она его в пять минут разлюбит… Тут бы нам поддержать настроение. Совет да любовь. А Зою, простую душу, черт дернул за язык. Она от муравьев натерпелась. То есть они сами ей ничего не сделали. Но вот у человека к ним отвращение! Сидела, как на иголках, ни пить, ни есть толком не могла. Пока не сорвалась… Причем, кажется, ведь безобидную вещь сказала. Всего-то навсего, что даже великий ученый должен жить по-людски, а не в таком разгроме. Дескать, не хватает в доме женской руки…

Нет, Вика была не так проста, чтобы откровенно вызвериться на Павла или, скажем, пустить слезу. Хотя и хотелось ей, я видел… Губы кусала, но пересилила себя. Даже поддакнула Зое и Павлу погрозила этак шутливо. А уж потом — выместила злобу тем, что всерьез принялась за меня.

…Надеюсь, вы понимаете, что я далеко не святой. Плюс ее красота. Через десять минут меня уже можно было собирать ложками. Мы с ней чокались, пили на брудершафт. Она села ко мне на колени… Стоит ли вдаваться в подробности? Видимо, я вел себя по-свински. Не знаю, что бы я выкинул на месте Павла. А он только делал вид, что слушает болтовню Боба, и уголком глаза следил из-под очков, как она уводит меня по лестнице на второй этаж.

…Мы очутились в захламленной комнатенке за бильярдом. Ну да, в той самой… Признаюсь честно, редко меня так целовали. Отчаянно, что ли… И вдруг резкий переход. Как будто опомнилась: мол, что это я делаю? Оттолкнула, лицо перекошенное… Я, в общем… Она меня завела здорово… Я начал маленько настаивать, упрекать. Может, и допустил… того… маленький нажим. Так она мне наговорила… Умела быть ядовитой. Я ей чуть пощечину не закатил.

Когда вдруг чую затылком: смотрят. Мы ведь дверь-то не заперли. Оборачиваюсь — на пороге Павел. Белый, точно рыбье брюхо. Я так и остолбенел. Она воспользовалась, меня из комнаты вытолкнула и захлопнула дверь, так что штукатурка посыпалась. И орет оттуда, что ей никто не нужен и все могут убираться. Слышу, бросилась на диван, рыдает…

Я к Павлу — объяснить, извиниться… Какое там! Повернулся, будто меня нет, и размеренно зашагал вниз по лестнице. А, думаю, будьте вы все прокляты! Делайте, что хотите, сходите с ума. Я спать лягу, утром разберемся.

…Бильярдная длинная, как коридор, это вы знаете. В одном конце комнатенка, где Вика заперлась. Посередине лестница на первый этаж, в холл. В другом конце — кушетка. Ну, я там и лег…

Ворочался, конечно, долго — нервы расходились. Но постепенно меня сморило. Просыпаюсь часа в четыре утра. Не сразу понял, отчего. За окном светает. И лапки по мне бегают, щекочут. И шорох кругом. Точно бумагу ворошат, все громче и громче. Я поначалу решил, что ветер в саду.

Смотрю — муравьев на полу видимо-невидимо. Не так, как во время ужина, а сплошь. Под бильярдным столом будто рыжая шкура. И снизу по лестнице валят новые. Потоком.

С меня остатки сна как холодной водой смыло. Скоренько обулся, стою не знаю, что дальше делать. К лестнице даже шагнуть боязно.

…Они меня ощупали и оставили. Я вижу — вливаются под запертую дверь. Кажется, внизу голосила Зоя, Боб меня звал… Не помню наверное. Потому что закричала о н а. И не дай бог мне еще когда-нибудь в жизни услышать такой крик… Я рванулся было, хотел сломать замок. Не тут-то было! Муравьиная река глубиной по щиколотку. И сразу ноги как огнем обожгло — вцепились…

Хорошо все-таки иметь спортивную выучку! Другой бы там остался… бр-р! А я с места сиганул в окно, со второго этажа — в центр клумбы. Поднялся и вижу: рядом проволочная сетка. А за ней… Темновато еще, но разобрать можно. Полянка, сосны. И под ними э т о. Я его принял за стог сена. Потом присмотрелся — что за черт? Купол весь кипит, трава возле него шевелится… Когда понял — дал рывок к воротам.

…Яд, он позже начал действовать. Уже около шоссе. Возле ворот я столкнулся с Лапшиным. Он сам хромал, но волоком тащил Зою. Где был тогда Павел, не имею понятия… Боб ее прижимал к себе правой, а левой держал горящую простыню. Хлопал по земле, по кустам. Сообразил, молодец.

…Водители нас долго не подбирали — все трое в крови, в копоти. Когда у меня ноги отнялись и я упал — тоже объезжали. Думали, пьяный.

…Да, спасибо, мне уже намного легче. Хожу по саду, только еще на жену опираюсь. Но когда ночью за окном палаты громко шелестят листья извините, не могу спать…»

«…Мне трудно сказать, что именно и в какой момент натолкнуло Павла на гипотезу сверхорганизма. Однажды он принес мне книжку Николая Амосова „Моделирование мышления и психики“ и показал несколько строк — уже как подтверждение собственной идеи. Автор, рассуждая о том, что каждая новая ступень организации живой материи сложнее предыдущей, роняет такую пренебрежительную оговорку: „Пожалуй, муравейники и ульи лишь условно можно считать более усложненными по сравнению с отдельными особями, поскольку по разнообразию они никак не превосходят какое-нибудь высшее млекопитающее“. Представляете, какое это было откровение для нашего Ломейко? Во-первых, он узнал, что еще кто-то, кроме него, говорит о муравейнике как о единой, целостной реагирующей системе. Во-вторых, вопреки нелестному эпитету „не превосходят“, фраза Амосова обозначает, что муравьиная семья, взятая как н е к т о, „умнее“ крокодила, орла и даже кенгуру.

Ломейко был убежден, что индивидуальная психика муравья слишком примитивна, чтобы осуществлять благоустройство муравьиного мира. И его нетрудно понять. Территория, подвластная семье того же рыжего лесного „формика руфа“, с которым работал Павел, — это целая „техническая цивилизация“. Пространство очерчено дорогами, под землей прорыта сеть тоннелей. По законам наилучшего взаимодействия расположены склады и летние навесы, „фермы“ тлей, грибные сады, плантации полезных растений, сторожевые посты. А сам купол, с его гениальной архитектурой, водонепроницаемостью, великолепным регулированием климата? Относительно размеров муравья это — соружение, превосходящее любой наш „Эмпайр билдинг“. Так к т о же хранит в памяти план муравьиной страны? К т о направляет строительство, руководит трудом рабочих армий, действующих столь дальновидно и слаженно? Инженеров или администраторов среди муравьев нет, это известно безусловно. Да и неспособен к отвлеченному мышлению крошечный комочек нервного вещества — надглоточный ганглий, заменяющий муравью мозг…

А руководство между тем есть. И еще какое активное, действенное! Ведь муравей всю свою жизнь, самую долгую среди насекомых, занимается делами, абсолютно для него бесполезными. Добывает пищу, которую тут же отдает другим; сражается с врагами, не угрожающими лично ему; строит громады, общий план которых ему неведом… Это в полном смысле слова живое орудие семьи. К тому же — прирожденный смертник, камикадзе. Любой муравьиный вид готов в случае необходимости засыпать телами ров, мешающий движению; массой трупов погасить огонь…

Конечно, никто не упрекнет в „глупости“ и отдельного муравья. Пожалуй, это самое интеллектуальное из насекомых. В большом муравейнике есть десятки „специальностей“, для которых требуется изрядная смекалка. Строители, ремонтники, няньки, санитары, наблюдатели, разведчики, охотники, солдаты, фуражиры, сборщики тлиной пади… Среди них есть очень опытные и умелые. Но перенесите самого „грамотного“ фуражира на метр в сторону от привычной тропы — и он заблудится… То же и с другими „профессионалами“. Муравья легко сбить с толку. У него зачастую сложная, но очень жесткая программа действий. Зато муравьиная семья склонна к творчеству, к волевым актам. Например, она эффективно регулирует свою численность, выбрасывая отводки, то есть выселяя определенное количество муравьев, которые основывают дочерние муравейники. Это звучит фантастично, — и все же семьи „думают“ о процветании всей популяции. А то и вида в целом. Материнский муравейник с отводками образует колонию. Он продолжает управлять жизнью дочерних гнезд. Между родственными семьями идет постоянный обмен личинками, куколками, рабочими муравьями, чтобы ни одно из гнезд не ослабело и не разрослось чрезмерно… Колонии, в свою очередь, объединяются в федерации. Регулирование „населения“ и кормовых зон подчас происходит в масштабах леса. Известна федерация одного из американских видов: полторы тысячи гнезд, каждое около четырех метров в обхвате…

Итак, после многолетних изысканий Ломейко считал почти доказанным, что муравьиная семья — это единый, высокоорганизованный и — если не мыслящий, то по крайней мере способный к планированию теломозг. Теломозг термин, изобретенный Павлом. Ведь в муравейнике нет разделения на управляющую и исполнительную части. Один и тот же набор относительно автономных „клеток“ — насекомых и принимает решение, и осуществляет их. Но, пытаясь установить наличие общесемейной психики, Павел одновременно искал ее материальную основу. То есть, будучи биокибернетиком, пробовал расшифровать „внутренний язык“ муравейника; код, объединяющий семью. И преуспел в этом настолько, что я опять, невзирая на все беды, назову его счастливцем…

Дело в том, что в муравейнике постоянно происходит общий обмен веществ — трофоллаксис. Ни один фуражир не съедает всю принесенную пищу. Большую часть он отдает рабочим, те несут личинкам или иным опекаемым особям. Но даже съеденную пищу муравей не может полностью израсходовать на себя. Полезные вещества, добытые из еды, выделяются затем специальными железами. Вместе с этим „сверхочищенным“ питанием железы производят особые секреты — феромоны. Феромоны несут информацию, они могут обозначать голод или страх, содержать команды, сообщать данные — скажем, о климате в той или иной части муравейника. Муравьи все время облизывают друг друга значит, с пищей получают химические сигналы. Все это было известно и раньше. Но Павел выяснил, что химическая передача может быть очень емкой, нести огромный набор сведений…

Конечно, муравейник располагает и другими языками, с большим дальнодействием. И все-таки наиболее развитым, универсальным, цементирующим единство теломозга Ломейко считает обонятельно-вкусовой код. Муравьи беспрерывно прикасаются друг к другу язычками и усиками. План любых работ „вычерчивается“ сплошной сетью феромонов. Усики (органы обоняния) Павел уподобляет синапсам — местам, где соприкасаются клетки мозга, передавая возбуждение. В структуре большого муравейника он обнаружил части, сходные с мозговыми долями и даже полушариями; во внутреннем конусе гнезда, там, где идет наиболее интенсивный трофоллаксис, Ломейко видит центр координации… Возможно, там у семьи возникает ощущение собственного Я…»

«…Никого в жизни я не любил так, как ее. И ни к кому не испытывал таких приступов ненависти. Она приходила ко мне — и уходила, когда ей хотелось. Возможно, встречалась с кем-то другим, потом оставляла…

Мириться — вот что ей нравилось! Заново переживать волнующие дни сближения. Я реагировал с завидным постоянством. Сперва становился в позу — холодный тон, сухая манера обращения. Это ее только поддразнивало. Она пускала в ход все свои чары. И я, понятно, складывал оружие. И, убедившись в моей покорности, она остывала ко мне, выказывала скуку и пренебрежение…

Виктория считала, что выплатила свой долг жизни — детством без родителей, неудачей первого замужества, разочарованиями последующих лет. Она знать не желала никаких обязанностей. Одни права. Больше всего меня оскорбляла ее вечная неблагодарность. Когда Виктория бросала очередную службу, мне приходилось содержать ее и сына, а иногда и помогать ей куда-нибудь устроиться… Впрочем, не в этом дело. Я готов был и не такое терпеть ради нее. Но она принимала все, как должное. За столько лет — ни разу не сказать простого „спасибо“!

…Теперь понимаю — оба были хороши. Она вела себя так от злости, от бессилия. Она чувствовала — я не принадлежу ей. Мне следовало доказать обратное. Решительно, по-мужски…

И все-таки она предложила п е р в а я. Ей не откажешь в чуткости. Понять, какого чудовищного труда стоит тридцатитрехлетнему холостяку, анахорету-ученому сказать „будь моей женой“ — на это способна далеко не каждая женщина. Вика сделала за меня девять шагов из требуемых десяти. И я струсил. Я привел себе уйму доводов „против“, в том числе и мещанские откровения моей матери.

…Упаси бог, я не ревновал ее к этому бывшему спортсмену. Но такая публичная демонстрация… Месть за мое слюнтяйство? Вне всяких сомнений… И однако же, в те минуты я забыл обо всем. Мне хотелось унизить ее до предела. У меня руки зудели от желания догнать, вцепиться, сбросить с лестницы…

То есть наяву я бы никогда не сделал ничего подобного. Так и перегорело бы все во мне. Но представил с убийственной яркостью. Именно вот как догоняю и…

Возможно, меня это желание и наверх повело. То ли утешить себя намеревался, то ли пуще растравить… Ужаснейшие минуты в моей жизни…

Этот… Константин схватил меня за руки, стал что-то лепетать, объясняться… Мне кажется, я прошел сквозь него, как сквозь воздух.

…Я нередко ходил к ней разговаривать. Даже жаловаться. Она для меня сугубо женского рода. Безликая шелестящая богиня. Я пересек поляну и встал на колени: и она, как всегда, обняла меня. Нежное щекотание лапок и усиков по всему телу, такое дружелюбное… Я плакал и исповедовался. А потом, почему-то уверенный в ее полной поддержке и понимании, сказал слова благодарности — и ушел. Я не мог вернуться в этот дом; для меня он был священным, здесь проходили мои лучшие часы; теперь алтарь осквернили… Бродил по лесу, читал вслух стихи, то проклинал Вику, то оплакивал… испугался чего-то, бросился сквозь чащу напролом; уже совершенно обмирая от ужаса, добрался до шоссе. Мной владела одна мысль: вернуться в город. Шагал по обочине, пока не пришло утро. И навстречу… с сиреной, с проблесковым маяком… милицейские машины. Одна, другая. Потом пожарные и опять милиция. Разве я мог предположить, хотя бы отдаленно…

…Нелепо думать, что Формика поняла мои слова и взялась отомстить за обиду. Произошло иное. Ф е р о м о н ы! Наше дыхание, пот, слезы — это тоже феромоны, химические сигналы. Они рисуют точную картину состояния человека. Мы настолько бездарны, что не умеем читать послания собственных желез. А она научилась за годы общения со мной. И я знал это. Формика великолепно чуяла мои желания, даже те, которые и словами нелегко выразить. Забыть о ее сказочной восприимчивости — вот в чем мое преступление! Она трогала меня сотнями тысяч своих шустрых „клеток“, и в ее сознании складывался образ. Кормилец в опасности. Он хочет, но не может справиться с врагом. Враг в доме. Кормильца надо спасать. Не знаю — из дружеских ли побуждений, но уж наверняка для того, чтобы не лишиться ухода и основного источника пищи… Я мог молчать — химия моего организма кричала „убей!“. И Формика выполнила команду. С той обстоятельностью и усердием, которые свойственны муравьиным семьям.

…Адвокат разъяснил мне: скорее всего я буду оправдан — за отсутствием состава преступления. Можно осудить и наказать за умышленное убийство… или за убийство при превышении предела необходимой обороны. За убийство по неосторожности… за соучастие, подстрекательство, пособничество… Я — юридически чист. Нет меры наказания за преступные мысли… за агрессивность, гнездящуюся где-то в мозговых подвалах. Все это так. Но что мне делать с собой, если я снова и снова представляю… как они кусали ее глаза, врывались в уши, в горло…

Я представляю также Формику, молчаливо ждущую в ночи. И рядом, за тонкой стеной, — нас, разгоряченных, нетрезвых, сводящих копеечные счеты друг с другом. Мы не должны были допустить это. В наших руках сосредоточена такая мощь, что скоро придется контролировать каждое смутное движение души…

…Вика моя, бедная моя девочка, Вика!..»