"Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона." - читать интересную книгу автора (Грейвз Роберт)

ГЛАВА 7 Странная история симпатии

Примерно в это время шотландская и английская армии опять были распущены, и Мун, который был капитаном гарнизона в Йорке, отправился в имение отца в Клейдоне, а на второй день после возвращения, это было второго ноября, приехал к нам с нашим соседом сэром Томасом Гардинером Младшим.

Сэр Томас приехал по делу в отношении земель, расположенных рядом с нашими, в Витли, которые купил его отец. И чтобы сообщить нам о своей помолвке с сестрой Муна Кэри.

Я надеялась, что теперь между мной и Муном все будет иначе. Я сильно выросла, мне было столько же лет, сколько и Кэри, которая была уже помолвлена. Кроме того, я многому научилась, следила за своими манерами, я узнала много нового. Но я даже представить не могла, как чудесно пройдет наша встреча.

За ужином нас сидело человек пятнадцать. Нам подали два пирога с гусятиной и три прекрасных пирога с зайчатиной. Их приготовили с очищенным маслом и густым соусом из красного кларета, луковицами, порезанными на четыре части и толстыми полосками сала. За столом сидели люди, любящие поесть. Еще подали испанский салат из холодной поджаренной индейки, тонко порезанной с салатом-латуком, сурепкой и нежными молодыми луковичками.

Разговор начался с сообщения нашего друга сэра Кенельма Дигби о том, что раны следует лечить любовью и сочувствием.

Сэр Кенельм считал, что если порошок его собственного изобретения, состоящий из римского купороса и других слагаемых, прикладывать не к самой ране, потому что смесь была очень ядовитой и разъедающей раны, а к носовому платку или к другому предмету, смоченному в крови раны, или к оружию, которое вызвало рану, то рана залечится от одной только любви целителя, даже если раненый находится в тридцати милях. Сэр Томас весело шутил по поводу нового метода лечения, но Мун, который теперь много знал, прослушав лекции в университете Утрехта, спросил, почему он считает, что подобным образом нельзя вылечить человека. Римский философ Плиний, ^{29} заметил Мун, использовал слова «сочувствие», «сострадание» для выражения братского чувства, дружбы, приязни, и это естественно не только для тела и души (если тело сильно страдает, то соответственно страдает и душа), но и в отношении неодушевленных предметов для определения однородности магнита и железа кусочками янтаря, когда их натирают, и древесной золой.

Джеймс сказал, что «симпатия» существует также между одушевленными и неодушевленными предметами, например, между крабами и луной. По этому поводу сэр Томас и наш отец долго спорили.

Мун немного оживился, хотя он и робел говорить свое мнение в таком кругу людей, — а хотел он поделиться своими знаниями об уникальном виде эха. Я видела колоссальную разницу между его скромной манерой рассуждения об эхе и суровой лекцией на ту же тему, которую я как-то выслушала от господина Тиресия в Вудстоке. Мун рассказал о том, как иногда неодушевленные предметы могут задерживать определенный вид эха. Бывает, что некоторые места в церкви отражают определенные ноты органа, а на другие места воздействуют другие ноты. Существуют арки, например, в домике привратника в колледже Брейзенноуз,[27] которые тоже реагируют на определенные ноты. Подобное эхо называется «бомбус». Мун также говорил о том, что бирюза бледнеет, если ее хозяин заболевает, а жемчуг тускнеет, если женщина, которая его носит, начинает грустить.

В этот момент моя мать, которая была типичной Моултон, и ее не волновало, что и перед кем она говорит, воскликнула:

— Черт побери, капитан Верне, да этот секрет известен каждой домашней хозяйке. Как иначе она сможет защитить домашнюю птицу против нашествия лис? Она дает птице поклевать легкие лисицы, и они считают себя с ней родственниками, лиса начинает проявлять к ним симпатию и не ест их, даже если умирает от голода. Если нахальный слуга спускает штаны прямо у кухонной двери, чтобы помочиться, а не бежит в отхожее место, потому что на улице идет дождь или темно, тогда утром, если никто не признается в вине, мы касаемся этого места раскаленной кочергой, и Боже ты мой, вы бы умерли от смеха, если бы увидели, как набедокуривший вдруг начинает пронзительно кричать и хвататься за обожженное место!

Когда все перестали смеяться, мой отец рассказал о странном эксперименте, произведенном Талиакотиусом, профессором хирургии в университете в Болонье в Италии, и сэр Кенельм подтвердил, что все им сказанное, — правда. Один джентльмен потерял на дуэли кончик носа, этот кусочек никак не могли найти, чтобы прикрепить на место, профессор сделал жертве новый нос, вырезав кусок плоти из ягодиц кучера. Он пришил этот кусок к остатку носа и вырезал две ноздри для дыхания, нос прекрасно служил джентльмену, и, казалось, что он хорошо прижился. Но как-то джентльмен почувствовал, как кончик носа начал дрожать, а потом онемел и начал гнить. А случилось это, потому что кучер погиб, и нос тут же отпал.

Но Муна было нелегко отвлечь от темы столь легкомысленными замечаниями. Он спокойно и вежливо заявил, что муж и жена будучи в союзе, скрепленном на небесах, тоже составляют единую плоть, а часто единый дух, и таких случаев ему известно великое множество. Жена может сидеть наверху в комнате и думать про себя: «Какая я рассеянная, я собралась шить, но со мной нет наперстка. Наверное, оставила его на полке в гостиной!» Муж в это время выпивает вместе с гостями, вдруг встает и начинает извиняться перед гостями.

— Простите, господа, моей жене понадобился наперсток, но она не хочет нам мешать, я, с вашего позволения, отнесу ей наперсток наверх. — И покидает комнату.

Матушка насмешливо заявила, что это удивительно внимательный муж, жаль, что она не вышла замуж за подобного человека, который мог бы читать ее мысли.

— О, Нэн, — воскликнул отец, — с чего ты взяла, что я не такой человек? Конечно, я все ощущаю, но не всегда мне удобно нестись к тебе с наперстком, веером или молитвенником. Дорогая, в последние пять дней я был в Оксфорде, и пока я шел по Хай-стрит, я увидел, как в дверях своей лавки стоит продавец тканей и показывает леди удивительно красивый французский бархат кремового цвета, а на нем изображен прекрасный рисунок из золотых цветов. Цена по две гинеи за ярд.[28] И я ясно услышал твой голос: «Дик, Дик, прошу тебя, купи мне пять ярдов этого восхитительного бархата. Он совсем не дорогой». А я тебе громко ответил: «С удовольствием, любовь моя, если бы у меня были деньги!» Продавец лавки был очень удивлен, а леди оскорбилась, потому что она решила, что я обращаюсь к ней.

Матушка в долгу не осталась. Она поклялась, что ни за что не станет с ним спать в одной постели, пока он ей не подарит этот материал. Ей также хотелось купить этот бархат, как беременная жаждет, например, вишни, ей в этом никто не может отказать.

Это отступление не могло свернуть Муна с выбранной дороги. Он не собирался менять тему и рассказал нам о любви с первого взгляда. Это была история о том, как в одном из парижских садов молодой джентльмен, никогда прежде не влюблявшийся, встретился с юной француженкой, которая до этого тоже никем не увлекалась. Они взглянули друг на друга и почувствовали, что их притягивает друг к другу, как магнитом, настолько сильно, что хотя в это время в саду была тетушка девушки и там же присутствовал старший брат юноши, они бросились друг другу в объятия и начали целоваться. Они были, как во сне, и поняли, что страстно влюбились друг в друга.

Матушка опять решила подпустить шпильку.

— Ничего себе страсть! — воскликнула она и захохотала, как безумная. — Интересно, не заразились ли этим недугом тетушка девушки и старший брат молодого человека? Ведь всем известно, что в вечернее время люди нередко заражаются зевотой. Так, может, они превратились в животное о двух спинах[29] среди кустов роз? Нет, капитан Верне, если у девушки нет выдержки и приданого, то для нее подобное положение может стать весьма опасным. Может, кто-то нам расскажет о настоящей антипатии, и мне кажется, что всем будет интересно послушать подобный рассказ.

Джеймс рассказал нам случай, который он назвал «антипатическим бомбусом». Он прощался с аспирантом Королевского колледжа в Кембридже. Он должен был во время второго занятия читать в церкви послание Святого Павла Коринфянам, слова о милосердии. У него был очень звучный голос, и как только он начал говорить, сиденья в алтаре начали издавать какие-то странные звуки, арки завибрировали, балки застонали, пол заходил под ногами, а юный чтец был поражен и испуган. Он быстро перелистал страницы, решив, что этот шум был протестом против слов святого Павла, а к нему не относился, и начал читать рассказ о виноградниках, но снова поднялся страшный шум, и директор колледжа поднялся с места и воскликнул:

— Ради господа Бога, сэр, прекратите, иначе на нас рухнет крыша, и мы все погибнем!

Потом сэр Томас рассказал нам следующую историю об уже умершем кузене его отца, весьма привлекательном мужчине из Бристоля, приехав в другой город, он встретился с ирландкой потрясающей красоты. Они так сильно возненавидели друг друга, что им ничего не оставалось, как только пожениться и в таком состоянии постоянно мучить и обижать друг друга, поженились они через месяц.

Ричард спросил, как сложилась у них семейная жизнь? Сколько времени им удалось провести в обществе друг друга?..

— Шестьдесят три года, — ответил сэр Томас. — Они никогда не изменяли друг другу. Она не делала этого, потому что не желал с ним расставаться, чтобы ему не было хорошо в присутствии другой женщины. Он не изменял ей, так как знал, что каждая ночь, проведенная с ним в одной постели, была для нее несчастьем. Самое ужасное для них было то, что у них было много общего, и часто совпадали мнения. Эта парочка никогда не спорила о религии, или о моде, или по поводу управления хозяйством. Они всегда улыбались в присутствии другого и были спокойны, напоминая опытных дуэлянтов, или великих враждующих суверенов. Муж умер первым, а вдова сделалась неутешна при мысли, что ему удалось вырваться из ее рук, и последовала за ним через два дня. Их похоронили вместе, а их многочисленное потомство оплакивали их, как самую добропорядочную пару в Бристоле.

— Конечно, любовь и ненависть ходят под руку, — заметил Джеймс. — В особенности это заметно в лицах весьма чувственных. Я имею в виду, что невозможно сказать: было ли эхо в королевском колледже «симпатизирующим» или наоборот, стонали ли сиденья или крыша от радости или возмущались тем, как читал святое писание этот новый аспирант, а также невозможно разобраться в случае этой непримиримой парочки — была ли в их пламенной страсти любовь или ненависть.

— Хорошо сказано, Джеймс, — промолвила мать. Она к тому времени приняла парочку чарок медовухи, — потому что если не считать наши бессмертные души, мы такие же животные! Взгляните на скотный двор: когда петух Шантеклер начинает топтать курицу, и когда ласкает ли он ее, и когда долбит ей голову клювом. А наш кот Том, когда ухаживает за кошкой, какую песню ей поет? Это песня любви или ненависти? А как он ее царапает и кусает! Дочери мои, не смотрите так смущенно! Ева была моей пра-пра… бабушкой, она в таком же родстве с вами, а мужчины сначала ходили на четырех ногах, как и женщины. Неважно, кого вы возьмете себе в мужья, плоть есть плоть и согласно логике сэра Томаса симпатия равна антипатии, и вам следует помнить одно: у джентльмена должно быть состояние и не должно быть долгов и оспы. Джентльмен должен быть благородным, предпочитать удар шпаги удару кулака. И если он ложится в постель пьяным, тем лучше! Вам следует избегать разгульных младших сыновей и разжалованных капитанов. Обращаюсь к тебе, Зара!

В этот момент Зара строила глазки Муну, а я вся кипела от бешенства.

— Заруби себе на носу, если выйдешь за такого типа, то можешь когда-нибудь оказаться на чердаке где-нибудь в Вестминстере, больной и бедной, и свора сопливых детей будут тянуть тебя за юбки и вопить, чтобы ты им дала хлебушка! А твой муженек в этот момент будет пить в пивной за углом, проиграв твою серебряную ложку и кружевной передник.

Мун мило улыбнулся шуточке матушки, но сказал:

— Сударыня, вы не можете отказывать мне в симпатии к одному из ваших домочадцев. Может, я и разжалованный капитан, но мне обещано место в войсках, которые в скором времени поплывут в Ирландию. Кто знает, может быть, когда-нибудь я получу высокий чин и стану богатым человеком?

— Мой храбрый воин, вам придется подвергнуть испытаниям вашу симпатию! — воскликнул отец. — Сильно подумайте о ком-то или о чем-то, может здесь найдется девушка, симпатизирующая вам, и она подумает о том же.

— Дайте мне полминуты, чтобы сосредоточиться, — сказал Мун. — Итак, дамы, помогите мне, потому что я кое-что задумал. Скажите по очереди, о чем я думал.

Матушка, предположила, что он думает о болонских колбасках, моя кузина Арчдейл решила, что об ирландской гончей, сестра Зара — об иве, а сестра Анна — о белом облаке, и когда пришла моя очередь, слова вылетели у меня изо рта почти помимо моей воли.

— Это болт на церковной двери.

Мун был поражен, когда я произнесла эти слова, но сказал нарочито грустно, что ни одна из нас не угадала и что мы все были к нему антипатично настроены. Он сказал, что подумал о религиозной книге, которую его брат Ральф прислал ему во Фландрию. Он изучал книгу в Йорке несколько месяцев, она называлась «Четыре лучшие вещи», но он не помнил фамилии автора.

Мне хватило ума промолчать, но мое сердце сильно забилось. Я прекрасно знала, что автором книги был господин Болтон, и конечно, имя «Болтон» из его воображения было перенесено ко мне в голову, я прочитала ребус по поводу «болта» на церковной двери! Мун тоже все понял, потому что скрыл фамилию автора.

Разговор еще продолжался, матушка была весьма скабрезно настроена, сэр Томас — игриво, Мун был вежлив, отец — добродушен, Джеймс — весьма серьезен, Ричард — скушен, а потом мы перешли к десерту, который, как всегда осенью, был лучшим блюдом нашего ужина — винздорские груши, мушмула, яблоки из Гринхастинга, Кентский пеппин, греческие орехи, фундук, марципан, засахаренные айва и чернослив, приготовленные в виде фигурок людей и животных, и сладкие вина Греции и Португалии.

И вдруг задул ужасно холодный ветер с Запада — к нам прибежал помощник отца. Он извинился перед гостями, а когда отец спросил его, в чем дело, воскликнул:

— Ваша милость, с почтой из Лондона пришли неприятные новости, касающиеся Ирландии.

— Ирландия, — повторил отец. — Что за черт, какое отношение ко мне имеет Ирландия? У меня там нет ни денег, ни земель, ни родственников, только родственники моей матери, которых я никогда не видел. Что мне до Ирландии! Нет, сэр, если бы вы мне сказали, что что-то случилось в Уэльсе…

Матушка приказала продолжать и не обращать внимания на шуточки его милости, и он рассказал нам, что стало ему известно о подстрекательстве Рори О'Мура, который торжественно поклялся поддерживать Ковенант, опротестовал верность королю Карлу и неприятие парламента и собрал армию в тридцать тысяч человек и жестоко расправился с шотландскими и английскими жителями. Армия уже захватила весь Ольстер и, наверное, к этому времени захватила Дублинский замок и Пейл. Короче говоря, вся Ирландия была потеряна, потому что две тысячи пехотинцев и тысяча всадников не защитят Дандолк и Дрохеду и те города, что оставались не захваченными. Ирландцы решили отомстить за прежние унижения, когда земли их отцов были захвачены и разорены шотландцами и англичанами.

Служащий рассказал о тысячах людей — женщин и детей в графстве Тайрон, которых раздевали догола и убивали, сжигали заживо в разграбленных домах, изгоняли в трясину и болота, бросали в реки, чтобы утопить. Всех поверг в ужас рассказ о восемнадцати шотландских младенцах, повешенных на крюках. Одного толстяка-шотландца убили, а из его жира сделали свечи для алтаря. Рассказывали о человеке, из которого, пока он был жив, вырезали полоски мяса, а в рот засовывали горячие угли. Такие зверства происходили не только в Ольстере, но и в Конноте и Лайнстере. Служащий продолжал перечислять новые жуткие подробности, пока мой отец не сказал ему, что на десерт с нас достаточно, и служащий ушел.

Мы помолчали и помолились, а затем сэр Томас презрительно заметил:

— Если бы они не обезглавили графа Страффорда, с нами не произошли бы эти страшные вещи. Милорд Эссекс, назначенный на его место, носа не показывал в Ирландии, а его помощники — просто тряпки.

Матушка сказала:

— Ну, капитан Верне, если вас пошлют в Ирландию, надеюсь, вы проявите себя лучше, чем в кампании против шотландцев… Но сдается мне, парламент пошлет туда тех же самых шотландцев, они станут таскать для них каштаны из огня, помните, как Эзопова обезьяна использовала для этого кошачью лапу?

Отец добавил:

— Очень плохие новости, большие раздоры ждут страну, а нас — повышение налогов.

Мун промолчал, а потом сказал, что ему рано утром надо быть у отца в Клейдоне, оттуда он отправится за назначением в Лондон. Он сказал, что ему этого очень не хочется, ведь мистер Пауэлл пригласил его погостить у нас.

Через несколько минут сэр Томас и Мун покинули нас, и у меня не было возможности переброситься хотя бы словечком с Myном наедине, потому что сэр Томас был все время рядом с ним. Я чувствовала, что его ко мне необычайно тянет. Я чувствовала это, как всегда ощущает женщина, когда мужчина в нее влюблен. Я ужасно злилась на мать за то, что она так бесцеремонно разговаривала с Муном. Мне хотелось сказать ему, как мне жаль, что ему предстоит отправляться на войну, а нам так и не выпал случай поговорить наедине. Но я ничего не успела, только постаралась избежать церемонии прощания у ворот, где все домашние собрались пожелать ему удачи и просить отомстить этим мерзким волкам из Ирландии.

Я надеюсь, что когда Мун заметит, что меня среди них нет, он поймет, что я не могу стоять и махать ему рукой или платком, потому что боюсь не сдержать слез.

Должна сказать, что это настоящее чудо: мы не обменялись за все время его визита ни словечком с глазу на глаз, он лишь поздоровался со мной, спросил, как идут занятия гитарой, а я что-то небрежно бросила в ответ, а еще раз мы с ним заговорили, когда угадывали его мысли. Но я прекрасно понимала, что все его рассуждения по поводу симпатии душ, хотя он и обращался к отцу, матери и всем остальным, были обращены только ко мне одной, потому что нечто важное притягивало наши души друг к другу.

Я извинилась и рано отправилась спать, но заснуть не могла, написала в дневнике проклятья против папистов, пресвитерианцев, арминиан и всех остальных религиозных фанатов ортодоксальных и раскольников, кто многие годы во всей Европе, а теперь и на наших островах вонзали Христов меч один другому в животы. Именно из-за них Мун должен был идти на войну как раз в тот момент, когда мы поняли, что любим друг друга. Потом я задремала, мне снились ужасные сны, а когда я проснулась, то услышала, что церковный колокол густо отбивал полночь. Звонил Большой Том, колокол церкви Христа. Зара спала рядом. Я даже не поняла, проснулась я или нет, тихо встала, оделась в полутьме, у меня в голове зазвенели слова «Болт на церковной двери». Я почувствовала, как что-то толкает меня из дома, хотя вся похолодела, хотела узнать, отперта церковная дверь или нет.

Внизу на меня заворчала старая собака, спавшая у огня. Я держалась поближе к стене и успокоила ее словами «Это я — Мари, дружище». Пес подошел и в темноте лизнул мою руку. Я прошла мимо кухни, где у очага спала, завернувшись в одеяло, кухарка, и вышла через кладовку во двор. Там болт открывался без шума, и я очутилась во дворе, где было очень тихо. Я шла медленно, стараясь не выходить из тени. Я двинулась к церкви, и вдруг послышался резкий крик совы. Она сидела на куче хвороста. При этих звуках я вздрогнула и побежала домой. Мне казалось, что с моих глаз спала пелена, а когда пришла в себя, то стояла у двери кладовки.

Я тихо повернула ручку и толкнула дверь, но она не поддавалась, тогда я толкнула сильнее. Дверь загрохотала, но я не смогла ее открыть, хотя она легко открывалась даже в дождливую погоду. Я решила, что пока меня не было дома, кто-то сошел вниз и задвинул болт на двери. Я подошла к другому концу дома и очутилась в саду и стала бросать камешки в окно спальни, чтобы разбудить Зару. Но хотя я раза три или четыре попала в стекло, она не подошла к окну.

Я разозлилась и сказала себе:

— Чего я боюсь? Неужели нужно бежать от крика совы? Я не могу войти в дом и лечь в постель, значит следует пойти и закончить дело, ради которого я вышла. Мари, ты должна вернуться в церковь и не бояться сов, летучих мышей, злых Духов, разных привидений и злых зверей, других страшилищ, которые прячутся в церковном дворе в этот час среди кустов остролиста и туи.

В этот момент я опять стала, как околдованная, потеряла страх и смело отправилась вниз по дороге, пока, наконец, передо мной предстала церковь святого Николая. Она как бы вырастала из темноты. Я подошла ближе и различила колокольню и висящие на ней два колокола. Они выделялись даже на фоне темного неба. Я начала тихонько напевать песенку о колоколах: «Мы вдвоем! Нас двое!»

Отворив калитку, я прошла между кустами остролиста к церковной двери. Рядом на скамейке сидел Мун, закутанный в плащ. Видимо, он ждал меня довольно давно. Мун ничего не сказал, а сразу крепко обнял меня. Сколько времени мы оставались в объятиях друг друга, я сказать не могу. Потом меня начала пробирать дрожь. Мне казалось, что я распадусь на кусочки от сильной дрожи, хотя Мун тесно прижимал меня к себе.

— Вы знаете, болт на дверях не заперт. Давайте войдем внутрь, спрячемся от холода. — И он повел меня внутрь.

Мы пошли к каморке звонаря, и я громко запела, как в экстазе: «Мы вдвоем! Нас двое!»

Мун взял трутницу и зажег принесенный с собой фонарь. Мы прошлись по рядам сидений в церкви и собрали подушечки, на которые преклоняли колени во время молитвы и соорудили из них что-то вроде сидения. Мун прикрыл меня плащом, и мы начали шепотом разговаривать.

Это не была обычная болтовня влюбленных, как можно было бы подумать из-за странных обстоятельств, предшествовавших нашей встрече, и святости места, в котором мы находились. Кроме того, у нас было мало времени. Мне казалось, что мы беседовали не на обычном языке, на котором говорят все люди в нашей стране. Наши речи состояли из фраз фантастичных, свойственных только нам, и любой, кто нас подслушал бы, решил бы, что общается двое китайцев.

Мы целовались и ласкали друг друга, но он не воспользовался моей покорностью и не овладел мной. А мне в тот момент было все равно. Мы парили на крыльях любви, поднявшей нас над плотскими желаниями и погрузившей в полное блаженство. Такое блаженство может описываться в Библии, где говорится, что в Небесах не существует брака и более близких отношений. Еще одна странность — мы не обсуждали его поездку в Ирландию, мою разлуку с ним. Мы не говорили о нашей следующей встрече или о том, что станем обмениваться письмами и каким образом это можно будет организовать. Нас не интересовали подобные земные дела. Мы говорили лишь о нашей любви и о том, как было трудно вынести прошедшие месяцы. О любви и колоколах. Потом я спросила Муна:

— Мун, скажи мне, какие самые лучшие четыре вещи?

Мун спокойно ответил мне:

— Это Мари и Мун, Альфа и Омега! Их можно поменять местами: Альфа и Мун, Мари и Омега.

Я уже сообразила, что Альфой и Омегой назывались два колокола над нами, и это были символы начала и конца Времени, взявшего в свои объятья моего Муна и его Мари.

Когда, наконец, начало светать и проступили длинные ряды скамей, нам стало ясно, что пора расставаться. Мун сел и сказал серьезным тоном:

— Дорогая, начинается день. Если мы останемся здесь дольше, у нас могут быть неприятности.

— Уходи и оставь меня одну, — сказала я, — я не могу сразу отправиться домой. Я останусь здесь до завтрака, а потом вернусь, а если матушка меня о чем-нибудь спросит, я ей скажу, что встала очень рано, пока еще спала Зара, и пошла в церковь, это будет почти правдой.

Мун снова поцеловал меня, но не смог произнести ни одного слова, разрываемый противоречивыми чувствами: до следующей встречи нам придется помучиться, но она все равно состоится. Он на секунду зажег фонарь, чего, как потом оказалось, не следовало делать. Но нам было нужно разложить по местам подушечки. Затем я подошла к двери и выглянула. Город еще спал. Я вернулась, мы поболтали о разном — о моей сестре Заре и о его коне, которого он привязал в роще, и о том, как сейчас холодно.

Мун снял с руки кольцо, посмотрел на него, а потом снова надел.

— Мари, нам не следует обмениваться какими-то вещицами на память. Просто вспоминай обо мне, и я стану делать то же самое. Тебе известно, что мое сердце принадлежит тебе, а твое — мне.

— Я отдаю его тебе на тысячу лет, — подтвердила я.

— Нет, хотя бы в два раза больше. Начальные буквы наших имен — Мун и Мари — это «ММ», так по латыни обозначаются две тысячи лет. Даже две тысячи лет — не такой большой промежуток между Альфой и Омегой.

— Это будет только началом нашей долгой дружбы, — ответила я смеясь и протянула ему руку. Он не стал ее целовать, а крепко сжал и пристально посмотрел на меня.

Затем Мун повернулся и вышел из церкви, надев на голову шляпу с длинными перьями.

Я села на наше обычное место в церкви и начала молиться, если это действительно можно назвать молитвой, потому что я ни о чем не молила Бога, а только благодарила Его от всего сердца. Вскоре я услышала, как по дороге скачет конь, но он следовал в противоположном направлении от того, куда следовал Мун. Конь проскакал мимо церкви и затем топот копыт замер вдали. Я поняла, что это не Мун, поднялась с колен, а мое сердце пело: «Мы вдвоем! Нас двое!»

Я была уверена, что сердце Муна пело ту же самую песню.