"Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона." - читать интересную книгу автора (Грейвз Роберт)

ГЛАВА 13 Я отправляюсь в Лондон

Как только праздничный прием закончился, мы распрощались с гостями и последовали в Лондон. Туда поехали господин Мильтон, мои близкие и я. Мужчины ехали верхом, а матушка я и остальные дети следовали в двух каретах. Для Транко места не осталось, но она устроилась в обычной почтовой повозке и приехала на следующее утро. Мы не успели отъехать, как мой муж сказал мне:

— Жена, ты сменила фамилию отца на мою, и я собираюсь поменять твое имя. Я ненавижу эти французские имена. Теперь вместо твоего претенциозного имени «Мари», ты станешь отзываться на простое английское имя «Мэри», и запомни это.

— Муж мой, — с достоинством заявила я, — вы можете меня называть, как вам угодно, но я сомневаюсь, что мои родственники и друзья станут меня называть по-другому.

— Меня это не волнует! Те родственники и знакомые, кто не станет подчиняться моим желаниям, не будут допускаться в мой дом.

Матушка сидела рядом со мной в карете, отвернув лицо в другую сторону, чтобы скрыть слезы. Она высморкалась с трубным звуком и возмущенно спросила:

— Мое дитя было названо в честь Ее Величества королевы. Как вы смеете менять ее имя?

Мой муженек уважительно ответил:

— Сударыня, королева заложила или продала лучшие драгоценности короны, чтобы купить оружие для короля, с тем чтобы он его использовал против народа, и вы считаете, что после этого ей следует оказывать уважение?

Матушка не замедлила с ответом:

— Сын, ответ зависит от того, кто вы — верный подданный или проклятый Круглоголовый[45] (это выражение стало популярным в последнее время). Я никогда не буду тещей Круглоголового и стану продолжать называть свою дочь «Мари». Я надеюсь, что вы не настолько жестоки, чтобы запретить мне с ней видеться.

— Сударыня, матери обычно сюсюкают со своими дочерьми и дают им уменьшительные имена, а я твердо решил, что родственники жены станут ее называть, как я скажу, а ни в коем случае не «Мари», но я не настолько жесток, чтобы запрещать отцу или матери называть Мэри, как им нравится.

— Ton discours est parfaitement gentil, mon bean petit beaufils,[46] — воскликнула матушка.

Ссора была вовремя затушена, дальше мы ехали молча. Когда я удивилась, что мы поехали по дороге на Эбингдон, мне объяснили, что мы сейчас отправляемся не прямо в Лондон, а переночуем в доме брата моего мужа, Кристофера, молодого юриста, который обосновался в Ридинге и ему не удалось приехать на наше бракосочетание.

Мы подъехали к мосту Эбингдона и услышали с другого берега реки сильный шум и выкрики, через мост скакали оборванные всадники, участвующие в процессии, которую мы между собой называли неприличной и даже похабной. Ее устраивали, когда жена, осквернившая постель мужа и ставшая развратницей, подвергалась насмешкам соседей вместе с мужем. Всадники проскакали мимо нас, завывая в рожки и колотя по кастрюлькам и сковородкам, требуя, чтобы все освободили им дорогу. Мой муж отказался съехать с дороги и схватился за шпагу, но матушка крикнула кучеру:

— Нед, Нед, быстро освободи им дорогу, съезжай направо к воротам!

За нами спешно свернула другая карета. Мой муж, увидев, кто следует за всадниками, срочно последовал за нами. Сначала за всадниками шествовал сумасшедший старик с развевающимися длинными седыми волосами, и в кожаных лохмотьях и разорванных башмаках. Он дул в флажолет, который используют холостильщики свиней, когда они появляются в деревне. За ним на осле ехал знаменосец с женской нижней юбкой вместо знамени на шесте. Рядом с ним шагали волынщики и играли «Зеленые рукава моей леди», но делали это очень вызывающе. За ними следовала старуха, настоящая ведьма. Она сидела на повозке, влекомой костлявой клячей, рядом с ней стояли две корзины, наполненные нечистотами, которые она разбрасывала половником на зевак и посыпала ими собственные плечи. К голове лошади были прикреплены бумажные рога. Затем следовали главные герои процессии: верхом на коне ехала небольшая, бледная, с острым личиком женщина без нижних юбок, с большой деревянной ложкой в руке. К ней был привязан спиной так, что он сидел лицом к хвосту лошади, крупный и плотный мужчина с красный лицом, — ее муж. Он держал в руках веретено и ручную прялку. Рядом с ними шагали неряшливо одетые люди, и постоянно угрожали парочке дубинками, требуя, чтобы жена все время била мужа ложкой, а он усердно работал веретеном. За ними следовала толпа из Эбингдона, и у каждого мужчины и женщины были «музыкальные инструменты», которые они захватили из дома или мастерской: кастрюли, ведра, они колотили мозговыми костями по большим деревянным солонкам, гремели и звонили ключами и щипцами для углей. Я такого шума еще никогда в жизни не слышала.

Мои родители, братья и сестры хохотали над этим спектаклем, пока у них не заболели бока. Мой муж выглядел мрачным. Братец Джеймс с отвращением отвернулся от них и начал любоваться лебедями на реке. Что касается меня, то я была поражена, мне было отвратительно видеть варварство этих людей, раньше мне доводилось слышать, как кому-то угрожали «прокатить с музыкой и ряжеными за измену», но видела подобное впервые.

Мой муж, когда эти люди проследовали мимо нас, начал читать «научную лекцию» отцу о том, что подобная вульгарная антидрама обычно случалась, когда римские генералы следовали через свой город, как боги после победы, и это представление должно было напомнить им, что они смертны. Мильтон сказал, что подобные грубые и вульгарные процессии в старые времена шествовали по пятам свадебного кортежа, как страшное напоминание о том, что муж и жена не должны забывать о тесном союзе мужчины и женщины, что он обладает абсолютной властью, а она — его покорная и смиренная служанка.

— Тем не менее, — заметил отец, — хотя в Англии жена de jure,[47] как вы говорите, является служанкой и полной собственностью мужа, я слышал такое присловье, что если бы через Ла-Манш был выстроен мост от Кале до Дувра, все женщины Европы постарались перебежать по нему к нам, потому что de facto[48] англичанин так уважает и так нежно относится к жене, что за столом сажает ее на самое почетное место, в пути предлагает ей опереться на его правую руку, старается, чтобы ее не коснулись беды и трудности, потому что тогда стыд ляжет на его голову.

На это мой муж сухо пошутил:

— Сэр, я верю, что вы правы. Некоторые англичане и мужчины из Уэльса, позволяющие женам сесть им на шею, отводят им лучшую комнату в доме, чтобы она могла там расслабиться, а хозяин должен подводить счета в маленькой темной каморке, которая служит также и бельевой.

Отец ему весело ответил:

— Сэр, вы пытаетесь меня подколоть, но моя жена принесла мне приданое в три тысячи фунтов, когда мы поженились, и вам прекрасно известна поговорка: «Кто платит, тот и заказывает музыку!»

Тогда муж улыбнулся мне и небрежно заметил:

— Жена, я недавно прочитал в газете «Пейперз» господина Ричарда Хеклюта, как складываются отношения между супругами у русских. Мужчина среди других подарочков присылает жене кнут, чтобы она знала, что ее ожидает в случае непослушания. У них есть примета — если жена не получала порки в течение недели, она считает, что муж ее разлюбил, и ей бывает очень грустно. Русские жены очень послушны и ведут себя скромно и покорно. Если мужчине жена становится противна, он может с ней развестись. Это право на свободу они получили от греческой церкви.

Я промолчала и даже не воскликнула: «О!» или «Господи, помилуй нас!».

После наступления сумерек мы доехали до Ридинга и поужинали в доме Кристофера Мильтона. На ужин подали откормленных цыплят, хотя не таких вкусных, как у нас, еще на столе был свежий горошек с маслом, семга, салат из артишоков и множество клубники и вишен. Господин Кристофер оказался милым и очень умным джентльменом, в нем не было ничего от суровости моего мужа. В своих рассуждениях он был ближе к моим родным, особенно в вопросах религии и политики. Его жена Томазина оказалась милой, спокойной женщиной.

Из вредности мой муж за ужином начал рассуждать о правах парламента, с пафосом заявив, что он является высшей инстанцией на земле и что король не имеет власти ограничивать его свободы и привилегии. Но его брат Кристофер поддерживал противоположную точку зрения. Он цитировал доктора Коувелла, преподавателя гражданского права в университете Кембриджа. Доктор Коувелл говорил, что король с его абсолютной властью находится как бы над законом, и заявлял, что Его Величество, чтобы было легче издавать законы, позволил епископам, дворянству и палате общин с ним советоваться, и это было сделано не по принуждению, а с любезного согласия Его Величества. Господин Кристофер спросил, зачем нужен королевский титул, коли Его Величество волей парламента будет ограничен законами, противоречащими его духу?

Мой муж начал громко спорить, утверждая, что новая доктрина, навязанная Англии, а именно: что королевский произвол — закон для народа, есть ничто иное, как иностранная ересь, ядовитое блюдо, которое парламент вскоре выбросит за пределы Англии.

— Ах, парламент! — воскликнула матушка. — Парламент может проголосовать, чтобы дерьмо стало розой, но оно все равно останется дерьмом!..

Мильтон не обратил внимания на замечание матушки и воскликнул:

— Более четырехсот лет прошло с тех пор, как старик Бректон опубликовал заметки о законе и конституции нашего королевства, и с тех пор честные граждане заявляют, что король Англии не может своей волей изменять наши продуманные законы, дабы не позволить королю ухудшить жизнь его свободного народа, управляемого законами, принятыми сообща, лишить его имущества, жизни или свободы каким-то тщедушным заикающимся шотландским…

— Поосторожнее, братец, — вмешался Кристофер, — потому что в моем Ридинге и в Оксфорде господина мирового судьи Пауэлла, более верные королю жители, чем в Лондоне.

Мильтона ничто не останавливало.

— …заикающимся шотландским человеком, алчущим власти! Вот в чем тут дело, братец! Как недавно заявил доктор Роджер Мейнворинг, «королевское желание и приказания могут заставить его поданных страдать от вечного проклятия». Такое уродливое положение наш благородный народ долго терпеть не может, и он с этим расправится, и от этого может пострадать сам король. Уверяю вас, до конца лета, я не ошибаюсь, в стране начнется гражданская война. Я приму в ней участие с оружием в руках, буду выступать на стороне народа.

Господин Кристофер очень вежливо ответил брату:

— Братец, ты, может быть, прав в политике и в своих предсказаниях. Но я не поверю, что в Англии найдется достаточно людей, которые будут настолько злы, что поднимут оружие против короля, во имя древнего принципа свободы, который порос травой забвенья. Или что ты и я, хранящие верность королю, как главе нашей церкви и суверенному защитнику, можем оказаться по разные стороны баррикад в братоубийственной войне, как бы бурно мы ни обсуждали существующее положение. Когда проснешься завтра утром, выгляни из окна, Джон, и посмотри, как весело идут люди на рынок, и прислушайся, как приветствуют друг друга наши соседи, а потом скажи мне, может ли такая миролюбивая нация заболеть и ввергнуться в пучину гражданской войны? Джон, ты можешь и дальше шуметь и возмущаться, но в Англии нет никаких признаков войны, так же, как нет заморозков на моих клубничных грядках!

Покачивание кареты во время долгой и трудной дороги утомили бы меня, даже если бы первую половину дня я провела спокойно. Я настолько устала, что была готова заснуть прямо за столом, но тут дремота покинула меня, я проснулась, но была сильно взвинчена, у меня началась такая головная боль, что казалось, мне воткнули в глаза кинжал.

Комната для новобрачных была украшена гирляндами, и в ней сильно пахло вербеной и полынью. Кругом стояли вазы с цветами — розы, гвоздики, левкои. У постели находился столик с серебряным подносом, на котором стояли вино, блюдо с небольшими кексами и первыми нектаринами и яблоками. Белое атласное покрывало было усыпано золотой пудрой, все переливалось и сверкало в свете семи толстых восковых свечей в стеклянном подсвечнике, стоявшем у изголовья кровати. Зара и Энн хорошо выспались в карете и теперь прекрасно выполнили свои обязанности подружек невесты. Они меня расшнуровали, сняли туфли, чулки и нижнее белье, и я, обнаженная скользнула под чудесные тонкие льняные простыни. Девочки спели песню и сказали братцу Ричарду, чтобы он позвал ко мне жениха. Девочки поцеловали меня на прощанье, Зара вела себя отлично, потому что ей очень нравился мой муж, а Энн вообще была милым и приветливым ребенком.

В комнату вошел муж и запер дверь. Ставни закрыли заранее, и мы остались вдвоем.

Мильтон разделся и лег в постель с Библией в руках. Он нежно поцеловал меня и начал читать отрывок из Песни Песней, где Соломон хвалит свою возлюбленную за красоту, сравнивая ее чрево с ворохом пшеницы, а сосцы — с двумя козлятами, двойнями серны. Потом он закрыл книгу, прежде положив между страницами лепестки розы, чтобы они в дальнейшем помогали воспоминаниям. Муж нежно говорил со мной, но на каком-то иностранном языке. Мне показалось, что это был арамейский язык. Затем я должна была выйти из постели и встать рядом с ним на колени, и поблагодарить Бога за его щедрость, потому что он создал мужчин и женщин. Мильтон много разглагольствовал, а мне пришлось все за ним повторять. Когда мы наконец сказали «Аминь!», он положил меня в постель, обнял и задрожал от сильной страсти. Я ничего не сказала, а продолжала спокойно лежать, и Мильтон приподнял мою голову и сказал.

— О, скромная сдержанность, как мне это нравится! — И поднес чашу с вином к моим губам.

Я немного отпила, и хотя мне хотелось ублажить его, во мне не разгорелась ответная страсть. Он пытался меня развлечь, рассказав милую историю, как он отправился в Италию за невестой. Как-то он занимался в университете Кембриджа и пошел побродить у Грэнтчестера. Мильтон очень устал от занятий и заснул под деревом у дороги. Мимо проезжали в карете две милые юные леди. Одна из них, более привлекательная, как он узнал позже от свидетелей происшедшего, влюбилась в него с первого взгляда, пока он спал. Она написала карандашом на клочке бумаги стихи на итальянском и вложила ему эту бумажку в руку. Стихи говорили о том, что он сразил ее, пока спал, что же с ней будет, когда он взглянет на нее?! Мильтон попытался расспросить прохожих о том, кто была эта дама, а затем отправился в Италию, чтобы там попытаться ее найти. Ему не удалось этого сделать и сейчас, когда он женился на мне, больше об этом не жалеет.

Я ничего кроме «ах» и «ох» не могла сказать ему.

Пока Мильтон рассказывал, он нервно поигрывал моими кудрями.

Меня охватила апатия от тяжелого запаха трав, а от вина меня затошнило.

— Муж мой, — воскликнула я. — У меня раскалывается голова. Вы не можете намочить в холодной воде для меня платок? Вода в вазе на окне. Потом вы завяжете платок мне на лбу?

Однажды мы наблюдали такую сцену, когда кобель-гончая попытался заигрывать с сучкой-спаниелем у нас в саду в Форест-Хилл, Транко их увидела и вылила ведро холодной воды на игривую парочку. Спаниель сразу отрезвел от любовной горячки, а что касается гончей, то самец жалко тряс шкурой и дрожал, и мы начали хохотать, а самец жалобно завыл. Конечно, неприлично сравнивать тот случай с нашими объятьями, но моя просьба дать мне мокрый платок подействовала на моего мужа так же сильно, как ведро воды, вылитой Транко на собак. У него был удивленный вид, он не знал, что сказать. Он убрал руки с моих плеч и выпалил:

— Головная боль! Клянусь Бахусом и сладким молоком Венеры, вы только послушайте эту флегматичную и неблагодарную негодницу! Другая на ее месте уже была бы наверху блаженства, если бы за ней так ухаживали, читали стихи, вместе молились, угощали вином и вокруг так великолепно пахло бы розами и вербеной. И все это происходило бы не с вульгарным распутником, а в священных и законных узах брака! А это низкое существо стонет, что у нее болит голова и чтобы я положил ей мокрую тряпку на лоб!

— Я не хотела вас обижать, муж мой, — с трудом проговорила я. — Но если бы у вас так же сильно болела голова, вы не смогли бы читать стихи и не смогли проявлять какую-то страсть. Если вы меня действительно сильно любите, то подадите то, о чем я прошу.

— Нет, дитя мое, — ответил мой муженек. — Я вас люблю слишком сильно, чтобы баловать, и не стану выполнять ваши капризы, даже такие незначительные, как этот. Я — ваш муж, а не услужливый кавалер, для которого вы роняете на пол перчатку и ждете, что он вам ее подаст. Я не слюнявый спаниель, кому вы командуете «Принеси!», а он с радостью лезет в воду. Вам нужна мокрая тряпка на лоб? Я вам позволяю встать и самой принести ее!

Я поплакала из-за боли и возмущения, но не из жалости к себе. Потом встала и, придерживая рукой голову, которая немилосердно болела, с трудом побрела к окну, окунула пальцы в вазу с водой, где стояли цветы, и немного смочила лоб. Затем взяла с постели шелковый шейный платок и хотела намочить его, но Мильтон завопил на меня, чтобы я не трогала его вещей, и я, обнаженная, слонялась по комнате и искала собственный носовой платок. Транко еще не приехала и не сложила нужные мне вещи в прикроватный столик. Я не нашла платка и с трудом снова добралась до постели.

— У меня обычно редко болит голова, — сказала я, пытаясь успокоить мужа. Он сидел на постели и грозно сверкал на меня глазами. — Я страдаю от головной боли, когда приближается буря или… Сегодня…

— Что за упрямую болтунью взял я себе в жены! — прервал он меня. — Ночной воздух такой прохладный, что она не посмела обвинить погоду в своей надуманной головной боли.

— Муж мой, — вмешалась я, крепко сжав виски от невыносимой боли. — Вы меня не понимаете. Я просто имела в виду определенные дни месяца…

Он вылетел из постели и заорал.

— О, Небо! Неужели это возможно? Неужели она настолько безграмотна, распущенна или бездумна, чтобы попытаться выкинуть со мной такой трюк? Жена, разве ваша матушка никогда не говорила вам, что в эти дни муж должен, согласно закону Бога, отсылать от себя жен?

Я начала протестовать.

— Нет, я хотела сказать, что…

— Я все слышал, что ты сказала, несчастная телка, — грубо сказал Мильтон. — Тебе, как и мне, прекрасно известно, что головная боль предвещает начало месячных, ты могла меня испачкать.

Он вел себя настолько нетерпеливо, капризно и грубо, а моя голова просто раскалывалась, что я уже больше ничего не стала ему объяснять. Я пыталась сказать, что обычно гроза и непогода и особое для меня время месяца вызывают головную боль, но сегодня голова болит из-за жуткой тряски в карете. Наверно, легче было бы, если бы он подумал, что сейчас он не сможет со мною лечь из-за моего недомогания, а утром я надеялась, что головная боль пройдет, может, он вместе со мной посмеется над недоразумением, когда я спокойно постараюсь ему все разъяснить. Он выдвинул из-под постели небольшую раскладную лежанку на колесиках, которая обычно предназначалась для слуги, бросил на нее пару одеял и приказал мне там лечь, я повиновалась. Мильтон повернулся ко мне спиной, подпер голову рукой и начал читать книгу на греческом языке.

Я пожаловалась, что свет мешает мне спать, но он не обратил внимания на мои слова и продолжал читать. Мне пришлось прикрыть лицо волосами, и постепенно я погрузилась в сон.

Рано утром я пробудилась под звук мужских рыданий. Свечи уже не горели, и сначала я не поняла, где нахожусь. Потом я вспомнила, что это моя первая брачная ночь, мы сейчас в Ридинге. Я лежала на лежанке прислуги, а мой муж возлежал на огромной постели под покрывалом, осыпанном золотой пудрой. Плакал господин Мильтон, а я не знала, что же мне делать. Голова у меня болела меньше, и мне было стыдно, что из-за меня он испытывает такое разочарование. У меня было доброе сердце, я готова была сделать все на свете, лишь бы он не рыдал. Почти все, чтобы уменьшить его страдания.

Я тихо шепнула:

— Муж мой, что вас так расстроило? Почему вы плачете? Голова у меня почти не болит. Могу ли я вас как-то успокоить?

Он перестал рыдать, но ничего не ответил. Я повторила свой вопрос немного громче и добавила, что мне очень жаль, если я его рассердила своей глупостью.

Мильтон продолжал молчать, но я видела, как он протянул руку к бокалу с вином и сделал глоток. Я поняла, что он бодрствует, но не желает со мной разговаривать.

Мне не оставалось ничего иного, как пожать плечами, и вскоре я снова заснула. Мне снился ужасный сон штурма замка в Ирландии. Я ясно видела худые испуганные лица молодых рабочих ирландцев, которые сражались, стоя на крепостной стене, вооруженные лопатами. На них нападали английские копьеносцы и сбрасывали их вниз. Я увидела Myна. Потом он пропал и снова показался среди облаков дыма от пламени, объявшего ворота замка.

Когда я проснулась несколько часов спустя, моего мужа уже не было в комнате, миссис Томазина Мильтон принесла мне завтрак в постель, чтобы мне не появляться за общим столом. Она решила, что я уже распрощалась с девственностью. Я видела, что муж вынес все свои вещи из комнаты. А я надеялась, что смогу ему все объяснить, когда он придет, чтобы пожелать мне доброго утра, и тогда ему не нужно будет гневаться. Я задержалась в комнате, ожидая его, но он не шел. Наконец прибежала Зара, чтобы хихикая сообщить, что карета уже ждет. Когда я спустилась, муж сидел на коне, с объяснениями предстояло подождать до ночи.

Я села в карету и почти все время путешествия дремала, но пару раз он приказывал мне взглянуть из окошка на прекрасный вид — Виндзорского замка с круглыми белыми башнями. Муж сказал, что он об этом написал стихи.

Он несколько раз рифмовал эти стихи по-другому, пока не остался доволен.

Мы проехали город Брентфорд, где находилось одно из самых богатых поместий короля, и деревню Тернхем Грин, наконец добрались до Хеммерсмит, и оттуда по обе стороны дороги потянулись дома до самого конца путешествия. Это был Кенсингтон. Справа от нас остался Сент-Джеймский дворец с обширными садами, мы проехали мимо дворца Уайтхолл и Черинг-Кросса и отправились вдоль Стрэнда.[49] Мне были знакомы все названия, но все я видела собственными глазами в первый раз и так продолжалось до тех пор, пока мы не добрались до сердца Лондона.

Вокруг стояла суматоха, раздавались крики, вопли и завывания. На тротуаре царила толчея, я спросила, может, сегодня базарный день или, может, эти люди затеяли бунт. Матушка рассмеялась и объяснила мне, что сейчас июнь, и город очень опустел, потому что многие знатные господа отбыли в деревню со слугами, чтобы там провести лето вдали от городской толчеи. Я часто бывала в Оксфорде и Тейме, и раз была в Вустере, где навещала родственников матушки в Ханибурне. Но ни один из этих городов даже в рыночный день никогда не видел столько народа, там никогда не было такой вони. На булыжнике возвышались кучки лошадиного навоза — на пятидесяти ярдах улицы его было столько, что можно было удобрить поле в двадцать акров. Кругом валялись капустные листы и кочерыжки, лопаточки гороха, грязные тряпки и мусор из сточных канав. Все тухло под горячим солнцем, и у меня опять закружилась голова. Кроме того, воздух отдавал запахом серы, а плотный вонючий дым вырывался из каминных труб и расстилался вдоль улицы: в Лондоне топили не дровами, а битуминозным углем. Те, кто не привык к подобному запаху, мог просто задохнуться.

— Как можно здесь жить и не сойти с ума из-за жуткого крика или не падать в обморок от страшной вони? — поинтересовалась я.

— Ты скоро привыкнешь к суете Лондона, — сказала матушка, — и станешь считать скучной деревенскую жизнь. Для настоящего кокни за Брентфордом начинается варварство, а христианский мир заканчивается в Гринвиче. Лондон является великим центром вселенной с тех пор, как начался распад Рима, в нем сейчас в два раза больше населения, чем было.

Муж сообщил, что родился недалеко от церкви Боу, в доме под названием Спред Игл на Бред-стрит. В этой церкви в колокольню угодила молния, и ее колокола звонили, когда маленький Джон лежал в колыбели.

Вечер был туманным, кругом отсвечивали фонари и факелы, а высокие дома затемняли улицы и лишали их остатков света. На улицах были такие толпы, что наши лошади с трудом продвигались вперед и нам пришлось встать в конце длинной процессии застопоривших карет, и так мы провели не менее получаса. Пока мы ждали, мимо нас прошествовал отряд в четыре сотни парней, возвращавшихся с учения, они несли пики, и наконечники были покрыты мелом против ржавчины. За ними следовал отряд в две сотни мушкетеров. Они пели песню «Последняя ночь епископов» с припевом:

— Нехристи поганые! — возмущалась матушка и грозила им кулаком.

Я не знаю, по каким улицам мы ехали, потому что я раньше совсем не знала Лондон, но помню первое впечатление от собора святого Павла. Он нависал над нами, когда мы проезжали мимо него. Шпиль раньше достигал пятьсот футов, сейчас он был значительно укорочен — верхнюю часть сломало во время бури, ее сняли, чтобы она сама не свалилась. Наконец мы миновали церковь святого Мартина-ле-Гранд и подъехали к воротам Олдерсгейт. Это были одни из семи ворот Лондона, их окружали две квадратные башни высотой в четыре этажа.

— Через эти ворота Король Беда впервые въехал в Лондон, — прокричал нам в окошко кареты господин Мильтон. — Видите, вон он сидит прямо над вами!

Мы взглянули наверх и увидели неясную тень короля, сидящего на троне. Это был король Яков, который въехал в город через эти ворота, когда он покорил город и принес с собой «Каледонийские[50] причуды священного права», как выразился мой муж.

— Твой муж слишком бесцеремонный, — заметила мне матушка. — Особенно, когда он снова оказался в городе среди кокни и прочих бездельников.

Муж спросил ее:

— Сударыня, вы не знаете, что сказал ученый господин Селден? Как король является вещью, которую люди изготовили для себя, так в семье мужчина должен быть самым главным.

Мы проследовали через ворота, а потом, повернув несколько раз, наконец, оказались перед улицей Олдерсгейт. Улица была длинной и узкой, и по обеим сторонам ее стояли большие, одинаковой постройки дома. Мы вышли из кареты, отправились по аллее и подошли к милому домику с крышей из соломы. В нем было десять комнат, и он был покрыт штукатуркой розового цвета. Перед домом располагался садик с газоном и стояла решетка с вьющимися розами, широкая рабатка с белыми левкоями, молодое дерево шелковицы и статуя мальчика с гусем.

— Теперь это твой дом, Мэри! — воскликнул муж. Я поняла, что он уже «созрел» для того, чтобы меня простить. — Здесь, наконец, мы сможем спокойно жить среди моих вещей и близких мне людей, — шепнул он мне на ухо. — И здесь ты станешь меня любить без страха, и подчинишься мне, как ты поклялась перед Богом.

Я надеялась, что он поднимет меня на руки и перенесет через порог, как того требовал обычай, но он не стал этого делать.

Нас приветствовал отец господина Мильтона, тоже Джон Мильтон, нотариус и ростовщик. Это был милый, спокойный и приятный старик. Он вышел из гостиной с букетиком фиалок в руках. Отцу уже исполнилось восемьдесят лет, но он был бодр, как пятидесятилетний мужчина, и мог читать мелкий шрифт без очков. Он очень ласково отнесся ко мне и назвал «милое дитя», а потом позвал двоих внуков Неда и Джонни Филлипс поздороваться со мной. Это были дети его дочери Анны. Ее муж был секретарем важного клерка в правительстве. Потом Анна овдовела и вышла замуж за коллегу мужа, господина Томаса Агара. Мой муж уже два года обучал племянников; Неду было одиннадцать лет, а Джонни — десять. Это были серьезные, скромные и стройные мальчики, сильно отличавшиеся от моих шумных и сильных братьев — Джона, Вильяма и Арчдейла, казалось, что они побаивались моего мужа. В доме еще жила служанка мужа Джейн Ейтс, мрачная старая дева сорока пяти лет. Мы все не смогли бы разместиться в доме, было решено, что семеро моих братьев и сестер, кроме маленького Джорджа, Бесс и Бетти, троих самых младших детей, остановятся неподалеку в доме господина Абрахама Блекборо, собиравшего книги и памфлеты, он был дальним родственником Мильтона.

У меня было две младшие сестры, которых звали Элизабет. Вторую сестренку так окрестили, когда старшей Элизабет было четыре года, и врач сказал, что она умерла, но она выкарабкалась.

В тот вечер мы занимались музицированием. Господин Мильтон и его брат Кристофер, приехавший с нами из Ридинга, и их двое племянников все вместе пели грустные мадригалы. Муж исполнял партию тенора, Кристофер — баса, мальчики — дискантов, а старенький отец аккомпанировал им на скрипке. После их выступления матушка приказала, чтобы я сыграла на гитаре и спела. Все Пауэллы меня очень хвалили, потому что я действительно спела хорошо, и мотивчик был весьма веселый. Мильтоны не спешили с похвалами. Я понимала, что для них музыка была более серьезным занятием, чем для нас. Последней они спели грустную песню, которую сочинил сам отец с такими словами:

А я для своего пения выбрала шумную балладу Хэмфри Круча на музыку другой баллады под названием «Все кругом рогоносцы».

Я помнила не все слова этой песни, и мой отец предложил, чтобы я спела еще одну веселую песенку, но мой муж его резко прервал.

— Нет, нет, сэр, ваша дочь устала, и если она еще станет петь, то может сорвать голос.

Потом он отвел меня в сторону и сказал:

— Никогда больше не пой эту балладу. Ты обижаешь моего отца, и баллада глупая.

Я извинилась.

— Муж мой, я пела ради музыки и не собиралась никого обижать.

— Мелодия плохая, а твой голос совершенно не пригоден для пения, временами мне казалось, что он походит на рев медведя!

Мильтоны снова стали искусно и слаженно петь под музыку органа, на котором играл мой муж. Мои маленькие братцы начали зевать и возиться, мы отставили в сторону стол и стулья, и чтобы их немного развлечь, начали играть в жмурки и прятки, а они потом отправились к господину Блекборо, а мы с мужем пошли в спальню.

Весь день я повторяла про себя, что скажу мужу, и когда мы оказались в нашей комнате, очень красиво убранной, я была готова поговорить с ним. Я наблюдала, как Мильтон расчесывал волосы, снял одежду и надел ночной колпак. Все это он делал молча, а потом жестом показал, чтобы я выдвинула из-под кровати раскладушку и улеглась там. Казалось, что на сей раз он не злился. Я набралась храбрости и сказала:

— Джон, дорогой мой муж, мне очень стыдно за прошлую ночь, когда я пожаловалась тебе на головную боль…

Я помолчала, потому что он от меня отвернулся и начал чистить ногти, а затем, не оборачиваясь ко мне, сказал:

— Хватит, жена, не говори больше об этом. В этом виновата твоя мать, что она не предупредила тебя…

Я быстро его прервала:

— Нет, дай мне договорить, потому что в этом виновата только я. Ты меня не понял, когда я тебе сказала о головной боли. Я совсем не это имела в виду. Утром мне было так жаль тебя, когда ты плакал, и я была готова лечь с тобой в постель…

Он опять начал орать:

— Ты что — меня не слышала, ведь я приказал больше ничего не говорить о прошлой ночи? Все уже прошло, а был священный обряд нарушен из-за глупости твоей мамаши или твоей собственной, уже значения не имеет, теперь, увы, ничего нельзя изменить.

— Послушай меня, муж… — молила я его.

Он побелел от злости.

— Если ты еще раз посмеешь открыть свой наглый рот или потрогать покрывало, я тебе гарантирую трепку. Твое состояние делает тебя нечистой семь дней и ночей, и я делаю тебе одолжение, что позволяю спать со мной в одной комнате.

Я сдалась, и его было не убедить, поэтому положила голову на подушку и заснула. Как он провел ночь — спал, читал или рыдал, я не знала, потому что так устала, что мне было все равно.