"Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона." - читать интересную книгу автора (Грейвз Роберт)ЖЕНА ГОСПОДИНА МИЛЬТОНА (Роман)ГЛАВА 1 Последний день Рождества 1641 года6 января 1641 года — последний двенадцатый день Рождества и день моего пятнадцатилетия. Моя крестная тетушка Моултон прибыла в собственной карете из Ханибурна графства Ворчитершира, чтобы провести с нами Рождественские праздники в нашем шумном доме, украшенным остролистом и плющом, в Манор-хауз на Форест-Хилл. Форест-Хилл был небольшим городком, расположенным в четырех милях к востоку от Оксфорда, если ехать по дороге от Хединнгтон-Хилл. Утром крестная пришла к нам в гостиную — мы с братьями и сестрами остались дома, потому что был сильный снегопад. — Дитя мое, — сказала она, — вот тебе мой подарок. Я чуть не забыла тебе его отдать. Я быстро вскочила, щеки у меня горели от огня в камине, я присела перед тетушкой, хотя уже пару раз успела поздороваться с ней утром. Она была дамой почтенной, к ней следовало относиться уважительно. Да и подарок крестной Моултон всегда стоил того, чтобы за него как следует поблагодарить. Она выбирала подарки с такой любовью!.. Я сняла оберточную бумагу и обнаружила небольшую книжку, переплетенную в тонкую белую кожу с серебряной застежкой и небольшим замочком с крохотным серебряным ключиком. На обложке золотыми буквами было выведено: — Дай посмотреть! Дай! Я хочу отпереть книжку и посмотреть картинки! Джеймс, который был старше меня и учился в Крайстчерч, {6} оттащил ее в сторону и сказал: — Зара, потерпи. Твой день рождения будет в сентябре. Сейчас праздник Мари, и сегодня самая главная она, а не ты. Взбудораженные дети отошли в сторонку, я отперла замок, и книга открылась на первой странице, она была девственно чиста, как и все последующие. Сначала я была ужасно разочарована, правда, попыталась скрыть разочарование от крестной. Она обхватила мое лицо руками в белых митенках, на пальце сияло массивное серебряное позолоченное кольцо с бериллом. Крестная поцеловала меня в лоб, а потом сказала: — Моя дорогая крестница, надеюсь, тебе понравился мой подарок. Дневник переплел придворный мастер-переплетчик королевы. Уверена, тебе уже надоели «Семь Рыцарей христианства» и «Смерть Артура» {7} и тому подобные старые истории папистов о волшебстве и убийствах. Я помню, как ты ими увлекалась, когда мы встречались в прошлый раз. Ты не доросла до того возраста, когда сборник проповедей может доставить тебе удовольствие. Тогда мне вспомнились твои фантазии и склонность к выдумкам. Это естественно, ведь ты родилась под знаком козерога в канун Крещения, когда звезды ведут хороводы на небе. И я решила, что в Новом году мое дитя может сама написать книгу. Я дам ей замочек и ключик, чтобы в книгу-дневник не заглядывали ее любопытные братья и сестры, моя крестница будет носить ключик на ленточке на шее. Моя крестная все так красиво обрисовала, что я пришла в неописуемый восторг. Я начала, запинаясь, благодарить ее, крестная понимала, что эта благодарность была искренней, и она с улыбкой воскликнула: — Дети, благослови вас Господь! А сейчас я вас оставлю. Она удалилась в комнатку за кухней, в которой всегда останавливалась: там было очень тепло и уютно, правда, окна выходили на двор, где хранились дрова, и на конюшни, а не в сад и цветники. Как только крестная ушла, мои младшие братья Джон, Вильям и Арчдейл, жутко шаловливые и непослушные ребята — они всегда держались вместе, точно свора гончих, вышедших на след добычи — стали приставать ко мне. — Дай посмотреть! Дай скорее посмотреть! Я им сказала, что смотреть не на что, в дневнике пока только белая бумага и красивая обложка. Наконец Джон и Арчдейл от меня отстали, уселись поближе к огню и стали лениво перебрасываться лесными орехами. А Вильям не двигался с места. — Сестренка Мари, почему бы тебе не написать рассказ о колдунах и ведьмах в этой красивой новой книге; будешь читать нам по субботам вечерами главу за главой. Лучше тебя никто во всей округе не рассказывает истории. Или напиши рассказ о рыцарях, оруженосцах, великанах-людоедах… Я не сразу ответила братцу, потому что мне было приятно слушать его, но тетушка Моултон совсем другого от меня ждала. Она ведь сказала, что мой дневник будет предназначен только для моих собственных глаз. — Нет, — наконец ответила ему я. — Зачем? Эти истории я прочитаю вам в языках пламени, сяду на скамейку у камина и огонь станет для нас лучшей книгой. Завтра я расскажу вам историю Матушки Грязь, ведьмы из Уитли, которая жила во времена короля Хэри.[1] О том, как она навела порчу на колокола на колокольне, чтобы они не смогли звонить. Обещаю. — Она намазала свою метлу жиром гадюки, чтобы быстрее летать? — спросил меня Вильям. — Ха, какая ерунда! — засмеялась я. — Ведьмы всегда мажут метлы жиром гадюки, даже те, кто мало что соображают. Матушка Грязь не была обычной ведьмой. Она могла завязать тройным узлом хвост маленькой таксы, и такса становилась невидимой и лаяла беззвучно. — Она варила дьявольский бульон в большом медном котле? И бросала туда жаб и пальцы мертвецов, и разную гадость, и сажу от морского угля? Но я ему сказала, что надо подождать следующего дня, чтобы узнать, как готовится дьявольский суп по рецепту королевы Гекаты. Зара тогда была очень вредной и противной девчонкой, постоянно приставала ко мне. Потупившись, словно скромница из скромниц, она обратилась ко мне: — Сестричка, неужели ты будешь все честно и откровенно записывать в дневник, изливать душу и сердце? Напишешь о том, как маленький ученик из Магдален-Холла Грегори-как-его-там сделал тебе предложение вечером под Рождество, когда ты катилась на льду, и о том, что ты ему ответила? И станешь переписывать в дневник надушенное письмо, которое он сунул тебе тайком, когда мы шли вам навстречу?.. Я огрела Зару по голове злосчастным дневником, и она грохнулась на пол. Подобрав юбки я выбежала из комнаты, чтобы новая ссора не омрачила моей радости: я чувствовала, что меня обуревают лучезарные фантазии. Постучала в дверь кабинета отца, где он занимался счетами. Отец работал при свете свечи: небо потемнело от снежных облаков. Он открыл дверь, и я показала ему подарок крестной, который очень ему понравился. Мы поговорили с ним, и, осмелев, я попросила перья, чернильницу и песочницу, но он отказал мне в моей просьбе. Тогда я напомнила ему, что сегодня день моего рождения и что он должен быть добрым в канун Крещения. Еще я предложила ему что-нибудь написать на титульном листе. Я прекрасно понимала, что отцу очень хотелось это сделать. Сказать правду, я страшилась первой нарушать белизну чистых страниц, к тому же я безумно любила моего бедного отца, и мне было приятно, что он сам напишет мне несколько слов. После этого отец дал мне все, о чем я его просила. Когда он спросил, что я стану писать в дневнике, я слукавила, сказала, что братец Вильям просил меня придумать для них разные истории о старых и добрых днях Робин Гуда и сэра Ланселота с Озера, {8} чтобы я им читала эти истории, сидя у огня, каждую субботу по вечерам перед ужином. Услышав это, отец внимательно посмотрел на меня, вздохнул и сказал, как бы предсказывая мою судьбу: — Мари, дорогая моя, мне следует кое-что тебе сказать. Старые, добрые времена — сейчас. Напиши об этом, если хочешь, и пусть эти записи станут тебе утешением во время грядущих печальных событий. Боюсь, что скоро настанут тяжелые времена, многое в жизни короля меняется. Отец взял перо, заострил его перочинным ножом. Затем отодвинул свечи в сторону, чтобы удобнее было писать и рисовать. Он аккуратно начертил ромб на титульном листе дневника, в ромбе нарисовал герб Пауэллов, состоящий из серебряного шеврона на черном поле и двух окровавленных наконечников копий сверху и снизу: «кровавые слезы» — так герольды называют эти капли на наконечниках. Отцу понадобилась алая краска, и он нарисовал капли собственной кровью из большого пальца, который он наколол ножом, чтобы продемонстрировать свою любовь ко мне. Потом он на верхнем конце ромба красиво написал М и П, а внизу — дату и в конце страницы красивым почерком приписал: «Что за прекрасное было время! — сказал Ричард Пауэлл». Затем отец поцеловал меня и отпустил, потому что уже четыре раза пытался подсчитать одну и ту же сумму и каждый раз ошибался. Так у меня появился дневник, и я стала записывать в него происшествия своей юной жизни в Форест-Хилл, и сейчас мне кажется, что это были действительно прекрасные старые времена, и они больше никогда уже не повторятся. Это был последний год мира в Англии, потом грянуло время кровавых распрей, бросившее нас, Пауэллов, подобно тысячам других легковерных и обеспеченных семей, в черную дыру горя и нищеты. В тот день после ужина, на котором присутствовали одиннадцать гостей и шестнадцать членов нашего семейства, началось обычное веселье кануна Крещения. К нам в каретах и повозках пожаловали почтенные соседи со всей округи. Некоторые приехали издалека с берегов Темзы. На Крещение у нас всегда было очень весело, ведь к этому празднику присоединялся еще и мой день рождения. К нам приезжали гости в масках и удивительно красивых нарядах, в звериных шкурах или в турецких, еврейских и китайских платьях. Кто-то наряжался разбойником, кто-то — шутом или сельской пастушкой, скрывая под маской лицо и изменив голос. Мой старший брат Ричард, который учился тогда на юриста, выполнял роль распорядителя рождественского праздника, Владыки Буянов, следил за порядком. Любой мог поделиться с ним своими догадками насчет какой-нибудь маски. Лорд Неповиновения с длинным черным хлыстом подходил к маске и говорил: — Сэр (или мадам), вас узнал свидетель, вы — такой-то. Признаетесь или нет? Кивните или покачайте головой. Если кто-то признавался, его сразу просили снять маску и заплатить штраф. Если же маска отрицательно качала головой, тогда разоблачитель платил штраф, но будучи уверен, что человек в маске лжет, требовал, чтобы он снял маску. И тогда штраф удваивался, а платил его проспоривший. Леди и джентльмены обычно платили штраф поцелуями или глубокими поклонами. Когда происходил поединок меж джентльменами, один мог стукнуть противника рукояткой по лбу, намазать ему нос углем, потянуть его за бороду. Но коли тот ошибался, то человек в маске мог наградить разоблачителя тумаком ниже пояса. Существовал закон на празднике Неповиновения — особа женского пола не могла разоблачать другую особу того же пола. По-моему, это было мудрое правило. Наш добрый друг, капитан сэр Роберт Пай Младший, из Фарингдона-Магна в Беркшире явился в наряде сельского помещика с хлыстом и сильно накрашенными, будто очень загорелыми щеками. Мои младшие братишки переоделись в обезьян. Они шалили и кувыркались, искали друг у друга блох. А поскольку они были почти одного возраста и одинакового роста, было невозможно отличить их друг от друга. Вильям выиграл штраф, потому что ректор Толсон из Ориель-колледж спутал его с Арчдейлом. Вильям решил измазать лицо ректора сажей, но нарисовал ему на каждой щеке букву «П». Старый джентльмен решил, что это просто пятна у него на щеках, и стал смеяться вместе со всеми. Я поднесла к его лицу маленькое серебряное зеркальце, и он увидел на своем лице клеймо: «П», т. е. Подстрекатель. Ректор пришел в ужас и начал стирать буквы рукавом, поплевав на него. Моя матушка изображала замечательно тихую, скромную монашку. Она побелила щеки мелом, опустила глаза долу и дрожащим голосом читала молитвы, перебирая четки из вишневых косточек. Но этот образ совсем не подходил к ее характеру, потому что матушка была веселой и властной женщиной. Какой-то подвыпивший господин решил разоблачить ее, обвинив в том, что она была великой грешницей и каждую третью ночь ложилась с Дьяволом; матушка, не в силах больше сдерживаться, громко захохотала, и тайна ее была раскрыта. Потом появился джентльмен, наряженный Дьяволом с рогами, копытами и козлиной бородкой, он хохотал громче всех, и Владыке Буянов сказали, что это мой отец, так что пьяненький джентльмен убил двух птичек одним выстрелом. Маленькие обезьянки прижались к матушке и делали вид, что норовят вырвать у нее из рук четки. — Клянусь серой и известняком, монахиня! — воскликнул Дьявол. — Это ни я посеял храброе семя этих дьяволят в твое нежное и прекрасное лоно! На Заре был чудесный наряд благородной испанской дамы. Ей его дала моя крестная Моултон. Корсаж был из желтого атласа с великолепной вышивкой, а нижние юбки из тюля в золотую полоску. Плащ из алого бархата на подкладке из белого муслина в звездах. Моя крестная привезла этот наряд для меня, но я выросла из него, так что Заре очень повезло. Сама я в тот вечер осмелилась надеть мужскую одежду: решила изобразить разбитного парня; на мне была высокая шляпа с узкими полями и огромным пером с бантиком из серебряной ленточки. На руке — голубовато-серебристый плащ с белой подкладкой. На запястьях и у горла у меня были манжеты тонкого греческого кружева, еще я надела облегающий короткий камзол зеленовато-серебристого оттенка и панталоны того же цвета в форме органных труб, украшенные у колен розочками из того же материала. Сапоги были на два дюйма больше моих ног, и верх сапог с очень широкой бахромой был подвернут вниз до самых позолоченных шпор, которые звенели, как колокольчики. В правой руке я держала трость и поигрывала ею, шагая по залу. Я широко расставляла ноги, точно малыш, делающий первые шаги, потому что боялась, что шпоры могут зацепиться за кружева и я шлепнусь. Я приклеила небольшую острую бородку, которую я прищипывала, но так осторожно, боялась, как бы она не осталась у меня в кулаке. На руках были тонкие перчатки с отделкой, сильно надушенные. Я отдавала направо и налево поклоны, а не приседала, как положено девушке. Мой кузен Арчдейл, позже погибший в рядах королевской армии во время осады Глостера, купил эту одежду для меня у одного знакомого придворного юноши. Мой кузен всегда внимательно относился к моим просьбам. Вот так я развлекалась, хотя это, может, и не очень подобало девушке на выданье, но в танцах я не отставала от джентльменов, а когда все-таки меня узнали, мои родители на меня не рассердились. Но никто не был шокирован моей выходкой, ведь в канун Крещения любые шутки позволительны. По-моему, это свидетельствует о решительности моего характера и терпимости того времени. В нашем доме все чувствовали себя хорошо и свободно, разумеется, это не касалось преступников, которых констебль приводил к моему отцу, выполнявшему обязанности мирового судьи. Или какого-нибудь надменного пуританина-торговца, приехавшего по делам, и решившего, слушая наши шутки, что он попал в Вавилон… Моя тетушка Джонс из Стенфорда, старшая сестра отца, была весьма строгих правил и старомодных взглядов. Она пришла на маскарад в старинном, с большим декольте, сером платье, с обычными накрахмаленными оборками и рюшем, в старой бархатной шляпе, похожей на надутый ветром шар. Она попыталась осудить моего отца. Ткнула в меня пальцем и спросила, как он допустил, чтобы благородная девица на выданье выбрала для себя подобный наряд? Мой отец сказал, что мы празднуем канун Крещения, а если она будет всем мешать, то он представит ей обвинения в том, что она пытается испортить праздник, и тогда Владыка Буянов начнет взрывать у нее над ухом петарды. Тетушка попросила прощения и замолчала надолго, сохраняя кислое и мрачное выражение лица. В перерыве между танцами я разрезала праздничный пирог, начиненный изюмом, сливами, имбирем, медом и украшенный глазированным сахаром. В центре пирога находилась повозка с дровами из фруктового сахара; на верхнем пласте теста лежали разные фрукты — яблоки, лимоны, апельсины, сливы, груши — тоже из сахара и раскрашенные, как настоящие фрукты. Я была очень благодарна крестной за подарок и постаралась, чтобы ей достался кусок пирога с бобом, который приносит счастье. Я была в кухне, когда боб положили в пирог, и заметила это место. Тетушка радостно, будто дитя, вытащила боб, и ее короновали Бобовой Королевой. Она выбрала моего брата Джеймса своим королем, меня назначила своим пажом, а Владыку Буянов — гофмейстером.[2] Став королевой, моя крестная принялась назначать своим подданным кому что исполнять. Сэр Роберт Пай должен был, стоя рядом с ней, прочитать молитву в честь священного права епископов. Мой отец начал было протестовать, потому что сэр Роберт Пай Старший, член парламента от Вудстока, а парламент решил безжалостно изгнать епископов из правительственных учреждений; отцу не хотелось никого из Пайев обижать, потому что он был им благодарен — они дали ему в долг крупную сумму денег. Сэр Роберт не был негодяем, он был благородным рыцарем, а потому незамедлительно повиновался Бобовой Королеве: начал с глубокой иронией расхваливать епископов до небес, сравнивая их с сельскими разносчиками, которые успевают не только присматривать за лошадьми и товаром, но и подслушивать сплетни в харчевнях и пабах; они не брезговали даже старыми сплетницами и их собутыльниками. Вот так, сказал он, епископы добывают самые горячие новости. Сэр Роберт жутко разозлил двух университетских профессоров — Брауна и Пребендария Иля из Крист-черч. Они не были прелатами, но догадались, что сэр Роберт издевается над епископом Оксфорда доктором Бенкрофтом, который во время посещения Вудстока совал свой нос в дела отца сэра Роберта. Разгневанные господа закутались в плащи, сверкая глазами, доктор Браун пробормотал, что существуют такие рождественские пироги, от которых у него болит живот.[3] Услышав это, мой брат Джеймс нахмурился, повернулся к Королеве и громко сказал. — Ваше величество, здесь сидят две кислые личности, им следует напомнить о необходимости почитать нас! Вся компания радостно восприняла это замечание, и Джеймс назначил им штраф — они должны были выпить по пол-галлона шотландского эля[4]«в честь Синих Беретов», имея в виду антипрелатских шотландских Ковенантеров, {9} с оружием в руках выступавших против молитвенника, который наш архиепископ Лод {10} пытался им навязать. Доктора не рискнули отказаться, к тому же им очень нравился наш эль, который я сама помогала готовить (мы его заливали в бочки из-под десертного вина), он получился отличного качества. Когда я поставила перед ними кувшин, они пробормотали подобающие случаю слова благодарности, но к ним добавили еще и молитву, от которой Синие Береты действительно посинели бы от носа до пяток: они молились о мире и спокойствии в двух королевствах. Все расхохотались, и наши набожные гости пришли в хорошее настроение. Они выпили, и эль на них так подействовал, что они замигали, будто совы, а вскоре вообще позабыли, за что их наказали. Было уже половина десятого, мы сели ужинать, когда раздался стук в дверь, и перед нами предстал приходской констебль, дюжий детина, который за шиворот держал какого-то беднягу. Констебль спросил: — Его Милость судья дома? Он не сможет разобраться с этим мошенником? У меня есть свидетели, подтверждающие, что этот бродяга пытался совершить ограбление. Я подошла к дверям и спросила: — Мистер констебль, у его Милости нет на это времени. Разве вам не известно, что сегодня канун Крещения? Но констебль не хотел уводить беднягу, твердил, что в городской тюрьме нет замка, потому что плотник об этом не позаботился, преступник чего доброго сбежит. Он умолял меня, чтобы судья поместил бродягу в какое-нибудь надежное место на ночь, а обвиняемый, набравшись смелости, закричал: — Я требую справедливости! Я не жулик, а честный человек из Ноука. Я заблудился, потерял дорогу и лошадь в пурге. Мне надо спешить: моя жена рожает. Слуга пошел к отцу и передал слова пойманного. Отец приказал: — Пусть констебль проведет его со свидетелями в гостиную, пошлите туда моего секретаря,[5] пусть приготовит mittimus {11} и все, что ему потребуется. — Затем отец обратился к сэру Роберту: — Кузен, пойдемте со мной. Вам будет интересно присутствовать при разбирательстве этого дела. Отец взял черную полумаску и надел ее сэру Роберту. Из кухни бегом прибежал клерк, одетый в черную одежду, на которой были нарисованы белые кости скелета. На лице у него была маска с изображением черепа. — Ваша Милость! — воскликнул клерк. — Позвольте мне сходить домой и переодеться в мое обычное платье. — Зачем же, мешок с костями? — удивился отец. — Мы проведем это дело в соответствующем стиле. Оставайтесь в своем наряде! Констебль привел предполагаемого преступника в гостиную, это оказался честный малый, бедняк Джон Форд из Ноука, что в нескольких милях от нас, мой отец его знал. Лошадь действительно выбросила его в снег, он попытался спрятаться от пурги неподалеку в курятнике, где его и обнаружили. Его схватили с криками: «Грабитель! Грабитель!» — один из схвативших беднягу побежал за констеблем. От яркого освещения и шума голосов свидетели притихли, а когда они вошли в гостиную… Боже, что предстало их взглядам! Сам Дьявол, и с вымазанным чем-то желтым лицом. В ход пустили, видно, отличную охру, которую добывали в шахте на земле Тайррелла на границе Шотоувер-Форест. Дьявол сидел в большом кресле, накрытом ярко желтым атласом. Рядом с ним возвышался высокий человек в черной маске, а в руках он держал обнаженный меч. За столом сидел скелет и чистил перья. Рядом три маленькие обезьянки, сидя на корточках, энергично почесывались. Свечи под красными колпачками заливали все вокруг мрачным красноватым светом. Меня в гостиной не было, и поэтому я не могу рассказать, что и как там происходило, а мой отец всегда старался приукрасить рассказ, но все происходило приблизительно так. Констебль знал, что мой отец горазд на выдумки, но изо всех сил сдерживался, а бедняга из Ноука, побледнев, воскликнул: — Ваша Милость Сатана, я чист духом и совестью! Клянусь, я вас не боюсь, и я не жулик! Я — Джон Форд, пасу гусей и никогда в жизни мухи не обидел, у меня были почтенные родители! — Ха-ха, Джон Форд! — Дьявол заржал, как конь. — Мне нравятся твои слова. Но смотри, если я поймаю тебя на лжи и если ты впредь не будешь себя вести прилично, попадешь в пекло! — Ваша Милость, обещаю! — заикаясь пролепетал бедняга: он, видно, вспомнил за собой кое-какие грешки. — Самое позднее завтра я постараюсь разделаться со всеми долгами, правда, мне придется продать золотое кольцо жены. — Теперь перейдем к другому делу. Где люди, обвиняющие тебя в преступлении? — строго спросил Дьявол. — Ну-ка выйдите вперед, господа-а! Свидетелями оказались меховщик с сыном из Вотлингтона, что за Уитли, онемевшие от ужаса. Сын завопил и выскочил из комнаты, а папаша следом за ним. Все, кроме Джона Форда, разразились громовым смехом. Среди раскатов смеха, отец обратился к трем обезьянкам, моим братишкам: — Эй, эй, мои храбрые мошенники! Найдите их поскорее, мои красавчики! В погоню! Обезьянки схватили шутихи, подожгли от свечек и бросили их в коридор вслед удиравшим меховщикам. Те никак не могли протиснуться между гостями, метались по лестнице, даже рискнули прыгнуть в окно, они, бедняги, наверняка разбились бы, но им повезло, и они приземлились на старый сарай, покрытый толстым слоем соломы. Крыша под ними рухнула, и они провалились внутрь сарая. Им повезло: они не разбились, вскочили и помчались прочь сквозь пургу. — Констебль, — сказал отец, стараясь говорить как можно степеннее и достойнее. — Оба обвинителя этого честного человека убежали, эсквайру Билзбабу и мне не в чем их обвинить, ибо не существует никаких доказательств. Отпустите его с миром, но прежде ступайте на кухню и угостите его глинтвейном с мятой. А затем отправьте домой к жене в повозке. После ужина гости поиграли в жмурки, потанцевали, веселье длилось до полуночи. Когда закончилось Рождество, Владыка Буянов постучал своей тростью в дверь и приказал нам снять со стен плющ и остролист. Мы выполнили его приказ и бросили зелень в огонь, а потом пили глинтвейн и пели песню «Прощай Рождество» Правда, пели лишь те, кто оставался на ногах: взрослые не выдержали — кто улегся спать, а кто приказал подать кареты и повозки. Компания из пяти юношей выбежала на двор, чтобы охладиться в снегу, и тут же бегом вернулась назад. Они сильно опьянели от перемены температуры, трое из них рухнули в беспамятстве на пол. Слуги уложили их на диван, а мы укрыли их одеялами, они как шпроты — голова-ноги-голова-ноги лежали там до самого утра, оглушая все вокруг диким храпом. Музыканты заявили, что больше не станут играть, но мы уговорили самого бездарного скрипача остаться, пообещав заплатить ему шесть пенни. Но он сказал, что каждые полчаса эта сумма должна удваиваться. Мы продолжили наше веселье: танцевали джигу и другие зажигательные танцы, и так продолжалось довольно долго, я переоделась в свое красивое зеленое атласное платье, чтобы было удобнее танцевать. В это время сифилитичный молодой человек по имени Ропьер, кузен лорда Ропьера, вообразил, что он влюбился в меня. Рядом не оказалось никого постарше или более благородного происхождения, кто бы его приструнил, и мистер Ропьер повел себя весьма свободно, приставал ко мне с поцелуями, требовал еще больших знаков внимания с моей стороны, надоедал неуклюжими комплиментами. — Прекраснейшая леди, девушка-прелестница, ваш отказ подобен кинжалу в моем сердце! — И еще: — Почему вы отказываете вашему преданному вассалу в удовлетворении его страсти, императрица моей души? Я не переживу этого! Он продолжал болтать без умолку, а я ему отвечала: — Нет, сэр! Нет, нет, сэр! Можете поговорить со мной, мой достойный подданный, когда немного протрезвеете, но не сейчас! Я не дала ему в ухо, как сделала бы с любым другим, посмевшим так разговаривать со мной, потому что мне был прекрасно известен его вспыльчивый норов. Наконец, ему надоело приставать ко мне и он переключился на Зару, подумав, что я начну ревновать. Зара оказалась к нему благосклоннее, чем я. В три часа джентльмены поняли, что их кошельки уже не выдержат требований скрипача, а он, особенно не усердствуя, заработал тридцать шиллингов за три часа, доказав, что великолепно разбирается в сложении и умножении. За меньшую сумму он не согласился развлекать нас. Тогда четверо молодых людей схватили его за руки и за ноги и выкинули в снег, а молодой Ропьер разбил скрипку о его голову, мне это совсем не понравилось, сделка сделкой, конечно, и скрипач он плохой, но скрипка то у него была хорошая! Наконец мы все распрощались, и я отправилась наверх и смотрела из окна, как по двору к конюшне поплыли огоньки фонарей и факелов, там ожидали своих хозяев лошади. Потом я увидела, как кавалькада выехала из ворот и повернула на дорогу. Кто-то поехал в одну сторону, а кто-то — в другую, сквозь густой снег наши гости разъезжались по домам, и мне это напомнило фигуры в каком-то странном танце. Я принесла с собой зажженную свечу и поставила ее в подсвечник в спальне, которая была рядом с ванной. Зара уже спала на постели, не раздевшись, и я накинула на нее покрывало, потом достала перо и чернила и начала писать в дневнике. Сначала я описала карнавал — у меня на это ушло полстраницы, чтобы потом, перечитывая эти записи, восстановить все до мельчайших подробностей. Тогда я не подозревала, что, когда мне минет двадцать один год, эти полстранички покажутся мне такими же странными, как история Китая или Эфиопии. К тому времени наша компания разлетится в разные стороны, дом перестанет принадлежать нам, и даже праздник Рождества будет запрещен парламентом! В доме воцарилась тишина, в нашей комнате было очень холодно. Настроение, еще недавно такое хорошее благодаря вину и музыке, начало падать; я записала, что мы веселились до полуночи или даже до часа ночи, что не позволительно для невинной девушки. Я также добавила, что мистер Ропьер безобразно обошелся с бедным скрипачом, и я никогда бы не вышла замуж за такое грубое животное, если бы даже он имел 1500 фунтов годового дохода, и что я не выдумываю — он предлагал мне свою руку и свои денежки. Наконец, я поняла, что лучше бы я легла спать три часа назад. В зале часы пробили четыре часа, когда я задула свечку, на следующее утро я оставалась в постели до десяти часов с ужасной головной болью. |
||
|