"Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона." - читать интересную книгу автора (Грейвз Роберт)

ГЛАВА 4 Как мы живем в Форест-Хилл

Я не стану упоминать о всяческих пустяках, например, как тяжело я переболела корью в четыре года и как мы в карете моего отца попали в снежную бурю во время страшного снегопада 1634 года и оставались в поле всю ночь и часть следующего дня. Я кратко опишу, как текла наша жизнь в Форест-Хилл до того, как разразилась гроза войны.

Сначала об охоте. Мы держали сильных ирландских гончих и соколов, четырех или пять сильных коней для верховой езды. На Мейнор-Лэнд водилось множество кроликов и зайцев, особенно на полях по эту сторону Минчин-Корт и по пашням до Ред-Хилл. Там также было множество дичи. У наших соседей Тайрреллов был большой дом в Шотовер, и они позволяли нам охотиться на оленей в Ройял-форест. Но это разрешение касалось только нас, а не наших гостей, нас всегда сопровождал помощник егеря, что нам не очень нравилось. Когда сэр Тимоти Тайррелл был главным егерем принца Генриха (любимого брата короля Карла, который стал бы королем, если бы рано не умер), они преследовали прекрасного самца-оленя.

Они его загнали, и сэр Тимоти держал голову оленя, чтобы принц Генрих прикончил его охотничьим кинжалом. Но олень сильно сопротивлялся и пытался поддеть их великолепными рогами, и тогда принц неосторожно перерезал нерв руки сэра Тимоти, и рука онемела. Чтобы как-то отплатить сэру Тимоти, принц назначил его смотрителем леса, к тому же он был начальником округа, это звание перешло к нему по наследству. Должность смотрителя леса требовала постоянного контроля: многие молодые джентльмены, студенты университета, когда им надоедала постоянная пища, состоящая из речной рыбы, вяленой рыбы и баранины, пытались поживиться добычей из леса и добыть себе оленины, их не пугала угроза попасть в руки к лесникам.

В Форест-Хилл было запрещено пасти живность в лесу, но мы пускали стада свиней в лес, чтобы они поживились желудями и плодами бука, за это мы платили Тайрреллам тридцать шиллингов в год. На каждую свинью надевали кольцо, чтобы они не рыли землю, если егеря находили свинью без кольца, они ее конфисковывали в пользу смотрителя, так как ямы представляли опасность для охотников: в них могли попасть во время охоты лошади. Кроме оленей, в Шотовер водились лисы и еноты, барсуки и дикие кошки. На диких кошек не охотились, потому что они добывали себе на пропитание кроликов.

Я тоже охотилась, но редко в основном лесу, только один раз, я охотилась там в компании Тайрреллов. Им не нравилось, когда в охоте принимали участие женщины, они считали, что женщины и священники приносят неудачу. А в доказательство вспоминали историю, как королева попала стрелой из лука в любимую гончую короля. А если мой брат Джеймс неловко пользовался луком, то один из молодых Тайрреллов начинал издеваться над ним и кричать:

— Архиепископ Кантербери! Ну, точный архиепископ!

С этим связана другая грустная история. За пару лет до моего рождения в Хемпшире архиепископ Эббот из Кантербери был приглашен поохотиться на оленей с лордом Зучем в его лесу. Архиепископ пытался отказаться, объясняя, что плохо владеет луком, но его все-таки уговорили, и первая же стрела, которую он послал, застряла в лесничем, который тут же умер от раны. Перед судьями возникла сложная задачка — осудить архиепископа, впрочем король помиловал его и даже оставил его настоятелем Кантерберийского собора, пока не закончились слушанья дела, его отстранили от этого, но архиепископ так сильно страдал от случившегося, что редко появлялся при дворе и в первый вторник каждого месяца постился и предавался молитвам.

Такой проступок архиепископа привел к тому, что арминиане, ^{17} примыкавшие к папистам (их лидером был епископ Лод), так легко пришли к власти после смерти короля Якова. Арминиане заявляли, что королю дана власть свыше и если он отдавал какой-то приказ, его подданные не могли выполнить его, потому что это противоречило Закону Божьему, они должны были ему подчиняться, не сопротивляясь. Но архиепископ Эббот исповедовал противоположные взгляды, заявляя, что ни король, ни принц не имеют права оправдывать свои поступки именем Господа. Но после эпизода на охоте, его мало кто поддерживал. Он прожил еще немало лет, но так и не оправился после случившегося. Таким образом, ортодоксальные священники остались без лидера, и потому не могли оказывать сопротивление арминианам. Затем арминиане пытались втянуть короля в свои захватнические планы трех королевств, полагаясь на его «твердую веру», что привело к войнам со всеми тремя королевствами, а все из-за того (так сказал сэр Тайррелл), что священник отправился на охоту, вместо того чтобы продолжать молиться.

Мне не нравилось охотиться на кроликов и зайцев, они были такими милыми трусливыми животными; дома у меня жил ручной кролик, его мне привез братец Джеймс. Я посыпала его шкурку порошком, от которого рвало наших собак, если они слишком к нему приближались, и поэтому зверьку удалось прожить долгую жизнь.

Мне очень нравилась охота с соколами, самый злой из наших соколов любил меня. Брат Ричард научил своего сокола охотиться на жаворонков. Но это совсем мелкая добыча. Мне нравилось носится осенью по полям, а когда из-под копыт коня вспархивала дичь, победным кличем возвещать об этом. При первом же шорохе крыльев мой сокол, сидевший у меня на перчатке, вскидывался, но колпачок не позволял ему взлететь сразу. Тогда я резко срывала колпачок, подбрасывала сокола в воздух и мчалась вслед за ним. Как я вопила от восторга, когда сокол взмывал все выше, а затем камнем падал вниз и вонзал когти в мягкую пушистую добычу! Когда добыча лежала в моем ягдташе, а он сидел у меня на перчатке, я ласково хвалила его. Я очень не любила охоту на дичь с ружьем. Конечно, соколы стоили очень дорого, и с ними было много хлопот, но соколиная охота нормальный и красивый вид спорта, а в убийстве с помощью ружья есть нечто противоестественное.

Я уже не раз говорила, как я любила танцевать, я обучила танцам своих младших братьев и сестер, потому что это здоровые упражнения, дети вырастают сильными и грациозными. Я научила их местным танцам, стоило мне разучить новый танец, я сразу же показывала его моим братьям и сестрам. Мы всегда праздновали Михайлов день и Хоктайд.[18] Мы танцевали на лужайке с детьми всех обитателей поместья — с сыновьями и дочерьми наших арендаторов и работников, чтобы показать, что мы не чураемся их общества.

Когда мне было семь лет, в церкви по приказанию короля Карла зачитывали Указ о забавах. Люди по-разному воспринимали этот указ! В глубинке пуритане отрицательно отнеслись к нему, сочтя это осквернением воскресного дня. В наших краях никого не взволновало это распоряжение — никто не кричал от радости и не шептался с соседом в недоумении, ничего и не изменилось у нас, только как-то воскресным днем появился некто Мессенджер, несколько лет назад он отправился в Лондон выучиться ремеслу обувщика, а затем вернулся, вот он и позволил себе неприлично и развязно вести себя на утренней службе. Он не говорил ничего неприличного, знал, что если он перебьет священника во время службы, это — хулиганство и нарушение общественного спокойствия. Нет, он «всего лишь» опоздал к службе и стоял в проходе под круглой аркой, ведущей к алтарю, обратясь лицом к амвону, не снимая головного убора даже во время пения псалмов. Когда священник начал читать «Почему вы так возвышаетесь, высокие холмы?» и стал развивать эту тему, поясняя, как хороши наши местные танцы, молодой человек принялся шаркать ногами и громко кашлять, стараясь заглушить голос священника, а потом повернулся на каблуках и, топая ногами, отправился к выходу. Когда церемония закончилась и викарий всех благословил, народ стал выходить из церкви, а этот парень подкараулил викария и грубым голосом спросил его:

— Разве танцы не являются распутством? А Майское дерево — не идол?[19] Сэр, отвечайте мне! Вы что, хотите, чтобы эти бедные души танцевали джигу в Аду и не попали в Рай? Иоанн Креститель поплатился своей головой, а шлюха будет продолжать танцевать джигу? Ради чего велел Езекия срубить посвященные деревья, ^{18} вокруг которых веселились язычники?

Викарий, несмотря на некоторые отрицательные черты был верным учеником церкви и знал Библию лучше, чем этот бестолковый наглец. Наверное, бедняга зазубрил какие-то баптистские молитвы в свободное от работы время, сидя в своей каморке в лавке дяди в Ладгейте. Викарий ответил ему, что как царь Давид танцевал перед ковчегом, обителью Господа, так и мы все можем танцевать перед местом его нынешнего обитания, перед церковью, и служить Господу музыкой и танцами, и никто не станет нас за это осуждать.

К ним подошел мой отец, который, как обычно, дремал во время службы и не сразу узнал о выходке парня. Он тотчас осведомился, не собирается ли викарий обвинить мистера Мессенджера в непристойном поведении, отец был настроен очень решительно.

— Этот человек, ваша милость, — ответил ему викарий, — задал мне вопросы, и хотя они были недостаточно вежливо сформулированы, но не могут квалифицироваться, как нарушение общественного порядка. Правда сказал, что считает наше Майское дерево идолом.

Отец покачал головой, вышел на улицу и обратился к прихожанам:

— Добрые люди, среди нас человек, у которого вместо головы кувшин. Он заявил, что наше Майское дерево — идол. Смотрите не сделайте идола из него самого.

Сказав это, отец всем подмигнул и ушел, оставив юношу с глазу на глаз с прихожанами, которые сами были на язык остры. Он забрал с собой викария, чтобы тот не оказался ни в чем замешанным, если вдруг начнется свара, правда, на всякий случай отец позвал констебля.

Том Мессенджер людям очень не нравился, потому что вел себя чересчур надменно и пытался посмеиваться над всеми, но они пока еще не пытались его проучить. Сейчас стало ясно, что им дали «Добро», и они захлопали в ладоши от радости. Тома схватили под белы ручки, а другие готовились начать танцы. Это был день Эля Робин Гуда, по обычаю, молодые люди стреляли из луков в цель. А тот, кто лучше всех поражал цель, становился Робин Гудом. Люди вели его к беседке, выстроенной в церковном дворе, где сидела Мэрион. Она давала ему приз и награждала поцелуями, а потом все выпивали и веселились на лужайке, лакомились пирогами и всяческими сластями, которые приносили из дома. Но прежде всего, чтобы согреться после долгого сидения в холодной церкви, все начинали танцы у Майского дерева. Его украшали, и танцевали и водили хороводы вокруг него, держась за кончики лент.

Том Мессенджер сказал, что их Майское дерево — идол, прихожане не растерялись — связали ему руки и украсили цветами его высокую шляпу, заткнули ему в рот кляп: словом, сделали из него Майское дерево. Они водрузили Тома на обломок каменной колонны, стоящей в углу общинного выгона, где происходило веселье, привязали веревкам в колонне так, чтобы он не соскочил. Потом начали танцевать вокруг него под звуки волынки и барабанчиков. Мой отец наблюдал за весельем с верхнего окна нашего дома, а затем явился с констеблем и захлопал в ладони, призывая к тишине. Музыка умолкла. Отец вздохнул и сказал:

— Добрые люди, что я вижу? Неужели этот парень решил посрамить праздник, который нам подарил Его Величество, и стал изображать из себя Майское дерево в общественном месте, и тем самым вы сделали из него идола? Ведь он нарушил общественное спокойствие! — потом отец обратился к Тому Мессенджеру: — Том, как ты возвысился и какие гнилые плоды принесло тебе твое ученичество в течение тех семи лет, что ты провел в Лондоне! И это твоя благодарность?! Ведь я дал тебе пять шиллингов и кусок сыра на дорогу! Как же ты решился, возвратясь в родные края, насмехаться над старыми обычаями, пытаться возвыситься над другими людьми и смеяться над нами?!

Том не мог ответить, потому что во рту у него был кляп.

Отец продолжал:

— Том, если бы я не относился хорошо к твоей матери-вдове и к твоему дяде Дику, хорошему башмачнику и честному человеку, я отправил бы тебя в тюрьму в Оксфорд, чтобы тебя судил суд присяжных. Мне жаль вашу семью, и я не желаю срамить наш городок. Ты свободен, Том.

Тома Мессенджера спустили с колонны и даже напоили элем. После этого случая он держал рот на замке, хотя и не соревновался с другими мужчинами в стрельбе, не присоединялся к танцам и другим веселым развлечениям.

Вот и все, что могу сказать о развлечениях, хотя должна добавить, что матушка заставляла меня помогать ей по дому, но когда я освобождалась, то могла делать, что захочу и весело проводить свободное время, только должна была ее предупреждать, где меня искать и в чьей компании я буду. Даже зимой я просыпалась очень рано. Я работала быстро, а матушка не пользовалась тем, что я управлюсь в два счета, так что я помогала ей в охотку.

Теперь перейдем к другим проблемам. Мой отец арендовал поместье у Броумов, получившего его от короля Генриха VIII, а тот в свою очередь забрал поместье у монахов Осни, когда их аббатство было распущено. Отец взял поместье в аренду на пятьдесят один год и выплатил Броумам большую часть от трех тысяч фунтов, которые матушке дали в приданое, а потом он выплачивал ренту в пять фунтов в год. Само поместье и дом стоили почти триста фунтов в год, это была изрядная сумма. Еще у него кое-какие владения — выкупленные и взятые в Витли, что составляло еще сто фунтов в год. Отец отремонтировал дом, он был в плохом состоянии, когда отец получил его в аренду, сделал разные пристройки, мы привели в порядок сад. Отец любил верховую езду и компанию, поэтому его расходы превосходили доходы. Он поселился в Форест-Хилл при хороших деньгах и был уверен, что сможет возместить все расходы. Не облицованные камнем стены он приказал оштукатурить известняком с коровьим навозом, а искусный мастер из Норвича вырезал на них, пока штукатурка была еще влажной, узоры и орнаменты — свитки, перевязанные ленточками, розы, королевские лилии и чертополохи.[20] Кроме того, он нарисовал виноградные кисти и листья. Там были также изображены якорь, гирлянды цветов, которые поддерживали херувимы с крыльями, портреты наших предков, беседовавших у Древа Мудрости, в ветвях которого прятался Змей-искуситель.

В саду росли самшит и тисс, подстриженные в виде разных форм, и много фруктовых деревьев. Отец приказал также вырыть рыбные садки и построить беседки, которые смотрели на юг. В саду проложили дорожки с кустами можжевельника по краям. Если встать посередине дорожки и смотреть направо или налево, — то казалось, что дорожка совсем прямая, но это был оптический обман, так как человека, приближавшегося к вам, не было видно никогда. С дорожки можно было спуститься к рыбному пруду. У нас было двенадцать ульев, и один из них имел прозрачные, как у фонаря, стенки, можно было заглянуть внутрь и увидеть, как там суетятся пчелы. У нас также была живая изгородь из лаванды и росло множество кустов роз. Мы засахаривали лепестки роз. В саду была роскошная клумба гвоздик, которые мы использовали в приготовлении ликера и медового напитка. Неподалеку раскинулся большой сад, там росли лекарственные травы и хмельник и стояла хмелесушилка.

Позади дома располагались конюшни, курятники, свинарники, загоны для рогатого скота и сараи для повозок. Там также стояли высокие поленницы и лежало множество бревен и горы коры для дубления кож. Кроме того, два работника ежедневно плели секции плетня — они больше ничем не занимались. Эти плетеные загородки предназначались для продажи фермерам, разводившим овец в Дауне, где таких загородок было мало. На работах в доме, саду, на земле и в лесу у отца трудилось около двадцати взрослых работников. На нашей пекарне и пивоварне постоянно что-то готовили и пекли, потому что мы работали для всех бедных людей города, а те за это платили нам небольшую плату.

К отцу и матери все относились хорошо, потому что они сами были неутомимыми работниками и никогда не отказывали в помощи нуждающимся. Они прилежно посещали церковь и делали посильные пожертвования. Отец на свои деньги укрепил колокольню и тем самым выполнил свой долг перед церковью. Колокольня была предназначена для трех колоколов, но там, сколько я себя помню, висело всегда только два колокола. Существовала даже песенка, придуманная об этих колоколах, о том, как они спорят и пытаются заглушить красивым звуком все колокола в округе. В церкви Холтена было три колокола, в Стентоне в церкви святого Джона — пять, а в Витли — шесть.

В религии мой отец шагал в ногу со временем. Он не был сторонником нового, но приказ короля, который внимал своим епископам, не подлежал для него обсуждению, он просто понимал, что все течет и изменяется. Он был родом из Уэльса, где приняли христианство намного раньше, чем в Англии, он сызмальства воспитывался в католической вере. Отец нам мало что рассказывал о своей холостой жизни, говорил только, что он прямой наследник принцев Уэльских, из чего я заключила, что они — благородного происхождения, но очень бедные. Отец мог прекрасно управляться с топором, значит, в юности ему приходилось часто заниматься физической работой, а в те времена это было унизительным для джентльмена. Моя тетушка Джонс тоже ничего нам не рассказывала о своем детстве.

Земля в Мейноре была очень плодородная и красного оттенка, ее обильно орошал ручей, протекавший возле Ред-Хилл. Примерно две трети земли было занято пастбищами и молодыми рощицами. Часть земли оставалась под паром. Мы начинали обрабатывать землю очень рано, старались хорошо удобрить поля, к примеру, большое поле в Лашере при хорошей погоде могло принести урожай пшеницы стоимостью в пятьдесят фунтов. Мы разбрасывали по двенадцать повозок хорошо перепревшего навоза на каждый акр земли, а еще — золу и отходы пивоварни, иногда старые шерстяные тряпки и носки, нам их почти даром давали в колледже Оксфорда, тряпки эти были насквозь пропитаны потом мальчишеских тел, и ими было очень хорошо удобрять поля.

В Форест-Хилл мы обычно сеяли сначала ячмень, потом горох или бобы, в последнюю очередь пшеницу и смесь ржи с пшеницей, после чего пашня год отдыхала. Пшеницу сеяли последней, потому что если ее сеять сразу после хорошего удобрения навозом, ростки могут заразиться головней. Чтобы не было головни, отец протравливал зерна в крепком соляном растворе. Он никогда не экономил на семенах, сеял по четыре бушеля[21] пшеницы или смеси, или гороха на каждый акр, а бобов приходилось сеять больше.

Отец обычно говорил:

Он не позволял, чтобы сеяльщики проходили поле только раз, заставлял повторять процесс дважды, чуть меняя расстояние между рядами.

Мы использовали плуг с широким лемехом, лошади шли в цепочку, делали ровные борозды, чтобы вся земля была засеянной. Бороны у нас были с двадцатью пятью зубцами, и мы засыпали зерна землей на нужную глубину. Жали у нас серпами с гладким лезвием, ставили небольшие копны, чтобы зерно поскорее подсыхало. Через два дня работники делали нетугие снопы и складывали их домиком по десять снопов, так что нашему зерну дождь был не страшен.

Ячмень отец приказывал сеять, когда листья вяза были с мышиное ушко, а снимали его, когда он повисал верхней частью стебля и начинал слегка желтеть. Его жали тоже серпом и никогда не связывали в снопы, перетряхивали граблями и оставляли на пару дней, чтобы ячмень «дошел», а сорняки засохли. Ячмень потом собирали трезубыми вилами с затупленными концами в небольшие стога, потому что большие сильнее промокают при дожде, а чтобы они высохли, их приходится снова разбрасывать, и тогда пропадает много зерна. Бобы и горох тоже жали серпом и ставили в стога. Отдельные стебли собирали руками, потому что грабли могли вылущить стручки. Домой урожай доставляли на длинных двухколесных повозках, на которых много умещалось. Наши обычаи сеять и собирать урожай сильно отличались от тех, что мне приходилось наблюдать недалеко от Лондона.

Чтобы сохранить зерно от крыс и мышей, мы помещали его на платформы, установленные на камнях высотой в два фута. Сверху эти столбы прикрывала крыша из закругленного камня, и грызуны не могли преодолеть эту преграду. Если в зерне было слишком много головни, то приходилось выбивать стебли о дверь. Но если зерно было относительно чистым, его молотили цепом, и тогда работа шла гораздо быстрее, а уж коли зерно головней было порчено, приходилось развязывать и разбирать каждый сноп, а затем снова его связывать. Но при обработке подобным образом головня не рассыпалась в пыль, как при обработке снопов цепом, а потом зерно надо было провеять, пересыпав сначала деревянными лопатами — мы это делали на поле или в амбаре, где искусственно создавали поток воздуха с помощью веялки.

Мой отец часто брал меня с собой, поэтому я так хорошо знаю все это. Он говорил, если я выйду замуж за сельского джентльмена, а он на это сильно надеялся, и мой муж заболеет или умрет, то мне придется самой наблюдать за рабочими. Отец учил меня различать типы почвы и рассказывал, как лучше удобрять и обрабатывать каждый тип, как бороться с сорняком, как отпугивать ворон. Он мне рассказывал, что нужно сделать, чтобы зерно не самовозгоралось, если его убирали влажным или не созревшим. Отец также научил меня ухаживать за скотом. Мы держали двадцать коров и быка, коровы давали много молока.

Самое свободное время наступало в мае, когда поля уже были засеяны, а косить сено или зерновые еще не нужно было. И в конце сентября, когда почти весь урожай был собран, а пшеницу рано было жать.

Я довольно ловко владела иглой, могла прошить ровный шов и аккуратно обшить петельку для пуговицы. Но я так и не смогла овладеть искусством вышивания и плетения кружев. И еще мне нравилось стряпать. Я всегда начинала точно следовать рецепту, но потом меня точно дьявол толкал под локоть, и я добавляла что-то новенькое, пытаясь улучшить блюдо. Я здорово рисковала, потому что если блюдо мне удавалось, взрослые меня неохотно хвалили, а если оно бывало испорчено, то матушка отводила меня в детскую и секла, как она говорила, для моего собственного блага. Помню, как однажды она кричала на меня:

— Слишком много мускатного ореха, корица тут совсем не нужна, следовало немного посолить, в печи передержала, соли не хватает. Неужели ты никогда не будешь никому повиноваться?

С каждой фразой на меня обрушивался удар кнута по плечам. Я вздрагивала от ударов, но никогда не плакала. Когда наказание было закончено, я пропищала:

— Сударыня, вы не упомянули майоран, спасибо и на этом.

Матушка снова схватилась за кнут, но потом улыбнулась и отбросила его.

— Милочка моя, ты хорошо сделала, что добавила майоран, но все равно ты совершила несколько ошибок.

Отец много времени проводил в рощах Шотовера. Я уже писала, что эти рощи были заброшены: сломанные и упавшие деревья гнили на земле, а рядом валялись упавшие ветки. Так что их нельзя было даже рощами назвать, скорее это был сильно разросшийся подлесок с колючими кустами. Летом там цвело множество пурпурного вербейника. Отец не должен был платить епископу ренту за первые десять лет, и постепенно он привел все рощицы в порядок, и даже стал получать кое-какую прибыль от продажи дров. Мелкосортный лес и ветки шли на плетение плетней. И он старался пустить в дело упавшие деревья. Через десять лет он должен был платить сто фунтов в год королю и еще сто фунтов — епископу, но к тому времени рощи подорожают, потому что Оксфорду вечно не хватает дров. Отец приказывал валить деревья не подряд, а выборочно, только нужной высоты и объема ствола. Согласно существующим стандартам полено должно быть длиной в три фута и четыре дюйма, правда дюймов могло быть меньше или больше, о чем свидетельствовала маркировка.

Викарий учил братьев латыни, а управляющий учил их началам математики. У братьев мне удалось перенять немного латыни, и я могла сама читать Комментарии Цезаря. Матушка обучала меня французскому, а отец игре на гитаре, которую он мне подарил. Я пела и сама себе аккомпанировала на гитаре с инкрустацией из слоновой кости и черного дерева. Она похожа была на лютню, но звучала гораздо веселее. Я легко перебирала струны, постукивала по крышке, больше надеясь на свой голос, который был у меня неплохим. Транко выучила меня готовить настойки и наливки. Короче говоря, я знала всего понемногу, и это было достаточно для приличной девушки. Матушка, строгая и требовательная женщина, решила, что мне уже можно выходить замуж, я смогу составить хорошую партию даже без большого приданого, но все же лучше подождать еще два-три года.

Мой отец разбирался в законах, будучи мировым судьей, куда лучше многих ученых джентльменов, заседавших с ним на квартальных сессиях. Но в те времена в Форест-Хилл почти не нарушали закона, преступления сводились к тому, что кто-то ломал плетень или чьи-то собаки рвали овцу. Зато по Ворсетерской дороге, особенно летом, шныряли мошенники и хулиганы. Они воровали простыни и платки, вывешенные на живой изгороди, грабили курятники и сады, словом, совершали нарушения общественного порядка. Мой отец обходился с ними очень строго — большинство из преступников были старые солдаты, служившие в датской армии или у шведского короля, им было нестрашно, когда их пороли по приговору отца, потому что в армии сержанты колотили их куда сильнее. Пуще смерти они боялись холодную воду, и после того, как их окунали разок-другой в чан с грязной водой на том дворе, где их отлавливали, они норовили обходить Форест-Хилл стороной.

Часто к отцу приходили с обвинениями против бедных старух, которые как будто наводили порчу на пастбища или на скот, из-за чего коровы разрешались мертвым теленком, или от их сглаза сворачивалось молоко, или же у маленьких детей появлялась сыпь. Отец внимательно рассматривал иски, но, как правило, обвинения эти оказывались безосновательными, одна вина ответчиков была в том, что они очень бедны. Старушка, матушка Кетчер, жившая в полуразрушенном домике из палок и дерна у Байярдсвотер-Милл, как-то днем была поймана с мешком лягушек, улиток, кузнечиков и тому подобных тварей, в мешке еще были корни странной формы. Жена Томлина-мельника заявила, что она собиралась навредить мельнице, потому что когда ее неожиданно остановили, она бросила мешок, из которого повыскакивали лягушки, а сама бросилась бежать.

Мой отец не поверил этому, поговорил со старухой, и она ему поведала свою историю. У нее был работящий сын, но он не помогал ей, а женщина не хотела унижаться, просить помощи у церковного прихода. Может, оба боялась расстаться со свободой, вот и стала питаться жареными желудями и кресс-салатом. Но на такой диете долго не просуществуешь, ей захотелось съесть что-то более существенное, и матушка Кетчер вспомнила, что французы едят лягушачьи лапки и варят бульон из улиток. А почему бы ей не попробовать? Но когда жена Томлина поймала ее во время «охоты», ей стало стыдно, и она попыталась убежать. А если фиалковый корень высушить и измельчить в порошок, им хорошо душить белье, жена викария подтвердит. Отец дал матушке Кетчер несколько шиллингов, хлеб и соленой свинины. Он сказал жене мельника, что если та желает попасть в рай, пусть не скупится и время от времени отдает старухе пакет муки, чтобы бедняжка пекла себе лепешки. Мельничиха не посмела его ослушаться.

Матушка Кетчер отблагодарила отца — стала собирать для нас лекарственные травы, а однажды принесла ему позолоченную серебряную пуговицу, потерянную им на охоте. Он очень любил эти пуговицы и тужил о потере.