"Предатель" - читать интересную книгу автора (Самойлов Юлий Самуилович)

Предатель

Огонь горел в неглубокой ямке, покрытой толстой чугунной решеткой. Я сидел рядом с огнем на кошме, переворачивал кусочки мяса, жарившиеся на решетке, и потягивал чай. В юрте никого не было, только изредка заходила жена Паш-аги — проверить, не остыл ли чай и все ли есть на достархане.

Хозяин еще не вернулся с охоты. Но когда я приезжал в аул, то сначала считался гостем всего аула: в ауле и рядом с ним стояли мои колодцы, но кроме того и главное — гостем Паш-аги. По туркменскому обычаю, если ты один раз гостевал у кого-нибудь, то во все последующие разы невежливо быть гостем в другом доме. Это набрасывает тень на дом, где тебя принимали впервые. Вроде тебя там плохо приняли: ты плохо пил, ел, отдыхал и поэтому пошел в другой дом.

Кроме того, я довольно неплохо знал историю туркмен, имена непобедимых сардаров, знаменитых ханов и ханш и еще — Коран. Я вообще интересовался религиозными учениями, в том числе и мусульманством, его возникновением, историей, знаменитыми людьми, шиитами и сунитами, а туркмены, кстати сказать, суниты, и когда я приезжал в дом Паш-аги, приходили как бы невзначай соседи поговорить об обычаях, легендах, о толковании Корана, и это все очень нравилось хозяину дома.

В семье Паш-аги у меня был даже в некотором роде крестник-внук. Его по моему предложению назвали Аюбан в честь Аюбхана, знаменосца Мухаммеда, основателя ислама.

Сегодня хозяин во главе отряда охотников находился в песках. Шла большая охота на волков. Эту охоту обставляли по всем правилам, используя и новую технику, и древние обычаи и способы охоты. Волки стали настоящим бичом. Особенно одна стая, разбойничавшая вблизи аула и нагло грабившая каракулевые стада. Говорили, что во главе стаи — огромный волк-оборотень, знающий человеческий язык и все человеческие обычаи.

Охота продолжалась уже неделю. Сегодня охотники должны вернуться. И около шести вечера я действительно увидел сначала облако пыли, а потом множество всадников на красавцах конях. Далее шли машины с водой, едой, и, как видно, в одной из них везли убитых во время охоты волков.

Туркмен, здороваясь, подает не одну руку, а обе. Это и религиозный обычай — некое отличие и показ того, что обе руки безоружны. Кроме того, здороваясь даже с хорошо знакомым человеком, туркмен щупает косточку большого пальца руки, так как, по преданию, по свету ходит все время святой — Хызр. Он принимает любые образы и облики людей и животных, и встречи с ним судьбоносны. Хызр может дать человеку счастье, а может и наказать за чванство, пренебрежение обычаем, жестокость, жадность и так далее. Когда Хызр перевоплощается в человека, его можно узнать только по отсутствию косточки большого пальца на правой руке.

Мы очень хорошо, с соблюдением всех правил, поздоровались с Паш-агой, задали ритуальные вопросы о здоровье, благополучии, настроении, потом я обошел всех остальных охотников, здороваясь с каждым за руки, и подошел к убитым волкам.

Пустынные волки несколько меньше, чем волки наших сибирских лесов или бело-желтые страшилища заполярных пустынь, но не менее свирепы, очень подвижны и собираются в большие стаи. И вдруг я увидел огромный черно-белый труп. Он был прежде всего чуть ли не в два раза больше волчьего и, кроме того, совсем иной окраски — черный, с белыми пятнами.

Передо мной лежал убитый пес, обыкновенная чабанская собака, среднеазиатская овчарка, потомок тибетских догов. Правда, убитый пес был очень крупным даже для этой могучей и свирепой породы волкодавов. На шее у него щетинился широкий ошейник из толстой кожи с острыми шипами, не дающими возможности схватить за горло.

Пса убили двумя выстрелами в упор, и, кроме того, я насчитал еще четыре пулевых ранения, то есть убили не случайно. Паш-ага, подошедший сзади, тоже долго смотрел на убитого пса. Потом вдруг ткнул в него пальцем и жестко бросил:

— Предатель. Днем жил в ауле, ел хлеб от людей, а ночью приводил волков, он у них вожаком был.

А я никак не мог вспомнить, кого напоминала мне эта массивная, лобастая голова с мощными челюстями. И вдруг вспомнил — Чемодан.

Человека с таким прозвищем я встречал не здесь и вообще — в другой жизни. В тот день, когда я впервые увидел его, стоял страшный мороз, страшный даже по тем нечеловеческим местам — минус шестьдесят пять. И внутренний репродуктор обиженно прохрипел: «Актированный день… актированный день…» Это был утробный рев крокодила, у которого отняли добычу. Иногда, когда температура опускалась до двадцати пяти, репродуктор более добро и четко изрекал: «Лица среднеазиатской и кавказской национальности на работу не выходят», и те, к кому это не относилось, проклинали себя за то, что они не узбеки, не азербайджанцы, что дало бы право хотя бы день пролежать в вонючем тепле юрты и сберечь остатки сил.

Еды не хватало, даже той, скудной, а работа лошадиная, но в актированный день можно остаться на нарах, мечтая о чем-то вроде бы простом и заурядном, но совершенно фантастическом и недоступном здесь.

Кстати сказать, вы знаете, что это такое — «затируха»? Нет, так ведь? Если заливать муку кипятком, постоянно мешая при этом ложкой, а потом всю смесь еще прокипятить и подсолить, то получится вкуснейшая вещь — затируха. А теперь, когда вам понятно, что такое затируха, представьте себе, что вы мечтаете о целом ведре этой мучной каши, именно о ведре, которое вы медленно, с чувством и толком, наслаждаясь бесподобным вкусом, постепенно опустошаете.

Что? Вы не можете себя заставить мечтать об этом? Ну, и хорошо, ну и слава Богу, что не можете, — и не надо.

Юрта, в которой лежали в тот день сто пятьдесят мечтателей, представляла собой кругообразное сооружение с куполом крыши из щитов, заполненных опилками, мхом, обитых толем, а купол ее был еще и залит гудроном. Вдоль стен — двухэтажные нары. На них, подстелив под себя что попало, лежали люди. Сверху — лампа ватт на сто пятьдесят — двести, но настолько затемненная и загрязненная многочисленными испареньями человеческих тел, что свет, который она излучала, был тускло-желт и бледен. В середине юрты, на асбесте и железных листах, за изгородью из рифленки, — печь. Она из сталистого чугуна с ребрами жесткости и похожа на огромную авиабомбу без стабилизатора. Растапливают ее через небольшую дверцу, а когда растопится, поднимают носовую часть и засыпают уголь или кокс. Печь раскаляется, и в юрте разливается тепло. Пахнет горелым металлом. Впрочем, запахи — особая тема.

Представьте себе: разный пот, моча, помои, самосад, пар сушившейся обуви. Но и тогда вы будете иметь лишь кое-какое представление об этих запахах. А импровизированный заборчик вокруг печи сделали потом, чтобы сушить разные вроде бы совершенно ненужные вещи.

Например, сушатся рукава от старой телогрейки. Вроде бы на какой черт они нужны, эти рукава? Не торопитесь с выводами. Эти рукава нужны, как крылья самолету. Обломались крылья — и пошел самолет носом в землю. Пропали рукава — то же самое, обувь-то марки ЧТЗ. Только Челябинский тракторный здесь ни при чем. Верха у ЧТЗ брезентовые, так сказать, с вентиляцией, гигиеничные, а вот подошва — из старых автомобильных покрышек. Если же на ноги натянуть разные тряпки, а потом еще и рукава и все это засунуть в ЧТЗ, то жить можно. Если же босиком или, допустим, в носочках, то не очень или, во всяком случае, не долго. Поэтому и сушилось на оградке печной всякое невероятное тряпье.

Штукатур — так почему-то звали старого вора — попил чай и, закурив крепчайшего самосада из закарпатской посылки, подозвал шестерку — Утку:

— Позовешь Чемодана из бригады Ивана Сибиряка.

Утка тут же сунул ноги в опорки и исчез в клубах пара. А Штукатур продолжал курить, о чем-то беседуя с двумя ворами, Яшей Черным и Николаем Чукоткой.

Штукатуру было лет под пятьдесят. Высокий и плечистый, со стремительными движениями и горящими серыми глазами, с крупным лицом, покрытым кружочками оспы. Оспинные следы белели на красноватом фоне. Более тридцати лет он был вором. Воровство — его профессия. Время от времени его садили, потом он освобождался и начинал все сначала. Но в лагерях он — неприкосновенная личность: «вор в законе».

Слово «вор», когда к нему добавляют слово «закон», не обязательно означает похитителя чужого имущества: таких на старой Руси похитителей называли «татями» и «шишами». Допустим, лет этак триста назад висел на дыбе некто Долгорукий, потомок того Долгорукого, который Москву основал. А начальник тогдашней прокуратуры Ушаков спрашивал у него: «А пошто ты, пес, воровал противно матушки нашей государыни Анны Иоанновны?» А князь явно ничего не похищал. Он был чем-то недоволен, против чего-то возмущался.

Впрочем, в наши времена воры — это волки, а у волков свои законы — волчьи, и они очень строги и беспощадны. Я не буду здесь рассуждать о них, но думаю, что человек, осудив себя сам, может приговорить себя даже к смерти или дать убить другим, но не могу допустить, чтобы человек мог осудить себя на рабство, на полное попрание своей чести и достоинства. Тот, кто осудил себя на рабство и согласен с ним, родился рабом. Раб, которому непереносимо рабство, имеет право применить к поработителю любые средства, любые без исключения: топор, нож, огонь, петлю, подкуп и любую жестокость — и будет прав. Поработитель — только человек и нередко ничем не лучше раба.

Между тем Утка ввел Чемодана. Такой же высокий, как и Штукатур, также лет под пятьдесят, но несколько грузный и оплывший, с массивным, бульдожьим лицом. Чемоданов Павел Власович — срок пятнадцать лет. Бывший председатель горисполкома. Имел два высших образования и кандидатскую степень по философии. Сидел за взятки, махинации, присвоение общественных денег и так далее.

— Садись, мил человек, — благодушно сказал Штукатур, протягивая вошедшему кисет с самосадом. — Закуривай. Ты меня знаешь?

— А кто тебя не знает? Ты — Костя-Штукатур, вор в законе.

Штукатур усмехнулся.

— В законе?! А ты, Чемодан, вор вне закона или как?

— Я вообще не вор, — поперхнулся дымом Чемодан.

— Ну да, конечно. Он — идейный борец за дензнаки, — ядовито пояснил Черный.

Штукатур тоже закурил и спросил:

— Ты ведь философ? Вот мне и интересно, а что такое с научной точки зрения вор. Вероятно, тот, кто ворует.

Чемодан пожал плечами и, сняв квадратные очки в дорогой оправе, начал протирать стекла тряпочкой.

— Да, если формально, то именно так: вор — тот, кто ворует, или наоборот: тот, кто ворует, тот вор.

— Хорошо пояснил, так сказать, с научной точки зрения, — засмеялся Штукатур. — Значит, если я вооружусь «фомичем», отмычкой или, допустим, автогеном, влезу к тебе в горисполком и вскрою там кассу, то я буду вором, поскольку ворую?

— У каждого человека своя профессия, — настороженно ответил Чемодан, — но в узком смысле слова — да, конечно.

Штукатур удовлетворенно хмыкнул:

— Ну, а если я без «фомича» и других инструментов заставил бы тебя отдать мне все эти деньги, обманул бы как-нибудь, тогда как?

— Ну, это будет видом мошенничества с целью присвоения средств, — не раздумывая, пояснил Чемодан.

Черный снова засмеялся:

— Хрен не слаще горькой редьки, что так, что этак, все равно воровство.

— В общем, да, — согласился Чемодан.

— Так, да не совсем так. Все зависит от того, кто этот вор или мошенник, — произнес Штукатур и крикнул кому-то в темноту нар: — Солдат, иди сюда.

К печке подошел плечистый высокий парень со сладко-красивым лицом.

— Видишь, Чемодан, этого мальца. Он был пограничником, охранял границу. Ему ее доверили, он давал присягу. А шпионы с той стороны платили ему деньги, он пропускал их внутрь, а потом за деньги выпускал.

— Ну, уж не обязательно шпионы, — буркнул парень. — Один попался, а так, в общем-то, контрабандисты: товар носили туда-сюда.

— Ну да, — не обращая внимания на его слова, сказал Штукатур.

— Ну, и кто же он, по-твоему, а?

Штукатур глубоко затянулся и, выпустив дым, кивнул головой.

— Все верно, мне все равно, только я думаю, что за времена настали: людишки-то волчьи повадки переняли. Нет, Чемодан, давай уж сам себя в закон вводи. Только имей в виду: продавать будешь или доверие используешь, убью — и все. А если тебя не признают, так ты попробуй заставить, чтоб признали. Ну, а уж если кишка тонка, тогда гнись, Чемодан, гнись, — каждому свое.