"Судьба драконов в послевоенной галактике" - читать интересную книгу автора (Елисеев Никита)

* Часть первая. "Отпетые"*

Глава первая. Скандал в благородном семействе

Стена почти развалилась. Камни превращались в труху, становились землею. Развалины стены заросли травою, кое-где выросли, выстрелили вверх тонкими гибкими стволами кусты и молодые деревья. Летом весело было смотреть на зеленеющую, уже не прямую, волнистую, прерывистую линию стены. Стена стала человечнее, округлее и одновременно природнее. В безжалостности прямой линии, в ее бесконечности есть что-то противное натуре человеческой, хотя прямая линия – создание, измышление человечьего разума, а не природных сил. Человеку страшно на бесконечной прямой так же, как и в замкнутом бесконечном круге…

…Я легко перемахнул через осевшую стену и пошел по пояс в высокой траве, порою срывая травяные метелки или сшибая головки репейников. Потом я выбрался на прогалинку, где трава была не так высока и густа, где было сухо и солнечно, уселся на прогретую солнцем землю и стал ждать.

Мэлори долго не шла. На нее это было похоже, но так она еще не запаздывала ни разу. Я лег на спину и стал смотреть в небо. Мне, распластанному, раскинувшему руки крестообразно, приемлещему в себя тепло лета, отсюда, снизу, были видны пики трав, вонзающиеся в самое небо, и то, как по одному из стеблей туда же, к истаивающему в небе белому плоскому облаку ползет жук.

– Джек, – услышал я голос Мэлори и повернул голову…

– А ты не боишься?

– Чего?

– Ну, ты вот ходишь сюда, ну, не боишься?

Голова Мэлори лежала на моей руке, она смотрела на меня широко открытыми, немного удивленными глазами. За этот взгляд я готов был приходить сюда, хотя бы здесь высились настоящие стены, а не эти развалюхи.

– Боюсь, – честно ответил я, – немного боюсь. Но совсем немного…

– Да… Сейчас не так страшно. Воспитательница говорила, что скоро вообще такие заведения отменят…

– Ты верь ей больше… Мне еще отец втюхивал, что, мол, временная мера, а ему…

И тут я осекся. Надо ж было ляпнуть. Про отца и про то, что не отменят эти самые… "инкубаторы".

Искоса я глянул на Мэлори. Но она нимало не испугалась и не обиделась, не расстроилась. Мэлори продолжила:

– А ему дед, да?

Я смешался.

– Дда, – неуверенно выговорил я.

Мэлори прыснула, потом уселась и с удовольствием потянулась.

– Ох, и дурацкий у тебя был вид, когда ты свое "дда" тянул.

Она засмеялась и легонько пихнула меня в бок:

– Кавалер! Рыцарь! Первый пункт устава: "Встречаясь с девушками из орфеанумов, не напоминайте им об их долге. Это может повергнуть их в депрессивное состояние. Беседуя с девушками из орфеанумов, старайтесь избегать упоминаний о семейных отношениях".

Я тоже уселся, зло сказал:

– Гуманисты… Сволочи… Не напоминайте.

Мэлори склонила голову набок и весело спросила:

– Интересно, а что ты предлагаешь: "Встречаясь с девушками из орфеанума, поинтересуйтесь, кто их родители, затем расскажите о своих", – так надо написать? Или вот еще: "Беседуя с девушками из орфеанумов, обязательно посетуйте на ожидающую их печальную участь", – так? Да?

Она говорила это без обиды и раздражения. Подкалывала. Я подтянул колени к подбородку, уткнулся в них лицом и пробормотал:

– Я тебя не отдам…

– Что? – изумилась Мэлори. – Что, что? Ой, глядите на него…Ой, "отпетый" из "отпетых". Ну, я помру. Не отдаст.

И Мэлори залилась своим звонким заливистым смехом.

Я недовольно посмотрел на нее.

– Не понимаю, как ты можешь смеяться.

– А что? – Мэлори стерла слезы, выступившие у нее на глазах от смеха. – Мы, инкубаторские, в этом выращены, к этому готовимся. Ты же вот знаешь, что когда-нибудь умрешь – и ничего, не ходишь с кислой мордой. Ну? Чего ты? – она снова толкнула меня.

Я молчал. С Мэлори всегда было так.

Это я должен был утешать ее, если не мог спасти, ее – черноволосую, худенькую, большегрудую мою Мэлори…

Я замотал головой.

Мэлори вскочила на ноги, воздела руки к небу и замогильным голосом завела:

– Дочери Дракона! Воспитанницы планеты, днем и ночью, бодрствуя и во сне, в играх и занятиях, под открытым небом и под крышей Орфеанума, никогда, никогда, никогда, нигде, нигде, нигде, ни при каких обстоятельствах мы не забудем наш долг перед планетой. Жизнь – этот дар планеты, дар людей…

– Замолчи! – я быстро поднялся и схватил ее за плечи. – Замолчи!

– Фе… – хмыкнула Мэлори, – три раза в день – утром, днем, вечером. И лишний раз не только не возбраняется, но даже рекомендуется… Между прочим, очень помогает, просто спасает. Есть же идиотки, которые бродят целыми днями с горящими глазами и твердят эту молитву. Если кто проскакивает, так только они. Ну, редко, редко. Одна на миллион. Чтобы другим не обидно было. И получается из такой спасшейся зануда-истеричка, вроде нашей Памелы – воспиталки. Помело… "Деточки, – передразнила она воспитательницу, – будьте достойны вашего жребия". Я ей однажды врезала: "Что же вы-то, – спрашиваю, – оказались недостойны?"

– А она?

– Разревелась. Убежала из классной комнаты. Ревела в сортире белугой. Меня потом к директору вызывали. Помело за меня заступалась. Лопотала: "Я прошу, умоляю, никаких санкций, никаких! Девочка была совершенно права. Совершенно. Я не должна, я не имею права так часто твердить девочкам эту фразу. Я виновата, что проявила несдержанность…" А я и говорю: "Что вы, что вы, Памела Ксеньевна, напротив, это я перед вами виновата… Я готова просить прощения…Это я была несдержанна и груба. Могу только сказать, что толкнула меня на этот шаг зависть, низкая зависть. Я хотела бы, я мечтала бы быть такой, как вы…" Чувиха тут, как бурак, покраснела и заткнулась.

– Ты – жестокая!

– Неа. Я – веселая. Я – сильная.

– А я – грустный и…слабый!

– Ты? – Мэлори ткнула в меня пальцем. – Ты – слабый? Длинноногий, длиннорукий, ну-ка, догони!

Она бросилась бежать – я кинулся за ней. Она здорово бегала, но ей мешал в беге длинный белый балахон, сковывающий ее движения. Я довольно скоро догнал ее, поднял на руки и понес, прижимая к себе.

– О! – Мэлори ухватила меня за нос. – Слабак! Дохляк! Дохлятина!

– Слушай, – спросил я, а вас что – наказывают?

– А как же, – с гордостью сказала Мэлори, – мы, инкубаторские, такие… Нас нельзя не наказывать.

– И как же вас наказывают?

– Ну как… прогулок лишают, книжки из библиотеки не дают про драки, а только про любовь, в кино не водят, потом это… сладкого лишают.

– Сладкого? – я остановился и воззрился на нее в изумлении.

Она тоже удивилась:

– Ты чего уставился? Ну да, сладкого… пирожного там, шоколада, конфет, компота…

– Ком-пота? – раздельно проговорил я.

– Компота, – подтвердила Мэлори.

Я расхохотался и чуть не уронил Мэлори.

Она обхватила меня за шею и вдруг рассмеялась вместе со мной:

– Ага, компота…

Я поцеловал Мэлори, тихо опустил ее ноги на землю… Мы стояли, обнявшись так, долго-долго…

– Дурак, – оторвалась Мэлори, – задохнуться можно.

– Ну и пусть…

– Подожди, – она отстранилась от моих губ, – погоди… Мы как-то в кантине подрались, стали пирожными швыряться; Жучка на шум прибежала, а ей в лоб заварное – плям! – и в нос – хлысь! Вот смехота была.

– Сладкого лишили?

– А как же! Жучка – баба хорошая, веселая. Говорит: вы пирожными объелись до того, что кремовые обстрелы устраиваете. Будет с вас. Посидите недельку без глюкозы и сахару. Только на пользу.

– Жучка…За что вы ее так?

– За имя – Джульетта.

– Юлия?

– Неа. Джульетта. Джульетта Сидоровна.

– По-моему, смешнее, чем Жучка.

– Конечно, смешнее. Мы ее любим. Она для нас танцы с "отпетыми" выбила.

– Тебе понравилось?

– У… "отпетые" знаешь какие! И танцуют не так, как некоторые… Ноги оттаптывают.

– Настоящие "отпетые"?

– Счас. Курсанты, конечно.

Я сжал Мэлори.

– Вот ты какая – пирожными бросаешься, над воспитательницами смеешься, с курсантами шашни водишь…

– Ох, дурак, пусти, пусти…Ого, вот это раздул ноздри – у тебя сейчас оттуда дым повалит, как у Дракоши…Ого…

Я клонил Мэлори к земле…

– Ты веришь, что он все видит?

– Кто?

– Ну, Дракоша, кто же еще?

– Нет… Как он может все видеть? Может, там, где его глаза установлены, видит?

– У нас на всех четырех стенках орфеанума по огроменному глазу. С окно… О! О- такие. И то краснеют, то бледнеют, то зеленеют…Смехота…

– У нас в квартирах установлены. На улицах – редко…

– У "отпетых" вообще глаз нету. Только в палестрах.

– Мне отец объяснял: если ты глаз не видишь, то и Дракон тебя не видит.

– Дурость. А если ты к глазу спиной – затылком повернулся: ты же глаз не видишь, а он-то твой затылок точно видит.

– Ничего не дурость, – рассердился я, – он лица твоего не видит, если уж так хочешь быть точной. Батя у меня не врет и зря не говорит.

– А затылок, спину видит?

– Ну…

_ Это хорошо. Мы знаешь, как иногда развлекаемся? В дортуаре – "Дочери Дракона" отбарабаним, все воспиталки выйдут – ключиком щелк, по коридорчикам топ-топ – а мы на кровати вскочим: "Э!" – она высунула язык, потом вскочила на ноги, повернулась ко мне спиной и нагнувшись задрала юбку, – приятного аппетита, папочка!

– Может, ему нравится?

– Ну да, нравится. Глаз аж багровеет – во как ему это нравится.

– Мне так нравится, – сказал я и обнял ноги Мэлори, потерся о них щекой, – очень.

– Еще бы тебе не нравилось, – Мэлори несильно подергала меня за волосы, – тебя-то папа с мамой, постанывая от удовольствия, сработали, а надо мной художники, скульпторы, компьютеры, роботы, ученые, институты, лаборатории – мозг и мускулы всей планеты трудились.

Я отодвинулся.

– Зачем ты так говоришь?

Мэлори присела на корточки, заглянула мне в лицо:

– Джек, ты чего сегодня такой?

– Какой?

– Нудный… Будешь дундеть – я к тебе больше не приду. Понял?

Я кивнул.

– О, кстати, – она хлопнула меня по плечу, – мне и так-то немного осталось…

– Как? – я бросил Мэлори на землю и вцепился ей в плечи. – Как?

– Пук, – спокойно ответила Мэлори, – Дракоша проголодался. Были смотрины. Конкурс. Я набрала 120 очков. Высший балл… Уникальный случай, между прочим. У Дракоши глаз побелел от восторга, с мраморной стенкой слился. Такое было в истории орфеанумов всей планеты шесть раз. Шесть раз. Я седьмая. Представляешь?

Я отпустил плечи Мэлори. Опустился рядом с ней на землю.

– Представляю. И поздравляю. Ты из-за этого опоздала?

– Ага. Меня девки поздравляли.

– С чем?

– С высшим баллом, с чем! Э, недотепа ты, недотепа…

– Я не понимаю, не понимаю, – я замотал головой, – не могу понять! Они же тебя со смертным приговором поздравляли…

Я осекся и поглядел на Мэлори.

Я боялся, что она снова засмеется.

Или наоборот, напротив – разрыдается.

Мэлори взяла мои руки в свои, чуть склонила голову и, посерьезнев, сказала:

– Да. Ты прав. Это может показаться странным, но я была так счастлива, когда после каждого моего номера мне хлопали, а глаз – тот, что на стене, – бледнел и бледнел… Знаешь, многие даже плакали. Жучка меня расцеловала, потом убежала прочь. Ты не поймешь… После такого и умереть не страшно.

– Где уж мне, – буркнул я, – что ты хоть там делала?

– А все! Читала, пела, танцевала, отрывок из пьесы разыграла…

– Сама с собой?

Мэлори преобразилась, она отпустила мои руки; голову и стан стала держать еще прямее – какой-то неуловимый ток прошел по всему ее существу. Передо мной стояла уже не Мэлори… Вернее, Мэлори, но другая, не знаемая мной до сих пор…

– Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь? – произнесла она. – Что более поверят польской деве, чем русскому царевичу? Но знай! – она остановилась и продолжала: – Что ни король, ни папа, ни вельможи не думают о правде слов моих. Димитрий я иль нет – что им за дело? Но я предлог раздоров и войны!.. И тебя, мятежница, поверь, молчать заставят! Прощай!

– Здорово, – сказал я.

Мэлори улыбнулась, поморщилась и помахала рукой, дескать, слушай, что дальше будет:

– Постой, царевич, – она вытянула руку вперед, лениво, медленно, – наконец, – Мэлори чуть качнула ладонью, – я слышу речь не мальчика, но мужа, с тобою, князь, она меня мирит, невольный твой порыв я забываю…

Мэлори замолчала, положила мне руки на плечи:

– Нравится?

– Кто это? – спросил я.

– Очень древний поэт из чужой галактики. Пушкин…

– Аа, – припомнил я, – точно… у них не было драконов!

– Да нет, – качнула головой Мэлори, – не совсем… Драконы у них были, но какие-то дегенеративные, выродившиеся. Их перебили еще до войны…

– Счастливые, – сказал я.

– Ну, – Мэлори оглянулась, будто ее кто позвал, а потом сказала: – У них свои проблемы… Они, к примеру, разноязыкие.

– Это как? – не понял я.

– Да очень просто, – Мэлори пожала плечами, – не то, что на планетах разные языки – это само собой, а на каждой планете не один язык, а несколько…

– Как же они живут? – пробормотал я.

– Плохо живут… У нас Дракон – и вся забота. А у них каждый для каждого – дракон. Воюют, не понимают друг друга…

– Я тебя тоже не понимаю…

Я смотрел на Мэлори – и не мог взять в толк, не мог поверить в то, что ее не будет, через неделю не будет…

– Слушай, – сказал я, – а может, он там…ну… понимаешь? Может, вы там просто живете? Пляшете, танцуете, развлекаете?

– А он сено ест? – Мэлори махнула рукой. – Нет, Джек, и не надейся. Нам ведь фильм показывали про старичка Дракошу. Никому больше такого фильма на целой планете не показывают. Только нам и "отпетым".

– И… и что там?

Мэлори сгорбилась, закрыла лицо руками.

– Добился своего, – услышал я ее сдавленный голос, – весь день… Добился…

– Мэлори, – я тронул ее за плечо, – прости меня, прости…

Она отняла ладони от лица, встряхнулась и спокойно сказала:

– Это ты меня прости, Джек. Я знаю – инкубаторским запрещено навязывать свои проблемы другим. А я навязываю. Это – правильное запрещение, Джек, верный запрет. Если бы не Дракон, нас бы не было.

Я сжал кулаки:

– Мэлори, – предложил я, – давай убежим?

Мэлори смотрела на меня с изумлением.

– Ты что? А школа? Ты представляешь, скольких он сожрет, если ему не достанется та, которую он хотел? Тут одними инкубаторскими не обойдется. Такая катастрофа всепланетная будет – уу- только держись.

– Так были случаи? – заинтересовался я.

Мэлори кивнула:

– Были. За всю историю школ трижды убегали кандидатки. Двоих поймали, одна явилась сама, но во всех случаях дра-дра не угоманивался даже тогда, когда ему приводили беглянок. Жрал, и жрал, и жрал. Мел все и всех подряд в течение нескольких недель.

– Я его убью, – сказал я.

– Кого? – не поняла Мэлори и снова оглянулась.

– Дракона, – сказал я.

Мэлори прыснула от смеха:

– Ой, я в "отпетые" пойду. Пусть меня научат.

– Я убью дракона, – повторил я.

– Где ты болтался? – спросил отец.

– Нигде, – буркнул я.

– Ты был в парке орфеанума?

Я промолчал.

Отец поглядел на сереющий в углу комнаты глаз дракона. Он был похож на экран, на зеркало, туго затянутое тканью.

Я тоже поглядел на этот глаз.

– Был, – ответил я, – ну и что?

Отец хотел было что-то сказать, но сдержался.

В прихожую вошла мама, поклонилась драконьему глазу, потом сказала:

– Привет, чего такие мрачные?

– Полюбуйся на этого героя, – сказал отец, – снова шастал у орфеанума.

Мама повесила плащ на вешалку, поправила волосы перед зеркалом:

– Ну что же, может, он в "отпетые" собрался… Джек? Ты часом не собираешься в "отпетые"?

Я повернулся и вошел в свою комнату, плотно притворив за собой дверь.

Я лег на диван, закинул руки за голову, потом приподнялся и харкнул в драконий глаз. Слюна долетела до сероватого экрана и тут же исчезла, словно бы экран глотнул – растворил в себе слюну… Спустя некоторое время экран засветился зеленоватым странным свечением. Я расхохотался, я приподнялся на локтях и харкнул еще и еще раз – свечение усилилось…

– А… гнида, пресмыкающееся, гад, гадина, жаба, жабеныш, долго же до тебя доходит…

– Джек, – закричал за дверью отец, – что ты там делаешь?

Отец распахнул дверь. Он был бледен, как полотно, как стена орфеанума.

– Он там эксперименты ставит, – крикнула из кухни мама, – Джек, я тебе еще совет дам: подкинь кирпич и подставь голову под падающий кирпич – дешевле выйдет.

– Рахиль, – заорал отец, – нельзя так шутить.

– О господи, – мама выглянула из кухни, – избавьте меня от ваших комплексов. Я выматываюсь на работе, как… я не знаю что. Прихожу домой – и здрасьте – два неврастеника… Один не знает, куда слюну деть, – эксперименты ставит, другой – орет как резаный…

Я вскочил с дивана.

– Так? На работе, да? Планету спасаешь? Материал для орфеанумов готовишь, ну как же – генный инженер высшего разряда, да еще и скульптор, да еще и художник… Ты несчастных плодишь, ты этому зеленому ублюдку, этой гадине жизнь спасаешь! Если бы не такие, как вы, эта жаба хавала бы обывателей планеты, а не безродных "инкубаторских" – и тогда бы ее точно убили… точно бы возненавидели и убили. Ты… ты… вроде дракона… И я плюю, плюю…

Я повернулся и еще раз плюнул.

На этот раз слюна не долетела до глаза дракона, упала на пол, но глаз усилил свечение.

Отец опустился на диван, обхватил голову. Мама села на стул, достала пачку сигарет, закурила.

– Видишь ли, Джек, – сказала она и выпустила дым тонкой струей к потолку, – в чем, кроме всего прочего, опасность тотальной диктатуры? В увеличении самомнения у обывателей… Любой долбак и дурак, если он додумается до того, что нехорошо отдавать на съедение зеленому змею живых девушек (для этого много ума не надо), выйдет, заорет какую-нибудь глупость, вроде "Долой дракона!" – и уже чувствует себя всепланетной знаменитостью. Ну, как же! Он – один! А им и дракон интересуется, и тайная полиция, и "отпетые"… Скромнее надо быть, сыночек. Ладно… пойду переоденусь, а то сразу – с корабля на бал. Из лаборатории – на кухню… от одного дракона – к двум.

Мама поднялась.

– Рахиль, – позвал отец.

– Что, Дженнаро? – мама воткнула недокуренную и до половины сигарету в пепельницу.

– Почему ты не хочешь всерьез поговорить со своим сыном? Почему ты не хочешь рассказать ему, над чем вы сейчас работаете? Джек, я ведь говорил тебе, скоро орфеанумов вовсе не будет. Лаборатории работают над…

– Сеном для дракона, – съязвил я.

Мама пожала плечами:

– Знаешь, Дженнаро, я думаю, что в восемнадцать лет человек сам должен соображать, без серьезных разговоров… Серьезные, откровенные разговоры – это для четырнадцати – шестнадцатилетних… В восемнадцать лет уже можно человека знакомить с искусством дипломатии, если он не полный кретин, конечно.

Мама ушла в родительскую комнату одеваться. Мы остались вдвоем с отцом.

– Джек, – отец опустил руки, – что-нибудь случилось?

Я пожал плечами.

– Джек, – отец поморщился и сглотнул, – может, нам попросить для тебя в Комиссии квартиру? Тебе тяжело с нами?

– Мне, – я вдруг понял, что сейчас разревусь, – тяжело со всеми…

Мама вышла из комнаты, запахивая халат:

– Что будем есть? – она затянула пояс халата.

– Мне все равно, – тускло сказал отец.

– Мне тоже.

– И мне, – разозлилась мама, – ну вас всех. Будете жрать яичницу.

Она ушла на кухню, зажгла газ.

Я уселся на стул и тихо сказал отцу:

– Если бы не эта зеленая гадина, у нас во всех домах были бы не вот эти допотопные газовые горелки…

Мама разбила яйца, вылила их на сковородку. Сковородка зашипела, зашкворчала.

– Конечно, – продолжал я, – когда вся планета только и занята тем, чтобы придумать такое, чтобы в хавальник жабе впихнуть, чтобы та живых людей не жрала, – тут не до человеческих кухонь.

– Джек, ты хлеб в распределителе взял?

– Нет, – огрызнулся я, – не взял.

– Пойди и возьми.

– Не пойду.

Отец поднялся:

– Я схожу.

– Что такое? – мама выключила горелку, выглянула из кухни. – Не понимаю, просто не понимаю… Он не выполняет простейших, элементарнейших обязанностей… Ты уроки сделал?

– Нет. Мне 18 лет – и мне надоело делать уроки. Я хочу жить, а не учиться.

Мама всплеснула руками:

– Ба, ба, какой пафос! Я вот до сих пор учусь, живу и учусь, а этот…

– На повара…

Мама покраснела:

– Да… ну что я могу сказать: дурак и хам…

Она вернулась на кухню.

Папа ушел за хлебом.

Я лег на диван и стал смотреть в стенку, в обои.

Я следил за узором обоев, и мне, как в детстве, стало казаться, что из волнистых обойных узоров складываются смешные и страшные рожи, расплюснутые и вытянутые, вытянутые и расплюснутые.

Пальцем я провел по стене. Закрыл глаза.

Я снова увидел Мэлори.

Папа вернулся с хлебом. Мама позвала:

– Идите ужинать.

Я вошел в комнату. На столе шипела яичница из шести яиц с беконом; кроме того, в глубокой глиняной миске лежали грудой пупырчатые небольшого размера твердые огурчики, ломти свежайшего хлеба, квашеная капуста, спирт в запотевшем графинчике и кроваво-красная наливка в фигурной, искусно выдутой бутылке, изображающей дракончика, стоящего на задних лапах.

Мама разделила аппетитно скворчащую, будто беседующую с кем-то на непонятном языке яичницу на три части, брякнула мне на тарелку мою долю, спросила:

– Ты руки-то мыл?

Я промолчал.

– Понятно…Дженнаро, наливай. Ребенку – наливку, нам – спирт…

– Мне тоже…

– Нет, милый, ты и без спирта… плюешься… Разливай. "Не задерживай движенье", – моряку кричит.

– Ты, – я смотрел на то, как папа разливает сначала спирт, потом вино, – спирт из лаборатории принесла?

Мама подняла свою рюмку:

– А как же! С зеленого дракона хоть спирта литр! За дракошу!

Я оглянулся. Глаз дракона, чуть выпуклый, квадратный, серый, похожий на экран неработающего телевизора, висел в углу квартиры, мирно и безразлично.

Малозначащая деталь городского быта – экран, привинченный на стыке стен и потолка.

Мама аппетитно хрумтела огурчиком, вилкой зачерпывала длинно порубленную капусту.

– Не оглядывайся, – усмехнулась она, – ушей у него нет. Были, да потом – отказались. Дракоша нервничает – люди зря гибнут. Всем нехорошо.

– Понятно, – я все еще смотрел в серый экран.

– Ты ешь лучше, понятно ему… Видали, пониматель какой, – мама уцепила вилкой белый кусок яичницы и отправила его в рот.

Папа ел молча, подбирал хлебушком остатки.

– Погодите, – сказал я, – погодите, я тоже дра-дра поприветствую… чтобы понервничал… старичок. Не все дракоше масленица – будет и постный день, такой поговорки у вас нет?

Мама не успела ответить, я вскочил на стул, высунул язык: "Ээ!", потом повернулся к глазу спиной, стянул штаны и показал дракону зад: "Кушай, приятного аппетита!"

Мама сорвалась с места:

– Джек, уймись, прекрати, Джек!

Она грохнулась на пол на колени перед драконовым багровеющим глазом.

Отец вышиб стул из-под моих ног, поймал меня за шиворот, отволок в другую комнату (словно там не было глаза дракона) и с силой врезал по скуле.

– Застегнись, – прикрикнул отец, – застегнись, идиот, подонок…

Багровый свет наполнял всю комнату. Я подтянул штаны, застегнул ширинку.

Из комнаты я услышал мамин крик:

– На колени, Дженнаро, Джек! На колени!

Отец бухнулся на колени.

Я уселся на диван, потрогал рассеченную скулу.

Такого багрового режущего света я не видел ни разу в жизни.

Папа устало поднялся с колен. Почистился. Багровый сумрак стал рассеиваться.

Я услышал мамины всхлипывания.

– Идиот, – тихо сказал отец, – просто идиот. Ты думаешь, ты – храбрец? герой? Нет, ты просто идиот, не умеющий просчитывать результаты своих действий. Цена твоему геройству – грош. Ты вроде ребенка, который без родительского догляду вышел на балкон, протиснулся сквозь балконную решетку и стоит на карнизе над бездной. Он не понимает, с чем играет; у него нет страха высоты. Ему повезло: он еще ни разу не падал из кроватки, поэтому он не боится упасть с небоскреба. О, идиот, идиот! – отец печально покачал головой.