"Путаный след" - читать интересную книгу автора (Давыдов Сергей Давыдович)

Рисунки М. Майофиса

ЖИВЫЕ ЛИНИ Рассказ

Всю весну и лето жил дед Антон на Цыганском острове. Ни он немцев не видел, ни они его. На ранних, едва проснувшихся рассветах ловил дед рыбу. Поздними непроглядными вечерами приплывали к нему на камьях деревенские ребятишки, в узелках у них были картофельные лепешки, луковинки, куски тяжелого, горьковатого хлеба Взамен дед вытаскивал из тростника садок и выпускал в камьи скользких и холодных, как подводные голыши, линей. В стареньких выдолбленных из толстых деревьев камьях колыхалась вода, и лини начинали носиться по ним, поднимая брызги. Ребятишки уплывали, а дед приносил в землянку узелки, торопливо развязывал их и каждый раз горько сокрушался, что не принесли ему ребятишки хотя бы на одну закрутку махорки. Но что могли поделать ребята: в деревне совсем не было мужиков, а одноногий пасечник Гриша давно курил мох.

Дед Антон ушел на Цыганский остров после того, как провел болотами к партизанам двух наших летчиков. Самолет упал в трех километрах от деревни, лётчики прыгнули с парашютами, и дед разыскал их здесь, в зарослях Цыганского острова.

Оставаться в деревне после этого было опасно, всякие люди наведывались, и дед с пасечником выкопали на острове землянку. В ней дед прожил весну и лето, и ни он немцев не видел, ни они его.

Так бы и просидел он всю войну, наверное, если бы от тоски по табаку не пришла ему в голову дерзкая мысль — сходить в районный центр Пустошку на базар, может, там удастся выменять рыбу на осьминку махорки. Сперва он гнал от себя эту мысль: Пустошка была далеко, добираться до нее нужно часа два, мало ли кого по дороге встретишь, и немцев в Пустошке полно, кто знает, дадут ли рыбу продать, ещё отнимут и надают по шее. Но желание свернуть козью ножку с настоящей махоркой дразнило всё сильнее…

Дед шёл лесными тропами и тоскливо думал, что война видна даже здесь, в лесу. Осень. Все полянки красным-красны от брусники, грибы выбегают прямо на тропинки. Раньше лес по осени был полон народа, отовсюду слышались голоса, а сейчас пропадает лесное богатство, даже дети боятся из дому нос показывать.

На кочке возле тропинки, дразня красной бархатной шляпой, стоял крепенький подосиновик. Дед не удержался, бережно снял с плеча корзину и отломил белую, хрупкую ножку. Несколько крупных, прозрачных капелек скатилось с гриба.

— Вот ведь какое добро пропадает, — прошептал дед и положил гриб в корзину. На дне её, уложенные в сочную речную траву и завернутые в мокрую холстину, лежали крупные лини. Линь — рыба живучая. Дед рассчитывал живыми донести их до Пустошки. С тех пор, как помнит дед себя, рыбаки в этих местах продавали рыбу живой. В этом был свой рыбацкий шик, только у самых неопытных она засыпала раньше времени.

Тропинка выбежала из леса и запетляла одичалым, поросшим сорными цветами полем. Дед не был здесь с начала войны и помнил это поле голубым от зацветающего льна.

Но вот и дорога. Безлюдная, с тревожно гудящими проводами, с черными лужами. Вступив на нее, дед тоскливо пожалел о том, что выбрался со своего надежного острова. Какое-то смутное предчувствие беды вселилось в него.

Он успел отшагать по дороге километра два, когда догнала его подвода. Седоков было двое. Полная, не знакомая деду женщина правила лошадью. Сбоку, свесив ноги в крепких немецких сапогах с широкими раструбами голенищ, сидел парень. Он хмуро и подозрительно оглядел деда и приказал женщине остановить лошадь.

— Что в корзине? — спросил он, спрыгнув с телеги и подойдя к деду.

— Линьки.

— Что? — не понял парень.

— Так… рыба… Линьки. На базар несу.

Парень нагнулся и, сбросив в лужу подосиновик, запустил руку в корзину. Пошарив в ней, он вытер руку о штанину и коротко приказал:

— Садись.

Телега тронулась, а парень продолжал допрашивать:

— На базар, значит?

— На базар, милый.

— Ты что ж — разбогатеть хочешь? — Парень вплотную придвинулся к деду. От него пахло винным перегаром и табаком.

— Табачку хочу выменять. Какое — разбогатеть! Осьминочку бы махорки…

— Махорки! — парень презрительно усмехнулся и, достав из кармана пачку сигарет, вытащил одну и прикурил от маленькой блестящей зажигалки. Затянувшись, он выпустил струю дыма в сторону деда. У деда запершило в горле, потемнело в глазах, закружилась голова. Не отрываясь, смотрел он на сигарету.

— На базар, значит, шёл, — снова повторил парень, не обращая внимания на жадные взоры деда. — Это хорошо, что на базар. Господин комендант велел всем ходить на базар. Он даже приказ написал, чтобы люди занимались свободной торговлей. Мы вот тоже везем кое-что. — Парень показал на большой сундук, стоящий на телеге. — Но мы люди солидные, подожди — скоро магазин откроем. — Он пьяно улыбнулся и протянул деду окурок.

Дед задрожал, но, собрав все силы, отвернулся от медово пахнущего окурка и произнес:

— Не, я махорку только уважаю, а от этого кашель у меня.

«Откуда ты, ворон, взялся? — думал дед. — Всех я в этих местах знаю, а тебя отродясь не видел. Ишь, рожа сытая, а ведь русский, прости господи! Всех война разбросала, перекалечила, а этому благодать от неё!»

Так и ехал он до Пустошки, отвернувшись. Парень к нему больше не приставал.

В Пустошке дед слез с телеги и, поблагодарив, хотел было снять корзину, но парень остановил его.

— Э, нет! Так дело не пойдет, — сказал он и, запустив руку в корзину, вытащил оттуда двух самых больших линей.

— Теперь в расчете, — засмеялся парень, кинув извивающихся линей на телегу.

Мимо обгорелых и заколоченных домов, минуя станционные пути, дед пробрался к базару. Только возле самого базара впервые встретился ему немецкий солдат в зеленом мундире. Солдат покосился на корзину, сделал было шаг к деду, но махнул рукой и отвернулся.

— Пронесло, слава тебе… — прошептал дед. — Ох ты! Ну и базар. Эх-ма!

До войны базар был шумным и веселым местом. Визжали поросята, подпрыгивали связанные по ногам петухи, рыбаки вытаскивали из корзин лоснящихся на солнце живых рыбин. Теперь же весь базар расположился на нескольких деревянных лотках, за которыми две-три унылые фигуры меняли тряпки на хлеб, да какая-то бабка продавала подсолнухи.

— Зря я шел! Какие тут покупатели, собак — и то не видно.

Он поставил было корзину на прилавок, но передумал и сунул ее вниз под ноги.

— Нечего хвастаться. Кому надо, и так спросит.

Сразу же к нему подошла бабка с семечками.

— Что меняешь? — спросила она. Губы ее были черны от шелухи.

— Иди, иди. Ничего тут для тебя нет. Не меняю я. Продаю.

— Кто ж теперь продает, старая ты башка! — заругалась бабка. — На кой пес тебе деньги? Давай на семечки менять. У тебя хлеб, поди? Али мед?

— Иди, говорят. Нечем мне щелкать твои семечки, — отмахнулся дед.

— Сказывай, что у тебя? — не отставала бабка. — Могу и на деньги купить.

— Спрос, кто спросит — тому в нос! Махорки у тебя нема? Нет. Ну и иди.

Бабка еще потопталась, вздохнула и сказала, отходя:

— Коменданта ещё не было сегодня! С какой ноги этот леший фюлер встанет — неведомо… Ох, ох! Но торговцев не трогает.

Никто больше к деду не подходил, и от нечего делать он дважды перечитал приказ коменданта, в котором разрешалось всем честным крестьянам вести торговлю.

— Торговля-я, — про себя усмехнулся дед. — Кислый воздух продают!

Невысокая, по глаза закутанная в черный платок женщина остановилась у прилавка.

— Да никак дедушка Антон? Жив еще, — тихо сказала она.

Дед оглядел ее внимательно, но признать не смог.

— Жив, жив. А ты-то кто? Знакомый голос-то, а не признаю никак.

— Что меняешь? — все так же тихо спросила она. — Еды бы какой!

Он все приглядывался к ней.

— Каб не платок, узнал бы, может. Еды, говоришь, — он решился. — Линьки у меня. Сегодняшние.

Она даже переступила с ноги на ногу. Недоверчиво покачав головой, переспросила:

Линьки?

Он улыбнулся:

— Ну.

— Живые, скажешь?

— Другими не торгуем. Тухлых сам не люблю и другим не сую! — похвастался он и снова спросил: — Чья же ты? Укуталась, да и говоришь, ровно тебя подслухивают!

— Живые лини! Как в праздник! Да не смотри, дедушка Антон, не узнаешь. Анка я — стрелочникова жена.

Он даже ахнул про себя. Жена стрелочника Ивана, расстрелянного, как он слыхал, немцами.

— Анка! Да как ты изменилась!

Она быстро сказала:

— Прячусь я с детьми по людям. Найдут — беда будет. А деться некуда. Так вот каждый день и ждем смерти… Что ты за линьков-то просишь?

— Табачку хотел, — проговорил было дед и вдруг подтолкнул корзину к ее ногам. — Бери! Всех бери, слышишь! Не подохну я без табаку!

— Постой, дедушка Антон, — остановила она его. — Твоё счастье. Есть у меня махорка. От Ивана осталась. Сейчас я тебе принесу да заодно и мешок под рыбу возьму.

И она торопливо ушла. А дед стоял и всё думал, как обрадуются ее ребятишки, когда она нажарит им рыбы.

— Пёс бы с ним и с табаком, — приговаривал он.

Анка еще не успела вернуться, как дед услыхал громкие слова:

— Торговля надо обязательно! Торговлей не будет бандит!

— Комендант! — бабка с подсолнухами принялась вытирать прилавок рукавом.

Дед увидел невысокого немца с узорными погонами на плечах кожаного пальто. На щеке немца чернело большое родимое пятно. Глаза цепко осматривали все вокруг.

Два автоматчика, как две тени, двигались за спиной коменданта. А он быстро шагал вдоль лотков, брезгливо оглядывая торгующих.

— А, и ты тут, — проворчал дед, увидев, как к коменданту, сияя и кланяясь, подбежал тот самый парень, что подвез сегодня его. Он что-то сказал коменданту. Тот тоже улыбнулся и потрепал парня по плечу. Потом подошел к лотку, где расположились старьевщики.

— Здесь он торговать! — показал немец на парня. — Он — честный торговлец! Вы убирайтесь! Туда. К забор.

Старьевщики, суетясь и дрожа, стали собирать свой скарб

— Только бы Анка сейчас не пришла, — испугался дед. — Беда может быть!

— Шнель! — крикнул немец старьевщикам. — Ну!

Из-под лотка старьевщиков выскочила напуганная кошка. Комендант нагнулся и погладил её рукой в перчатке. Парень быстро выхватил из кармана какой-то кусок и бросил его кошке.

— О-о-о, — одобрительно пропел комендант. — Тоже любишь скотинушка!

И тут дед увидел Анку. Она шла через базар к нему.

— Пронеси нелегкая, — прошептал дед и вздрогнул, заметив, что парень наблюдает за Анкой.

— Анка, беги, — шептал дед. — Неужто не видишь, а? Эх!

А парень уже двинулся в сторону коменданта, не сводя с Анки глаз.

Комендант как раз подошел к лотку, за которым стоял дед.

И вдруг дед рванул корзину на прилавок. Он опрокинул её, и зелёные лини хлынули на прилавок вместе с мокрой травой.

Линьки! Сладкие да свежие,

лучше, чем прежние-ее!

Не ешь свинину,

Покупай линину-уу! –

Нараспев во весь голос завопил дед.

— Что такой! — закричал комендант, и пятно на его щеке задергалось.

От крика Анка подняла голову, на мгновение замерла и тут же метнулась в сторону и исчезла из виду.

— Слава богу, — проговорил дед про себя и снова заорал:

Ли-ни-и!! Ли-ни-и!

Сладкие да свежие,

лучше чем…

— Молчать! — гаркнул комендант и поискал глазами парня.

Тот в секунду подлетел.

— Что есть такое? — тихо спросил немец. — А?

— Дак простая рыба. Вку-усная больно, — услужливо-быстро ответил парень. — Свежачки. Мм. Попробовали бы. Вкуснее нет, — повторил он.

Но немец поднял к его лицу кулак в перчатке. Пятно на щеке задергалось еще сильнее.

— Почему она живая?! — показал он на линей. — Почему?! Ей больно! Она мучается!

— У вас свои порядки, у нас свои, — тихо пробормотал дед. — Вы, может, и падаль жрёте, почем знать. Мы вас не учим, и вы нас…

— Мольчи! — немец вырвал у деда палку и с яростью принялся колотить ею по рыбе.

— йн, цвай, драй, — приговаривал немец, рубя палкой.

Далеко с лотка полетела во все стороны липкая рыбья кровь.

— Айн, — приговаривал немец.

— В Погорелке старика расстрелял, — донесся до деда плачущий голос бабки с семечками.

— Цвай! — рубил палкой немец.

— В Мальгине Шуру застрелили, за коровой пошла поздно.

— Драй!

— Дочку мою в Германию услал…

Без разбора, по лужам шагал дед назад к себе на Цыганский остров.

Наверно, что-то случилось с его рассудком, потому что он все время повторял, словно в беспамятстве:

— Бери, Анка, линьков. Живые, как в праздник. А махорки не надо. Бери, Анка, линьков. Порадуй ребят…