Глава двадцать первая

Ночи в больнице — иногда душные, вязкие, плотные от нехватки воздуха, иногда морозные, иногда жаркие, но в большинстве своем уютные, с запахами сигаретного дыма, свежего чая с бергамотом, печеньем или вареньем (как правило, черничным, но иногда малиновым). Шарканье тапочек Игната, когда он не спит ночью, а ходит по палате, размышляя о своей бессмертной теории. Ему всегда легче думается по ночам. И работает его ноутбук, озаряя палату бледным голубоватым светом. Стук клавиш на клавиатуре. Голоса из коридора, которые могут иногда возникать в тишине, будто голоса внезапно возникших призраков — и затихать стремительно вновь.

Этими ночами я все ворочался в постели, скрипел пружинами. Сон мой был беспокойным, рваным, похожим на плаванье брасом — окунаюсь с головой в мутные воды бессознательного, звуки становятся глуше, перед глазами темнота, наполненная густой безмятежностью, а затем выныриваю — и снова резкие голоса из-за двери, тапочки Игната, чирканье спичек и звук ветра за окном.

В беспокойных ночах, когда безумно чесались заживающие ожоги, а под бинтами на пояснице словно пекли картошку в углях адские черти, я все старался отделить ложные воспоминания от настоящих. И ложные воспоминания стирались, как карандашный рисунок под ластиком, оставляя после себя бледные линии, незавершенные наброски. А настоящие воспоминания, наоборот, расцветали новыми яркими красками, словно события многолетней давности происходили буквально вчера.

Зимой 2001 года я обнаружил, что стал знаменитым. В самом широком значении этого слова.

Мои фотографии на тему вечной любви всколыхнули всю страну. В редакцию журнала Владлена за месяц пришло столько писем, что мешки некуда было ставить. Одни люди стремились доказать, что настоящая, чистая, ничем не омраченная любовь существует. Другие люди вдохновились моими фотографиями на какие-то любовные подвиги и теперь желали выразить мне свое признание. Третьи просто сгладили кучу проблем со своими вторыми половинками и, опять же, считали, что тут помогли мои фотографии. Их накопилось сотни тысяч — людей по стране, которых зацепила тема любви и которые вдруг обнаружили, что могут любить и могут быть любимыми — и получать от этого удовольствие.

А однажды в январе, буквально сразу после нового года, ко мне домой пришла группа московских хиппи. Я еще не привык к внезапной популярности, поэтому просил Археолога или Аленку сообщать всем, что меня нет дома. Дверь открыл Археолог, который в душе всегда сам был хиппи, и поэтому не смог устоять и впустил делегацию на кухню.

Хиппи было четверо — две молодые девушки с открытыми чистыми глазами, в которых наивности было больше, чем разума, и двое мужчин лет за тридцать, с густой бородой каждый и неизменными ленточками, опоясывающими лоб.

Археолог мгновенно разложил на столе нехитрый хабар, состоящий из нарезанной колбасы, кусочков сала и хлеба, перьев лука и пива. В тесной кухоньке, мутной от пропитавшегося дымом воздуха, запыленной и, честно сказать, грязноватой, хиппи с их странными балахонами, увешанными значками, дивными прическами, цветастыми сумками, казались выдумкой, плодом воображения. Особенно на фоне реального, как батарея центрального отопления, Археолога.

Хиппи вежливо отказались от предложенных яств, и начали по очереди выражать свое почтение. Они считали, что я возродил движение хиппи, что с моей помощью любовь возродиться в своем первозданном виде, что, наконец, удалось стряхнуть с этого чистого понятия всю грязь, которой облепили ее за многие годы эксплуатации. Под конец восторженной беседы хиппи предложили называть любовную лихорадку — движением хиппи, и попросили денег на основание Фонда Чистой Любви. Я вежливо отказался от обоих предложений, и хиппи ушли, как мне показалось, разочарованными.

Любовной лихорадкой называли любое выступление флеш-мобберов по стране, будь то славный город Владивосток или не менее славный город Мурманск. В социальных сетях вроде «Одноклассников» или «ВКонтакте» возникли сотни групп под таким названием. Газеты и журналы подписывали мои фотографии не иначе как: «Еще одна фотография любовной лихорадки». Фразы «чистая любовь», «вечная любовь» и «любовная лихорадка» звучали из телепередач и радио едва ли не чаще, чем реклама какого-нибудь иностранного дезодоранта.

Мой сотовый взрывался от сотен звонков и смс. Я вдруг обнаружил, что уже не могу уделять время работе в интим-салоне, о чем сообщил Славику и Ане Захаровым. Впрочем, они тоже оказались под впечатлением от моих фотографий, и Славик, положив тяжелую руку мне на плечо, взял с меня торжественное обещание помочь ему на съемках фильма, к которому он собирался приступать уже летом.

Мы собрались впятером на квартире у Археолога и долгую шумную ночь отмечали успех. В кухне было нестерпимо жарко от веселого смеха, от горячих дружеских споров, от выпитого и пролитого, от горячих батарей и бесконечных креветок. Кажется, в ту ночь Археолог наелся креветками на полгода вперед. Каждый второй поднятый над головами пластиковый стаканчик с пивом был за меня. Каждый третий — за Аленку. Аня Захарова взяла с нас торжественное обещание пожениться летом и жить долго и счастливо до самой смерти. Когда свет от фонарей начал вязнуть в серости наступающего утра, Славик выудил из недр квартиры старенькую расстроенную гитару, кое-как наладил звук и затянул «Мой рок-н-ролл», прикрыв глаза от наслаждения. Мы загрустили. Даже Археолог — совсем не поклонник русского рока — откинулся на стуле, сложил руки на большом животе и что-то тихонько подпевал, не зная слов. Грусть от близости рассвета, от каких-то пройденных моментов жизни, которые уже было не вернуть, навалилась на нас, будто тяжелое одеяло. Славик затянул еще один медляк — очень хорошо у него выходило — и компания встретила восход солнца, поглядывая на окна. Славик как будто знал, что это будет последний раз, когда нам удастся встретиться такой компаний в квартире Археолога. Было уютно и грустно. Я нежился в грусти, словно мазохист, не хотел ее отпускать. Но когда первые лучи солнца озарили ярко кухню, я уже засыпал, поэтому перебрался вместе с Аленкой в комнату, даже не попрощавшись. Спал, как убитый.

Затем в моей жизни возникла острая нехватка времени. Оказалось, что я нужен всем и везде сразу. А я, по начальной наивности, старался успеть, обогнать время, разорваться на части, стать двуликим Янусом, быстрее, быстрее. Подгонял себя, как мог.

Будильник на пять сорок. В темноте брел в ванную, морщился от яркого желтого света, чистил зубы, стараясь проснуться, и умывался ледяной водой. На завтраке (как правило, тосты с вареньем и горячий чай с лимоном) сверялся с составленным прошлой ночью планом на сегодня. Вспоминал какие-то мелочи, тут же правил на листе карандашом, каждый раз думая о том, что пора поставить на кухне лампы дневного света, а то не по-людски как-то зрение портить. Через полчаса выходил из дома и по маршруту, на такси, от одной фотосессии, к другой, от интервью к интервью, от передачи к передаче, от газеты к газете. В обед, если позволяет время, закидывал в рот пару бутербродов где-нибудь в «Макдональдсе» или в забегаловке с сомнительной репутацией — но зато она ближе и экономит время. Повсюду меня преследовали разнокалиберные влюбленные, стремящиеся выразить свою благодарность и восхищение. И что я такого им сделал? Любовь существовала и до меня, так зачем возносить меня в культ? Но в то время я думал о работе и о заработке. Деньги свалились как снег на голову. Я вдруг понял, что могу себе позволить купить многое из того, что раньше казалось недоступным. Я забегал в хорошую дорогую кофейню и пил настоящий дорогой кофе, от которого кружилась голова и сводило скулы. Я начал ездить на такси, забросив велосипед. Впрочем, это обуславливалось не лишними деньгами, а банальным удобством. Я покупал вечером много хорошей еды, а то и вовсе ужинал в ресторанах или кафе вместе с Аленкой, позволяя себе различные деликатесы, о которых раньше и не думал.

Так пролетело несколько месяцев, следом за зимой пришла теплая весна. Когда по тротуарам зажурчали первые ручейки тающего снега, Аленка собралась ехать в Лондон на практику. К тому моменту наши отношения все еще можно было назвать идеальными. Правда, времени на Аленку у меня оставалось все меньше и меньше. По ночам мы много болтали, лежа на кровати без света. В темноте было особенно легко и возбуждающе. Аленка рассказывала мне о новых фильмах, которые она успела посмотреть, пока я делал фотосессию за городом и снимался в передаче «Пусть говорят». Она говорила о музыке, которую послушала, пока я давал интервью «Нашему радио» и снимал для журнала «Менс Хелф». Она поделилась хорошими новостями о новых книгах: за последние месяцы ей удалось откопать среди новинок несколько довольно неплохих, а еще она, наконец, добралась до Габриэля Гарсиа Маркеса с его столетним одиночеством, и просто в восторге. Она обещала показать полное собрание сочинений Виктора Гюго, которое купила несколько дней назад в книжном магазине по оптовой цене, она хвалилась новыми джинсами и новыми трусиками, она обсуждала родителей своей двоюродной сестры и своего дядю, она хотела купить скотч-терьера, но совершенно не представляла, как его держать здесь, в комнате (Археолог-то, конечно, был не против, но Аленка все равно сомневалась). А я слушал ее, закрыв глаза, и просто наслаждался редкими спокойными и по-настоящему счастливыми минутами ставшей такой суетной жизни. Мне нечего было рассказывать ей, потому что события в моей жизни были не интересными и однообразными. Правда, Аленка всегда хотела, чтобы я делился новостями, и мне приходилось рассказывать об очередных съемках, о назойливых поклонниках, о любовной лихорадке в Питере, о которой я узнал из газет, о звонках из Краснодара, Красноярска, Челябинска и Уфы, где дала свежие ростки моя идея. Аленка слушала там, в темноте, и ей, видимо, было очень интересно.

А когда она улетела в Лондон, я на три летних месяца остался один. Перед отлетом мы стояли в аэропорту и целовались. Слава богу, я был знаменит не в той степени, чтобы на меня обращали внимание случайные прохожие. Мы позволили себе целоваться с той возбуждающей откровенностью, с какой целуются пылкие любовники, прячась от посторонних глаз. А нам было приятно ловить на себе взгляды проходящих мимо людей. Это будоражило, напоминало о том, насколько мы друг другу дороги. В крепком поцелуе я отдавал Аленке всю свою любовь, способную с легкостью преодолеть три месяца расставания. А она отдавала мне любовь свою.

После того, как ее самолет скрылся в низких белых облаках, я поехал к Славику, который собирался вручить мне сценарий фильма. Подготовка к съемкам как раз выходила на решающую прямую, на ту самую стадию, когда должно было стать совершенно ясно, быть фильму или не быть. Славик заметно нервничал, часто курил, и все время повторял, будто заклятие, фразу из какого-то подзабытого фильма: «Все, товарищи, кина не будет». Ему казалось, что мечта рушится, что ничего не выходит, что какие-то метафизические темные силы не дают ему спокойно снять фильм, а кое-какие конкретные люди так и вовсе путаются под ногами со своей вечной бюрократической волокитой, жаждой скорых денег, черной завистью и прочим и прочим.

Когда я пришел к нему в кабинет, в то время заваленный бумагами, словно в обвалившейся под тяжестью снега пещере, Славик вложил мне в руки сценарий и сказал, что если я предложу хотя бы одну стоящую идею, то он вечно будет у меня в долгу. До крайностей, конечно, дело не дошло. Впоследствии я подал Славику не одну, а целый ворох неплохих идей, некоторые из которых он с блеском использовал. Но в тот вечер я просто взял сценарий и заторопился домой, испытывая стойкую печаль от предстоящей долгой разлуки с Аленкой. Я был слегка растерян, потому что совершенно не знал, что должен испытывать. Подобных ситуаций раньше не возникало. Я чувствовал, что мне хочется домой, но я знал, что там будет пусто и тихо, а воспоминания об Аленке затаятся по углам комнаты, будут витать запахами ее духов, возникнут в зеркале, где не будет ее отражения, ворвутся в мое сознание, стоит прикоснуться лицом к подушке. Но я почему-то хотел вот так погрустить в одиночестве. Потому что это была грусть с надеждой на возвращение. А надежда, так же как и ожидание, всегда хранит под слоем печали крохотное зернышко радости.

В вагоне метро я отыскал место между рассыпающейся старушкой и каким-то молодым человеком, и стал листать сценарий… Тогда я еще не подозревал, что Славик закончит снимать фильм через полтора года и соберет с ним хорошую кассу и даже несколько малозначительных призов. И уж тем более совершенно ничего не сказали мне имена главных героев будущего фильма…

Время, это понятие относительное. Так нас учили в школе, вдалбливая в беззаботные подростковые головы, что Эйнштейн с его теорией относительности, это вовсе не Эйзенштейн с его броненосцем Потемкиным. Кто-то из нас, школьников, даже запомнил магическую формулу и потом блистал знаниями в каких-нибудь интернет-викторинах. Но никто из нас не верил в нее, и многие никогда в жизни не поверят по настоящему, пока не столкнуться со временем лицом к лицу. Как, например, столкнулся я, лежа на больничной кровати с ожогами третьей степени, проснувшись в холодном поту от воспоминаний, которые очень многое поставили с головы на ноги в моем запутавшемся времени.

Во сне я снова ехал в метро и листал сценарий. Фильм еще не был снят, Славик еще нервничал и стремительно худел, Археолог еще не умер и травил свои байки за пивом с креветками, пользуясь отъездом Аленки, а я с головой окунулся в работу, не подозревая об усталости, стрессах, депрессии и бессоннице. Я листал сценарий под шум электропоезда, и бессознательно читал характеристики главных персонажей, чьи имена были выделены жирным шрифтом.

Толик. Артем. Брезентовый.

Интересная троица закадычных друзей. Три товарища, блин, почти как у Ремарка.

И вот я проснулся в палате, отрывая от сознания полоски тающего сна, смотрел в потолок и чувствовал колотящееся в груди сердце.

Ложные воспоминания, искаженные временем, сыграли со мной очень скверную шутку.

Я услышал какой-то шум, повернулся и увидел Игната, сидящего в позе лотоса на своей кровати, с накинутым на голову одеялом. Перед Игнатом на табуретке стоял раскрытый ноутбук.

— Только что из Википедии, — сказал Игнат, обнаружив, что я на него смотрю, — знаешь, в чем ошибка индийцев? Они верят, что душа после смерти переселяется в новорожденного и живет себе дальше. Но это не так. Душа умершего человека может вселиться в новорожденного, который родился много сотен лет назад. А, может быть, даже и тысячу лет назад. Я вот об этом сейчас размышлял. Закинул тему на форуме, хочу услышать возражения. Хорошая штука интернет, да?

Я не ответил. Сон постепенно отпускал меня, развеивался, как утренняя дымка тумана. И тут я с особой четкостью осознал, где была жизнь реальная, а где вымышленная. Словно острым ножом отделил воспоминания настоящие от воспоминаний ложных. И ложные воспоминания — мой полет, северный город, Лена, Толик, Брезентовый и все остальные — рухнули в темную бе6спросветную пропасть выдумки, чтобы раствориться, уйти из моей памяти навсегда, а если не получится, то поблекнуть и превратиться в тусклую выдумку, от которой нет никакого толка.

— Советую почитать про индуизм, — напутственно сказал со своей кровати Игнат, — особенно тебе с твоей комой.

Я снова не ответил, и Игнат больше ничего не говорил, стукая в тишине по клавишам ноутбука.