Глава двадцать четвертая

То были долгие и непривычные месяцы одиночества. С того момента, как мы с Аленкой впервые увидели друг друга, мы расставались максимум на пару дней, но чтобы больше — представить страшно. А тут Аленка улетела в Лондон на целую вечность. Она устроилась работать по направлению секретарем в какой-то юридической конторе, наслаждалась милой ее сердцу переменчивой английской погодой, пила черный кофе, разглядывала полицейских, смотрела юмористические передачи, несколько раз была на футболе и раскрашивала себе лицо цветами английского флага. Она, наконец, узнала, что такое настоящий «файв о клок», заглянула в Кенсингтон, где в свое время жил Фредди Меркьюри, съездила в Ливерпуль и воочию увидела клуб «Каверн». Вселенная Аленки в то время сузилась до размеров Туманного Альбиона, но она не забывала и про меня. А я про нее.

Мои дни неслись с сумасшедшей скоростью, и те три месяца оказались наполненные кишащими событиями, словно жестяная банка дождевыми червями. И хотя понятие бесконечности без Аленки приняло для меня совсем другие очертания, чем раньше, я не замечал времени, погруженный в дела, плывущий в бурном потоке обрушившейся славы, внимания и богатства.

Через меня проходили десятки фотосессий. Я сам фотографировался для обложек популярных журналов и газет, раздавал интервью, светился на сотне вечеринок и официальных мероприятиях. В то время я спал не больше четырех часов в день, да и то урывал время для сна, когда и как придется. Иногда приходилось спать в кресле какого-нибудь агентства, выкроив время между подготовкой к съемкам. Иногда не спал вообще, выпивая литрами кофе и энергетические напитки (а иногда и то и другое). Я привык встречать рассвет за работой, и провожать солнце, глядя на него из окон одного из многочисленных офисов.

Работа затягивает. Популярность тоже. В то время я не думал, что это может никогда не закончиться, или, наоборот, оборваться в один прекрасный момент. Я жил каждой секундой и получал удовольствие от того, что оказался нужен тысячам людей. Оказался в центре их внимания. Стал модным. Знаменитым. Мелькающим на обложках… О чем еще, черт возьми, можно было мечтать?

Мы перезванивались с Аленкой по несколько раз в день. Потом перешли на ммс и устроили друг другу едва ли не ежечасный фотоотчет, каждый о своей жизни. Очень скоро это вошло в привычку. Я фотографировал на телефон попавшийся любопытный кадр, ловил эпизод, чье-нибудь смешное лицо — и тотчас отправлял это Аленке с комментариями. А она, в свою очередь, отправляла интересные фото мне.

С помощью фотографий я познакомил Аленку со многими знаменитыми людьми, которых видел сам и с которыми тесно общался в то время. Я показал ей замечательные виды из окон высоток, интересные интерьеры, странные наряды, мокрую кошку под дождем, флеш-моберрскую тусовку, которая устраивала представление перед Загсом.

А Аленка познакомился меня с лондонской мостовой, с мутными фонарями в тумане, с колпаками полицейских, с Темзой, с уютными забегаловками, с гитарой Джимми Хендрикса в «Хард Рок Кафе».

Фотографии текли в обоих направлениях, будто серые воды Темзы, и слов не хватит, чтобы перечислить все, что мы отправили друг другу. Мы были крепко-накрепко связаны фотографиями эти три месяца.

Всего один раз я прервал поток ммс на несколько часов. Потому что не хотел показывать Аленке то, что увидел сам.

Однажды вечером я выкроил несколько свободных часов и заехал домой, чтобы хорошенько выспаться. Я купил Археологу его любимых креветок и пару бутылок пива — в знак раскаяния за то, что давно его не посещал. В предчувствии родной скрипучей кровати, мягкой подушки, сладких запахов дома, я провернул ключ в замке, распахнул дверь и увидел лежащего на полу Археолога.

В нос ударил резкий запах чего-то кислого, отвратительного. На плите давно выкипела кастрюлька с креветками, равнодушный голубой огонек поджаривал дно кастрюли, которое почти прогорело. Почерневшие, слипшиеся креветки на дне источали ужасающий запах.

Археолога убил сердечный приступ, безжалостно и стремительно нанеся удар в тот момент, когда тот собрался попить пиво в одиночестве. На Археологе были пижамные штаны, белая майка с тонкими лямочками и его любимые домашние тапочки. На застывшем лице читалось искаженное удивление, будто он, корчась в судорогах, задыхаясь, уже чувствуя приближающуюся поступь смерти, никак не мог поверить в то, что жизнь его заканчивается вот так, на полу собственной квартиры, таким прекрасным и уютным вечером. Редко кто из нас ждет смерти. И редко кто остается равнодушным, столкнувшись с нею.

Я вызвал скорую помощь, открыл окна, чтобы проветрить, сел на диван и молчал, пока квартиру не наполнили медики и милиция. В те часы все происходило словно во сне, будто мир стал черно-белым и дерганым, как на старой изношенной кинопленке. Думаю, тогда я осознал всю полноту пугающей неотвратимости смерти.

Я дождался Славика, который мчался с другого конца Москвы — а вернее стоял в длиннющей пробке до глубокой ночи — и мы вдвоем, когда все ушли, пили водку на кухне. Молча, быстро, рюмку за рюмкой. Не выпивали, а напивались, словно хотели отправиться следом за Археологом в тот далекий и таинственный путь, из которого никто еще не возвращался.

Затем Славик вызвал такси, и мы неслись по ночному городу, открыв все окна, ощущая хлесткие удары холодного ветра по щекам. Я плакал, словно ребенок, потерявший самую дорогую в мире вещь. Мне казалось, что смерть — это огромнейшая несправедливость в жизни. Так не должно быть. Жизнь без близких людей становится совсем другой. Словно стираются краски, мир делается бледнее, теряется уют, гармония, теплота. Уже потом, глубокой ночью, я звонил Аленке и заплетающимся языком, глотая слезы, рассказал ей об Археологе. Я говорил, что хочу съехать, снять другую квартиру для нас двоих, потому что жить без Археолога в той квартире не имеет смысла. Я говорил, как люблю ее и как не хочу потерять. Я говорил много бреда о смерти, о близких, о том, как я пьян и как не хочу пока выходить из этого состояния. Аленка молчала, лишь иногда вставляя определенные фразы, которые означали, что она полностью меня поддерживает. Аленка всегда меня поддерживала.

Мы ездили по Москве, поминая Археолога в каждом подвернувшемся ресторане или кафешке. Ближе к утру нас уже не пускали ни в одно заведения. Мы еле стояли на ногах, и, в конце концов, поехали к Славику домой, где и уснули — я на диване в зале, а Славик в собственной спальне, пустой из-за отсутствия Ани, которая уехала в Питер на конференцию.

Проснувшись, я поехал на «Наше радио», давать интервью в прямом эфире. Выглядел я не важно, да и чувствовал себя соответствующе. На вопросы отвечал невпопад, хотел спать, не понял пары шуток рыжего ди-джея. Он спросил, что я думаю о любовной лихорадке, а я ответил, что следовало бы изобрести эликсир бессмертия, а не открывать людям глаза на то, как приятно целоваться под дождем. Он спросил, каково это — ощущать себя знаменитостью, а я ответил, что ничуть не лучше, чем ощущать себя с похмелья, только на тебя еще все пялятся. Наконец, он спросил о моих планах на будущее и я ответил, что никогда, слышите, никогда не планирую ничего больше, чем на один день. Потому что жизнь, сука, не любит планирования. А время не любит, когда им пытаются управлять. Это интервью вошло в десятку самых обсуждаемых интервью тех месяцев. Сотни «желтых» газет разместили мои фотографии на своих обложках с сочным слоганом о том, что «Жизнь — сука».

Но в тот день мне было чрезвычайно плохо. Мир прижимал к земле непреодолимым грузом потери. Я укрылся от яростного летнего солнца в прохладе какой-то безликой забегаловки, забился в темный уголок, заказал ледяного пива и позвонил Аленке.

— Мы переезжаем, — пробормотал я в трубку, — немедленно. Сегодня же. Собираю вещи и на другую квартиру. Не могу там, понимаешь? Не могу.

Не слыша ответа (а она ведь что-то говорила в трубку, помню шелест ее слов), я сказал: «До встречи, солнце», и прервал разговор. А затем пил пиво до одури, пока не обнаружил, что сила притяжения действует с утроенной силой, а вестибулярный аппарат сломался. Тогда я вызвал такси и поехал к Славику.

Я жил у Славика, пока не похоронили Археолога. В день похорон солнце, словно издеваясь над горем, играло бликами на стеклах, слепило глаза, пускало солнечных зайцев. Кристально голубое небо казалось огромным и бездонным. Я взял в руку горсть влажной свежей земли и за мгновение перед тем, как кинуть ее на крышку гроба, пожелал Археологу легкого пути.

Днем позже я собрал вещи и перебрался в двухкомнатную квартиру на краю столицы. Квартира была просторная, светлая, с недавним дорогим ремонтом. От оконных рам еще пахло свежим лаком, не успел выветрится запах штукатурки и краски. Сдавали квартиру без мебели и недешево, но мне было все равно. Я заплатил за полгода вперед, подписал несколько фотокарточек молоденькой дочери хозяина квартиры, заехал в Икею за мебелью, и вечером грелся у батареи на новеньком матрасе, в плену пива и воспоминаний. Мне казалось, что я что-то упустил в этой жизни, не понял и не смогу уже никогда понять чего-то очень важного. Тогда я еще не знал, что всегда испытываешь одни и те же чувства, когда теряешь близкого человека. Всегда кажется, будто что-то не договорил, не додумал, не сделал, не успел. В такие моменты равнодушие времени ощущается сильнее всего.

Короткий остаток лета я провел за работой, остервенело гоняя по крышам голубей, копаясь в мусоре, прячась от солнца, заполняя карты памяти на фотоаппарате быстрее, чем садилась батарея на вспышке.

А затем приехала Аленка с ворохом новой жизни. Она привезла с собой тонкий аромат английского чая, свежесть Темзы, клочки лондонского тумана на краях плаща и капли дождя на полях шляпы, восторг от увиденного, клетчатый плед, раритетный томик Конан Дойля в потрепанной суперобложке, легкую сонливость после пяти вечера и миллион, или даже миллиард мелочей, рассованных по карманам, сумкам, пакетам и каким-то укромным уголкам одежды. На память она захватила оловянного солдатика, найденную где-то деревянную пуговицу, пучок водорослей из Темзы, обертку от английского «Сникерса», комикс про человека-паука, множество пакетиков сахара из различных английских ресторанов и кафешек, коробок спичек из Ливерпуля (естественно, с изображением Джона Леннона) и пачку чипсов (которая была съедена в первый же вечер). И так далее и тому подобное.

А самое главное, что привезла Аленка — это ее любовь. Увидев ее в аэропорту, я вдруг понял, насколько сильно соскучился и как же сильно я ее люблю. Я утонул в ее глазах, пропал без вести в улыбке и завяз в нежнейших и горячих объятиях. Я шептал о том, как люблю ее, пока мы ехали на новую квартиру. А она крепко сжимала мою руку и без умолку тараторила об Англии.

К тому времени я уже обставил квартиру на свой не слишком изысканный вкус. Когда мы приехали, Аленка обошла обе комнаты, разглядывая их с тщательностью детектива, после чего села в кресло у окна, заложила ногу на ногу и сказала:

— Неплохо.

— Мы можем тут все переставить, — сказал я, — ты же знаешь мой отвратительный вкус…

— Да нет. Нормально. Просто старая квартира была меньше, и это мне очень нравилось. Не люблю просторные помещения. Тут эхо гуляет, не очень уютно. — Она улыбнулась и игриво поманила меня к себе. — Ну, мы тут с тобой тоже сделаем уют, верно?

— Заставим здесь все к чертовой матери, чтобы не было никакого эха.

Я взял Аленку на руки и перенес ее на кровать. Мы целовались так страстно, что амуру, который запустил стрелы в наши сердца, наверняка заплатили премию за отличную работу.

— У меня есть английские презервативы! — прошептала Аленка на ухо, между поцелуями.

— К черту, мои ближе, — прорычал я.

Чисто английские презервативы мы нашли во внутреннем кармане плаща неделю спустя и почти незамедлительно опробовали. Ничего радикально отличающегося. Но было забавно.