Глава пятая

Брезентовый приехал в полпятого утра. Сверлил меня сонным глазом, будто проверял на профпригодность, спрашивал про удочки, накопал ли я червяков и купил ли, как требовалось, большие резиновые сапоги. Я лениво отшучивался и одевался в коридоре, чтоб не разбудить Артема. В сонливой полудреме я ужасно жалел, что согласился пойти на рыбалку.

Три дня назад в гостях у Толика возник спонтанный разговор о местной фауне. Конкретнее — о нерпе. Сидеть пришлось на кухне, потому что в единственной комнате спал единственный же сын Коленька, которому недавно исполнилось полгода. Кухня была типовая, узенькая, забитая так, что места для простора было метра два в центре, этакий пятачок с желтым истертым линолеумом. На взгляд, в подобном метраже с трудом уместились бы двое, а на практике вышло так, что поставили вместе две табуретки — на них тарелку с креветками и пиво, а сами расселись кругом — пять человек. И хотя было тесно и душно (причем душно в том классическом понимании, когда дышать совершенно нечем, а по полу гоняет холодный до дрожи сквозняк), я ел вместе со всеми, пил из керамической кружки от «Икеи» и мне было необъяснимо, противоестественно хорошо.

Помимо меня, Артема, Брезентового и Толика, сидела еще его жена, Катя, симпатичная, большеглазая, с пышными рыжими кудрями и огромными темными глазами. Отец у нее был грек, а мать — армянка, от союза их возникла столь жгучая смесь, что первое время отвести глаз было совершенно невозможно. Шальной мыслью при первой встрече я подумал, что такой красоте грех пропадать здесь, у черта на куличиках, но потом же сам себя и одернул. Не грех, черт возьми! От них с Толиком такая любовь искрится, что хоть конец света — а они будут счастливы. Так зачем же ломать счастье, зачем искать журавля в северном небе?..

Под пиво и креветки развязались языки, пошел оживленный перекрестный разговор — одни перебивали других, третьи разговаривали с четвертыми, и наплевать было на пятых. Я провел в городе всего неделю, однако уже не чувствовал себя чужим. Даже сверлила мысль купить здесь однокомнатную квартирку и продлить свой нечаянный отпуск минимум на полгода. А потом мотаться сюда осенью или зимой, отдыхать душой и телом, грибы собирать, ягоды, на лыжах кататься. Чем не курорт?

В самый разгар вечера Брезентовый перетянул на себя внимание, громко и со свойственным ему задором рассказывая о том, как однажды пошел он на рыбалку и поймал нерпу. Дело было поздней осенью, говорил он, снег то выпадал густыми мокрыми хлопьями, то обращался в холодный дождь. Всюду такая слякоть, что ноги проваливались едва ли не по колено. Холодно — жуть. Взял с собой Брезентовый удочку, сеть и бутылочку водки, для согревания. Пришел на озеро, когда только расцвело, закинул, значит, сеть, приладил удочку, колокольчик и принялся усиленно согреваться. На вопрос, а зачем вообще он поперся на рыбалку в такое время, Брезентовый весомо отвечал, что, мол, так надо. Душа рыбака требует ловли! Ей, душе то есть, совершенно наплевать, какая на улице погода. Это как зуд — пока не почешешь, будешь ходить и маяться. В общем, продолжал Брезентовый, в тот самый миг, когда вроде бы что-то там заклевало, вдруг повалил густой-густой снег. Ветра не было, просто бесшумно накрыло такой плотной пеленой, что не стало видно даже другого берега озера. Снег таял, едва касаясь земли, а над озером поднялось густое облако пара. Брезентовый засобирался, не видя смысла рыбачить дальше (да и водка закончилась, честно говоря, а без нее душа как-то и не зудела), и когда потянул из воды сеть, почувствовал, что в ней кто-то барахтается. Кто-то довольно крупный. Брезентовый, в ожидании улова, потащил сильнее. Когда жертва показалась на поверхности, Брезентовый сначала не смог разглядеть из-за снега, а когда подтащил ближе — ахнул! В сетях барахталась серая балтийская нерпа!.. В этот момент встрял Толик, который резонно поинтересовался, откуда Брезентовый определил, что нерпа именно балтийская, а не, скажем, каспийская. Брезентовый парировал, что довольно хорошо разбирается в нерпах, потому что, собственно, биолог по первому высшему. Тогда встрял Артем, спросивший, а откуда в местных озерах взялась балтийская нерпа, если такие нерпы водятся, собственно, на Балтийском озере? Брезентовый разозлился, мол, в наших озерах чего только не водится, и тут же начал рассказывать о том, как однажды поймал странную рыбу, чешуя у которой переливалась всеми цветами радуги, а хвост был длинной почти двадцать пять сантиметров. Тут с ним никто спорить не стал, потому что видели все. А про нерпу вдруг вставила Катя: «А я знаю, чем закончилась история! — сказала она, — и молвила Брезентовому нерпа человеческим голосом! Отпусти меня, говорит, к детишкам, и я исполню любое твое желание! И пожелал Брезентовый новую машину, чтоб с нулевым пробегом и сразу зимними шинами!..». Под дружный хохот Брезентовый побагровел, пообещал хохочущим кару небесную и не встречать их больше в аэропорту, потом схватил меня под локоть, и доверительно глядя глаза в глаза, принялся уговаривать пойти с ним на рыбалку. На то самое озеро, где он выловил балтийскую серую нерпу. Брезентовый приводил кучу весомых аргументов, почему именно я (как незаинтересованное лицо) должен пойти с ним, заманивал уютным костерком и шашлычками на берегу, и я все-таки согласился, результатом чего через три дня стало мое пробуждение в полпятого и тихое одевание в коридоре.

Артем тоже собирался поехать, но предательски подхватил вчера простуду. У него заложило нос и горло, глаза покраснели, и в каждом движении ощущалась болезненная вялость. Решено было его не брать, а заставить отлежаться и пить лекарства. Бремя ехать на рыбалку с Брезентовым я полностью переложил на свои плечи.

На улице было сыро, мутно и безлюдно. Где-то на горизонте, над крышами домов светлело. Пока же в промозглой серости единственным источником света оставался маленький круглосуточный киоск. Дверца сбоку была распахнута, к косяку прислонился явно нетрезвый Ильич. Ильич пил всегда, но ему прощали — ввиду солидного возраста (говорят, недавно он отпраздновал восьмидесятилетие) и ответственности в работе. Ильич категорически противился наступлению пенсионного возраста и считал, что зажил нормальной человеческой жизнью совсем недавно, после смерти сталинистки-жены, устроившей в квартире настоящий военный тоталитаризм. Погоревав немного, он обошел все круглосуточные киоски и предложил свои услуги в качестве ночного сторожа и продавца. За умеренную плату. Сначала над Ильичом дружно посмеялись, потом в двух киосках решили сэкономить и рискнули. А потом Ильич собственноручно задержал двух воров, которые промышляли в районе уже несколько месяца, и проснулся, что называется, знаменитым. Теперь он работал без выходных, каждую ночь проводя то в одном, то в другом киоске, за что получал неплохую надбавку к пенсии и бесплатную выпивку. Несмотря на застарелый и, видимо, уже совершенно неизлечимый алкоголизм, Ильич с работой справлялся на отлично, никогда у него ничего не пропадало, с деньгами тоже дружил, поддерживал в киосках соответствующий порядок. Опять же, поговаривали, что все это результат воспитания жены, которая тридцать с хвостиком лет выковывала из Ильича настоящего мужика.

Завидев нас, Ильич поприветствовал и осведомился, не желаем ли чего купить на рыбалку. Брезентовый весело отозвался, что все уже куплено, а если что и забыли, то потом вспомним. Их голоса гулко летали в рассветной тишине по пустым улицам.

Потом Ильич прикрыл дверцу киоска и увязался за нами к автомобилю. Людей в такую рань днем с огнем не сыщешь, говорил он, а досиживать в киоске еще два часа было нестерпимо скучно. Вот и разбавлял время удачно впавшими минутами.

— Сегодня клев хороший будет, — говорил он с мечтательным привкусом, словно сам собирался взять удочки и поехать на озеро, — погода какая, а? Рыба, она любит безветрие и тишину. Тогда рыба становится не пугливая, спокойная. Тогда она по поверхности плавает, и поймать ее можно хоть голыми руками.

Он часто так болтал с прохожими. Каждому рассказывал свою историю жизни, свои душевные переживания и какие-то возникшие идеи. Голос у него был знакомый, будто я уже слышал Ильича где-нибудь в Москве. Может, встречал около случайного киоска?

Ильич проводил нас до «Форда», встал чуть поодаль, развлекая воспоминаниями о своих многочисленных рыбалках, косясь одним глазом на оставленный без присмотра киоск. На прощанье он помахал нам рукой и еще раз пожелал хорошего клева.

Ехали молча, оба погруженные в утреннюю дрему. Мои мысли все еще путались. Иногда казалось, что я сплю в квартире в Москве. Когда за окном слепили фонари, мне вдруг представлялось, что я в поезде, мчусь в одну из командировок. Потом Брезентовый включил радио, заиграло что-то из русского рока — и тут я очутился в больнице, возле койки, где умирала Алёна. Мне показалось, будто музыка играет из динамиков старого радио, что стояло на подоконнике в палате. И серый полумрак вокруг — это не рассвет, а специально задвинули жалюзи.

И снова в машине — заморгал сонно. Показалось, снова показалось…

Не от этих ли воспоминаний я бежал? Не их ли боялся? Запахи лекарств, которые, казалось, впитались в мою кожу до самой смерти — кто говорил, что у воспоминаний нет запаха? Ложь, ложь! Чувство растерянности, душевный упадок, ощущение, будто я предал Аленку, будто наговорил ей в жизни много ненужного, невесомого, совершенно непонятного… А еще столько всего не успел сказать. И не успел сделать.

Иногда так хочется взять лоскутки воспоминаний и мыслей, добавить образов, добавить недосказанное, мечты какие-нибудь — и сшить из всего этого свой, параллельный мир. Такой, который я хочу. Чтобы без нелепых смертей и ненужного бегства. Чтобы без небоскребов и страхов. Без юристов и кока-колы. Без глянцевых журналов и никому не нужных фотографий. Мир — утопия. Мир — фантазия. Он и существовать-то может только в мыслях.

Песня закончилась, следом заиграло что-то дикое и веселое. Мы выехали из города, свернули с дороги и на низкой скорости принялись трястись по ухабам и кочкам. Брезентовый рассказывал, как однажды от сбил в лесу росомаху. Не на смерть, но перепугался больше животного. Минут через двадцать мы остановились.

Мы вышли на свежий воздух. Вид утреннего леса поглотил меня. Туман, словно старая застиранная простыня, цеплялся клочьями за ветки деревьев, стелился по земле. Деревья обступили со всех сторон, навалились любопытные. Дышалось легко, но в каждом вдохе чувствовалась лесная сырость. Сквозь ветки пробивалось слабое еще утреннее солнце, окрашивая мир в изумрудный цвет. На секунду я пожалел, что не взял с собой фотоаппарат, но желание быстро прошло, улетучилось.

Разгоняя туман, Брезентовый отыскал тропинку и объяснил, что нам теперь идти пешком около получаса. На автомобиле здесь не проехать. Изо рта шел пар, а щеки щипало от легкого морозца. Никогда не гулял по лесу, поэтому с радостью решил восполнить пробел жизни.

Под ногами скрипели ветки, туман цеплялся за подошвы. Мы шли в тишине леса, а я боялся нарушить его, прислушиваясь, словно хищник, к каждому неосторожному шороху, к каждому непонятному шуму. Лес потихоньку просыпался. Ранние пташки где-то в серебристых ветках громко переговаривались между собой. Стучал дятел. Один раз из-под ног Брезентового мелькнула рыжая белка — молниеносно забралась по стволу дерева и скрылась в густой листве. Брезентовый рассмеялся и рассказал анекдот о белках, старый, но довольно смешной. Брезентовый вообще казался неисчерпаемым источником всевозможных историй, анекдотов и жизненных зарисовок. Я подумал, что если бы он замолчал хотя бы на час, то взорвался бы от давления прущих из него слов.

Один раз над головами шумно пролетел самолет, раскачав верхушки деревьев и оглушив низким ревом мощных двигателей. Брезентовый тут же рассказал, что где-то в лесу есть совершенно секретная воинская часть, в которую постоянно летают совершенно секретные вертолеты. И из нее тоже летают, кстати. Никто не знает, что за это часть и где она находится, но один раз Брезентовый заплутал и наткнулся на высоченный забор из колючей проволоки. Всюду висели таблички огненно-красного цвета, где желтыми трафаретными буквами было написано: «Вход (въезд) запрещен (закрыт)». С той стороны забора тоже стоял лес, но было видно множество протоптанных дорожек, следы армейских сапог, а кое-где валялись поблескивающие в свете солнца гильзы. Направившись вдоль забора, Брезентовый довольно скоро вышел к поляне, которая при внимательном рассмотрении оказалась не поляной вовсе, а посадочной площадкой. Вокруг площадки высились деревянные сторожевые вышки. Брезентовый даже смог разглядеть одного из вояк, с автоматом на плече и с сигаретой в зубах. После этого Брезентовый решил не искать приключений на свою задницу и незаметно скрылся.

Пока он все это рассказывал, над головами как раз пролетел вертолет, что заставило Брезентового таинственно покачать головой, мол, вот видишь!

Пока мы дошли, сумрак практически развеялся, туман отступил по всем фронтам, запутавшись в ветках деревьях. Лес незаметно расступился, открыв вид на огромное и прекрасное озеро. Берег его был усеян мелкой галькой, в некоторых местах оттопырились зеленые кочки и торчали валуны, покрытые мхом. Я разглядел вдалеке противоположный берег, подернутый тонкой пленкой тумана. Еще разглядел стаю диких уток, которые при виде нас заторопились к центру озера, оглашая воздух кряканьем. Воздух здесь, к слову, был чист до той степени, когда, вдыхая его, ощущаешь сладковатую резь в горле и хочется закашлять с непривычки.

Брезентовый повел неприметной тропкой, сказав, что есть тут одно хорошее местечко для рыбалки. Под ногами хлюпал мох.

Мы добрались до небольшого песчаного спуска, который исчезал в воде. Тут стоял деревянный мостик, метров десять в длину. От каждого шага доски под ногами осторожно поскрипывали, словно проверяли, смогут они выдержать наш вес или нет. С мостика открывался совсем уж великолепный вид и на лес, и на озеро, чувствовался неописуемый и неуловимый в городе простор. Я так давно не видел столько неба разом. Города дают смотреть на небо только урывками, кидают клочки, урвал — гляди, не урвал — езжай дальше, может, где еще увидишь. На мгновение я захлебнулся в этом небе, закружилась голова, необъятный простор захлестнул меня. Ну, почему люди не летают, как птицы? Как я сейчас понял эту фразу. С какой глубиной и прозрением.

Брезентовый стоял, не вмешивался, дал насладиться, а затем разложил вещи из рюкзака. Расстелил брезент (за это действие над ним каламбурили все, кому не лень), поставил раскладные стулья, закрепил удочки — все с отработанным не раз профессионализмом. Только ругнулся потихоньку сквозь зубы, когда едва не уронил одну удочку.

Я в свою очередь достал банку с червями, принялся вытаскивать их, холодных и склизких, извивающихся и мокрых, из комьев черной земли и насаживать на крючки. Когда-то миллион лет назад, в школе на уроке зоологии учительница рассказывала о строении дождевых червей. Помню, на доске висел большой плакат с нарисованным «червяком в разрезе», тянулись какие-то стрелочки к каким-то надписям — память стерла подробности. Но вот, что я четко запомнил, как учительница, отвлеченная шумом на задних партах и от этого слегка разозлившаяся, неожиданно совсем не по учебникам, с окраской поучительной жестокости в голосе, поведала о том, что у кольчатых червей нервные окончания находятся в каждом кольце, представляют собой замкнутую нервную систему, и каждое кольцо в случае чего подает болевой сигнал в голову. Каждое! Вдумайтесь! То есть, если вы насаживаете червяка на крючок, то от каждого из сотен колец его тела болевой сигнал летит в его голову — и червяк испытывает невероятную, мучительную, жгучую боль раз за разом, на протяжении сотен уколов. Эти миниатюрные колечки, которые вы даже не можете увидеть или ощутить под пальцами, взрываются болью, червяк вертится в агонии, потому что клетки регенерируют и не дают ему умереть. А боль возникает снова и снова. И самая лучшая смерть — когда, наконец, из глубин темной воды появится рыба и съест его.

После этого в классе воцарилась гробовая тишина. А мне, под впечатлением, долго снились умирающие в мучениях червяки, по ходу сна почему-то превращающиеся в мучеников-стрельцов Ивана Грозного, которых сажали на кол — они тоже корчились и умирали.

Я поведал эту историю Брезентовому, на что он ответил, что мученики-стрельцы не умирали на колах, потому что Иван Грозный велел рубить им головы, причем делали это бояре, ответственные за бунт. А, может, это был и не Иван Грозный, а Петр Первый. А потом добавил, что разницы нет, нравы были жестокие и при Иване Грозном и при Петре Первом, а к червям это не имеет никакого отношения.

— Хорошо, что мы не черви, — заключил я и забросил удочку.

Со слов Брезентового следовало, что клев здесь стабильный, особенно в утреннее время. Озеро на самом деле было не озеро, потому что чуть дальше, за камышами, оно впадало в реку Блеску, которая, в свою очередь, долго петляя и извиваясь, впадала в Северный Ледовитый океан. Здесь река была мелковата, узка, с низкими мохнатыми берегами, но через двадцать с хвостиком километров расправляла плечи, становилось достаточно крутой, глубокой, наращивала отвесные каменные берега, и совсем нестыдно ей было потом присоединяться к океану.

Первое время, однако, клева не было. Брезентовый молчал, чтоб не спугнуть рыбу, отчаянно пытался не шмыгать носом и тихо открыл бутылку с лимонадом. Я больше смотрел не на поплавок, а на природу вокруг. Оторваться было невозможно. В тишине, в прозрачной глади воды, в чистоте воздуха, в деревьях, обступивших озеро, в голубом безоблачном небе чувствовалось что-то светлое, что-то грандиозное и великое — понять это было совершенно невозможно, никакие бы анализы и расчеты не помогли, чтобы вычислить, какие эмоции я испытывал. Чувствовалось величие той самой Матери Природы, о которой складывали сказки, которой в свое время поклонялись, которую в деревнях и маленьких городках уважали, а в больших городах ассоциировали с чем-то далеким и непонятным. Видимо, только побывав в таких вот местах, можно было понять — нет, не понять даже, а почувствовать — что есть Природа на самом деле. Но ведь и не каждый почувствует. Придет, покурит, выпьет водки на морозце, согреется у костра, нажарит шашлыков, споет под гитару пару хитов «Гражданской Обороны», да и уедет обратно в каменные джунгли (о, какое заезженное, но в тоже время нерушимо-правильное определение). И ничего не почувствует. Ничего.

А меня пробрало.

По чистой глади озера пробежала рябь, поплавки активно закачались. Брезентовый шевельнулся, одними губами прошептав, мол, вот сейчас заклюет. Я крепче сжал одну из удочек, напряженно вглядываясь в поплавки. Лицо облизнул холодный порыв ветра. Потом следом ударил еще раз, но уже тепло, высушил кожу, забрался под воротник. Я удивленно поднял глаза. По озеру, со стороны противоположного берега, стремительно неслась дерганная, суетливая тень. И вдруг возник в воздухе тонкий гул, который с каждым мгновением нарастал, разбухал, заполнял все пространство вокруг, переходил не в гул уже, а в рев. Вдруг стало темнеть. Горячий ветер сорвал с головы шапку и едва не вырвал из рук удочку. Брезентовый что-то произнес, но голос его утонул в диком реве.

И в этот момент деревья на противоположном берегу разлетелись в стороны, словно кегли от хорошего удара мячом. Озеро вспенилось волнами, взметнуло в воздух шипящие столбы пара. Воздух был уже не просто горячим — он жег кожу и легкие. Уши заложило от рева. А потом я увидел, как сквозь деревья, разнося их в щепки, рвя на клочки, словно взбесившийся мифический зверь, летит самолет. Падает. Несется на нас. Сначала показался его серебристый нос, разрезающий воду, потом в воздух разлетелись щепки, листья — с чудовищным свистом правое крыло задралось куда-то вверх, левое — плашмя ушло под воду. Вокруг все заволокло паром. Стало тяжело дышать — Брезентовый тянул меня, а я не в силах был оторвать взгляда, а в голове пульсировала мысль — вот он, человек! Дитя Природы! Всего за минуту уничтожил самое красивое место на земле! Даже здесь, в диком уголке мире, он умудрился все изгадить, все сжечь, изрезать, растерзать…

С удивительной четкостью я увидел, как от правого крыла отлетает двигатель и летит, кувыркаясь, высоко в небе. Что-то оглушительно взорвалось, в небо взметнулись столбы пламени. В воздухе, в невероятной близости, вспух белый пузырь и лопнул. Я захлебнулся жгучим паром, почувствовал запах горелой кожи и паленых волос. А ветер подхватил меня, как червяка, и швырнул, извивающегося, в неизвестность.

Мир завертелся. Боль, боль! Каждая клеточка тела вдруг наполнилась болью. Я превратился в червяка, которого насаживают на крючок. Было одно спасение — гигантская рыба, которая выплывет из темноты и сожрет меня. Лишь бы быстрее. Лишь бы избавить от чудовищной боли. Ветер вертел, терзал, сдирал одежду, обжигал.

А потом я упал.