"Политический сыск (Истории, судьбы, версии)" - читать интересную книгу автора (Макаревич Эдуард Федорович)

Загадка Бенкендорфа

Верил ли Бенкендорф в то, что делал? Вероятно, да. Без веры дело мертво. Особенно его дело — охранять власть в России, ограждать от либеральных и революционных идей, что опаснее взрывчатки. Сколько изобретательности и энергии сие дело требовало, чтобы не быть мертвым!

Но вот парадокс. Герцен, увидев его всего лишь раз, споткнулся о взгляд, что был обманчиво добрым, но «который часто принадлежит людям уклончивым и апатическим». Гонимый Герцен видит в своем гонителе одно: может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать начальник страшной полиции, «но и добра он не сделал, на это у него недоставало энергии, воли, сердца... Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай».

Да, робкий, апатичный, лишенный энергии в заступничестве. Может, и прав здесь Александр Иванович Герцен. Мало кому помог Бенкендорф. Разве что в некоторые моменты Пушкину, хотя бы с женитьбой. Но забыл Александр Иванович о воле и жесткой энергии Бенкендорфа, когда речь шла об организации безопасности самодержавия. На то время в этом деле ему равных не было. Создал систему с заглядом на столетия. Цельный был в деле человек. И идейный. Убежденный в том, что чистота идеологии в государстве за его службой.

«За обществом нужен досмотр, — иногда повторял Бенкендорф, — чтобы была великая Россия». Его патриотизм вкупе с приверженностью к порядку, к контролю за всем и вся укреплял деспотию. А противники его, либералы и демократы, коих ссылали, объявляли сумасшедшими, иногда арестовывали, размахивали знаменем свободы. Свобода — все! Как только это было произнесено, свобода превращалась в деспотию. Деспотию, от которой не ушли и декабристы. Пестель провозгласил: царя уничтожим! И уничтожил бы, Бенкендорф не сомневался. И тогда в числе повешенных быть бы и ему. Те, кто отдавал себя без остатка революционным фразам «порядок — это все» или «свобода — это все», рано или поздно терпели свой идейный крах. Но, известно, из истории уроков не делают. И новое поколение приверженцев порядка и свободы лишь на себе постигает коварство очищенных понятий.

Бенкендорф любил символы. Особенно цветные. Священные цвета — белый и голубой. Белый — как напоминание о том платке, которым его служба должна утирать слезы страждущим в России. Голубой — цвет православный, цвет святой верности родине и престолу. Вот почему мундиры голубые. Но нужны были слова и музыка как символ третий, как выражение государственной идеи. И тут Бенкендорф положился на своего адъютанта, полковника отдельного корпуса жандармов А. Львова, не лишенного музыкального умения. В 1833 году зазвучал официальный гимн царской России «Боже, царя храни», сочиненный композитором-полковником. Долгие годы звучал этот гимн во славу самовластья.

И все же охладел государь к Бенкендорфу после гибели Пушкина. Меньше стало доверия. Двор это сразу почувствовал, особенно недруги, коих было немало у графа на самом верху власти. Трудно, неуютно стало Бенкендорфу. Но тем не менее обязанности государственные и новые поручения выполнял добросовестно. В 1840 году был назначен заседать в комитеты о дворовых людях и по преобразованию еврейского быта. Все знали, что Бенкендорф доброжелателен к евреям, и царь считал, что генерал будет полезен здесь. Добросовестно работал Бенкендорф, но вдохновения не было, ушло, растаяло. Надломилась душа после пушкинского января 1837 года.

Однажды сверкнула простая мысль: для чего? Для чего эта долгая борьба с оппозицией? Если бы была великая цель, как у Петра, превратить Россию в великое государство, что на равных с Европой, — можно и побороться с противниками царя. А при близком друге Николае вся борьба во имя укрепления личной власти. Не великая цель. Но сколько сделано во имя ее Третьим отделением! В 1844 году Бенкендорф отправился в Европу на воды, поправить здоровье. Взял пособие в полмиллиона серебряных рублей, из которых большая часть ушла на долги. Расстроился. А здоровье действительно дало трещину. Почти двадцать лет бессменной службы, да еще какой! И шеф жандармов, и глава Третьего отделения, и начальник охраны императора. Достойные люди противостояли Бенкендорфу: Герцен, Белинский, Чаадаев, Лермонтов, Пушкин какие величины! Но и сам личность не уездного масштаба. Однако устал, все на нервах, особенно последние годы.

В санатории был тих, задумчив. Принимал все процедуры, слушался врача. Думал, много думал. О чем? О походах по наполеоновским тылам? о расстреле братьев по масонской ложе на Сенатской площади? о России, медленно бредущей, спотыкающейся на дороге цивилизации, не успевающей за динамичным Западом? Все чаще снился тот сумеречный декабрьский день 1825 года: шрапнель, стоны, кровь. А по пробуждении — воспоминания о годах безупречной службы на фоне ежегодных волнений в государстве, революционного бунтарства в умах столичных интеллектуалов. Да полно, можно ли исправить Россию? Непредсказуемая страна.

И неожиданное решение — отойти от православия! Чувственная стихия победила в этом железном, внешне бесстрастном человеке. Остзейские корни при минутах слабости, при мелькнувшей тени покаяния вывернули логику и продиктовали поступок — защиты духовной искать у католиков. С тем и появился в костеле перед отплытием в Россию.

Но католический приход не тянет к покаянию. К покаянию ближе ноша православия. Так почему к католикам? Его идейный оппонент Герцен так увидел эту драму: «Сколько невинных жертв прошли его руками, сколько погибли от невнимания, от рассеяния, от того, что он занят был волокитством — и сколько, может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его голове и мучили его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он искал в измене своей религии заступничества католической церкви с ее всепрощающими индульгенциями...»

А может, Александр Христофорович хотел иного прощения? Не столько индульгенции, как оправдания свершенного? Душа рванулась к католическому богу, а дорога вела обратно в Россию. Не выдержало сердце. На том пароходе он и скончался. И был ему от роду шестьдесят один год...