3 апреля 1945 года

Он был слишком подавлен, чтобы почувствовать великолепие или, наоборот, страх полета. Полет, как полет. В иное время капитан вобрал бы в себя мириад ощущений и новых видов, дав волю любопытству. А так он просто сидел вместе со всеми в небольшом салоне с жесткими креслами, не похожими на автомобильные, и перебирал, перебирал в уме слова Шталмана: «До запуска «Колокола» осталось менее двух суток». Значит, все их труды, вся изворотливость и упорство – напрасно? Значит, таинственное оружие, на которое так надеются гитлеровцы, сработает?

И Ванник молчал. Думал о том же или просто слушал Шталмана? Самодовольного Шталмана, который уже не скрытничал и доверительно выбалтывал тайны одну за другой.

— … настаивал, чтобы «Колокол» был запущен в Нюрнберге, месте, где возвысилась наша партия, где сила духа соединяется с силой предков. Разумеется, подобное не следует списывать со счетов, но сейчас главные события мира развертываются в Берлине. Вы не представляете, сколько сил ушло на то, чтобы склонить фюрера к другому мнению! Однако, даже сейчас, когда есть его разрешение: в стратосфере, на высоте двадцати тысячи метров над Берлином, я боюсь, что в самую последнюю минуту придет приказ все поменять. Кстати, господин оберштурмбанфюрер, у меня устойчивое чувство, что я вас где-то видел раньше. Нет, не встречались? Вы случайно не присутствовали во время экспериментов по зондированию на Рюгене? В апреле сорок второго. Ну, когда подтвердилась информация Неизвестных. Между прочим, именно я обеспечивал прикрытие. Ведь, как известно, истину следует скрывать за какой-нибудь невозможной глупостью. Так вот, глупее и придумать нельзя: мы проводили не какие-нибудь опыты, а опыты для доказательства того, что Земля – вогнутая! Как вам подобное?

Шталман сдержанно засмеялся.

— Кажется, самомнение и желание славы – грех? Но это совершенно невинный грех, думаю, вы поймете, Шаубергер. Небось, и сами не лишены подобного, признайтесь. Ну хорошо, верю, верю. Кстати, мне хотелось бы видеть лица своих противников, читающих наши архивы. Разумеется, это чисто гипотетическая ситуация, но ведь большинство того, что мы делаем в жизни, и направлено как раз на эти гипотетические ситуации, не так ли? На то, что никогда не случится. Так вот, наши противники будут озадачены, будут сбиты с толку, ловко уведены от настоящего. Да вот взять хотя бы Новую Швабию. Ее начнут искать где угодно, и особенно в Антарктиде, подгоняя и возбуждая самих себя нелепыми россказнями, руку к которым приложил и скромный штандартенфюрер Шталман.

В салон вошел пилот, офицер СС в летном шлеме и светло-коричневых кожаных перчатках. Подошел к Шталману и, наклонившись, произнес:

— Мы над объектом, но под нами курсом на северо-восток идут «супервалы». Похоже, американцы на «Б-17». Нужно переждать.

— Подождем, — согласился Шталман, — чтобы случайно не демаскировать вход. Не будем пренебрегать безопасностью, особенно в последние часы. Ну что, оберштурмбанфюрер, вот мы и на месте. Согласитесь, что скорость затмевает все вами виденное. И это далеко не последняя модель. А представляете, когда эти птички выйдут из своих подземных заводов и их производство развернется во всю мощь «Фиата», «Шкоды» и «Мессершмитта»? Мир сократится до размеров часа и мы подарим его нашим людям, всем тем, кто достоин этого нового мира. Мы откроем им путь к звездам, ни больше ни меньше. Именно так, подарим им силу и небо, и, главное – волю. Да, я понимаю ваш взгляд, оберштурмбанфюрер, вы тоже думаете об этом. Что мы едва-едва успели. И что, помедли еще совсем немного, Рейх был бы раздавлен тисками русских и англо-американцев. А знаете, что самое ужасное? Нет, не восточные орды. Пропаганду давайте оставим для «Силезского часа» на волне двести пятьдесят, ежедневно с двадцати до половины девятого, и ему подобным станциям. То есть, для тех, кто этим занимается. Нет, русские – изобретательны и интеллигентны, технически одаренны и высокоморальны. Не это страшно – а то, что Рейх будет задавлен пошлостью и мелким ограниченным прагматизмом, имя которому – нажива и деньги. Идеология, чужие идеалы не страшны, страшно, что их перебьет тугой кошелек с фунтами, долларами, марками и выгода, вечная сиюминутная выгода. Вместо империи духа, воли, чувств, вместо мира, свободного от бремени материального, мы получим жалкое унылое существование, от жалованья к жалованию, с мечтой об ежедневном отпуске и новой радиоле. Мы ожиреем, станем вялыми и слабовольными. Нами будут помыкать вещи и реклама. Символом свободы станет слово «демократия», а душа, дух, воля, постепенно отомрут за ненадобностью. Забудьте тогда о звездах. Вы будете удивлены, но даже власть русских предпочтительнее англо-саксонских объятий. Русские строят свой идеальный мир, спорный, но ими тоже движет дух, а не деньги. Не смотрите на меня так, я не сошел с ума. И не нужно изображать партийный патриотизм и делать вид, что вы собираетесь с моими словами бежать прямо к Гиммлеру. Вы такой же интеллектуал, как и я, элита духа. Кстати, именно нам будет принадлежать мир после того, как все закончится и черное солнце нашего ордена воссияет над миром. Да, Шаубергер, да. Ну вот, мы и на месте, поднимайтесь и зовите своего подопечного.

Едва они сошли по узкому металлическому самолетному трапу на бетонную площадку, залитую ярким искусственным светом, как к Шталману подошло два офицера. Не обращая ни на кого внимание, один тут же начал торопливо докладывать:

— Господин штандартенфюрер, подготовительные операции завершены, звонил обергруппенфюрер Каммлер, просил, чтобы по прибытию вы срочно связались с ним, «Андромеда» заняла исходную позицию.

Шталман, преобразившийся Шталман, проговорил сухо, деловито, и даже жестко:

— Звонки из Берлина? Нет? Тогда через четыре часа эвакуировать наши команды с объектов «Герхард» и «Елена». Проконтролировать уничтожение объектов. Вызовите ко мне Тамма, он будет сопровождать наших гостей. Еще: кто-нибудь из дам «Врил» еще здесь?

— Мария и Сигрун.

— Хорошо. А теперь, давайте последние данные. И быстрее, быстрее, штурмбанфюрер.

Шталман спешно удалился в сопровождении офицера, и на какое-то время Ванник и Бочкарев оказались одни. Эсесовцы, летевшие вместе с ними, последовали за Шталманом, а разведчики остались стоять у замершего летающего диска, казавшегося небольшим в огромном ангаре.

Недалеко от них находился на тонких опорах еще один «Ханебу», а за ним, скрытый его формами, третий летающий диск, гораздо больших размеров, и других очертаний.

Металлические фермы делили зал на части, ровные линии пяти узких балконов – по числу этажей, опоясывали зал кругом и упирались в двухсекционные металлические ворота, у которых стояла охрана. Пять человек, две пулеметные точки с тяжелыми МГ-131.

Мимо двое служащих прокатили на тележке большой баллон. Возилась обслуга у второго летающего блюдца, длинные мощные кабели, извиваясь по бетонному полу, исчезали в чреве аппарата. Кто-то быстро шел по балкону второго этажа, стуча ботинками. Что-то гудело равномерно и громко.

Здесь шла безостановочная работа, здесь торопились, боялись не успеть, спешили. В другое время Бочкареву пришла бы мысль сухая и деловитая: гранату сюда, две – туда, а затем поливать этот зал и людей в нем плотным свинцовым огнем, каждую открывающуюся дверь, каждое попытку движения, но сейчас отчего-то перекатывалось в душе иное чувство. Необъяснимое, без названия, родной брат ощущения, родившегося в темных коридорах «Герхарда». Чувство времени, которого осталось совсем немного, минут пять, не больше по календарю апреля, и оно осеняло своими неумолимым ходом здешнее движение, здешнюю поспешность, боязнь опоздать, отчего они приобретали совсем иной вес и значимость…

— Вы ничего не чувствуете? — спросил Бочкарев.

— Что именно? Звуки? За нами кто-то наблюдает?

— Нет, другое. Чувство громадного циферблата, явное и плотное, словно осязаешь двигающийся механизм, его стрелки, зацепление зубчатых колес, или что там есть. Словно время, каждая секунда превратилась в плотный шар, и они накатываются на тебя один за другим: девятый, восьмой, седьмой…

— Лучше всего об этом сказала Мария, — вдруг сказал кто-то.

Они оглянулись и увидели усталого сухощавого человека в белом халате, накинутом на темный штатский костюм.

— Ткань времени начинает колебаться в месте разрыва, — продолжил тот. — Не всякому дано это чувствовать. Так значит, это именно вы. Здравствуйте. Я господин Тамм. Георг Тамм.

Они назвали себя.

— Из какого вы отдела «Анэнэрбе»? — спросил Тамм, оглядывая их.

Но Бочкарев уже был готов к подобному вопросу. И знал, что ответит Ванник.

— Мы боевые офицеры, подчиняемся напрямую начальнику штаба ресхфюрера.

— Вы не знакомы с нашей работой? С техномагическими аппаратами и проектом «Колокол»?

— Частично.

— Я так и думал. Ничего, сейчас каждая рука в помощь. Идите за мной.

Тамм пошел в обход второго диска, мимо гудящих агрегатов, открыл, с усилием потянув на себя, одну из металлических дверей на стене, не оглядываясь, вошел в коридор.

— Простите, — догнал его Ванник. — Я хотел бы прояснить ситуацию. Какие указания вам дали насчет нас?

Тамм, казалось, был поглощен совсем другим.

— Присмотреть, чтобы вы не совали нос, куда не следует, — отмахнулся тот. — Но вас без пропусков и так никуда не допустят. И вообще, в мой круг обязанностей не входит опека и слежка. Тем более, когда до запуска «Колокола» на полную мощность осталось всего ничего.

Они поднялись каменной лестницей на второй, затем третий этаж, вступили в другой коридор.

На дверях висели указатели: «Врил», отдел такой-то. На некоторых – знаки рун.

Коридор ломался, поворачивал, ветвился, Тамм уверенно вел их за собой, не оглядываясь.

За очередным поворотом они увидели на стене большой плакат. На границе света и тени стояла, повернувшись боком, обнаженная девушка, слегка изогнувшись в спине и запрокинув руки за голову. Необычайно длинные распущенные волосы почти касались пола. Тонкая, ладная девушка с маленькой грудью. Полная молодости, силы, женственности и удивительной притягательности. Далекая от всего земного, погруженная в переливы темноты.

Над девушкой на белом фоне распростер крыла нацистский злобный орел, а внизу плаката располагалась надпись: «Новая Империя».

Бочкарев не мог отвести взгляд и запнулся. Тамм оглянулся на звук, бросил взгляд на плакат, затем на Бочкарева, после чего усмехнулся.

— Наша Сигрун. Правда, хороша?

Метров через несколько на стене висел еще один плакат: другая девушка в белых одеждах, с ангельскими крыльями за спиной стояла с протянутыми вперед руками, приподняв голову и прикрыв глаза в наслаждении. Над девушкой в сиянии блестели черные слова, выведенные готическим шрифтом: «Германская земля», а чуть ниже – «Новая Швабия».

«Как же мы пропустили вот это? — подумал Бочкарев. — Целый мир, взращенный под прикрытием бронированных танковых армад и нескладных ревущих пикировщиков «Штука». Мы сражались с армией, не думая, что в недрах Рейха зреет подобное – адская смесь науки, искусства, обладающая даже некой красотой. Ведь это самое страшное – когда Зло красиво. Нет большего ума, чтобы бороться против кривого и уродливого Кощея, покрытого к тому же каким-то лишаем и паутиной. А вот когда напротив тебя девушка, милая и чистая, с ясными, широко открытыми невинным глазами… и пусть ее ладони в крови, и дымится еще горячее от крови лезвие – способен ли ты поднять на нее руку?

Мимо них прошел низенький человек с раскосыми глазами и широким лицом, в эсесовской форме, которая висела на нем мешком. Калмык? Бурят? Что они тут делают?

Тамм тоже оглянулся на человечка, и, будто угадывая их вопрос, произнес:

— Это тибетцы, которых направил Далай-Лама вместе с первым аппаратом. Я тоже первое время никак не мог привыкнуть. Но они оказали нам неоценимую услугу, помогли разобраться в механизме. Разумеется, мы затем все переработали, убрали ненужный декор, вычленили суть. А главное, наша физика помогла нам понять принцип действия и затем развить его в «Колокол».

Тамм замедлил шаг, чтобы они поравнялись с ним.

— Только подумайте: в тридцать шестом я едва не улетел в Нью-Йорк. Мне казалось, что Энштейн и его теория объясняет все, еще немного, и мы создадим всеобщую теорию Универсума. И какой парадокс: Энштейн завяз в попытках объяснить квантовые парадоксы, а наша физика, физика, в сущности, динамического эфира, сделала прорыв, о котором вся прежняя наука не может и помыслить!

Тамм снова ускорил шаг:

— Тут недалеко, господа. Я оставлю вас на попечение моего помощника, Карла Хабсмеера.

Через десяток метров он отворил дверь в просторный кабинет, залитый, как и все тут, ярким белым искусственным светом.

— Прошу вас. Карл, займитесь нашими гостями. И, будьте добры, пригласите Сигрун, вот этот лейтенант, похоже, оператор.

Она оказалась такой же, как на плакате. Невысокой, тонкой, стройной, с вздернутым носиком и длиннющими волосами, опускающимися до самого пола. Волосы были перехвачены у затылка, получалась точно такая же распущеная коса, как на плакате. Но обнаружилось и другое. Она старательно и демонстративно не замечала Бочкарева, даже когда говорила с ним, словно подчеркивала: они – не ровня, между ними непреодолимый барьер. И взгляд отводила, смотря на чашки с кофе, теперь уже с самым настоящим, на бутерброды с маслом и пластинками желтого сыра, на белые стены и неудобные диваны с подушками из черной кожи. Куда угодно, но только не ему в глаза, словно чувствовала, что они разных миров.

А голос у Сигрун был нежным, чересчур нежным при ее деловитости и энергичности. И приятным.

— Значит, вы никогда не участвовали в проектах «Анэнербе» или «Врил»?

— Нет.

— В вашем роду были медиумы или ясновидящие?

— Я не уверен. В детстве слышал что-то такое о своей бабушке, но… нет, не уверен.

— Расскажите, про ваши ощущения. Здесь и на «Герхарде».

Она молча слушала, кивая головой. Рядом пил кофе, постукивал пальцами по белой фарфоровой чашке штурмбаннфюрер Карл Хабсмеер с красными от бессонницы глазами. Молчал сбоку Ванник с полузакрытыми глазами.

— У вас есть гражданская специальность? Вы получали высшее образование?

За Бочкарева молниеносно ответил Ванник, прикрывая мгновенное замешательство лейтенанта Кёллера.

— Лейтенант посвятил свою судьбу армии и СС, я полагаю, это заменяет любое образование.

Сигрун промолчала, а Карл Хабсмеер сменил ритм постукивания.

— Хорошо. Пусть заполнит вопросник Кунца, нужно знать его психологическую устойчивость.

— Да, мадам, — кивнул Хабсмеер.

Сигрун поднялась и вышла, не прощаясь, а ими занялся Келлер. Принес несколько листов с вопросами, затем, посмотрев на оберштурмбаннфюрера Шаубергера, еще одну. Зевнув, налил себе еще одну чашку кофе и извлек из нагрудного кармана пластинку из фольги с запрессованными в ней кругляшками.

— Второй день без сна, — пояснил он, присаживаясь к ним на диван, — сейчас все озверели, торопят и торопят. Не желаете?

— Что это? — спросил с недоверием Шаубергер. — Стимулятор?

— Это препарат Д-12. Он лишен недостатков десятки, и, тем более, Д-9. Правда, дозу не следует превышать.

— Нет, благодарю. Хотя, дайте одну, похоже, нам предстоит бурная ночь, а армейские препараты никуда не годятся.

— Без этого сейчас не получается, — согласился Хабсмеер, — впрочем, осталось менее суток, а потом уже отдохнем. Отоспимся, примем ванну. Да, горячая ванна на час, и чтобы никто не донимал с расчетами и перепроверками!

— Беспорядок полнейший, — вставил Ванник, пряча таблетку в упаковке в свой карман. — Главное – в спешке не пороть горячку.

Хабсмеер вяло кивнул.

— Например, зачем уничтожили «Герхард» и «Елену»? Я до сих пор возмущен – потратить столько средств и времени на них, чтобы потом уничтожить.

Хабсмеер запрокинул голову на спинку дивана и прикрыл глаза.

— Не только их. Но это очевидно – сейчас есть вероятность, что объекты попадут в руки противника. А через неделю, когда война окончится, мы переведем «Ханебу» и «Врил» в серийное производство. И перейдем, наконец, в нормальные лаборатории и исследовательские центры. Я например, мечтаю о Ривьере. Голубая гладь Средиземного моря из окна, теплое майское солнце, и бокал «Шато Петрус» урожая двадцать девятого года. О-о, это терпкое сочетание вкуса слив и трюфелей!

Хабсмеер оживился, отставил чашку, поднялся с дивана.

— Не буду вам мешать.

— О, нет, господин штурмбаннфюрер, — мягко и располагающе улыбнулся Шауберег, — здесь не окопы переднего края, по тебе не стреляет русская артиллерия, не бомбят штурмовики. А после них все остальное помехами никак не может считаться. Кстати, мы слышали, что «Андромеда» уже на исходной позиции?

— Да, — Хабсмеер заходил по лаборатории, где они находились, пролистал какие-то бумаги, поправил карандаши, взял листок, положил его. — «Андромеда» вышла из Новой Швабии и сегодня утром достигла базы в Норвегии. Завтра в три утра она будет над Берлином. После чего мы запустим «Колокол» и война окончится.

— Ошибок не предвидится? — спросил Ванник, задумчиво склонившись над вопросником и ставя галочки в нужным местах.

— А для чего мы уже месяц торчим тут, проверяем расчеты на нашей вычислительной машине Z4 и проводим малые включения «Колокола»? Нет, ошибок быть не должно. Ошибки были раньше. Тем более, здесь собрались все наши лучшие умы, — Хабсмеер сел на стул, крутанулся на нем, встал, снова сел. — Единственное «но» – не знаю, что решили с помехой во вспомогательном контуре. Раньше для этого использовали заключенных, но они дают неустойчивое и нестабильное поле. Отвратительное качество. Я работаю в другом направлении и не знаю подробностей, но похоже, решение найдено. Возможно, что во втором контуре задействуют вас, лейтенант.

— Как? — переспросил Бочкарев.

— Вот его? — спросил Ванник, поднимая голову.

— Да, он обладает крайне выраженным чувствованием. Конечно, вы – наш, из СС, но вы далеки от проблем «Колокола» и «Врил», что называется человек со стороны, со здоровым скептицизмом. Возможно, это можно усилить. Не знаю, я не занимался этим. Вот про мощность, потребную для «Колокола», могу сказать все.

Хабсмеер вскочил со стула, быстро прошелся по залу, обошел по кругу диван и остановился перед ними.

— На «Андромеде» стоят четыре Туле-тахионатора модели одиннадцать и четыре Шуман-левитатора модели шестнадцать магнитно-импульсного типа. Общая мощность…

— Но ведь он совершенно не подготовлен, — заметил Ванник, вновь погружаясь в листки, лежащие перед ним. — Я бы поостерегся брать случайного человека.

— Это второстепенный контур, и в нем нужно именно возмущающее противодействие! Да и сломать там ничего невозможно, оператор сидит в пустой камере.

— Да? — спросил Ванник и встал. — Мои ответы.

— Я тоже готов, — вслед за ним поднялся Бочкарев. — Возьмите.

— Отлично. Я мигом, — Хабсмеер схватил листки и умчался с ними.

Едва за ним закрылась дверь, Ванник снова сел на диван, утомленно закрыл глаза, через секунду вновь открыл, осмотрел лабораторию, в которой кроме них никого не было, и негромко спросил:

— Ну, лейтенант Кёллер, что скажешь?

— А что сказать? — так же тихо произнес Бочкарев. — Пару дней назад был последний месяц войны, оставалось совсем немного. Я даже уже про Ленинград стал мечтать, про то, как вернусь, про Университет свой. А тут вдруг всё встало с ног на голову. И «Колокол» этот загадочный, и диски…

— Скажи, а тебя не посещали мысли, что они на голову выше нас? Умнее, опытнее…

— Господин оберштурмбаннфюрер, не нужно меня агитировать, — обозлился Бочкарев.

Помолчав немного, он продолжил:

— У нас неделю назад из дивизии к немцам переметнулось двое, лейтенант и рядовой. Понимаете? Конец войны, противник почти разбит. А эти двое – к ним. И ведь воевали неплохо. Я никак не мог понять, отчего, ну что такое у них в головах замкнуло, упало, что они кинулись на другую сторону. А сейчас, похоже понимаю. Вот то, о чем вы сказали – оно и привлекло. Уверенность в себе, дух, о котором говорил Шталман там, в диске – я ведь все слышал. Да, нам не хватает их тонкости, мы попроще, грубоватее, но только потому, что совсем-совсем недавно, всего два десятка лет назад, встали на ноги и задышали полной грудью. И дух у нас не слабее, просто он глубже, запрятан сильнее. Чтобы в себе его найти и поднять – тут сил поболее надо. Кто послабее, тот чужим умом и живет и на чужое озирается – как ворона на блестящее. Не её это, не сможет она ну никак употребить по назначению – а ворует.

— То есть, полагаешь, твердость и дух у тебя, какой нужен?

— Думаю – да, — твердо ответил капитан.

— Другого ответа и не ждал, Бочкарев, — шепнул Ванник. — Потому что, знал это с самого начала. Так что будем делать? Сил и возможностей у нас никаких. Более того, я думаю, Шталман догадывается, кто мы. И на запуск «Колокола» мы никак повлиять не сможем.

Бочкарев подобрал бутерброд с тарелки, заглянул в одну чашку, другую. Взял кофейник.

— Поразительно, но я стал брезгливым, — пояснил он. — Раньше – ну совершенно никаких переживаний. С одной ложки, ножа – как угодно и с кем угодно. А вот сейчас отчего-то не могу. Наверное, это арийский дух так действует. Господин, оберштурмбаннфюрер, обратили внимание, что кофе здесь настоящий? Не эрзац. И масло коровье, а не маргарин. Помню, последний раз я ел такое масло в Рейн-Вестфалии, во время отпуска.

Ванник удивленно оглянулся, выискивая постороннего, но в лабораторию никто не входил. Он недоуменно поднял брови.

Бочкарев слопал бутерброд, запил кофе, отряхнул крошки с мундира и встал.

— Если вы позволите, то я пройдусь. Сидеть на одном месте, ничего не делая, для фронтовика утомительно.

— Ну ты и жук, — одобрительно заметил Ванник и махнул рукой, гоня прочь.

Он прошел по коридору в одну сторону, затем назад. От главного зала до этого места им не встретился ни один пропускной пункт, следовательно, в этой части базы можно ходить совершенно свободно. А дальше… дальше можно сказать, что он ищет уборную.

Бочкарев дошел до лестницы и, осмотревшись, поднялся еще на один этаж.

Здесь было так же пустынно, как и повсюду. Только раз хлопнули где-то двери и послышались шаги.

Бочкарев углубился в коридор, посматривая на таблички и плакаты. Потом, осмелев, стал заглядывать в двери, чтобы увидеть лаборатории, полные механизмов, электрических шкафов, деловитых людей за столами или у пультов.

Он сам не знал, чего ищет. Возможно, какого-нибудь случая, события, намека судьбы, если таковая имелась. Знака. Ну хотя бы в виде этого человека в костюме, стоящего у входа в уборную и держащего в руках полуистлевшую сигарету. От сигареты струился, завивался тонкий дым, и незнакомец вдыхал его, призакрыв набухшие веки.

Нет, решил Бочкарев, не годится: сонный он, погруженный в себя. Но тем не менее, обратился к курильщику.

— Простите…

— Да? — человек открыл глаза и стряхнул пепел с сигареты.

А что, собственно, у него спросить, подумал Бочкарев. Нелепое, не видели ли вы господина Хабсмеера? Сдался мне этот перевозбужденный после таблетки Хабсмеер.

Бочкарев подумал, что больше всего его сейчас интересует даже не пресловутый «Колокол», а та физика, которая опровергает Энштейна. Возможно, проснулся недоученный астрофизик, или же вскочило обыкновенное любопытство, нечто вроде «да неинтересно мне, что вы там прячете. Разве что одним глазом…»

— Простите, что отрываю, но мне нужен кто-нибудь из ваших профессоров.

— Кто именно? И для чего?

— Видите, в чем дело… я еще до войны об этом думал… а теперь, когда она скоро окончится… Я хотел бы поступить в университет и заняться тем, чем занимаетесь вы. Раньше я увлекался физикой и астрономией, и сейчас мне нужен совет: что именно выбрать?

Незнакомец задумчиво посмотрел на сигарету, сжал губы, хмыкнул и произнес.

— Признаюсь, ваш вопрос, лейтенант…

— Лейтенант Кёллер, господин профессор!

— … лейтенант Кёллер, меня озадачил. Так неожиданно услышать подобное здесь, в этих стенах. Нет, вы совершенно правы, нужно думать о будущем, о мире без войны. Просто я забыл, как выглядит университетская кафедра. А знаете, что, приходите ко мне, я занимаюсь теоретической физикой, конкретно – волновыми свойствами эфира.

Эфира не существует, подумал Бочкарев. Это много лет назад доказал эксперимент Майкельсона–Морли.

— Это те свойства, которые позволили создать «Колокол»?

— Ну, в общем-то, да. «Колокол» – самое яркое воплощение теории. Хотя мы и не до конца понимаем, за счет чего свойства реальности так меняются, но это уже ваша задача, вашего поколения, Кёллер. Главное, что мы воспроизвели действующий механизм.

— А они меняются? — осторожно спросил Бочкарев.

— Уже доказано, не сомневайтесь. Дело в том, что… — профессор затянулся.

«Ну, ну!» — мысленно взмолился Бочкарев.

Но тут открылась дверь и профессора позвали.

— Я – Пуркофф, — напоследок сказал профессор, оглядываясь, куда бы пристроить сигарету. — Теодор Пуркофф.

— Вы, кажется, работали со Шредингером? — вдруг спросил Бочкарев. Он уже распрощался с этим источником информации, но имя неожиданно всплыло в памяти – из того, довоенного, студенческого времени.

Профессор на мгновение замер.

— О-о, лейтенант, благодарю, что вы помните меня. Да, мы вместе работали над волновой механикой, но потом, когда Шредингер предательски покинул Рейх, продолжили без него. Шредингер – это пройденный этап. Мы уже без него определили, что квантовые эффекты продолжаются и в нашем, большом мире. А следовательно…

Пуркоффа позвали опять, он развел руками, извиняясь, и скрылся за дверью.

Но Бочкарев уже сам докончил его предложение: «А следовательно, зависят от наблюдателя. То есть, могут быть изменены. Жуть…»

Услышанное не могло быть правдой. Как не могли быть правдой летающие диски на двигателях невозможной конструкции. Но они существовали! Жаль, он не спросил, как изменяется мир, подчиненный воле человека и насколько велики эти изменения.

Об этом следовало немедленно рассказать Ваннику.

Бочкарев развернулся и увидел в начале коридора офицера, присматривающегося к нему.

— Лейтенант Кёллер? — выкрикнул тот.

— Так точно!

— Тогда за мной! И быстрее, быстрее!

Они вернулись в тот самый кабинет, где разговаривали с Сигрун, в котором остался Ванник и который сейчас заполнял своим радушием Шталман со свитой.

— Лейтенант Кёллер, — доложил эсесовец, пропуская Бочкарева внутрь.

— Превосходно! — расплылся в улыбке Шталман.

И Сигрун была здесь, стояла сбоку, смотря куда-то в сторону.

— Что скажет наша дама?

— Вполне, — ответила та. — По тестам – удачное сочетание.

— Превосходно. Тогда не будем медлить. Итак, лейтенант Кёллер, вы отправляетесь на «Андромеду», и немедленно. Сигрун объяснит, в чем ваша задача.

Шталман замолк и посмотрел на Ванника.

— А вы, оберштурмбаннфюрер, остаетесь здесь. До моего особого распоряжения. Располагайтесь, отдыхайте, а когда все закончится, я с вами побеседую.

Он подошел к Ваннику вплотную и негромко добавил: «И, надеюсь, перевербую».

Или Бочкареву показалось, что он сказал именно это?

Шталман решительно направился к выходу

Капитан попытался посмотреть на своего командира, чтобы увидеть его взгляд, прикоснуться напоследок к его уверенности, прочности, быть может, поймать напутствие, но того загораживал крупный эсесовец, кажется, остающийся в лаборатории. И Бочкарев, повернувшись, последовал приглашению офицера, показывающего ему на дверь.

Они уместились в том же диске, который доставил их с «Герхарда». Несколько минут заняли подготовительные операции, затем «Ханебу» беззвучно оторвался от земли – это почувствовалось по легкому покачиванию, двинулся вперед, сдал назад, повисел немного и, судя по ощущениям, пошел в набор высоты. Иллюминаторов салон не имел, поэтому пассажирам оставалось дремать, беседовать в тишине, не прерываемой гулом обычных двигателей, или просто ждать.

Бочкарев успокоился. Собственно, ничего страшного и не случилось, ну, остался один, можно подумать, в первый раз.

Он принялся исподтишка рассматривать Сигрун, сравнивая живые черты и ощущения от плаката, затем, когда она неприветливо посмотрела на него, переключился на Шталмана.

Тот сидел один, далеко от всех и у Бочкарева родилась мысль. Он отогнал ее, потом сказал себе, почему нет, затем подумал, что это наглость, самая, что ни на есть наглейшая, после чего тихонько, стараясь не шуметь, перебрался к штандартенфюреру, на соседнее кресло.

Тот встрепенулся, посмотрел на Бочкарева, кивнул.

— Простите, господин штандартенфюрер, — негромко произнес капитан. — Меня тревожит один вопрос и я не знаю, к кому обратиться.

Шталман молчал.

— Насколько сильно «Колокол» изменяет реальность и в чем заключается это изменение?

Шталман удивленно поднял бровь и полуобернулся к капитану.

— Однако… вы уже говорили с Сигрун? Хотя, нет, я бы увидел. Похоже, я вас недооценивал, лейтенант. Мне казалось, что еще на «Герхарде» вы о «Колоколе» не знали ничего. Мои поддразнивания, разумеется. несли информацию, но только для того, чтобы раздразнить вас, заставить действовать и показать себя. Сделать по ним общее заключение невозможно. Тем лучше, уважаю таких людей. Надеюсь, спрашиваете вы не из тщеславного и мелочного желания помешать, прославиться или сделать еще-какую нибудь глупость?

— Это ведь исключено конструкцией, — ответил Бочкарев. — Кроме того, во втором контуре и нужно возмущающее воздействие.

Шталман кивнул.

— Именно. А знаете, когда все окончится, я позабочусь о вас и вашем оберштурмбаннфюрере. Такие люди нам нужны, неважно, каких они убеждений. Тем более, убеждения – это вопрос времени, правильного окружения и сытной здоровой пищи. Духовной, разумеется… нет, лейтенант, я восхищен вами. Между прочим, у вас не было ни единого шанса: я знаю все, что происходит в штабе рейсхфюрера. Никаких проверок «Герхарда» и прочих секретных объектов он, конечно же, не устраивал.

Но вы хотели узнать подробности о «Колоколе»? Извольте. Помните слова фюрера: «грядет новая эпоха магического восприятия мира, основанного не на разуме, а на воле»? Хотя, впрочем, вы можете этого и не знать. «Колокол» и есть тот техномагический инструмент, при помощи которого воля трансформирует реальность. Ведь реальность сама по себе, тот мир, который мы видим, это продукт созерцания, продукт постижения, понимания множества людей. Множества воль. Каждый видит по разному, но общая совокупность, общий вектор стабилен и тем более стабилен, чем больше людей его складывает. Помните героические мифы Древнего Мира с их богами и героями, с кентаврами и сатирами? Вы никогда не задумывались, отчего подобное рождалось тогда и никогда – сейчас? Просто потому, что в те времена Земля вмещала совсем куцее человечество, испуганное, слабое. И мир вокруг колебался, творился в соответствии с его страхами, его мифами и легендами. А теперь? А теперь миллиарды работников, крестьян, ученых, служащих со своими представлениями о том, каким должен быть мир, какого цвета зубная паста, размер утреннего бутерброда с сыром и ежедневного жалованья уплотняют, упрочняют реальность, которой не под силу вместить ни нимф в лесном ручье, ни вестников богов. А между тем, пробить эту толстую шкуру огрубевшего мироздания можно. Главное, не держаться закостеневших догм. Если верить, что скорость света постоянна, если верить, что Вселенная расширяется, а выше головы не прыгнешь – так оно и будет. И с течением времени тысячи и тысячи новых адептов несуществующей истины, словно цементом сцепят податливое мироздание и заставят быть таким, каким хотят его видеть. И они будут получать доказательства этому, настоящие веские доказательства. Понимаете?

— Вполне. «Колокол» включали ранее?

— Да, множество раз. Но на полную силу и глобально – ни разу. Последний раз локально мы включали его двадцать первого июля сорок первого, когда фюрер был при смерти и спасти его было невозможно, а заговор уже распространялся вширь. Мы нашли вариант, когда фюрера прикрывает от взрыва тяжелый стол и перешли в него. Помню шок некоторых, когда они узнавали, что фюреру не оторвало ноги день назад.

Ну, а самый первый раз включали в сорок втором году, на Рюгене. Тогда было доказано все, что я только что вам наговорил: вселенная податлива и способна принимать любые, угодные нам формы. Тогда же обнаружилось, точнее, подтвердилось еще одно следствие – двоение и троение мира. Помните, я говорил о «Новой Швабии»? Это одна из земель, копия нашего мира.

— Информация, данная Высшими Неизвестными?

Шталман кивнул.

— Кто это такие? — осторожно спросил Бочкарев.

Но Шталман не ответил – к нему подошел один из пилотов и, вскинув руку в приветствии, доложил:

— Господин штандартенфюрер, мы под «Андромедой». Нас готовы принять в секцию «А».