"О собственности" - читать интересную книгу автора (Годвин Уильям)

Глава VI ВОЗРАЖЕНИЕ ПРОТИВ НАШЕЙ СИСТЕМЫ, ОСНОВАННОЕ НА ЖЕСТКОСТИ СОЗДАВАЕМЫХ ЕЮ ОГРАНИЧЕНИЙ

Против системы имущественного равенства часто выдвигалось то возражение, что «она несовместима с личной независимостью. При этой схеме каждый человек представляет собой только пассивное орудие в руках общины. Он должен есть и пить, играть и спать по приказанию других. Он не имеет своего жилья, у него нет такого времени, когда бы он мог сосредоточиться в себе самом и не просить на то разрешения. У него нет ничего, что бы он мог назвать своим собственным, не исключая его времени и личности. Под видом полной свободы от гнета и тирании он в действительности будет подвергнут самому неограниченному рабству».

Для того чтобы понять значение этого возражения, надо отличать два вида независимости, одну из которых можно назвать естественной, а другую моральной. Естественная независимость — это свобода от всякого принуждения, кроме доводов разума и доказательств, предъявленных сознанию, она чрезвычайно существенна для благополучия и совершенствования разума. Моральная же независимость, напротив, всегда вредна. Зависимость, необходимая в этом отношении для здорового состояния общества, несомненно, включает в себя такие элементы, которые неприемлемы для очень многих представителей теперешнего человечества, но их непопулярность следует объяснять только слабостями и пороками людей. Она предполагает право каждого критиковать действия другого, деятельное наблюдение за ними и суждение о них. Почему же надо этого пугаться? Возможность для каждого человека пользоваться всяческим содействием ближних для исправления своего поведения и для направления своих действии будет очень благотворной. Такого рода наблюдения за чужими действиями осуществляются сейчас в очень ограниченном размере, потому что они производятся тайно, и мы подвергаемся им с недовольством и негодованием. Нравственная независимость всегда вредна; как уже многократно было выяснено на протяжении нашего исследования, я не могу быть поставлен в такое положение, чтобы не быть обязанным придерживаться известного рода поведения преимущественно перед всеми другими и, следовательно, окажусь дурным членом общества, если не буду действовать определенным образом. Склонность, испытываемая сейчас человеческим родом к независимости в этом отношении, стремление действовать по собственному усмотрению, не считаясь с принципами разума, весьма вредна для общего блага.

Но если мы никогда не должны поступать независимо от начал разума и ни в коем случае не должны страшиться откровенного наблюдения со стороны других людей, то тем не менее очень важно, чтобы мы всегда могли свободно развивать свою индивидуальность и следовать велениям собственного рассудка. Если бы в системе имущественного равенства заключалось что–нибудь, противоречащее указанному требованию, то это обстоятельство было бы решающим. Если бы эта система, как часто доказывалось, была системой администрирования, принуждения и регламентации, то она находилась бы, бесспорно, в прямом противоречии с принципами нашего исследования.

Но истина заключается в том, что система имущественного равенства не требует никаких ограничений и никакого надзора. При ней нет надобности в совместном труде, общих трапезах и складах. Все это негодные и ошибочные средства для направления людских действий помимо велений здравого смысла. Если вы не можете привлечь сердца членов общины на свою сторону, то не ждите успеха от грубого регулирования. Если же вы это сумеете, то регулирование излишне. Оно было хорошо приспособлено к военному устройству Спарты, но оно совершенно недостойно людей, которых не может убедить ничто, кроме доводов разума и справедливости. Остерегайтесь превращать людей в машины. Не управляйте ими иначе, как с помощью их склонностей и убеждений.

Зачем нам устраивать общие трапезы? Разве я обязан испытывать голод одновременно с вами? Должен ли я являться в известный час из музея, где я работаю, из уединения, где я размышляю, или из обсерватории, где я наблюдаю явления природы, в определенную залу, предназначенную для еды, вместо того, чтобы есть, как диктует разум, в таком месте и в такое время, которое удобнее всего для моих занятий? Зачем иметь общие склады? Только для того чтобы уносить свои запасы на некоторое расстояние, а затем снова нести их обратно? Или такая предосторожность действительно нужна для охраны нас от плутовства и алчности наших товарищей, после всего, что было сказано похвального об общественном равенстве и всемогуществе разума? Если это так, то, ради бога, откажемся от притязания на политическую справедливость и перейдем на сторону тех мыслителей, которые говорят, что человек и справедливость несовместимы.

Еще раз предостережем от превращения человека в простой механизм. Возражения, приведенные против нашей системы в предшествующей главе, были отчасти правильны, когда они касались бесконечного разнообразия человеческих умов. Нелепо было бы утверждать, что человек не способен воспринимать истину, не доступен доказательствам и доводам. В этом смысле, поскольку человеческие умы находятся в состоянии неуклонного совершенствования, мы постепенно сближаемся все теснее друг с другом. Но существуют вопросы, по которым мы будем и должны постоянно расходиться. Мысли каждого человека, его окружение и обстоятельства его жизни остаются его личными; пагубной была бы такая система, которая заставляла бы требовать от всех людей, как бы различны ни были их обстоятельства, чтобы в ряде случаев они действовали точно на основании одного общего правила. Прибавьте к этому, что из самого учения о постепенном совершенствовании вытекает постоянная способность человека заблуждаться, хотя с каждым днем мы будем заблуждаться все меньше. Правильный способ ускорить исчезновение заблуждений заключается не в применении грубой силы или в регулировании, представляющем один из видов насилия, для того чтобы свести людей к умственному единообразию, но, напротив, в побуждении каждого человека думать самому за себя.

Из сказанного вытекает, что все обычно понимаемое под словом сотрудничество до известной степени вредно. Человек в одиночестве бывает вынужден отказываться от выполнения самых заветных своих мыслей или отложить их по собственному усмотрению. Сколько великолепных замыслов погибло в самом зародыше по указанной причине. Настоящее средство от этого заключается в том, чтобы свести свои потребности к минимуму и предельно упростить способ их удовлетворения. Но еще хуже, когда человек вынужден считаться с удобствами других. Если бы я захотел есть или работать одновременно со своим соседом, то это должно было бы происходить в часы, самые удобные для меня, или для него или же ни для кого из нас. Нас нельзя свести к единообразной четкости часового механизма.

Отсюда следует, что излишнего сотрудничества в виде совместного труда и общих трапез надо тщательно избегать. Но что же сказать в отношении такого сотрудничества, которое как бы диктуется самим характером предстоящей работы? Оно должно быть сокращено. В настоящее время неразумно было бы не признавать, что вред сотрудничества должен быть в некоторых настоятельных случаях признан неизбежным. Но останутся ли по самой природе вещей некоторые виды сотрудничества навсегда неустранимыми — это вопрос, который мы едва ли можем разрешить. В настоящее время для того чтобы срубить дерево, прорыть канал, или управлять судном требуется труд многих. Всегда ли он будет для этого требоваться? Когда мы видим сложные машины, созданные человеком, различные виды ткацких и прядильных станков или паровых двигателей, то разве нас не удивляет количество производимой ими работы? Кто знает, где будет положен предел этому виду прогресса. Сейчас такие изобретения волнуют работающую часть общества, и они могут действительно привести к временным бедствиям, хотя в итоге они отвечают важнейшим интересам большинства. Но в условиях равного для всех количества труда приносимая ими польза не может подвергаться сомнению. Поэтому никак нельзя утверждать, что один человек не сумеет производить самых обширных работ; пользуясь хорошо известным примером, скажем, что возможно будет доставить плуг в поле и заставить его работать без надзора за ним. В этом смысле знаменитый Франклин[25] говорил, что «когда–нибудь разум приобретет всемогущую власть над материей».

Последний этап прогресса, здесь намеченного, сведется к окончательному исчезновению надобности в физическом труде. Очень поучительно в этом отношении, как великие гении предвосхитили будущий прогресс человечества. Один из законов Ликурга[26] запрещал использовать спартанцев для физического труда. В этом случае предписывалось заменять спартанцев рабами, обреченными на черную работу. Таким образом, несомненные и непреложные законы вселенной заменят в ту эпоху, о которой мы рассуждаем, древних илотов[27]. В этом смысле, о бессмертный законодатель, мы кончим то, что ты начал.

Но это, может быть, снова вызовет возражение, «что люди, освобожденные от необходимости применять физический труд, погрузятся в беспечность». Подобные возражения основываются на узости взглядов относительно природы человеческого сознания и его способностей. Для приведения интеллекта в действие требуется только побудительная причина. Разве не существует мотивов столь же действенных, как страх голода? Чей ум более деятелен, быстр и неусыпен, ум Ньютона или пахаря? Когда сознание человека преисполнено надежд на интеллектуальное величие и полезность, то разве его может охватить оцепенение?

Вернемся к вопросу о сотрудничестве. Странный ход рассуждения приводит к той мысли, что совершенствование, которое должно привести человеческое общество к изображенному нами будущему, может сопровождаться упадком. Например, будут ли тогда оркестровые концерты? Жалкое состояние техники у большинства музыкантов так очевидно, что даже в настоящее время она служит предметом огорчения и насмешек. Не лучше ли поэтому, чтобы один человек исполнял всю вещь за всех музыкантов вместе? Будут ли тогда театральные представления? Они являются нелепым и порочным видом сотрудничества. Можно сомневаться, чтобы в будущем люди стали выступать с чем бы то ни было только для того, чтобы с важностью повторять чужие слова и мысли. Можно сомневаться, чтобы какой–нибудь музыкант–исполнитель стал, как правило, играть чужие сочинения. Мы косны и признаем преимущество наших предшественников над нами, потому что мы привыкли потворствовать бездеятельности собственных способностей. Формальное повторение чужих мыслей позволяет на время приостановить работу собственного сознания. В некотором смысле такое поведение граничит с недобросовестностью, так как будучи добросовестными, мы должны немедленно высказывать всякую полезную и ценную мысль, которая родится в нашем сознании.

Решившись поделиться всеми этими предположениями и мыслями, мы теперь попытаемся наметить пределы, поставленные личности. У всякого человека, который получает впечатление от какого–либо предмета, лежащего вне его сознания, течение его собственных мыслей насильственно видоизменяется; однако же без таких внешних восприятии мы ничего бы собой не представляли. За некоторыми определенными пределами мы не должны пытаться освобождать себя от подобных воздействий. Всякий, кто читает чужое сочинение, испытывает, как ход его мыслей до известной степени подвергается воздействию автора. Однако это не достаточное основание для возражения против чтения. Всегда бывает так, что один человек накапливает размышления и наблюдения, в которых нуждается кто–нибудь другой; зрелые и обдуманные рассуждения всегда при равных условиях будут более ценны, чем рассуждения импровизированные. Разговор есть тоже один из видов сотрудничества, при котором одна из двух сторон всегда уступает руководство своими мыслями другой; однако при всем этом беседа и обмен мыслей представляют как будто бы один из самых плодотворных источников развития сознания. Здесь перед нами как бы один из видов наказания. Тот, кто самым деликатным образом пытается доводами разума избавить другого от его недостатков, вероятно, причинит страдание, но такое наказание ни в коем случае нельзя устранять.

Другой пункт, относящийся к вопросу о сотрудничестве, представляет совместное жительство. Мы придем в этом случае к правильному решению, прибегнув к очень простому приему. Науки лучше всего развиваются, когда наибольшее число людей занимается ими. Если сто человек добровольно применят всю силу своих способностей для разрешения известного вопроса, то можно скорее рассчитывать на успех, чем в случае, когда только десять человек заняты им. По той же самой причине шанс на успех возрастет в соответствии с тем, насколько процесс умственного труда этих людей будет развиваться самостоятельно, т. е. в соответствии с тем, насколько их выводы будут вытекать из логики вещей, без воздействия как внешнего принуждения, так и личных привязанностей. Всякая личная приверженность, кроме тех случаев, когда она вызывается заслугами, явно неосновательна. Поэтому желательно, чтобы мы любили людей вообще, а не определенного человека, и чтобы цепь наших рассуждений разворачивалась без иных перерывов, кроме потребных для информации или благотворения.

Вопрос о совместном жительстве особенно интересен потому, что он включает в себя вопрос о браке. Поэтому в этом пункте надо наши рассуждения несколько расширить. Совместное жительство представляет собой зло не только потому, что оно препятствует самостоятельному развитию мысли, но также вследствие несовершенства людей и различия их наклонностей. Нелепо рассчитывать на то, что стремления и желания двух человеческих существ будут совпадать на протяжении сколько–нибудь длительного периода времени. Обязать их действовать и жить совместно, это значит неизбежно обречь их на ссоры, злобу и несчастье. Иначе не может быть, поскольку человеку не удалось достичь абсолютного совершенства. Мысль, что я должен иметь спутника жизни, вытекает из усложнения наших пороков. Она продиктована трусостью, а не мужеством. Она вытекает из желания быть любимым и чтимым за то, в чем нет собственной заслуги.

Но зло брака, как он практикуется сейчас в европейских странах, лежит глубже. Обычай этот заключается в том, что бездумные и романтичные юноши и девушки знакомятся, встречаются несколько раз, притом в условиях, создающих иллюзии, и затем обещают друг другу вечную любовь. Каковы последствия этого? Почти во всех случаях они оказываются обманутыми. Им остается примириться с непоправимой ошибкой. Перед ними возникает сильнейшее искушение стать на путь лжи. Им приходится признать, что самое умное для них это — закрыть глаза на действительность; они еще могут считать себя счастливыми, если сумеют убедить себя, что были правы в своем первоначальном незрелом суждении о спутнике жизни. Институт брака это — система обмана; люди, которые тщательно извращают собственные суждения о повседневных делах жизни, будут всегда о всех других делах иметь ложные суждения. Мы должны отказаться от своей ошибки, как только она откроется, но нас учат лелеять ее. Мы должны быть неутомимы в нашем стремлении к добродетели и моральному превосходству, но нас учат сдерживать это стремление и закрывать глаза на самые привлекательные и достойные цели. Брак основан на законе и на законе, худшем из всех. Что бы ни говорил нам наш разум об особе, жизнь с которой должна привести нас к наибольшему совершенствованию, о достоинствах одной женщины и недостатках другой, мы вынуждены считаться с законом, а не со справедливостью.

Прибавим к этому, что брак основан на собственности, притом на худшем ее виде. До тех пор, пока двум человеческим существам запрещено положительным законом следовать велениям собственного разума, живы и сильны будут предрассудки. До тех пор, пока я стремлюсь присвоить одну женщину себе одному и запрещаю своему соседу проявить свои достоинства и пожать заслуженные им плоды, я виновен в самой отвратительной монополии. За этой воображаемой добычей люди следят с неистощимой ревностью, причем оказывается, что желания данного человека и его способность к обману так же сильны, как стремление другого расстроить его планы и разрушить его надежды. До тех пор, пока общество будет находиться в таком состоянии, человеколюбию будут мешать и препятствовать всеми способами, и поток злоупотреблений будет все расширяться.

Отмена брака не будет сопровождаться ничем дурным. Мы склонны представлять ее себе как предвестницу грубых вожделений и разврата. Но, в действительности, в этом случае происходит то же, что и в других, именно: положительные законы, предназначенные для обуздания наших пороков, возбуждают и умножают их. Не будем уж упоминать о том, что чувство справедливости и стремление к счастью в условиях имущественного равенства уничтожит стремление к роскоши, сократит наши чрезмерные во всех отношениях притязания и побудит нас всегда предпочитать радости умственные радостям чувственным.

Общение полов в таком обществе будет подлежать тем же условиям, что и другие виды дружбы. Не говоря о случаях необоснованных и упорных привязанностей, нельзя прожить жизнь и не встретить человека, достоинства которого превосходили бы достоинства всех встреченных до того. К этому человеку я буду испытывать склонность, точно соответствующую моей оценке его достоинств. Так же будет обстоять дело с женским полом. Я буду настойчиво поддерживать отношения с такой женщиной, совершенства которой произведут на меня сильное впечатление. «Но ведь возможно, что другие мужчины будут испытывать к ней такую же склонность, как и я». Тут не возникнет никаких затруднений. Мы все можем пользоваться преимуществами беседы с ней, но мы будем так мудры, что чувственное общение станем считать незаслуживающим внимания. Оно, подобно всякому другому делу, которое касается двух людей, должно в каждом отдельном случае решаться добровольным согласием обеих сторон. То обстоятельство, что мы склонны считать половое общение существенным преимуществом, вытекающим из чистой привязанности, свидетельствует о крайней испорченности наших теперешних привычек. Разумные люди едят теперь и пьют не из любви к удовольствию, но потому, что еда и питье необходимы для здорового существования. Затем разумные люди желают продолжать свой род не потому, что с этим связано ощутительное удовольствие, но потому, что род надлежит продолжать; выполнение же этой функции будет регулироваться велениями разума и долга.

Таковы некоторые из соображений, которые, вероятно, будут лежать в основе отношения полов. Нельзя окончательно сказать, будет ли при таком состоянии общества известно, кто отец каждого отдельного ребенка. Но можно утверждать, что это обстоятельство не будет иметь никакого значения. В настоящее время аристократические притязания, себялюбие и семейная гордость побуждают нас считать его важным. Я не должен ни одному существу оказывать предпочтение перед другим потому только, что это мой отец, жена или сын, но предпочитать надо такого человека, который имеет к тому основания по причинам, одинаково убедительным для всех. Одно из ряда мероприятий, которые будут постепенно введены под влиянием демократического духа, составит уничтожение фамильных имен, что, вероятно, произойдет уже через небольшой промежуток времени.

Посмотрим, как при таком состоянии общества изменится система воспитания. Можно думать, что отмена браков превратит это воспитание до известной степени в общественное дело, но если рассуждения, содержащиеся в нашей работе, сколько–нибудь правильны, то воспитание при помощи специальных учреждений, созданных общиной, совершенно несовместимо с истинными началами разумного порядка[28]. Воспитание можно рассматривать с разных сторон. Прежде всего, это уход за младенцем, который требуется его беспомощным состоянием. Он, вероятно, выпадет на долю матери; но если в случае частых родов или по характеру требуемого за ребенком ухода найдут, что труд, который она несет, непосилен, то ей дружески и охотно помогут другие. Во–вторых, это доставание продуктов питания и других предметов, необходимых для существования. Как мы уже видели, они будут правильно распределяться и автоматически притекать из мест, где они находятся в избытке, туда, где в них ощущается недостаток[29]. Наконец, термин «восстание» может употребляться в значении обучения. Задача обучения при том состоянии общества, которое мы рассматриваем, сильно упростится и изменится в сравнении с настоящим временем. Тогда будут считать одинаково неправильным превращение в рабов как мальчиков, так и взрослых людей. Дело будет заключаться не в том, чтобы преждевременно создавать множество скороспелок, еще не вылупившихся из яйца, с целью доставить удовлетворение тщеславию родителей похвалами, расточаемыми детям. Никто не будет мучить слабых и неопытных преждевременным учением из опасения, что, вступив в зрелые годы, они откажутся учиться. Разум людей будет развиваться в согласии с обстоятельствами и впечатлениями, воздействующими на него, и не будет подвергаться мучениям и ослабляться попытками отлить его в особую форму. Ни одно человеческое существо не будет вынуждено учиться чему–нибудь, если оно не желает того и не представляет себе полезности и ценности этих знаний; всякий человек в зависимости от своих способностей охотно поделится общими взглядами и мыслями, достаточными для руководства и поощрения тех, кто учится по своему желанию.

Прежде чем закончить рассмотрение этого вопроса, надо опровергнуть одно возражение, которое может возникнуть у некоторых читателей. Они могут сказать, «что человек создан для общения с другими и для взаимного доброжелательства, и потому он по своей природе мало приспособлен к системе индивидуализма, здесь намеченной. Истинное совершенство достигается человеком при слиянии и сочетании его собственного существования с жизнью других людей; поэтому такой порядок, который запрещает ему проявление всякой склонности к другим и всякой привязанности, клонится к его вырождению, а не к совершенствованию».

Нет сомнения, что человек создан для общества. Но есть явно порочный и гибельный для человека путь, путь, на котором человек теряет свое собственное существование в существовании других. Каждый человек должен опираться на самого себя и считаться с собственным разумом. Каждый должен чувствовать свою независимость для того, чтобы он мог утверждать начала справедливости и правды, не будучи вынужденным предательски приспособлять их к обстоятельствам своего положения и к заблуждениям других людей.

Нет сомнения, что человек создан для общества. Но он создан для общества в целом или, иными словами, его способности позволяют ему служить целому, а не части его. Справедливость обязывает нас больше сочувствовать человеку достойному, чем незначительному и испорченному члену общества. Но всякое пристрастие в точном смысле слова клонится к причинению вреда тому, кто его испытывает, человечеству вообще и даже тому, на кого оно направлено. Дух пристрастия хорошо выражен в известном изречении Фемистокла[30]: «Избави меня бог сидеть на судейской скамье, если мои друзья встретят там не больше благожелательности, чем посторонние!». Фактически же, как можно было неоднократно видеть на протяжении этой работы, мы в жизни постоянно находимся в судебном заседании; мы играем жалкую роль неправедного судьи, когда проявляем малейшие признаки пристрастия.

Таковы мнимые ограничения, налагаемые на нас общественным принципом. В действительности, они клонятся к его усовершенствованию и стремятся сделать его более благотворным. Предположение, что этот принцип не представляет величайшего значения для человечества, заключало бы грубейшую ошибку. Все, чем человек со своим разумом отличается от животного, является результатом жизни в обществе. Все лучшее у человека представляет плод постепенного развития, результат того обстоятельства, что каждая эпоха использует открытия предшествующей эпохи и начинается с того пункта, на котором предшествующая кончила.

Без общества человек был бы жалок, испытывая недостаток в побуждениях к совершенствованию. Но что важнее всего — без общества наше совершенствование было бы почти бесцельно. Дух без благожелательства бессилен и холоден. Свое истинное призвание мы находим, когда стремимся сделать добро другим, когда охватываем большую и широкую сферу действия и забываем свои личные интересы. Задача всей системы, изображенной в этой книге, заключается в том, чтобы позволить нам осуществить свое призвание. Индивидуализм, который она рекомендует, имеет в виду благо всех и имеет значение только как средство для достижения этой цели. Можно ли назвать эгоистической такую систему, при которой никто не жаждет роскоши, никто не дерзает быть несправедливым и каждый посвящает себя на то, чтобы удовлетворять чужие нужды как физические, так и интеллектуальные? Пойдем дальше.

Так как естественное состояние общества несовместимо с законами и ограничениями, то оно не допускает даже того ограничения, которое запрещает людям накапливать собственность. Но воздержание от накопления, как уже было сказано, заключается в понимании нелепости и бесполезности его. Если вообще можно себе представить такое явление при общественных условиях, при которых принципы справедливости будут правильно поняты, то оно не представит никакой опасности. Мысль о возможности накопления не вызовет той тревоги, какую она вызывает у современных сторонников политической справедливости, склонных заранее беспокоиться об этом. Такое странное извращение человеческого Разума будет вызывать только смех или жалость.

Какое условие потребуется для того, чтоб я мог считать какую–нибудь вещь своей собственной? Только то обстоятельство, что она нужна для моего благополучия. Мои права будут продолжаться до тех пор, пока существует эта нужда. Слово «собственность» вероятно сохранится, но его значение изменится. Ошибка заключается не столько в самой идее, сколько в источнике, из которого она возникла. То, что я имею, истинно мое, если нужно мне для употребления; то, что я имею, если оно даже представляет плод моего труда, но мне не нужно, не может быть мною удержано без нарушения справедливости.

При таком состоянии общества будет неизвестно, что такое насилие; я не расстанусь ни с чем без полного своего согласия. Капризы будут неизвестны, никто не будет зариться на то, чем пользуюсь я, кроме тех случаев, когда другому человеку станет ясным, что в его руках этот предмет будет полезнее, чем в моих. Мое жилище до известного предела будет так же священно, как сейчас. Никто не будет вторгаться ко мне и мешать мне в моих занятиях и размышлениях. Никто не заявит претензий на занятие моего жилья, так как всякий сумеет получить для себя собственное, не хуже моего. Жилье, принадлежавшее мне вчера, останется моим и сегодня. Большинство занятий требуют определенных приспособлений, и ради общего блага надо, чтобы, как правило, я сегодня нашел готовыми свои приспособления, оставленные вчера. Но хотя идея собственности в таком измененном виде сохранится, но зависть и эгоизм, связанные с собственностью, исчезнут. Болты и запоры исчезнут. Все мои вещи будут к услугам каждого, если только это не помешает моему пользованию ими. Такие новички, как мы, могут вообразить себе тысячи споров, вытекающих из того, что собственность будет висеть на волоске. Но в действительности споры окажутся невозможны. Они представляют порождение ложной и преувеличенной любви к самим себе. Вам нужен мой стол? Сделайте себе другой, или, если я в этом отношении опытнее вас, я сделаю его для вас. Он вам нужен немедленно? Тогда сравним насущность вашей нужды в нем и моей, и пусть решает справедливость.

Все эти замечания приводят нас к рассмотрению одной добавочной трудности, связанной с разделением труда. Будет ли каждый человек сам делать все нужные ему инструменты, мебель и необходимые вещи? Это может стать очень затяжным делом. Всякий производит работу, к которой он привык, лучше и скорее, чем человек непривычный. Разумно, чтобы вы делали для меня то, что потребует у меня, может быть, в три или четыре раза больше времени и что в конце концов все же я сделаю плохо. Но введем ли мы торговлю и обмен? Ни в коем случае. Отвлеченная идея обмена может быть будет существовать; все люди одинаковую часть своего времени будут употреблять на физический труд. Но обмен в личных интересах это — очень вредная практика. Как только я начинаю снабжать вас по каким–либо иным основаниям, кроме настоятельной вашей потребности, как только в дополнение к требованиям благожелательности я начинаю претендовать на какие–то выгоды для себя, тогда кончается политическая справедливость и нарушается чистота общественной системы, которую мы обсуждаем. Никто не будет заниматься торговлей. Нельзя предположить, чтобы кто–нибудь стал производить любую нужную вещь иначе, как в соответствии с потребностью в ней. Из всех профессий самой выдающейся, в которую каждый человек внесет свою долю, будет профессия просто человека и, может быть, в добавление еще и земледельца.

Разделение труда в изображении писателей–экономистов по большей части является порождением алчности. Было установлено, что десять человек могут сделать в двести сорок раз больше булавок в день, чем один человек[31]. Это достижение способствует развитию роскоши. Цель заключается в том, чтобы установить, как много можно выколотить из труда низших классов для того, чтобы еще лучше позолотить праздных и высокомерных. Изобретательность купца подстрекает к новым усовершенствованиям такого рода, которые помогают еще больше богатств сосредоточить в его собственных сундуках. Возможность произвести сокращение количества затрачиваемого труда указанным способом сильно уменьшится, когда люди научатся отказываться от излишнего. Польза такого уменьшения количества требуемого труда, когда вообще труда будет затрачиваться так мало, едва ли уравновесит зло, проистекающее из широкого сотрудничества. Из сказанного по этому поводу ясно, что будет существовать разделение труда, если сравнивать обсуждаемое нами общество с состоянием одиночек и дикарей. Но произойдет широкое соединение труда, если сравнивать это общество с тем, к какому мы привыкли сейчас в культурной Европе.