Николай Алексеевич Раевский. Дневник галлиполийца

Мог ли стать барон Врангель русским Бонапартом?..

Под таким, вполне относящимся к делу заголовком хотелось бы предложить читателю заметки о публикуемом журналом «Простор» неизвестном произведении Николая Раевского «Дневник галлиполийца».

... Уж не с самого ли раннего детства нет-нет да и всплывет это ярко подчеркнутое кинематографом впечатление, оставленное фильмом «Чапаев», который стал одним из самых заметных мифов нашего массового сознания. Вы тоже помните, конечно, этот эпизод «психической» атаки каппелевцев: строгие офицерские шеренги, печатается шаг, смело, в рост, идут они на окопы «красных». Еще мгновение, и — дрогнут чапаевцы. Но вот застрочил пулемет и под ликующий гул зала взмахнула своим победным крылом чапаевская бурка. Смешались стройные офицерские шеренги и немного карикатурно стали отступать. Враг повержен. Невдомек в пору моего детства было задаваться вопросом: таким ли уж смертельным врагом был русский офицер, пусть иначе видевший будущее родины, не менее искренне желавший ей добра, нежели те, кто объявил ему непримиримую классовую борьбу? Невдомек было задумываться об этом и много позже, когда продолжалось неугасимое самоистребление лучших сил нации. Беззаветная смелость, показанная в фильме, как оказалось, не была придумана братьями Васильевыми. Она в самом деле существовала. Атаки, подобные той, что показана в фильме, были не эпизодом, а продиктованной самой жизнью повседневной необходимостью борьбы со значительно превосходящими силами противника.

«Число никогда не было за нас, — вспоминал генерал Туркул. — За нас всегда было качество, единицы, личности, отдельные герои.

Большевики как ползли тогда, так ползут и теперь — на черни, на бессмысленной громаде двуногих. И мы, белые, против человеческой икры, против ползучего, безличного числа всегда выставляли человеческую грудь, живое вдохновение, отдельных героев».

В своих необычайно ярких, экспрессивных записках Туркул не раз подчеркивал, что иногда удавалось побеждать большевиков одним маневром, но чаще всего — военным искусством и героизмом не массы, но личности.

И даже в последнем бою на Перекопе, когда уже было ясно, что дело проиграно, белая гвардия не изменила своим принципам. Вот как описывает его тот же Туркул: «Цепи красных, сшибаясь, накатывая друг на друга, отхлынули под нашей атакой. Когда мы, белогвардейцы, в нашем последнем бою, как и в первом, винтовки на ремне, с погасшими папиросами в зубах, молча шли на пулеметы во весь рост».

Да, это был уже не бой, а жертва крови!

Вот так и сомкнулись в нашем сознании два мифа об этой войне — «белый» (Лукаш, Туркул) и «красный» (Фурманов). Документальная проза Николая Раевского, не творя новых мифов и не эксплуатируя старые, помогает по-новому осознать эту, одну из самых трагических страниц нашей истории.

«...мы стали в Галлиполи под открытым небом, на снегу, в голом поле», — так заканчивает свои мемуары генерал Туркул, а небольшая книжка Ив. Лукаша «Голое поле» и «Дневник галлиполийца» Н.Раевского рассказывают уже о «мирных буднях» стоянки белой армии в Галлиполи.

«А в России, — заканчивает свою книгу Туркул, — от нас остались невидимое дуновение и боевая легенда. Кто встречался с нами в огне, тот не мог не уважать нас. И память о нас дышит, живет в России, как немеркнущий дальний свет».

Да, память — это не только вчера, а постоянное проникновение вчера в сегодня, и потому мы порой так явственно ощущаем дыхание и живую поступь истории. Не оттого ли у каждого человека возникает по временам такое ясное ощущение, что он как бы предшествует себе в своих предках (или предсуществует), тем более что история порой удивительным образом рифмует жизненные ситуации и давно забытое прошлое становится поразительно актуальным... Может быть, потому сегодня все и зачитываются воспоминаниями о событиях начала столь трагического для России XX века, что оно похоже на сегодняшнее его завершение.

В стране снова революционные перемены, смута, гражданские войны. Извлеченные из архива рукописи Н.Раевского «1918» и «Добровольцы» словно ждали своего часа, чтобы появиться как никогда вовремя{*1}.

Незадолго до смерти Николай Алексеевич передал автору этих строк список неопубликованных рукописей с указанием их вероятного местонахождения. Привожу его дословно в надежде, что если мне не удастся их найти, то найдет кто-либо еще.

Разумеется, я исключил из этого списка произведения, уже найденные и опубликованные после смерти писателя.

«Молодежь и война». Рукопись от руки. 1200 стр. Необработанные записи об участии учащейся молодежи, студентов и гимназистов в первой мировой войне и главным образом в войне гражданской.

«Русский гарнизон в Болгарии». Машинопись и подлинный дневник. Около 350 стр. машинописи. Подробное описание событий, происходивших в Архании (по-болгарски — Орхане), где в 1921–1923 гг. находились некоторые части Дроздовской пехотной дивизии генерала Врангеля. Во время оккупации Праги немцами подлинник дневника и машинописная копия были изъяты (немцами) из Русского заграничного архива. Нынешнее местонахождение их неизвестно. Второй экземпляр находился в момент окончания войны на сохранении у госпожи Трынированной, хозяйки магазина, который был расположен на окраине Праги, в местности, носившей название — Старая страшнице (близ городского кладбища), небольшая улица на Виници, номера дома автор не помнит.

«Архания — София — Прага». Небольшая рукопись от руки. Воспоминания о последних месяцах пребывания в Арханийском гарнизоне. Переезд в Софию и поступление на Американские технические курсы Христианского союза молодых людей (землемерное отделение). Поступление в Союз русских студентов и отъезд в Прагу. Конференция Объединения русских эмигрантских студенческих организаций (ОРЭСО).

«Дневник пражского студента». Подлинные тетради дневника, который автор вел во время учебы на естественном факультете пражского Карлова университета. Дневник носит, по преимуществу, общественно-политический характер. Отражает знакомства с рядом видных политических деятелей русского зарубежья, в том числе с академиком Петром Струве. Тетради эти являлись собственностью Русского заграничного исторического архива Министерства внутренних дел Чехословакии, позже были отправлены в Москву.

«Пражский дневник». Записи, сделанные в 1930–1945 годах. После окончания университета. Восемь тетрадей в картонных переплетах были в свое время сданы на хранение пражскому адвокату, доктору юридических наук... На конвертах с дневниками была сделана по-французски надпись: «В случае моей смерти передать в Национальную университетскую библиотеку города Праги». Насколько известно автору, такие пакеты в названную библиотеку не поступали. Последняя, девятая тетрадь, содержавшая подробную запись событий, происходивших в Праге в последние дни и часы войны, была автором уничтожена по предложению судебного следователя в городе Бадене.

«Пушкин в Эрзерумском походе». Первая часть. Подлинник. Около 300 стр. Работа была задумана как попытка дать монографическое изложение участия поэта в походе генерала Паскевича. Содержит биографии офицеров и солдат, с которыми Пушкин встречался в походе (всего более ста лиц). Рукопись и все документальные материалы, в том числе ряд редких книг, были приняты на хранение одним из работников центрального роддома г. Праги. Принявший на хранение профессор скончался. Попытка разыскать пакеты в помещении роддома не удалась.

«Пражской войны не будет». Фрагмент дневника, посвященный происходившим в Праге событиям во время капитуляции Чехословакии, вызванной решениями Мюнхенского «совещания четырех». Статья предполагалась к напечатанию в Париже, но публикация не состоялась, так как после оккупации Чехословакии немцами она могла навлечь на автора серьезные неприятности. Объем около печатного листа. Местонахождение рукописи неизвестно. Оригинал пропал.

Перевод пьесы Жана Жироду «Троянской войны не будет». Оригинал не сохранен. Первый экземпляр в Русском заграничном историческом архиве. Копия хранилась у вдовы члена Верховного административного суда Чехословакии госпожи Марьи Степановны Шетнер. Прага, адрес неизвестен.

Из этого списка исключен также ряд сугубо научных работ по энтомологии и биологии вообще, которые ждут энтузиаста-исследователя, поскольку, по отзывам ученых и рецензентов, имеют выдающееся значение.

Даже этот список, с учетом того, что здесь не отражены те монументальные работы, которые уже опубликованы и разысканы в последнее время, заставляют всякого исследователя задать резонный вопрос: почему же Н.Раевскому не удалось опубликовать хотя бы часть своих многочисленных работ в довоенных эмигрантских изданиях? Ведь о многих из них были очень лестные отзывы и настоятельные рекомендации таких видных писателей, как В.Набоков, И.Лукаш, В.Ходасевич.

Мне представляется, что многих издателей настораживало отсутствие привычной политической ангажированности у автора, его попытка оценить прожитое мерками общечеловеческих ценностей, а не «белой» или «красной» правдой.

По этим меркам страшным итогом гражданской войны, как считает автор, стало то, что мало кто сохранил способность мыслить и чувствовать по-человечески, все уже становится круг людей, которых можно считать элементарно «честными». Н.Раевский прямо и откровенно говорит о падении нравов Добровольческой армии. Случалось, что командиры крупного ранга, осатаневшие, «собственноручно расстреливали пленных, полковник Г. избивал женщин — словом, все... старались подорвать доверие и уважение к армии и погасить тот порыв, который действительно мог довести нас до Москвы». Книги Н.Раевского изобилуют примерами зверства белых — «каждый делал, что хотел, и люди возвращались к нравам пятнадцатого столетия». Подобная правда не могла не смутить эмигрантских издателей. Эта правда вступала в противоречие с генеральскими (Деникина, Алексеева, Туркула и т.д.) мемуарами. Это была окопная правда, снимавшая благородный ореол с гражданской войны, с белого движения, показывающая истинное его лицо, истинное лицо всякой братоубийственной бойни... Никак не укладывалось все это в привычное клише белогвардейской литературы и мемуаристики.

«Я делал свои записи нередко под огнем, и в них была свежесть только что пережитых событий», — вспоминал уже в эмиграции Николай Алексеевич.

И еще одно отличие хотелось бы отметить. Как правило, в воспоминаниях офицеров Белой Армии в основном анализировались военные неудачи, причины поражения, Раевский же в своих книгах делает акцент на анализе политических просчетов. По его твердому убеждению, большевизм смог стать хорошо организованной силой во многом благодаря четко выраженной и доведенной до масс системе идей, чего не было у белого движения. Кстати, еще в 1921 году он провидчески отмечает зарождающийся в Италии фашизм как один из возможных оплотов борьбы с большевизмом. Но пока же единственной реальной силой в этой борьбе ему представляется русская армия, вооруженная не только боевым, но и духовным оружием. Дневники, которые вел Н.Раевский в Галлиполи, Болгарии, Чехословакии, постоянно поднимают эту тему. Анализируя свой пятилетний боевой опыт, двадцатисемилетний капитан с горечью осознает его как путь невосполнимых потерь, зачастую бессмысленных жертв. Самая страшная из них — потеря Родины, что означало для него стать человеком без настоящего и уж тем более — без будущего. Вот с этим он никак не может смириться, а потому мучительно ищет выход, который возможен только как выход вместе со всеми, как общий выход — его политизированное сознание иного подсказать не может.

Галлиполи стало своеобразной передышкой и для Николая Раевского, и для белого движения вообще. Появилась возможность осмыслить и попытаться понять пережитое.

Как пелось тогда в популярной шуточной песенке, сочиненной кем-то из офицеров:

На курорт поневоле

Я попал в Галлиполи,

Ничего где на город

похожего нет.

На такой-то курорт

Нас забросил сам черт,

И не знаем, когда сможем

выбраться мы...

С приходом армии Врангеля в этом провинциальном турецко-греческом захолустье закипела жизнь. В считанные недели были полностью расквартированы части, организованы гимназии и военные училища, открылись театры, стали издаваться газеты.

По свидетельству И.Лукаша, из 30000 стоявших в Галлиполи ушли «в беженцы» только три тысячи. И это несмотря на то, что был приказ о свободном уходе из армии, несмотря на жесткую дисциплину и полуголодное существование.

Места, воспетые Гомером, постоянно напоминали капитану Раевскому о его гимназическом увлечении античной поэзией и несколько отвлекали от галлиполийской прозы. Впоследствии впечатления от этих мест помогут ему в минусинской ссылке, когда он засядет за роман о древнегреческом поэте Феокрите. Ну а пока, судя по дневнику, ему было не до Гомера и Феокрита, хотя и было радостно видеть, «как здесь, в Галлиполи, даже офицеры и солдаты, казалось бы, насквозь пропитанные кровью и грабежами, морально оживают. С другой стороны, среди интеллигентных людей заметен подъем религиозного чувства». Как же бесчеловечна была сама атмосфера гражданской войны, если элементарные проявления гуманизма находят в душе вчерашнего офицера моментальный отклик, почти умиляют. И в то же время он не может не признать, что как бы ни был отвратителен сам по себе белый террор (равно как и красный), но его все равно было не избежать. Таков основной закон братоубийственных войн — жестокость порождает жестокость.

В записках Н.Раевского много точно подмеченных психологических наблюдений, и это придает им весомую убедительность.

«Смотрю внимательно на этого полумальчика и вижу у него на лице ту же печать, что наложила на многих игра со смертью. Трудно сказать, в чем она, собственно, заключается, но воевавшего — хоть недолго — всегда можно отличить от не бывавшего на фронте».

Раевский выступает в своих произведениях как выразитель взглядов «среднего офицерства». И хотя организованная им в Галлиполи «Устная газета» и вызывала в его адрес обвинения в приверженности к «социалистам», он на деле и по убеждениям был последовательным антибольшевиком. Средний офицер, по его мнению, — главное действующее лицо в политической борьбе.

Каковы же были основные мотивы и цели этой борьбы? Долгие годы советская официальная пропаганда утверждала, что Белая Армия боролась за возвращение самодержавия и была спасительницей русской монархии. Откровения лидеров белого движения свидетельствуют об обратном. «Боже царя храни» провозглашали только отдельные тупицы, — вспоминал генерал-лейтенант Слащев-Крымский, — а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», избранную по «четыреххвостке», так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал». В сохранившихся тезисах выступления Н.Раевского на одном из сеансов «Устной газеты», организованной, как мы говорили, по его инициативе в Галлиполи, проводится та же мысль: «Я считаю, как и многие, что вооруженная борьба с большевиками была бы изначально безнадежной, если бы она велась во имя реставрации. Поэтому я привел ряд заявлений белых вождей, сводившихся к тому, что нашей целью было и остается не воскрешение старого, а творчество нового. Ту же мысль я много раз повторял и в других прочитанных в Галлиполи докладах».

Раевский и его сослуживцы не теряли веру в победу «белой революции», их твердым убеждением было, что через два-три года большевистский режим рухнет, а пока нужно вырабатывать идеологию общего антибольшевистского фронта, постепенно объединяющегося вокруг генерала Врангеля.

В подобной политической атмосфере, делает неожиданный вывод Н.Раевский, генерал Врангель мог бы стать русским Бонапартом. Его охотно поддержала бы основная солдатская масса, ушедшая с ним в эмиграцию, у которой симпатия к генералу строилась на главном — убеждении, что «Врангель землю помещикам не вернет». Раевский не без удовольствия отмечает, что даже в изгнании популярность Врангеля не только не падает, но, пожалуй, даже растет.

Поэтому необходимо было, не теряя времени, действовать. Капитан Раевский предложил командованию создать систему политического просвещения солдат и офицеров, отсутствие которой было одной из причин разложения Добровольческой армии и в конечном итоге обусловило ее поражение. Необходимо было изо дня в день выковывать новое духовное оружие. В условиях, когда вот-вот рухнет большевистский режим и образуется идеологический вакуум, оно понадобится в первую очередь. Тогда-то, полагал Н.Раевский, «мы придем в Россию с определенной политической программой, и каждый офицер и солдат должен так же твердо знать это свое духовное оружие, как знает винтовку и пулемет. В гражданской войне армия не только воюет, но и проводит в жизнь те идеи, во имя которых она воюет... Необходимо, чтобы каждый из нас использовал время пребывания за границей и вернулся в родную страну, усвоив политическую идеологию своей армии».

Начав с создания «Устной газеты» в Галлиполи, Раевский долгие годы всем своим творчеством периода эмиграции «выковывал» это «духовное оружие», убеждая себя и других в его скорой необходимости. Но вот беда, те идеи, во имя которых оно создавалось, оказались непонятыми народом, ему ближе стали идеи противника, а для генерала Врангеля так и не наступило Восемнадцатое брюмера...

Олег Карпухин,

доктор социологических наук, профессор