"Возвращение" - читать интересную книгу автора (Гончар Анатолий Михайлович)

Часть 1

— Зачем обременять себя излишними государственными заботами? — подходя к трону, вкрадчиво произнёс Изенкранц. — Нынче в мире королевское правление выходит из моды, к чему королю тяготы и заботы государственные? К тому же, иногда случаются революции там всякие… перевороты… — советник, сделав театральную паузу, перешёл на другую сторону королевского трона. — А ограниченная конституционная монархия — это те же права, и никакой, Ваше Величество, совершенно никакой ответственности! Ваше дело поручить правление верному человеку, а уж он от Вашего имени и по поручению народа всё сделает в лучшем виде.

— Мня, мня, — король, переваривая сказанное, пошлёпал губами. Радетель и рачитель уже не первую неделю обихаживал государя, стремясь добиться его согласия на отречение, но Его Величество упорно хранил молчание. Прибамбас уже давно хотел сбросить с себя государственную обузу, но что-то не давало сделать ему этого последнего шага. Он уже подписал и утвердил выборы. Теперь от него требовалось ни много ни мало как почётное самоограничение с сохранением, как утверждал советник, всех привилегий и почестей. К почестям король был слаб, да и привилегии любил, а вот заниматься государственными делами, копаться в бумагах и строить планы государственные — это было для него ношей тяжкою. Поэтому Прибамбас раздумывал, а Изенкранц продолжал увещевать. И, наконец, Его Величество согласился.

Но несколькими месяцами спустя уже во всю правившему Изенкранцу пришла в голову мысль, что, пожалуй, с королевским отречением он поторопился. Придуманные им (с подсказки всё того же Караахмеда) реформы шли полным ходом, народ бурлил и стало ясно, что в случае бунта этот самый народ захочет крови. И чья это будет кровь? Правильно! Если король отрёкся, значит, вина падёт на управляющего министра-советника. А кто управляющий министр? То-то. Такой вариант Изенкранца не устраивал, и ему в голову пришла совершенно гениальная идея. Следовало вернуть королю трон (правда, он не должен был об этом знать) и творить реформы от его имени. Сделать это было проще простого, стоило лишь написать манифест о возвращении и дать королю в нём расписаться. Изенкранц решил так и поступить. В ночь он надиктовал своему слуге Ивашке несколько добивающих экономику страны указов и среди них подсунул "Манифест о возвращении государя". Так что спал Изенкранц ночью мало, а на утро уже стоял перед спальней Его Величества и уничижительно просил аудиенции.

— Заходи, заходи, что у дверей топчешься? — милостиво разрешил король, приподнимаясь в кровати и лениво потягиваясь. — С чем припёрся-то?

— Ваше Величество! — Изенкранц низко поклонился, ибо, даже уже обладая законной неограниченной властью, советник понимал, что король, хоть и отрёкшийся от трона, обладает слишком огромным влиянием, чтобы презирать его в открытую. — От Вашего имени я надиктовал несколько документов, — неизвестно откуда в руке советника появился туго свёрнутый свиток.

— Как, что, зачем? — король оторвался от созерцания собственных ногтей и повернулся к стоявшему подле постели Изенкранцу. — Ты же сам сказал: отныне правительство берёт все заботы о государстве в свои руки.

— Ваше Величество, всё это бесспорно, мы и так по мере сил способствуем процветанию нашего отечества, но эти документы слишком важны. Мы не посмели… Ваше Величество, одну только закорючку, и я оставлю Вас в покое!

— Хорошо, хорошо, — беззлобно проворчал Прибамбас, принимая из рук советника свиток. "Только бы он не начал читать, только бы он не начал читать!" — словно молитву, повторял про себя Изенкранц всё то время, пока король разворачивал бумаги и, скрипя пером, подписывал придуманные Изенкранцем указы. На последнем свитке перо скрипнуло и сломалось.

— Ах, ты… Вот незадача! — король покачал головой. — Ты пока за пёрышком сбегай, а я документики почитаю.

От этих слов внутри Изенкранца словно промчался ледяной вихрь.

— Ваше Величество, не извольте беспокоиться! — советник мёртвой хваткой вцепился в разложенные перед королём бумаги. — Это не слишком важная бумага, на ней будет достаточно и вот этой кривой, то есть плавной линии. — Он ткнул пальцем в свиток, показывая черту, оставленную на листе сломавшимся пёрышком.

— Не слишком важная бумага? — выкрикнул король, багровея от ярости. Изенкранц понял, что он ляпнул лишнее.

— Нет, Ваше Величество, я не так выразился! Конечно же, это очень важный документ, государственной важности документ, документ важной важности, но предыдущие в сравнении с ним являются важнейшими!

— А-а-а, — глубокомысленно изрёк Его Величество, постепенно успокаиваясь и отпуская из рук тут же исчезнувшие со стола бумаги. — Что ж, теперь я надеюсь, никто не станет мне мешать заниматься более важными занятиями?! — король покосился на стоявшую на окне выпивку.

— Ни в коем разе, Ваше Величество! — Изенкранц, низко поклонившись, поспешил покинуть тронный зал. На губах прощелыги играла едва заметная улыбка. Ещё вчера он мог занять пост Императора всея Росслании и Рутении, но природная осторожность подсказывала советнику, что спешить нельзя. Ещё неизвестно, как выгорит дело и выгорит ли оно вообще. Ведь кто знает, а не сметёт ли волна народного возмущения дворец и не станет ли тогда подписавший столь "тяжёлые" и "кровавые" документы первым клиентом недавно воздвигнутой виселицы?!

Итак, обеспечив себе на сей случай твёрдое алиби, Изенкранц мог спокойно раздать документы писцам для переписки, чтобы потом разослать их с гонцами по городам и весям. А на следующий день ко дворцу с немногочисленной свитой прибыл граф Дракула…

— Союзники мы верные ваши. Нынче, когда и врагу ведомо, сколь силы мои подорваны, тяжело нам приходится. Помощи государя росского просим, ибо знаем мы, сколь обильно и могуче государство Рутенское, — граф, смиренно склонив голову и нервно теребя шлем, стоял подле государева трона.

— Так чем же можем помочь мы другу нашему разлюбезному? Рутения, чай, сама в разрухе великой стонет.

— А мы многого и не просим. Дозволь торговлю вести вольную, да…

— И чем же торговать будем? — перебил Дракулу всё более раздражавшийся государь.

— Оружием, коему равных нет да каменьями горными, взамен…

— Да у нас ныне и своего оружия завались, детей малых мечами одарить можем.

— Так оружие-то ваше "сырокованное", в горне не закалённое, на ветрах не стуженное, его лишь в лихую годину, коли лучшего не станется, из сусеков вынимать надо. Хорошего удара знатным клинком такой меч не выдержит!

— А нам и такой хорош, и нечего нам втюхивать свои мечи втридорога, знаем мы вас! — король смолк, увидев, как заскрежетал металл железных перчаток под крепко сжавшимися кулаками Дракулы.

— А каменья самоцветные? — едва умерив вскипевшую в груди злобу, вопросил побелевший лицом граф.

— Каменья? — кажется, на лице государя появилась хоть какая-то заинтересованность, но склонившийся к его уху Изенкранц склонил мысли короля в прежнее русло. — Хотя у нас и без того каменьев хватает. Из дальних краёв западных их так и везут, так и везут, а уж они — то, верно, много лучше вашенских будут!

— Каменья лучше? Да разве могут каменья самоцветные все как есть краше наших быть? Ходил я по рядам яхонтовым, изумрудным да бриллиантовым, у нас такие каменья и купцу проезжему не предложили бы, не то чтоб государству союзному!

— А ты не хули, не хули товары заграничные! В хуле да злобе зависть твоя купается. Нет моё твердое, и оно не изменится!

— Хорошо, государь, пусть по — твоему сбудется, но в этом отказать ты не посмеешь. За то, что границу твою бережём западную, не многое прошу: хлеба да крупицы в количестве малом выдели, — Дракула грозно насупился. — Не дашь ты, к народу твоему в ноги паду!

После этих слов королю стало неуютно в своём троне. Изенкранц молчал, не зная, что присоветовать, народ-то и впрямь мог прогневаться.

— Хорошо, будь по — твоему! — король изобразил на лице улыбку. — Волей государевой покупать твои мечи да копия не стану, неча казну разорять, а так торгуй, с кем сторгуешься, но каменьев что бы твоих и духу не было. У меня с партнёрами западными счета не оплачены. Да и хлеба не дам, купишь, коль заработаешь.

— Ну, спасибо, государь, порадовал! Видит бог, с чистой душой к тебе ехал! В одной упряжи мы, вместе, что те прутики. Только пока до тебя дойдёт-доедет, уже и поздно будет назад поворачивать! — с этими словами Дракула развернулся, гордо выпрямился и, стуча тяжёлыми коваными сапогами, покинул тронную залу.

— Это что он имел в виду? — поинтересовался король у своего "верного" советника.

— Заговаривается он, Ваше Величество, как мечом по шлему заехали, так разум и померкнул.

— А — а — а… — задумчиво протянул король, возвращаясь к так некстати прерванному пасьянсу.

— Седлай коней! — в сердцах пнув ногой дубовые ворота, Дракула не вошёл, а влетел в гостиничный двор. — Уезжаем!

— Куда ж, отец родной? А подводы, а припасы? — бородатый вой-старшой над дюжиной воинов растерянно огляделся по сторонам.

— Не будет ни подвод, ни припасов, ничего не будет.

— Как это не будет? А как же… — поняв, что расспросы бесполезны, старшой оборвал себя на полуслове. — Эй вы, олухи, что рты поразинули? Не слыхали что ль, что сказал князь-батюшка? Живо коней седлайте, а то ужо я вам! — второй раз повторять распоряжение ему не пришлось. Закованные в броню воины вывели из стойла ещё жующих свой овес животных и принялись быстро оседлывать. Вскорости маленький отряд, одетый в чёрные брони, был готов к выезду.

— По коням! — прозвучала зычная команда. Повинуясь голосу командира, всадники одновременно и легко (словно и не было на них тяжёлой брони) влетели в сёдла и, дав в шпоры, поскакали в сторону поспешно распахнувшихся перед ними ворот.

— Что ж теперь делать-то будем, князь-батюшка? — осмелился задать вопрос подъехавший к скакавшему впереди Дракуле старшой.

— Сражаться будем, до самой смерти сражаться. Не впервой нам с ворогом в одиночестве биться! — "Не впервой-то оно не впервой, а после битвы крайней нет прежней мощи в гнезде родовом. И стены порушены и народ поизведён. Это когда ж оно всё восстановится, когда ж дети подрастут и стены поднимутся? До того времени ещё дожить-продержаться надо!" — с тоской подумал граф, но вслух говорить этого не решился. — Бог даст, выстоим, и крепость отстроим, и детей вырастим.

— Только на бога и уповать остаётся! — проворчал себе под нос седой воин, едущий чуть поодаль и невольно прислушивавшийся к разговору старших начальников.

Месяц спустя Рутения расторгла своё мирное соглашение с княжеством графа Дракулы, урожденного князя Улук-Ка-шен. Ещё через месяц войско росское к княжеству приблизилось, и у границ лагерем, повинуясь указам королевским, стало. А на исходе третьего к крепости княжеской огромное западное войско припылило, но на приступ сразу не пошло, а парламентёров для переговоров выслало.

— Князь-батюшка, что нам разговоры с супостатами разговаривать? — обратился к Дракуле самый старый из воинов. — Начиним их стрелами калёными. Будут знать, как к нам соваться!

— Я бы рад сделать по — твоему, да не могу поступиться честью воинской. Не к лицу воину безоружных бить! Вот когда на приступ пойдут, тогда пусть свистят стрелы калёные и мечи звенят булатные, а сейчас мы их выслушаем и ответ дадим.

Пока они таким образом разговаривали, вражеские парламентёры приблизились. Было их трое. Восседали они на чёрных рослых конях, из доспехов лишь кольчушки лёгкие, головы без шлемов, волосы коротко острижены, в руках хлысты длинные. Они подъехали и под стеной, где стоял граф, остановились.

— Предводителя видеть хотим вашего! — крикнул располагавшийся посередине.

— А не много ли чести будет? — спросил Дракула, который в воронёных доспехах и без шелома, перьями украшенного, ничем от воинов своих не отличался.

— Ему слово повелителя нашего обращено и с ним разговаривать велено.

— Так что ж он сам-то не явился? — спросил кто-то из стоявших рядом с графом воинов. — Наших стрел испугался?!

Парламентёры от таких слов скривились, но промолчали, вроде бы и не заметили прозвучавшей в них насмешки.

— Если нет среди вас Дракулы, то передайте ему: знаем мы, что меч, миру явленный под именем Перста Судьбоносного, пребывает сейчас в крепости. Вот графу слово наше великое: коли добровольно его отдадите, не тронем вас, мимо пройдём. Пусть стоит ваша крепостёнка от дня сегодняшнего до века скончания, а там видно будет.

— Значит, коли меч вашим станет, так вы нас не тронете? — граф насупился и пристально посмотрел на стоявшего перед ним парламентёра.

— Так, значит, ты Дракулой будешь? — спрашивая, парламентёр уже не сомневался, что заговоривший с ним и есть Дракула. — Обещаем тебе, что не тронем, в том клянёмся мечами и землями нашими.

— Клятва — это хорошо, только не было ещё клятвы, которую бы вы не нарушили. Да и поверил бы я вам, всё одно ни к чему это было б. Нет у меня меча. Не я ему хозяин, и не мне отдавать его врагам земли росской. А и был бы он мой, всё одно не отдал бы. А теперь уходите, пока целы, а то у моих воинов уже руки чешутся.

— Зря ты так, граф, зря! Пожалеешь ещё, когда кровью своей умоешься! — пригрозил один из парламентёров, поворачивая коня и поспешно отъезжая от стен столь негостеприимной крепости. — Нет сегодня в мире силы, способной нам противиться! Твоя крепость падёт, меч будет наш, и Рутения задрожит от топота наших коней!

А граф ничего не ответил. Он молча повернулся к своим воинам и, надев шлем, опустил забрало…

…Вскоре земля и впрямь содрогнулась от копыт наступающего войска, и закипела битва и полилась кровь…

Благословенный халиф, эмиред Рахмед, правитель оркского халифата, верховный вождь высших орков, развалившись на шелковых перинах огромной, захваченной в походах кровати, спал. Внезапно ему послышался странный шипящий звук, будто из туго надутого курдюка спустили воздух. Он открыл глаза и увидел стоявшую напротив кровати огромную фигуру старого воина, увешанного изржавленным оружием и облечённого в истлевшие погребальные одежды. В руках воина был большой меч, с острия которого на пол капала исходящая паром кровь. "Это всего лишь сон", — подумал Рахмед и закрыл глаза, но видение не исчезало. Казалось, оно стало ещё чётче, будто в спальне кто-то зажёг вечерние факелы. Меж тем фигура, загремев доспехами, приблизилась, и призрачная левая рука простёрлась в сторону притихшего в страхе Рахмеда.

— Что же ты, праправнук мой, правнуком моим выращенный, заповеди мои забыл древние? Во дворце сидишь, словно пёс, ко двору прикованный? Я ли за тебя в поход да разор деревень росских ходить буду? Я ли стану славу, богатства да земли оркские приращивать? Кровь на мече моём почти уж высохла. Где же видно, чтобы орки работали да в полях, словно рабы, трудились? Нынче должен ты в поход идти да пощипать врагу нашему извечному волосья да испить его крови сладостной!

— Как же я в разбой пойду, если своей рукой собственной договор вечный о дружбе нерушимой подписывал, печатями оркскими скреплял? — оцепенев от пристального взгляда пращура, молвил правитель халифата.

— Это когда ж договор с врагами для орка обязателен был? — с ехидной улыбкой спросил пращур. — Мы всегда их вершили и рушили по своему усмотрению. Ибо нет ничего неизменного и нет ничего в вечности верного. Даже конь любимый понесёт другого седока, стоит лишь тебе от меча пасть!

— Так как же понимать твоё веление? — спросил вздрогнувший от звука своего голоса Рахмед.

— Ну и глуп же праправнук мой… Так и понимай, что на коня садиться да меч в руки брать пора пришла, твои воины лишь команды ждут. Торопись в путь, пока Рутения обессилила, нет в ней мощи, способной тебе на границах своих противостоять. Далеко не ходи, там погибельно. Пробегись по её окраинам. Собери рабов да добра разного, вырежи жителей да дома спали, потешь душу старого пращура! И не смей моей воле противиться! — старец замолчал, ударил копьём об пол и видение исчезло.

Рахмед лежал ни жив, ни мёртв на разбросанных подушках и пялился в открытое окно. Пот холодный по спине бежал, а на полу подле кровати, там, где старец меч окровавленный держал, натекла кровавая лужа, будто сон и не сон был вовсе.

А в это же время в пещере потаённой Караахмед над чашей воды колдовской сидел и посмеивался. Его появление в спальне Рахмедовой, ещё с вечера зельем отупляющим окуренной, в одеждах смертных оркских да в чарах лик изменяющих, удалось на славу. Чародей не удивился бы, если б Рахмед тут же кинулся исполнять сказанное "пращуром". Да, маг был доволен. Пока всё шло по намеченному плану. Рутения постепенно разваливалась. Правда, очередной (весенний) поход западного войска провалился, но зато была дотла разрушена столь ненавистная лордам крепость графа Дракулы. Теперь, если ничто не изменится, орды орков наводнят собой заокраиную Рутению, а это значит, что скоро и к оркам придёт война. Караахмед довольно потирал руки. Его замыслы и впрямь начали сбываться.

— Видение мне ночью было, — Рахмед, в тревоге озираясь по сторонам, рассказывал окружившим его придворным, — будто стоит надо мной старик древний, в руках меч до эфеса окровавленный и говорит он страшным голосом: "Иди походом на села росские, бери всё, что на пути попадётся, убивай, жги да в полон уводи"! Не посмел я ему противиться. Обещание дал на границу войска наши двинуть. — Если Рахмед и ожидал увидеть на лицах своих придворных мудрецов осуждение в поспешности данного слова, то он ошибался…

— И правильно, — поддержал своего правителя сидевший впереди всех пожилой мудрец. — Давно пора мечи обнажить, воины по крови да добыче вольной стосковались.

— Дело говоришь! — сидевший по правую руку от пожилого мудреца молодой, только что назначенный племенным вождём орк, начав говорить, аж вскочил на ноги. — Кровь застоялась в руках наших, иные роды к стыду своему орало в руки взамен мечей взяли, мужчины за женскую работу взялись. Не пристало нам, оркам, в земле ковыряться! Мы, орки — люди вольные!

— Давно пора Рутении отомстить за обиды наши! — в один голос, перебивая друг друга, заговорили сидевшие в кругу старейшины.

— Мы созданы, чтобы сеять зло и разор врагам своим! Мы всемогущи в гневе своём! — выкрикивал всё тот же молодой вождь, мечущийся между разгорячённых принимаемым решением мудрецов.

— Значит, решено! — ни на кого не глядя, тихо произнёс правитель, но его услышали и притихли. — А кого в поход двинем? Войско ханское и воинов старших родов или будем призывать воинов родов младших? — в зале повисло молчание, затем подал голос всё тот же пожилой мудрец, сидевший на самом почётном месте (напротив властелина).

— Зачем призывать рода иные, коли и наших воинов хватит? — старик слегка покосился на сидящих рядом. — Мы своё войско выставим, возьмём на себя все тяжести и битвы великие приграничные, собьём заставы охранные, померимся силами с войсками бродячими. А остальные прочие пусть пребудут в благостном неведении. А уж когда вглубь Рутении за большой добычей двинемся, тогда и созовём воинства родовые. — Он замолчал, а Рахмед подумал: "Ох, и хитёр же ты, Ник-хи-та бек! Добычей лёгкой делиться не желаешь, знаешь, что нет никаких застав росских и что никаких воинств бродячих на границах не осталось, лишь деревни да поселения беззащитные!" — подумал, но промолчал. Ни к чему было заводить пустопорожнее.

— Два дня вам готовиться, на третий день выступим, — сказал Рахмед, жестом отпуская своих мудрецов — советников.

На третий день разномастное оркское воинство двинулось к границам росского государства.

Отряды орков ворвались в предгорную деревушку. Сталь обагрилась кровью. Немногочисленные мужчины, ошеломлённые внезапностью нападения, пали, даже не начав защищаться. Хохот радостно хватавших добычу орков разносился под низко опустившимися небесами.

— Ребятушки, деточки, вы же меня не убьёте? Вы же хорошие?! Деточки, — дрожащими губами пролепетала упавшая на колени старушка, — не надо, деточки, пожалуйста! — по изрезанному морщинами лицу потекли слёзы. И вдруг поняв, что гибель стала неизбежной: — Только не сжигайте, нельзя нам в огонь, деточки, нельзя! Тело в земле упокоиться должно, бог наш гневаться станет! Па-жа-лу-ста, ради…

— Ага, щас, — ухмыльнулся длиннобородый молодой орк Айдыр, сын самого Рахмеда. Тяжелая дубина, набирая скорость, со свистом рассекла промозглый, пахнущий сыростью воздух и рухнула вниз.

— Поджигай! В огонь…

— Жги их всех! — возглас потонул во всеобщем хохоте.

— Ж-ги… — пронеслось над темнеющими вершинами леса.

— Гос-по-ди! — истошно завопили на окраине посёлка, но господь отвернулся…

Пламя пылало под жалобно завывающим ветром, со стоном вырывалось из-под стропил и длинными жадными языками лизало по — ночному чёрное небо.

— Чтоб ни один не ушёл! Слышите, ни один! Нам не нужны призраки прошлого! В огонь! В пламя! Пусть они обратятся в пепел, а пепел развеется ветром. Пусть память о них померкнет под слоем чёрной сажи! — огромный, укутанный в медвежью шкуру, Айдыр потрясал топором, стоя на ещё тёплом трупе полураздетого крестьянина, грудь которого рассекала широкая рубленая рана, а на голове виднелся кровавый след от удара палицы. Левой рукой, ухватив за косу, он держал стоявшую на коленях девушку. Её бледное лицо заливала кровь, а по намытым в ней дорожкам безудержными потоками текли слёзы. Ладонь разжалась, и пленница упала в пыль дороги. Сын Рахмеда усмехнулся и впечатал каблук тяжёлого сапога в девичий позвоночник. Вскрик, выгнувшееся дугой тело, пальцы, срывая вмиг окрасившиеся в красное ногти, заскребли по каменистой земле.

— Айдыр! — окликнул его находившийся чуть в стороне и молча наблюдавший за происходящим высокий худой орк в укрывающем до пят балахоне. Не видимый для остальных орков, Караахмед предстал перед наследником халифа в образе его предка.

— Чего тебе? — недовольно отозвался Айдыр, продолжая истязать лежавшую у ног девушку.

— Подойди ко мне! — голос человека звучал повелительно. Орк недовольно поморщился, но противиться сказанному не посмел.

— Ну? — выдавил он, остановившись в шаге от скрывающего своё лицо чародея.

— Скажи отцу, пора уходить, скоро здесь будут воины государя.

— Подумаешь, мы — витязи гор, мы никого не боимся! Нет силы, способной совладать с нами!

— Оставь свои слова для глупого воинства и беги к своему отцу. Пусть поторопится. Они уже в лиге отсюда. Это говорю я, твой пращур.

Повелительно ткнув пальцем в грудь орка, Караахмед замолчал. И только тут Айдыр осознал, что не знает этого говорящего с ним старца. Он хотел у него что-то спросить, но тот уже исчез в облаке сиреневого дыма. Айдыр вздрогнул, от прежней уверенности на его лице не осталось и следа, по исказившимся чертам лица пробежала тень страха.

— Отец! — едва ли не бегом он бросился на поиски где-то затерявшегося среди воинов родителя. А чародей, появившись вновь, посмотрел вслед бегущему и слегка приподнял закрывающий часть лица балахон, открыв свету скрывавшуюся под ним усмешку. Войско государя было ещё далеко, но иногда стоило сбить спесь с расхрабрившихся в победах над крестьянами горцев. Караахмед, о существовании которого даже не подозревали вышедшие на тропу войны орки, протянул руку в сторону жалобно застонавшей девушки. Вспышка пламени, и на том месте, где она только что лежала, осталась лишь уносимая ветром горсть пепла. Ничто не должно было запомнить его присутствия. Чародей обвёл взглядом поднимающиеся ввысь клубы дыма, и лёгкая улыбка искривила его губы. Что ж, он своего добился. Теперь уже ничто не остановит возжелавших мести воинов государя. Пламя захлестнет оркские аулы и крепости, тысячи их лучших воинов полягут в битвах, кровь потечёт по камням мутным потоком, в котором так хорошо ловится золотая рыбка, особенно если знать, на что и как ловить. А он знал множество великолепных приманок…

Тем временем запыхавшийся Айдыр наконец-то нашёл распалённого кровавым действом родителя. Лицо вождя блестело пота и тёмных полос разбрызгавшейся по нему крови, а висевшая на его плечах медвежья шкура, мокрая от изрядно пролившейся на неё крови в багровом отсвете пожаров казалась медной.

— Отец! Наш великий предок явился мне в образе воина. Он слышит топот вражеских сотен, — левая рука Айдыра, державшая щит, поднялась на уровень плеча, указуя куда-то в сторону севера. — Армии подлого государя вторглись в наши земли.

— Что с того? Росские собаки не посмеют придти в наши горы! — Рахмед, верховный вождь высших орков, сердито взглянул на запыхавшегося от быстрой ходьбы сына.

— Они в лиге пути! — рука с тяжёлым топором взметнулась в сторону севера. — И позволь мне напомнить: мы уже давно ведём нашу праведную войну на равнине. У них было достаточно времени, чтобы собрать войско…

— Ты мне перечишь? — злобно пророкотал голос эмиреда.

— Нет, отец, я всего лишь…

— Молчи! — казалось, вождь к чему-то прислушался. Хотя, что можно было услышать среди криков и завывания вздымающихся к небу пожаров? — Хорошо, если ты боишься, мы уходим.

— Отец, я…

— Молчи! — Рахмед повернулся к сыну спиной, и медвежья шкура, сдвинувшись на бок, обнажила огромный бицепс на его правой руке, державшей окровавленный меч. — Уходим! — его голос вознёсся над равниной, перекрывая рёв пламени и грохот рушащихся стропил.

— Уходим! — пронеслось многоголосое эхо, и сотни обезумевших от кровавой бойни орков, взвалив на плечи тюки с награбленной добычей, поспешили на зов своего предводителя. Они торопились. Каждый знал: последнего из пришедших ждёт наказание. И хорошо, если вождь проявит милость и всего лишь лишит опоздавшего законной добычи, а не отрубит голову и не оставит тело на растерзание расплодившимся шакалам.

Но сегодня эмиред Рахмед был добр или просто не счёл нужным наказать опоздавшего, и через несколько минут его воинство ускоренным маршем двинулось на юг. За их спинами ветер разносил искры, раздувал и без того бушующее огненное море. А на самой окраине села, надрывая душу, сквозь рёв пламени рвался в зенит тоскливый плач обречённой на мучительную смерть собачонки, метавшейся на привязи подле всё сильнее разгорающейся избёнки своих хозяев.

(из летописной книги Рутении).

— Ваше Величество, орки совсем обнаглели! Наши земли объяты пламенем, — Изенкранц склонил голову в почтительном поклоне.

— Но, — король вопросительно посмотрел на своего главного советника, — мы же заключили мирный договор с горными витязями. — На лице короля появилась растерянность. — Или не заключили?

— Да, Ваше Величество! Истинно так, заключили! — Изенкранц склонился ещё ниже.

— Тогда… тогда почему они не остановят вражеское нашествие? Мы же союзники!

— Они говорят, у них слишком мало сил, чтобы противостоять врагу, — советник склонился почти до самого пола, чтобы король, не дай бог, не увидел ухмылку, появившуюся на его лице. — Они потеряли слишком много воинов в недавней битве. Им необходимо пополнить силы.

— Но, — растерянность короля стала ещё сильнее. — Они же бились против нас, по договору они…

— Осмелюсь возразить, Ваше Величество. Они всего лишь продекламировали свою готовность обеспечивать безопасность наших южных границ в обмен на поставки военного и гражданского имущества, а также некоей суммы, чтобы они могли содержать свою оберегающую нас армию.

— И что мы? Мы не выполнили своих обязательств?

— Что Вы, Ваше Величество! Все поставки, все выплаты, всё, всё, вплоть до копеечки, согласно договору, но… — рачитель отечества обречённо вздохнул. — Последнее время их траты возросли, им требуется некое увеличение расходных фондов.

— Но мы не можем, вот так взять и… — король замолчал, обдумывая сказанное. — И какова же сумма предполагающихся дополнительных субсидий?

— Сущие пустяки, Ваше Величество, сущие пустяки! Два миллиона золотом, — советник развёл руками. — Всего два миллиона.

— Но это же, но это же почти столько, сколько мы тратим на содержание всего королевского войска?!

— Ваше Величество, мир на границах не может стоить слишком дорого!

— Где мы сможем взять искомую сумму? — король решил не спорить со всё знающим, мудрым советником. — Это окончательно опустошит казну!

— О, Ваше Величество, это не будет стоить Вам ни копейки!???

— На половину суммы мы поставим им оружие, и на половину сократим зарплату ратникам, этого вполне хватит.

— Но мои ратники и без того не слишком богаты!

— Мир, Ваше Величество, это такая штука… Мир стоит дорого. А что касается ратников, так они что, ради Родины и пострадать не могут? А чужим платить надо! Хорошо платить, а то, не ровен час, кто и побогаче нас сыщется.

— Но, надеюсь, после этого они наведут порядок на наших южных границах?

— Естественно! Но не сейчас, они ещё слишком слабы. Год, другой… — Изенкранц прищурился, — третий, — добавил он едва слышно и, низко поклонившись, поспешил откланяться.

Теперь ему было что поделить с благословенным Мурзой, правителем горных витязей.

А войско росское и впрямь вскоре к владениям оркским двинулось. Повозки скрипели, подковы стучали по дорогам разрушенным, ратники пешие лаптями да сапогами старыми пыль поднимали. Жёны да невесты любимых провожали, а детки малые слезами заходились.

Войско Росслана хоть и медленно, но приближалось к предгорьям. Война, к которой со слепым упрямством так стремились орские правители, становилась неизбежной. Рахмед со страхом вдруг понял, что настало время великой битвы, а значит, ему следует призвать старейшин младших родов и ещё более отдалённых, замкнутых в себе кланов. Клич был кинут, и в назначенный час старейшины и военачальники собрались в просторном доме верховного эмиреда.

— Король Рутении вышел на тропу войны! — одетый в шубу из шкуры белого горного волка Рахмед величественно развалился на специально постеленных для него подушках.

— У-у-у, — в едином порыве взвыли приглашённые старейшины, но эмиред воздел вверх руку, призывая к спокойствию.

— Его войско в трёх днях пути от нашей столицы, но, — верховный вождь улыбнулся, — волей Всевышнего идти они будут семь. Мы долго готовились, ибо знали, что час этот неизбежен. И вот он настал. Встретим же врага так, как и подобает настоящим воинам, пиками да стрелами! Завалим их трупами наши горы и долины! И да славятся наши предки! — произнеся ритуальную фразу, Рахмед обвёл взглядом всех присутствующих. — А теперь пусть выступят старейшины старших родов, славные воители, отличившиеся в первых, самых жестоких и кровавых битвах! Слава им, первыми принявшим удар на свои плечи. Слава!

— Слава! Слава! Слава! — подхватили все.

— Слава! — повторил Рахмед и вновь поднял руку, призывая к тишине. Он нарочно возвысил сидевших перед ним "воителей", назвав разбойные набеги битвами. Ведь кому, как не ему, было знать, что за "битвы" случались при налёте на неохраняемые обозы, на маленькие крестьянские посёлки, с их беззащитными, вооружёнными лишь косами и деревянными вилами жителями.

— Я скажу так, — первым поднялся самый знатный из всех приглашённых старейшин глава рода Нахалаги с длинным именем Нураим-ца-лахмур, — бивали мы россов не единожды, и сейчас разобьём.

— Правильно говоришь, почтенный! — поддержали его сидящие в первом ряду. — Добыча сама в руки идёт!

— Как делить будет мечи да золото почтенный Рахмед? — это уже спросил кто-то из задних рядов.

— Как обычно, по числу воинов, и десятину великому эмиреду на государственные нужды, — опередив Рахмеда, ответил кто-то из присутствующей дворцовой челяди.

— По чести это, по — божески, — довольно согласились в заднем ряду. Потом со своих мест поднялось ещё несколько старейшин, но они не сказали ничего нового. И когда, казалось, всё было решено, заговорил пожилой орк, сидевший у самой двери.

— Слушал я вас, уважаемые, долго слушал. Сам себя уговаривал не встревать, не вмешиваться, но душа не выдержала. Зачем с Рутенией ссориться? Многое меж нами в веках было, много обид мы друг другу чинили. Может, пришла пора в мире жить? Сообща зерно выращивать да города строить?

— Что, Рахимбек, на старости лет в презренные пахари решил податься? — чернобородый орк, сидевший в переднем почётном ряду, недобро прищурился.

— Пахари не пахари, а дом построить сумею. Хватит литься крови на земле нашей! Сколь её камни в горах обагрило — не считано. Скоро реки кровавыми слезами плакать станут. Водой кровавой умоемся.

— Ты вот что, почтенный, народ не баламуть! — сурово одёрнул его сидевший во главе стола эмиред. — Наши предки так жили, и мы так жить будем. Ибо вездесущим Налаахмедом нам это завещано, и да святится имя его!

— Не поминай имени пращура, Рахмед! Нет того в его писаниях, чтобы мы кровь людскую лили. Да и пахари в его словах высокородными господами земли именуются, а воины лишь их труд оберегать призваны.

Эмиред нахмурился, но виду, что сердится, не подал.

— Мы и оберегаем, а сосед северный войной нам грозит, полки собирает. Разве не слышишь, как уже плачут вдовы да дети наши?

— Слышу я, всё слышу. Но разве нельзя войну ту остановить? Разве многого россы требуют? — старик обвёл руками сидящих. — Только и всего, что деревни не жечь росские, караваны и путников проезжих не грабить.

— А как же мы тогда жить будем? — удивлённо спросил кто-то из сидящих, но под грозным взором эмиреда заткнулся и потупил взор.

— Только — то и всего, говоришь? — голос эмиреда обрёл твёрдость стали. — Деревни да караваны не трогать? А кто из караванщиков разрешения ходить по землям нашим испрашивал? Кто деревни строить позволял на землях наших, богом и пращурами нам данных? — эмиред думал, что тоном своего голоса отобьёт у упрямого старика всяческую охоту спорить, но не тут-то было, старик действительно был упрям.

— А то когда же земли за рекой Тернивой нашими — то стали? Сколь помнится мне, отродясь они Рутенскими были. И во времена пращура Налаахмеда и до оного. А что до караванов, то разве не к тебе уже вдругорядь росские послы прибывали с предложением? Поведай, почтенный, собравшимся, уж не для того ли, чтобы тропы караванные за откуп великий проезжими сделать? Приезжали к тебе многими подводами, а уезжали малыми кибитками. Может и откуп даден был? К твоему отцу, мне помнится, тоже послы росские прибывали, мира да добра изыскивали. При отце вроде как сладилось. Разве плохо в мире жилось?

— Разве ж жизнь это была воину? Не жизнь, а сон тягучий! — высказал своё мнение самый молодой из старейшин, выдвинувшийся за счёт гибели более старших членов рода.

— Молод ты ещё, чтоб о том судить! — одёрнул его Рахимбек. — Но подумайте, кому мы будем нужны, кроме Росслана? Разве те, кто нас науськивает… — взор старца скользнул по лицам собравшихся. — Не отводите глаза! Вы не хуже моего знаете, что войну не одни мы затеяли… Выступит против нечисти, если та вновь поднимется? Разве помогут они нам в год голодный? Много обид мы от россов вынесли, и по делу, и так, от их вольности, но вспомните и те благодеяния, что от Рутении видели. Не всё средь нас чёрным подёрнуто! Разве не их искусные каменщики столицу нашу строили? Разве ж не те крестьяне — пахари, что мы сожгли-попалили, со света белого извели, нас в трудную годину хлебом одаривали? Молчите? Нет нам за грехи наши перед богом прощения!

— Остановись, старик! — эмиред едва сдерживался, чтобы не схватиться за рукоять меча, висевшего на поясе. — Видно, разум твой помутился от питья да сытности. Ступай домой да отдохни хорошенько. А как выспишься, собирай мужчин рода да к столице спеши. Не к чему нам сейчас ссориться. Ступайте и словам моим следуйте, иначе не будет вам ни чести, ни прощения! — и, поднимаясь со своего ложа: — Я всё сказал!

— Зря ты так, Рахимбек! Плетью обуха не перешибёшь, нельзя эмиреду противиться. И предки наши так жили, и нам так жить! — совсем сгорбившийся старик пристально посмотрел в глаза ссутулившегося Рахимбека. — Не стой на своём, приведи своих людей на защиту крепости!

— Почтенный Маахад, в словах твоих истина ложью покрывается, слабость над силою владеет, ты и сам как я думаешь, так что же мне не по сердцу советуешь?

— Как я думаю, никому не ведомо, но ты прав, и впрямь многие как ты рассуждают, но не многие столь глупо языком своим владеть осмеливаются. Стар я, может и мудрости во мне не прибавилось, но знаю, коли воинов своих не приведёшь, ещё большее зло познаешь. А что до пращура и писаний его, то не всё ли едино, что там записано? Что бы он ни советовал, всё равно люди по-своему переиначат.

— Может и прав ты, Маахад, только я хочу жить так прадед учил: пахать землю, города и сёла строить, а меч… А меч в руки брать только против нечисти, для того, чтобы жизнь мирную защитить да злу не дать вторгнуться.

— Эхе — хе, упрям ты. Видно, и впрямь суждено роду твоему сгинуть. Не захотел понять ты меня, а я добра тебе желал. Не та сегодня Рутения, чтобы друзей своих в обиду не давать, чтобы злу противиться. Зло уже и в ней своё гнездо свило. Что же, путь ты свой уже выбрал. Не стану больше уговаривать. А теперь прощай, может, после жизни и свидимся. — С этими словами старец развернулся и, слегка прихрамывая, пошёл к поджидавшей его когорте всадников.

— Прощай! — тихо повторил ему вслед совсем загрустивший Рахимбек. Много правды было в словах Маахада, много, но разве мог он, человек, противиться словам избранного небесами предка? К миру призывал Налаахмед, и меч в руки брать велел, только чтобы против ворога встать, когда и отступать некуда. Но кто же нынче священные книги читал? А кто читал, то кто вдумывался? А кто вдумывался, правду ли народу оркскому говорил? — Тяжело вздохнув, подгоняемый мрачными мыслями, глава рода Инорского поспешил к стоявшей поодаль одинокой лошади. С трудом взгромоздившись в седло, он дёрнул поводья и, никем не сопровождаемый, направился в родное селение.

Караахмед под личиной старого орка Дервиш-шана уже давно бродил во владениях Рахмеда, подслушивая и выглядывая. А сегодня, поймав большую летучую мышь, привязал под её крыло тайное письмо и отправил оркскому властителю. Вскоре зверёк влетел в распахнутое окно опочивальни эмиреда и, повинуясь отданному чародеем приказу, бросил письмо в руки только что проснувшегося эмиреда.

Повелитель орков Рахмед, задумчиво расхаживая по своим покоям, нервно теребил бороду. Если соглядатаи не ошибались, его армии даже дня было не выстоять против огромного войска Росслании. Но были у него и другие сведения, тайные, именно на них он и рассчитывал. Не назвавшийся благодетель весточку почтовую с зверем ночным, летучим прислал, и было в той записочке обещание тайное помощи и планы росские, по дням расписанные. А как доказательство добрых намерений в конце весточки было начертано: "…до града твоего пешим идти не боле трёх дней, а войско росское не менее семи идти будет. Ежели сказанное исполнится, то сделай как сказано, и по-твоему сбудется". Так что были, были у эмиреда надежды, и можно было воскликнуть: "На всё воля предков и божья!", чтобы, положившись на их милосердие, просто ждать, но, увы, Рахмед не слишком надеялся на обещанную помощь. За годы своей жизни он научился доверять лишь одному человеку средь богов и орков — себе. И потому на случай вражеского обмана (мало ли от кого была та записочка) эмиред заготовил скаковых коней со сменными парами, а казну и добро своё уже загодя переправил в тёплые страны. А с казной и в заморских странах жить можно. Но власть… Разве золото и роскошь могут заменить ослепительное сверкание бриллианта безграничной власти?

День шёл за днём, росское войско не появлялось, но волнение в душе халифа не уменьшалось, а росло, ведь так и не было обещанной тайным доброжелателем помощи. Рахмед уже не единожды пожалел о так поспешно принятом решении воевать с россами. В конце концов, кто был тот пришедший к нему ночью старик? Призрак! Прах давно ушедшего прошлого, тлетворная пустота… Но изменить уже ничего не мог.

К исходу пятого дня на горизонте показались клубы поднимающейся ввысь пыли, и великому правителю орского халифата стало совсем плохо. Он заперся в своей спальне и приказал никого не пускать. Сидя на мягких шёлковых подушках, Рахмед, как ему казалось, думал, а на самом деле всего лишь отсрочивал момент, когда он отдаст приказ пуститься в бегство. Внезапно ему послышались чьи-то приглушённые шаги.

— Я же сказал: никого ко мне не пускать! — не открывая век, зло выкрикнул взбешённый влыдыка халифата.

— Меня никто не впускал, я вошёл сам, — раздалось почти над самым ухом, и халиф почувствовал лёгкий запах грозы, принесённый вошедшим незнакомцем. То, что человек, стоявший подле его ложа, был незнакомцем, халиф не сомневался, ибо он никогда не слышал такого странного голоса. Чтобы лицезреть наглеца, посмевшего нарушить его одиночество, Рахмед распахнул веки. Незнакомец, стоявший перед ним, и впрямь выглядел странно. Его тощее, словно пересохшая вобла, тело, было облачено в тонкую чёрную тунику, прикрытую таким же чёрным с чуть заметным серым оттенком плащом. На ногах виднелись старые истрёпанные сандалии. Левая рука была опущена, в правой же он держал длинный, суковатый, на конце разделённый на трое посох.

— Как ты посмел войти? — воскликнул халиф, странным образом успокаиваясь в своей ярости.

— Я думал, что ты ждёшь меня, — уверенно заявил незнакомец, присаживаясь на край устилавшего постель покрывала. В другой раз Рахмед за подобную дерзость наказал бы дерзкого лишением головы, но в этот раз, к собственному удивлению, ничего не сказал и лишь озадаченно посмотрел на изборождённое ранними морщинами лицо незнакомца.

— Я Караахмед, — заявил тот так, словно его имя должно было объяснить его появление. Но халифу было незнакомо это имя, и незнакомец, широко улыбнувшись, счёл нужным пояснить. — Я — тот, кого ты ждал. Я — тот, кто отправил тебе столь благостное послание с обещанием помощи.

— И где же та помощь? — язвительно спросил халиф, которому уже стала надоедать явно затянувшаяся прелюдия.

— Я! — гордо заявил Караахмед. — Я и есть твоя помощь!

— Ты??? — глаза халифа округлились. — Ты — вся та помощь, которую я ждал, на которую надеялся? Да любой мой воин сможет раздавить тебя одним пальцем!

— Да? — брови совершенно не смутившегося нахала поползли вверх. — А так они могут? — спросил он, щёлкнул пальцами, и высокая мраморная колонна, поддерживающая своды халифской спальни с сухим треском лопнула и разлетелась на части. Свод накренился и, клюнув, стал заваливаться вниз.

— Что ты творишь! — в ярости вскричал халиф, вскакивая на ноги. — Останови, останови это!

— Хорошо, — всё так же спокойно ответил Караахмед и вновь щёлкнул пальцами. Огромная колонна, воссоединившись из тысяч мелких осколков, встала на место.

— Ты маг? — уже не так сердито спросил калиф, недоверчиво приглядываясь к сидевшему на его ложе незнакомцу.

— А что, требуются новые доказательства? — улыбка чародея стала ехидной.

— Нет, пожалуй, нет, но сможешь ли ты противостоять росскому воинству?

Чародей хмыкнул.

— У россов нет настоящих магов, и потому всех их сил недостанет, чтобы сломить мощь чарожников.

— Чарожников? — глаза халифа расширились. Ему ли было не знать о мощи этих великих воинов. — Но я думал, что от них давно уже остались одни воспоминания?!

— Ты не веришь? Что ж, когда взойдет луна, ты убедишься в обратном. Мощь и сила моих воинов несокрушима, но… — маг пристально посмотрел на вздрогнувшего от его взгляда халифа, — их магия сильна лишь ночью. Днём сражаться и умирать придётся твоим воинам. Смогут ли они продержаться день и ночь, до первого восхода кровавой луны? — маг замолчал и, глядя на халифа, почувствовал, как тот сжался, выбирая два взаимоисключающих ответа. Наконец Рахмед решился и, сжав кулаки, выдохнул:

— Да!

— Твоё "да" не слишком уверенно, эмиред. Если ты колеблешься, будут ли уверены в победе твои воины? Если нет — ты проиграешь. Я подскажу тебе, как выиграть первое сражение, только не отвергай моё предложение сходу, сперва хорошенько его обдумай.

— Что ж, я готов выслушать тебя. Если твой совет мудр — я последую ему, — эмиред опустился на свои подушки и изобразил вид почтительного внимания.

— Распахни ворота, — слова, сказанные чародеем, заставили калифа вновь вскочить на ноги.

— Ты сумасшедший! Страж!

— Не торопись, властитель, звать стражу! — Караахмед жестом руки остановил вновь впадающего в ярость Рахмеда. — Выслушай…

— …твой план хитёр и настолько опасен, что я, пожалуй, приму его! — несколькими минутами спустя сказал Рахмед, выслушав предложенное столь неожиданно явившимся магом. А про себя халиф подумал: "Если даже план не удастся, то ничто не помешает мне с верными людьми в последний момент покинуть стены города". — И ещё: ты принёс нам свою магию, — Рахмед в раздумье прошёлся до середины зала, — но будет ли она столь благостна для народа оркского, сколь ты убеждаешь? Чего потребуешь взамен? Крови? Золота?

Караахмед улыбнулся уголками рта.

— Крови на войне и без того предостаточно, чтобы выпрашивать новую. А золото? Золото мне ни к чему. Вольному чародею как вольному ветру достаточно лишь воли.

— Чего же ты хочешь? — повелитель халифата насупился. — Не говори мне о своём бескорыстии и желании безвозмездно помочь моему народу, я не поверю.

— Я бы и не стал убеждать тебя в этом, великий халиф, невозможно обмануть мудрость твою. Но пока мне действительно ничего от тебя не надо, а позже ты и сам поймёшь, что мои желания совпадают с твоими думами. Мы продолжим наш разговор позже, гораздо позже. А теперь ни о чём не думай. Помощь, которую я оказываю твоему народу сейчас, не требует воздаяния. Она — лишь свидетельство моих благих намерений.

Четырёхдневное стояние на реке Чёрной мало того что оказалось бесполезным (обещанный обоз с провизией так и не прибыл), но ещё и отрицательным образом сказалось на боевом духе войска. Растерянным интендантам пришлось сократить и без того не слишком весомый паёк рядовых ратников. Начавшееся брожение умов никоим образом не способствовало успешному началу задуманного дела. Утром 18 слякотня 3985 года росское войско перешло реку и ускоренным маршем двинулось вглубь вражеской территории. Полки королевской дружины преодолели небольшой хребет, перешли раскинувшуюся за ним долину и к вечеру оказались под стенами каменной крепости — столицы оркского халифата, города ста башен Адерозим — Манад. Высоченные, высеченные из огромных каменных глыб, стены казались неприступными. Нависавшие над местностью башни глядели на поднимающихся по склону россов сотнями глазниц-бойниц. Но, ни на стенах, ни внутри башен не было ни души. Не слышалось ни звона мечей, ни ржанья лошадей, ни стука башмаков по каменистой брусчатке. Казалось, всё вымерло, и лишь одинокая стайка голубей, неторопливо взмахивая крыльями, кружила над притихшими улицами города.

— Ваше Превосходительство, Вы видите? — располневший штабс-майор показал рукой в сторону ещё далекой от штабных кибиток крепости. — Видите?

— Что я должен видеть? — высунувшись из неспешно катившей кареты, недовольно спросил генерал-воевода, поднося к глазу сверкающую на солнце серебряную подзорную трубу.

— Ворота, Ваше Превосходительство.

— Что ворота? — недовольно проворчал генерал, всё ещё пытаясь поднести к глазу вздрагивающий на ухабах оптический прибор.

— Это удивительно, Ваше Превосходительство, но они распахнуты настежь!

— В этом нет ничего удивительного, полковник! Орки бежали, испугавшись нашей мощи! — самоуверенно заявил генерал. И тут же взмахом руки подозвав вестового, отдал приказ: — Кавалерию вперёд!

— Ваше Превосходительство, все выглядит слишком странно, это может быть ловушка. Нам необходимо провести разведку! — попробовал вмешаться один из старых многоопытных полковников-штабистов Феоктист Степанович Волхов, но был поставлен на место грозным взглядом генерала.

— Вперёд, я сказал! Или Вы хотите сами возглавить входящие в город колонны?

Полковник непроизвольно сглотнул, недаром был многоопытным, возглавлять входящие в ворота силы он не желал. И потому приказ командующего остался неизменным.

Стройные ряды закованных в железо конников втянулись в узкие улочки оркского города. Когда же последний из всадников въехал за крепостные стены, разделяющие их и пеших ратников, пространство вздыбилось. Подъёмный мост, заскрежетав цепями, рухнул в пропасть, а городские ворота со страшным скрежетом захлопнулись. Крики дерущихся и стоны умирающих воинов слились воедино, возвестив, что в городе началась бойня. Укрытых бронёй, но неповоротливых рыцарей били длинными тяжёлыми копьями, стаскивали с коней арканами и крючьями, утыкивали стрелами, попадая в приоткрытые забрала и глазные прорези. За каких-то полчаса росская дружина полностью лишилась своей кавалерии. И лишь кони, оставшиеся без седоков, ещё бегали по улицам, никак не желая идти в руки своих новых хозяев.

— Ничего! — орал нажравшийся самогона командующий. — Пусть гибнут! Пусть все гибнут! Остальные только злее станут! Один удар — и крепость рухнет, рассыплется, как песочный домик. Ты что, дурак, думаешь, — схватив за грудки какого-то полковника-тысячника, орал всё больше хмелеющий генерал, — я не предугадал замыслов врага? Врёшь, я всё видел, я понимал! Но я рискнул малым, чтобы сохранить большее! — будто гибель всего кавалерийского корпуса была действительно чем-то малым. — Пусть орки ныне торжествуют, пусть дудят на своих дудках! Они просчитались, завтра подтянется арьергард, я брошу в бой всю рать, и город падёт. Уже к вечеру на его месте будут дымиться одни развалины. Война кончится, едва начавшись…

Темнело, когда королевские войска пошли на приступ. И тотчас тысячи стрел, охваченных пламенем, словно карающие молнии, обрушились со стен на передние шеренги штурмующих. Ночь озарилась десятками, сотнями огней — это на стенах крепости запылала смола, наполнявшая большие крутобокие чаны. Минутой спустя первые из них, растекаясь огненной лавой, обрушились вниз на головы атакующих. Их крики потонули в топоте тысяч ног, в грохоте барабанов, в скрежете и звоне оружия, а пение тетив слилось в одну феерическую симфонию. Не имея лестниц, с одним, едва не развалившимся по дороге тараном, устилая трупами каменные плиты, заваливая своими телами крепостные рвы, россы, тем не менее, сумели завладеть одной из центральных башен и, добивая последние остатки врагов, забаррикадировали ведущие на лестницу двери.

— Андрей, сзади! — крикнул тяжело дышавший десятник, и сам едва увернувшись от удара, споткнулся и покатился на пол. А вовремя упреждённый им ратник отпрыгнул в сторону, развернулся и, молниеносным движением отбив рубящий удар орка, сразил его своим длинным мечом. Теперь его взгляд метнулся в поисках десятника. Оказалось, тот, перекатываясь по полу, едва успевал уворачиваться от короткого копья, скачущего вокруг него противника. В два прыжка преодолев разделяющее расстояние, Андрей выбил из рук орка копьё, улетевшее в широкое отверстие бойницы, и тут же ударом ноги отправил супостата вдогонку за упавшим с десятиметровой высоты оружием. Крик сверзившегося вниз орка заглушил треск разлетевшейся на части двери. Оба ратника мгновенно обернулись. В дверном проёме стояло страшное четырёхрукое чудовище — каменный урд. В каждой руке оно держало по большущей суковатой дубине.

— Это что за чудо-юдо? — оторопевший лейтенант-десятник при виде этой фигуры даже слегка попятился.

— Да пошло ты! — громко выкрикнул Андрей Иванович Дубов и, взмахнув мечом, рубанул чудище посередине одной из дубин. Да лучше бы ему было ударить по железу. От удара во все стороны полетели искры, кисть едва не разжалась от вспыхнувшей в ней боли. Дубов заскрежетал зубами и едва успел увернуться от обрушившегося на него дубья.

— Вот ведь угораздило! — ругнулся он и отскочил в сторону, уступая место другим, появившимся из-за его спины ратникам. Теперь народу на вершине башни стало больше. Сразу несколько солдат, поднявшись по сброшенной вниз веревочной лестнице, набросились на многорукого противника, но, увы, уже слышались быстрые шаги и тяжёлое дыхание множества поднимающихся снизу орков.

— Кончай с ним, ребята! — десятник проскользнул меж беспрестанно взлетающих дубинок и, извернувшись, вогнал свой клинок взревевшему урду по самую рукоятку в грудь. — Бей! — приказал он, силясь вытащить засевшее в рёбрах оружие.

Дубов пригнулся, поднырнув под руки противника, нанёс ему короткий удар в промежность. Чудище взвыло, швырнуло дубины оземь и, глухо завывая, бросилось вниз по лестнице, давя и расталкивая спешивших ему на подмогу орков.

— Не робей, ребята, сдюжим, не так ли? — попытался ободрить своих воинов десятник, но ратники, на глазах которых только вчера бесславно полегла вся королевская конница, угрюмо молчали. К чему слова, если у них осталось всего несколько мгновений, чтобы перевести дух — вновь возобновившиеся шаги по лестнице возвестили о приближении неприятеля.

Бой завязался снова. Но по мере того, как накапливались силы, оборонять башню становилось всё легче и легче. Наконец настал момент, когда ратники перешли в атаку, тесня теряющих свою прежную самоуверенность орков.

— К воротам, к воротам, братцы, порывайся! — зычный крик десятника, раздавшийся под сводами башни, подстегнул ратников. Разъярённые гибелью друзей, росские воины, сметая всё на своем пути, устремились вниз по лестнице. Несколько десятков ратников, словно малый ручеёк, стеклись к основанию башни и, устелив свой путь трупами отчаянно сопротивлявшегося противника, прорвались к воротам. Андрей тут же обрубил цепи и, раскурочив подъемные механизмы, опустил мост.

— Засов выбивайте! — видя, что мост опущен, прорычал всё тот же десятник, окровавленной рукой отбрасывая в сторону разрубленный на части и ставший бесполезным деревянный щит.

— Навались! — Дубов, упёршись левым плечом в край огромного бревна, служившего запором, напряг мышцы, и оно, заскрипев, чуть сдвинулось. — Давай, братцы, пошло, поехало!

Опомнившиеся орки повалили со всех сторон, охватывая немногочисленных ратников железным полукольцом.

— Дружнее навались, братцы! — десятник, увернувшись от предназначавшегося ему удара, раскроил черепушку ближайшему орку, сделав выпад вперёд, заколол другого и, отпрянув в сторону, полоснул остриём меча по руке третьего. Орки сомкнули свои ряды плотнее, передняя шеренга ощетинилась копьями. — Давай, давай! — задыхаясь от усталости, кричал десятник. — Сергий, Святолюб, к воротам! — приказал он, отправляя к никак не поддающемуся засову ещё двоих из числа и без того немногочисленных, противостоящих оркам ратников.

— Ну же, скорее! — вновь взревел десятник и рухнул на землю с прострелянной грудью. Его рука ещё пыталась уцепиться за стрелу и вытащить её, а сознание уже навсегда померкло. Бежавший вслед за ним Святолюб, не успев повернуться, взмахнул руками и, обагрив мостовую своей кровью, повалился навзничь. Сергий добежал до ворот и навалился на никак не желавший скользить по шкантам засов. Гигантское бревно, казалось, было приковано к своему месту цепями.

— Ах, ты, сволочь! — обругав не обременённый совестью древесный ствол, Андрей бросил быстрый взгляд в сторону. Силы ратников таяли с каждой минутой. Сейчас толпе орков противостояло не больше десятка россов, а у ворот вместе с Андреем осталось пятеро. Но и они один за другим падали, сражённые вражескими стрелами. Вот толстый орк, спрятавшись за спинами своих товарищей, с усилием размахнулся и с криком метнул своё копьё. Тяжёлый наконечник ударился в правое плечо Дубова и погрузился в него по самое основание. То ли от удара, то ли от ветхости, но древко копья хрустнуло и обломилось, упав на камни мостовой, оно загромыхало и откатилось в сторону. Побледнев от боли, Андрей заскрежетал зубами, но меча из рук так и не выпустил. Почти тут же орки разметали отбивающихся из последних сил ратников и устремились к тем, кто пытался открыть ворота.

— Сергий, к оружию! — Андрей сшиб набежавшего орка ногой, повернулся спиной к засову и, упершись в него хребтиной, надавил так, что хрустнули кости, начали рваться, не выдерживая усилий, мышцы. Но, наконец, проклятущее бревно заскользило по пазам, винтом выходя из своего "лежбища", и ворота с грохотом распахнулись. Андрей отпустил с грохотом упавшее под ноги бревно, сделал пару шагов вперёд и, влекомый силой тяжести, рухнул вниз в ров под тень перекинутого над ним моста.

— Ворота, ворота раскрываются! — закричали в росском войске и слегка попятились назад, ожидая стремительной вылазки противника.

— Да куда вы прёте, чего сконфузились, али орков не видели? За мной, братцы! А постой… то ж Андрейка Дубов врата нам распахнул! Так поспешай, братцы, покудова ироды их вновь не запахнули! — с громким криком увлекая за собой свой десяток, к воротам бросился десятник Евстигней Родович Землепашцев.

— И верно! — вскричал кто-то в толпе ратников, впрочем, не стремясь присоединяться к атакующим. — Вона он на цепях повиснул, щас падёт! Ах ты…

— Так шо ж мы стоим-то, братцы, ура! — победный крик наконец-то разнёсся над всем войском, и всё больше разъяриваясь от пьянящего предвкушения сечи, к воротам хлынула лавина росского воинства. Ратники Родовича, едва успев протиснуться в оставшуюся щель закрываемых ворот, в безудержной отваге сумели оттеснить орков. Во всё расширяющийся проём хлынули всё новые и новые ратники, наконец, бой у ворот стал медленно смещаться в сторону города. Вскоре защитники крепости дрогнули, и их отступление превратилось в паническое бегство.

— Осади, осади! — приостановил своих удальцов тяжело дышащий десятник. — Куда поломились?! Не видите, что ль, что с самыми торопливыми стало?! — Родович ткнул пальцем в сторону беспорядочно валяющихся на площади рыцарских тел. — Хотите так же головы положить?!

Его слова, красноречиво подкреплённые участью всё ещё лежавших на мостовой конных рыцарей, отрезвили многих, даже самых горячих и ретивых.

— Не торопись! — десятник повертел головой по сторонам в поисках сотника и, наконец, ему удалось разглядеть его в центре двигающейся колонны. — Архип Ахилесович, я малость подзадержусь, подустал я чего-то.

— Добро, — согласился сотник, видевший, как десятка Евстигнея возглавила атакующих. — Тока не затеряйся. От сотни не отставай.

— Да разве ж мы когда в бегунах были? — скорее для самого себя, чем для своего командира пробурчал Родович, жестами подзывая к себе воинов своего десятка. Троих он уже не досчитался. Больше никого терять не хотелось. Затерявшись в арьергарде, он едва слышал голос раздававшего команды Архипа.

— Десяток — направо, десяток — налево на крыши! Седой, и ты тоже со своими давай на крыши! — кричал тот мощными лёгкими, раздирая своё лужёное горло. — Ты, Егор, возьми ещё десяток и Святолюбу в центре помоги. Да поживей, поживей, вишь, его как охаживают! — оркам уже вновь удалось организовать оборону. Хотя россы и превосходили защищающегося противника числом, двигались они медленно, не спеша бездумно втянуться в узкую вереницу улиц. Архип Ахилесович — сотник двадцать пятой пешей сотни, волей судьбы оказавшийся во главе штурмующего Адерозим — Манад воинства, отдавая команды, настороженно поглядывал по сторонам в ожидании какой-нибудь подлости, и она не заставила себя ждать. Несколько десятков вражеских лучников, внезапно появившись на крышах близлежащих строений, засыпали ряды наступающих сотнями смертоносных стрел. Небольшие вытянутые щиты россов оказались слабой защитой против меткости вражеских стрелков, десятки ратников почти одновременно повалились на землю.

— Живее, живее! — прокричал сотник на Седого, со своим десятком всё ещё карабкающегося по стенам глинобитного строения. — Чёрт бы тебя побрал! Стефан, живее! Лучники, к бою! Прижми гадов, прижми!

Несколько десятков росских лучников, натянув тетивы, метили в сторону крыш, словно соколы, выискивая добычу, но на крышах уже никого не было. А орки появились несколькими мгновениями спустя в другом месте, и улицы города огласились новыми стонами умирающих. Ответный залп не имел успеха. Почти все вражеские стрелки успели скрыться, прежде чем там, где они только что стояли, просвистели росские стрелы, лишь два или три самых нерасторопных орка остались лежать на плоских городских крышах.

— В укрытия! — запоздало приказал Архип и сам рухнул от пущенной из ближайшего окна стрелы. Новый залп противника выкосил ещё нескольких ратников, но их ряды быстро пополнились десятками новых воинов из числа подтянувшихся к воротам сотен.

Наконец россам удалось овладеть крышами, и спустя несколько минут наступающие оттеснили противника и почти без потерь расправились с засевшими на крышах лучниками. Наступление успешно продолжалось. Рассыпавшиеся по окрестным домам воины, методично просматривая помещение за помещением, одного за другим отлавливали затаившихся в разных углах стрелков и прочих воинов противника. Чаша весов медленно, но уверенно продолжала склоняться на сторону россов. К полночи их передовым отрядам удалось овладеть первыми высотными башнями. А ещё через час развернулось сражение за торговые ряды и другие строения, прилегающие к базарной площади.

— Эко мы их повывели! — горделиво выпятив живот, генерал поглядел на стоявших навытяжку полковников. — И зарницы утренние не заиграют, как мы их, словно масло по хлебу размажем!

— Так точно, Ваше Превосходительство! — дружным хором ответили вытянувшиеся во фрунт полковники.

— Молодцы! — генерал щёлкнул пальцами. — Денщик, водки господам, пущай откушают!

— Рады стараться, Ваше Превосходительство! — зычно проорали "полководцы", облизывая пересохшие в ожидании бесплатного угощения губы.

— Эхма! — закусив огурчиком, продолжил своё разглагольствование раскрасневшийся от спиртного генерал. — Что вы думаете, мы на этом остановимся? Дудки, пусть трепещет враг, и никнут его знамена. Мы пройдём все горы! Мы… Да, мы — это гроза, которая заставит всех видящих затрепетать! Вы зрите, как бегут проклятые инородцы, а я ещё не вводил в бой своих магов! Вы видели, какие у нас маги? Видели? Да они одни способны сокрушить и снести до основания вражеские крепости! Сейчас вы их увидите. Это — гордость нашего войска, краса и сила! Денщик, магов в мои апартаменты, живо! А сейчас, господа, выйдем. На воздух, господа, на воздух! Посмотрим, как разгорается пламя над покорённым городом!

А над городом и впрямь полыхало пламя, только было оно отнюдь не тем пламенем горящих кварталов, что ожидал увидеть в подзорную трубу опьянённый первыми успехами генерал-воевода…

Первым в тусклом свете всходящей луны появившегося на крыше магика заметил зоркий глаз Михася из десятка Родыча.

— Гляди-кось, — вскричал он, показывая пальцем на огромную чёрную фигуру, поднявшуюся над срединной башней города.

— Где? Что? Кто? — переспросил ничего не видящий из-за слезившихся глаз десятник. Удар по голове дубиной, полученный им пару минут назад от внезапно возникшего из-за угла орка, до сих пор отдавался в ушах серебристым звоном и заставлял слезиться глаза.

— И вон, и вон, — донеслись со всех сторон встревоженные возгласы ратников. Над ещё незанятыми башнями один за другим вставали чёрные полупризрачные фигуры и, постепенно разрастаясь, превращались в чёрных воинов с длинными, развевающимися на ветру волосами.

— Чарожники! — выкрикнул кто-то.

— Чарожники… — как эхо повторило воинство это старое, почти забытое слово. Чарожники — у каждого помнившего, что это означает, по спине пробежала холодная змейка страха.

— А мож не они? — со слабой надеждой предположил медленно натягивающий тетиву лучник Витясик, и в этот миг, словно по команде, с распростёртых рук чарожников слетело ослепительно-яркое багровое пламя и огненным колесом понеслось в сторону оцепеневших россов. Не успели огненные смерчи настичь укрывшихся за щитами людей, когда с тех же ладоней с громким шелестом и скрежетом, крича и завывая, принялись слетать тысячи небольших зубастых тварей.

— Крысаки! — вновь раздался чей-то предостерегающий голос, когда огромная стая чёрных тварей единым клином спикировала вниз.

Они носились над сбивающими пламя людьми, впиваясь когтями, вгрызаясь зубами в незащищенные броней лица, плевались едким ядом, глушили криком и повергали наземь тошнотворным запахом. Росское воинство дрогнуло и попятилось.

— Не робей! — Родыч безуспешно пытался остановить бегущих в панике людей. Его десяток, всё ещё бывший в арьергарде и не зацепленный огненными струями, но теснимый со всех сторон отступающими, сбился в единый плотный комок. — За мной! — приказал десятник, щитом распихивая бегущих в беспорядке ратников. Он легко сбил двух из трёх налетевших на него крысаков и скрылся под сводом ближайшей, ведущей в какой-то большой дом, арки. Метнувшегося к нему орка он одним точным ударом поверг на землю.

— Михась, видишь шпиль? Бери Витясика и дуй туда живо! — Родыч показал кончиком окровавленного меча в сторону единственной башни, пока ещё не занятой чарожниками. Михаил вместо ответа лишь кивнул. — И не бледней, сам знаю, что на смерть шлю, но авось обойдётся. Как поднимешься (башня эта далече, будем верить, что орков в ней покамест нет), сразу луки в руки. Метьтесь в голову, может чего и выгорит. По две стрелы в цель — и ходу. Не надо за третьей тянуться, если сразу не попадёте, то помирать зазря ни к чему. И так на волоске висеть будете. А мы покуда по прямой пойдём, — Михась вытаращился на сказавшего такие слова десятника, не в силах поверить услышанному.

— Так это ж точно смерть верная! — запинаясь, произнёс он. — Я — то уж подумал, что это только мне сёдни умирать придётся, а Вы сами воно чего удумали! Так тогда того, может, Вы сами на башню, а я напрямки махну, а?

— Да я бы и пошёл, о тебе не подумал, — отмахнулся десятник. — Тока силы мои теперь не те, покуда до башни добегу — дух вон выйдет, да и глаз не столь остёр стал. Из нас семерых вы двое лучшие стрелки будете. Знать вам и на башню влезать. Господь даст — все выживем. Но всё, полно лясы точить, с богом! — и тут же, придержав Михася за рукав: — И смотри у меня, переулочком, переулочком… Эх, нам бы как — нить владыку чарожного достать! Вот бы была удача, но несбыточно это. Но ничё, ничё. Орки сейчас все на стены высыпали, на наше войско пялятся, глядишь, вас и не заметят… Всё, всё, не стоим, неча медлить. Мы чуть позжей тронемся, когда вы к башне добёгните.

Михаил кивнул застывшему в оцепенении Витясику и, увлекая его за собой, лёгким бегом побежал в направлении виднеющейся вдалеке башни.

— Эх! — тяжело вздохнул Родыч, глядя вслед удаляющимся лучникам. — Нам бы щас владыку чарожного найти! — похоже, эта идея глубоко засела в голове десятника.

— Евстигней Родович! — вмешался в течение его мыслей самый молодой и самый "тёмный" из ратников Оверест. — А кто они, чарожники? Демоны, что ль?

— Сам ты демон, бестолочь! — усмехнулся кто-то из убелённых сединой воинов.

— Цыц! — одёрнул его десятник. — Малец верно спрашивает, откуда ему знать энтого, ежели чарожники сейчас тока в сказаниях и осталися. Я и сам-то грешным делом считал, что повывелись они давно. Ан нет, живут, здравствуют! Чарожники — то они, молодой человек, и не люди и не нелюди, не маги и не простые воины, и кто они на самом деле такие — мало кому ведомо. Знаю только (дед мой сказывал), воины они древние из тьмы тёмного воинства, не злые и не добрые, такие, как есть. Злыми — добрыми их магия чуждая делает. Владыка есть над ними тайный, он их в узде держит. Ему они и повинуются, а смерти своей хоть и противятся, но принимают её как избавление.

— Ух ты! — воскликнул восхищённый юнец. — А это и впрямь правда?

Десятник развёл руками.

— Про всё не скажу, не знаю, одно верно — про владыку чарожного. Ежели его убить, растает и сила чарожников. — Он замолчал, вглядываясь в пространство. В тусклом свете предрассветных сумерек, над карнизом крыши одного из строений одна за другой мелькнули чьи-то пригнувшиеся силуэты. — Ага, вон они куда добралися! Что ж, теперь и нам пора! — Он махнул рукой и первым ринулся в сторону швыряющего огонь чёрного воина. Они бежали вперёд, всматриваясь в отблески пламени, плясавшего на руках чарожника, а тот, казалось, не замечал их. Наконец с его левой ладони, беспрестанно исторгающей багровое пламя, взвилась тонкая, казалось бы, небольшая, тёмная струйка. Она росла, росла, пока не превратилась в большущую стаю чёрных, как смоль, и больших, как ворон, гадов с саблевидными носами и по — змеиному вытянутыми телами. Широкие перепончатые крылья легко подняли их на полумильную высоту, откуда эти исчадия тьмы с пронзительными гортанными криками спикировали на остановивших по команде Родовича ратников.

— Враны! — хором процедили ратники и тут же смолкли, ожидая команды своего десятника.

— Щиты сомкнуть, копья товсь! — выкрикнул Родович, в свою очередь поднимая над головой щит.

Удары падающих уродцев были страшными. Ломаясь, разбиваясь, они падали на щиты, десятками нанизывались на копья, одним словом, гибли, но продолжали падать. Забрызганные кровью, засыпанные изуродованными телами, окутанные трупной вонью, ратники с трудом удерживали над головой едва не рассыпающиеся от тяжёлых ударов щиты, но пока атака противника не принесла ему каких — либо успехов. По-видимому, вожак стаи, чёрный огромный ворон, тоже понял это, и его гортанный крик призвал бьющихся о щиты гадов прекратить атаку.

Стоявшие едва ли не по колено в расплющенных, нестерпимо воняющих трупах ратники облегчённо перевели дух, но летающие гады не собирались отступать. Повинуясь крикам своего вожака, они устремились вверх, на этот раз поднялись под самые облака, и уже оттуда, помогая себе тонкими шелестящими крыльями, рухнули вниз.

— На колено! — крик десятника прорвался сквозь визг падающих вранов. — Товсь!

В считанные мгновенья копья россов оказались до конца унизаны перемолотым гнилым мясом, щиты лопались и разламывались на части. Один из ратников упал, погребенный навалившимися на него телами гадов. Вожак начал подниматься ещё выше, и остатки стаи устремились за ним…

— Сюда, сюда! — донёсшийся из приоткрытых дверей ближайшего здания голос был едва слышим за звуками гортанных криков и тяжёлых ударов бьющихся о мостовую тел.

— За мной! — десятник отбросил в сторону изломанный, ставший бесполезным щит, подхватил на плечо обездвиженное тело своего ратника и бросился к призывно машущей руками человеческой фигуре.

— Родыч, а ежели уловка вражия? — тяжело дыша, спросил догнавший десятника седовласый ратник.

— И… всё одно умирать… так лучше в бою… иль от стрел вражьих, нежели под телами аспидов вонючих, — под весом ноши бежать было тяжело, десятник начал отставать, слыша, как за спиной нарастают пронзительные звуки, издаваемые крыльями устремившихся вниз тварей.

— Сюда, сюда! — стоявшая на пороге фигура казалась мальчишеской, до того тонкой и худой она была. А лицо… лицо принадлежало измотанному худущему мужчине, которому перевалило за сорок. На его шее, скованной узким железным ошейником, болталась длинная ржавая цепь, уходящая куда-то вглубь помещения.

— Быстрее! — Евстигней едва успел укрыться под каменными стенами здания, как с неба посыпались чёрные комья тварей. Ратник, бежавший последним, у самых дверей споткнулся и тут же был пригвождён к мостовой тяжёлым ударом. Подняться ему уже не дали. Исчадия тьмы, одна за другой спикировав на беззащитное тело, расплющили его, превратив в перемолотую кучу мяса, засыпанную ещё более мягкой гниющей плотью убивших ратника тварей.

— Жаль Лося! — утерев с лица грязные капли могильной гнили, десятник снял с головы кожаную шапку. В его глазах стояли слезы. — Хороший мужик был!

— Хороший… — как эхо повторили оставшиеся в живых.

— Добро хоть энтот очухался, — заметил Родович, глядя на зашевелившегося раненого ратника Овереста, как раз того самого, который всё расспрашивал его о чарожниках. В тот же миг на крышу здания посыпались удары. Оно вздрогнуло, но его каменные перекрытия выдержали. Облака пыли посыпавшейся с потолка штукатурки разлетелись по всему помещению.

— Господин ратник! — донёсся слабый голос раненого. — Мы что, живы? А с этими что… с гадами… Убиты?

— Сщас поглядим, — десятник осторожно высунулся наружу и, никого не увидев, хотел было уже захлопнуть дверь, когда его глаза заметили какое-то движение в куче крови и плоти оставшихся после падения безумных уродцев. Он всмотрелся и верно: огромная куча шевелилась.

— Луки товсь! — скомандовал он, когда из грязно-кровавой кучи медленно вытянулась огромная когтистая лапа грязно-синюшного цвета.

— Что это? — на этот раз удивляться пришлось тому самому ратнику, что излишне сурово пенял молодому его юношеское любопытство.

— Сам не знаю! — сквозь зубы процедил Евстигней, и первым вытащив стрелу, наложил её на тетиву. Когда же в куче бесформенного месива сверкнули кровавые глаза, десятник, не задумываясь, выстрелил. Стрела мелькнула и по самое оперение ушла в тёмное пространство между двумя светящимися точками, а из ошмётков чёрного мяса медленно поднялось нечто напоминающее гигантскую, уродливую, совершенно лысую кошку. Не обращая абсолютно никакого внимания на торчащую из головы стрелу, чудище лениво отряхнулось, разбрасывая по сторонам ошмётки мёртвых тел и, широко зевнув, сделало шаг вперёд, гоня перед собой удушливую волну зловонного запаха.

Ещё две стрелы, просвистев в воздухе, вонзились в безобразную голову зверя, но тот лишь медленно повёл головой из стороны в сторону и продолжил своё неспешное движение вперёд. В его красных глазах не было ни ненависти, ни звериной жажды крови, а лишь холодная расчётливость бездушного существа, предназначенного убивать. Ещё одна такая же зверина вставала за его спиной.

— Мёртвая плоть, варкан, — посиневшими от внезапно охватившего страха губами прохрипел опознавший чудовище десятник. И, выпуская в оскалившуюся зубами пасть очередную стрелу: — Этого не остановить! — он попятился и, стремительно захлопнув входную дверь, задвинул засов. — Эта тварь не отступит! Мы однозначно умрём, но всё равно будем драться. Михась должен дойти. — И, повторяя сам за собой: — Не отступится…

Как бы в подтверждение его слов за дверью раздалось утробное ворчание, и вслед за ним жуткий удар потряс здание. Буковая, окованная железом дверь выдержала. Но тут же раздался звук рвущегося металла.

— К оружию! — призвав своих ратников к бою, десятник закинул за плечи бесполезный лук и, вытащив меч, сделал шаг вперёд, первым вставая у раздираемых в клочья дверей. — Освободите человека, пусть хоть умрёт свободным!

— Умру? — удивлённо переспросил раб, помогая ловко орудующему седому ратнику освободить себя от стягивающего шею обруча. — Зачем умирать, воин? Здесь туннелия есть!

— Что говоришь, туннель? — в глазах ратников заблестел лучик надежды. — Что же ты раньше-то молчал?! Веди быстрее!

Бывший невольник схватил со стены уже горевший факел и, быстро переставляя ноги, кинулся к дальнему концу комнаты. Воины бросились вслед за ним.

Они приподняли тяжёлую плиту люка и скрылись в тайном туннеле как раз в тот момент, когда часть двери разлетелась на мелкие клочья и в образовавшееся отверстие просунулась огромная лапа, увенчанная острыми, блестящими когтями.

Прошло уже довольно много времени. Михась и всё время таивщийся за его спиной Витясик приблизились к подножию ближней к ним башни и остановились у угла ближайшего к ней здания. Если не считать шипения пламени да пронзительного писка-завывания летающих тварей, вокруг стояла тишина. Ни криков орков, ни звона мечей, ни стона раненых. Все звуки остались там, за спиной, на стенах второго оборонительного рубежа, где орки, высыпав на крыши домов и башен, забыв про свои стрелы и дротики, с ликованьем наблюдали за зрелищем стремительного уничтожения росской армии. В моменты, когда огненные факелы, по-прежнему срывавшиеся с ладоней чёрных воинов, настигали бегущих в паники россов, орки восторженно ревели, оглашая небо своими пронзительно-противными выкриками. Но всё это было где-то там, далеко и, казалось, не имело к крадущимся в сумерках лучникам никакого отношения.

Михась выглянул за угол, пристально всмотрелся в широко распахнутый дверной проём, но ничего не увидел. Закрыл глаза, собираясь с силами и, наконец, решившись, вдохнул полной грудью, и рывком бросившись вперёд, преодолел отделяющее от него расстояние. В дверном проёме никого не было, за ним, в глубине первого этажа башни, тоже. Махнув Витясику рукой, он снял сапоги и, оставив их в тени двери, осторожно стал подниматься наверх. На улице уже почти рассвело, а здесь, в тёмной трубе башни, казалось, ещё царствовала ночь.

— Михася, Михася, — донёсся до него приглушённый шёпот Витясика, словно слепой щенок тыкавшегося во все стороны в поисках лестницы.

— Замолкни! — коротко оборвал его осторожно спускающийся вниз Михась. — Лапти скидывай!

— Чё это?

— Скидай, тебе говорят, дурень, босиком пойдём!

— А — а — а, — протянул Витясик и, без видимого сожаления стянув с ног свои истасканные, измызганные лапоточки, двинулся вслед за старшим товарищем. Шли медленно, так что когда оказались на верхней площадке башни, из-за края горизонта уже показался багровый ободок поднимающегося солнышка… Битва продолжалась, а здесь, на верхней площадке, устремив свои взоры вниз, стояло с дюжину одетых в кожаные доспехи орков. Происходившее там действо так привлекло их, что они совершенно не видели и не слышали творящегося у себя за спиной.

— Т — с — с, — приложив палец к губам, Михаил поманил следовавшего за ним Витясика к противоположному краю площадки. Осторожно ступая, они приблизились к каменным зубцам и глянули вдаль. Ближайшая от них башня то и дело озарялась светом, в сполохах которого чётко прорисовывалась огромная фигура чарожника. "Далеко", — прикусив от досады губы, подумал Михась, но всё же вытащил лук и, достав длинную стрелу, наложил её на тетиву. Проследив взглядом за повторяющим его действия Витясиком и увидев, что тот готов выстрелить, он едва заметно кивнул.

Две стрелы одновременно понеслись к цели и, не достигнув её, канули вниз. Но не успели они коснуться земли, как ещё две новых стрелы сорвались с натянутых до предела луков. На этот раз они летели выше и почти одновременно ударили в ноги чарожника. Чёрный воин вздрогнул, стремительно развернулся, и его взор заметался по сторонам в поисках своих обидчиков. Два маленьких человечка, стоявшие на вершине башни, привлекли его внимание. Он стремительным движением вытянул вперёд левую руку.

"Нужно бежать"! — пронеслась в голове у Михася паническая мысль, когда он увидел, что их стрелы вонзились в ноги гиганта. — "Нам всё равно не достичь цели, слишком далеко". Он уже хотел было крикнуть "бежим", когда увидел, что Витясик, трясущимися руками вытащив третью стрелу, поспешно накладывает её на тетиву. "Ох, что ж я такой невезучий"! — вздохнул Михась, привычно заведя руку за спину и выискивая в колчане самую тонкую, самую длинную стрелу. Теперь он уже не торопился. Закусив от напряжения губу, Михась натянул затрещавший лук и тщательно прицелился. Казалось, ещё мгновение, и сухожилия его рук не выдержат и лопнут, но не выдержала-лопнула тетива. Правда, прежде она успела со стремительной силой бросить вперёд стрелу, которая, взлетев под самые облака, понеслась к цели. Навстречу ей, только чуть ниже и чуть медленнее, огромными огненными шарами перекатывалось багровое пламя, нацеленное своим огненным дыханием на вершину башни. Бежать было поздно. Клуб огня трещал в нескольких шагах, и в этот момент железное остриё стрелы вонзилось в переносицу чёрного воина. Чарожник взревел так, что, казалось, вздрогнет вселенная. Ослепительный шар возник в том месте, где только что была его фигура, и он исчез в облаке чёрного дыма.

"Если это вопль избавления, — подумал едва не оглохший от этого звука Михась, — то каков должен быть рёв его гнева?"

Башня, на которой стоял чарожник, рухнула, погребя под собой и его остатки и нескольких стоявших внизу орков. Пламя же, брошенное в Михася и Витясика, не долетев до них нескольких локтей, лишь окатило их своим жаром и исчезло. А орки, дотоле беззаботно взиравшие на кипевшую вдалеке битву, повернулись, и теперь с отвалившимися вниз челюстями смотрели на закопчённые лица ратников и не двигались.

Михась сплюнул на крышу башни, гордо расправил грудь и, демонстративно не замечая пялившихся на них орков, двинулся к выходу. А сами орки, поражённые столь дерзким поступком и гибелью волшебного гиганта, словно оцепенели, не в силах сдвинуться с места, чтобы преследовать идущих к лестнице противников. Лишь когда Михась и его спутник, держа в руках свою старую обувку, выскочили на улицу, высоко на вершине башни раздался топот быстро бегущих ног.

Едва ратники Евстигнея Родовича успели с облегчением подумать, что спаслись, как позади раздались мягкие, едва слышные, но вместе с тем одновременно странно тяжёлые шаги догоняющей их твари. Волна жуткого смрада возвестила, что один из варканов уже близко.

— Плечом к плечу! — приказал Родович, вытирая локтем устилающий лицо пот. — Не боись, все там будем! — на его лице появилось выражение бескрайней решительности. — Отступать нам некуда, а умирать в постыдном бегстве не к лицу росскому воину. Простимся же, други мои! Бог даст, после смерти свидимся! — с этими словами он замолчал, полностью сосредоточившись на приближающихся звуках.

Зверь вышел из-за поворота. Огромный, с осклизло — блестящей кожей, с горящими глазами и с острыми, загнутыми словно сабли, клыками, с кончиков которых падала жёлтая, ядовитая слюна, он был воистину страшен. Приглушённо рыкнув, варкан стал медленно приближаться, злобно помахивая своим тонким, как плеть, хвостом. Десятник бросил копьё, но тварь с неуловимой грацией (даже можно сказать лениво) увернулась. Тогда Евстигней поднял меч и рубанул… Но остриё разрезало лишь воздух, а тварь, будто пройдя сквозь меч, сбила десятника с ног и, оскалив зубы, прыгнула на грудь ближайшего ратника. Ему повезло меньше. Острые зубы срезали голову, будто острые сабли. А тварь, как бы походя, ударом хвоста сбила с ног третьего и, развернувшись, вновь оказалась над замершим в ожидании смерти десятником. Ужасающая пасть раскрылась, и на Родовича осыпался толстый слой пепла, в который в мгновение ока превратился взвизгнувший, как щенок, варкан.

В кварталах бушевало пламя. Сотни ратников, размахивая руками и катаясь по каменной мостовой, пытались сбить пламя, а те, кто успевал скинуть одежды, становились лёгкой добычей крысаков. Отдельные крики и стоны перешли в единый громогласный вопль. Общее отступление постепенно превращалось во всеобщий беспорядочный драп. Отдельные сотники ещё пытались навести хоть какой-то порядок в рядах отступающих, но тщетно. Толпы бегущих роняли оружие, сминали друг друга.

— Они бегут, — растерянно пробормотал седой полковник. И тут же: — Ваше Превосходительство, они отходят. Маги… Магов выпускайте, Ваше Превосходительство, магов… Пожгут ведь ратников, ей богу, пожгут!

— Денщик! — грозно взревел генерал, взирая сквозь стекло подзорной трубы на гибель своего войска. — Шелудивая ты собака, где, чёрт бы тебя побрал, чародеи?

— Сейчас будут, Ваше Превосходительство! — денщик, поклонившись чуть ли не до самого пола, поспешно ретировался, а из дверей, горделиво задрав носы, стали один за другим выходить прикреплённые к армии чародеи числом более десятка.

— Что хочет от нас славный генерал? — спросил единогласно выбранный предводитель чародеев — славный маг и алхимик Аполинарий Великий и Всемогущий.

— Хм, — генерал пожевал губами, не зная с чего начать. — Нам… — произнёс он и снова запнулся. — Нам до некоторой степени нужна ваша помощь и…

— Ваше Превосходительство, какая, к чёрту, помощь?! — едва ли не застонав, прокричал всё тот же седой полковник. — Наши войска погибнут, если Вы не вступите в бой немедленно!

— Не так всё страшно, Вы всё преувеличиваете, мой друг! Да, мы, конечно, испытываем некоторые затруднения…

— Да какие, к собакам, затруднения! — заломил руки, пытаясь достучаться до генерала офицер. — Посмотрите сами!

— Полковник! — взревел тот в бешенстве, взирая на решившегося перечить ему полковника. — Как Вы осмелились… да за подобную дерзость… — генерал вдруг передумал продолжать. В его голову пришла идея получше. Ничто не мешало ему в случае неудачи сделать из строптивого подчинённого козла отпущения. Тем временем маги уже столпились у края смотровой вышки, и их глава Аполинарий, вперив свой дальнозоркий взгляд вдаль, так и застыл в оцепенении. По его лицу медленно распространялась могильная бледность, но смотрел он не на горящее и отступающее в панике росское воинство, а на причину всё это породившую, а именно на чёрные силуэты высящихся над городом чарожников. В его сердце медленно заползал страх. Уж он — то в отличие от генерала хорошо знал, на что способны стоящие за его спиной "чародеи"… Но Великий и Всемогущий не был глупым, и оттого, прежде чем решиться на что — либо, стал думать. А как было не задуматься, если прежде чем стать Великим и Всемогущим, он был простым балаганным фокусником. Но Аполинарий много читал и в один прекрасный день "открыл" в себе чудесный дар магии. Для того, чтобы дурить жаждущую чуда публику, больших талантов не требовалось — хорошее знание психологии, атмосфера таинственности, два — три дешёвых фокуса, и клиент созрел, чтобы поверить и выложить "бабки". Сейчас же на кону стояли не только "бабки", а кое-что и посущественнее — например, голова. Великий и Всемогущий задумался всерьёз. Первое, что он сделал — это перебрал в памяти всё, что было ему известно о силе Чёрного воина-невольника. Информация была неутешительной. Затем тщательно поразмыслил о его слабостях и вновь не нашёл ничего из того, что могло бы помочь в сражении. Тогда Аполинарий, малость пригорюнившись, незаметно покосился в сторону всё сильнее хмурящего брови генерала. Алхимику стало совсем грустно. Он хотел было уж с великими извинениями развести руками, признавая своё поражение перед лицом старой чужеродной магии, но тут выскользнувший из-за горизонта лучик света заставил его зажмуриться. Старческие глаза сразу же наполнились слезами, но вместе с ними пришло решение, простое, как всё гениальное. Чарожник был воином тьмы, и как всякий воин тьмы, должен был бояться яркого солнечного света. "Эврика"! — едва не вскричал Аполинарий, жестом приглашая своих подручных (таких же шарлатанов, как и он) сомкнуться за его спиной.

— Дайте мне свои силы! — вскричал он, простирая руки. В следующее мгновение закрыл глаза и напряг мышцы шеи. Аполинарий делал сложные пасы рукой, выводил пальцами странные фигуры, при этом мышцы его лица оставались неизменно напряженными, так что со стороны могло показаться, что чародей проделывает невероятно трудную работу. И, наконец, когда Аполинарий почувствовал на затылке тепло от лучей поднимающегося солнца, он открыл глаза, ожидая уже не увидеть чёрные фигуры, но те по-прежнему оставались на месте, и лишь одна, развернувшись, сосредоточила свой огненный поток где-то на кварталах среднего города. Великого и всемогущего прошиб холодный пот, и вдруг эта самая фигура ослепительно вспыхнула и исчезла.

— Браво чародеям! — восторженно вскричал генерал. — Браво, Аполинарий! Так их! Бей! Ура!

А сам маг, искренне не понимая причин случившегося, едва заметно кивнул и с прежним апломбом продолжил свою пантомиму. "Что ж, подумал он, какое — никакое чудо, а произошло. Теперь, когда результат "моей магии" не вызывает сомнений, даже если эти чарожники и не исчезнут, можно будет придумать этому тысячу оправданий. Но что — либо выдумывать и оправдываться перед генералом ему не пришлось. Чёрные истуканы, подгоняемые лучами всё более и более ярко разгорающегося солнца, медленно сошли с башен и, словно держась о воздух, стали опускаться вниз, туда, где ещё не властвовали силы дневного светила.

Обескровившие, истерзанные войска россов стекались к воротам. Четыре сотни ратников были сожжены, три сотни заедены до смерти, а ещё несколько сотен сбиты с ног и затоптаны своими же отступающими товарищами. По следам за отступающими устремились неуловимые вражеские стрелки, и потери среди росского воинства продолжали увеличиваться. Кое-кто из десятников пробовал остановить паническое бегство, но молодое, не привыкшее к подчинению, недавно набранное и переодетое в латы ополчение ни в какую не хотело слушать доводов разума. И все результаты ночной атаки оказались бы безвозвратно потеряны, если бы небольшой горстке ратников из рядов старого воинства не удалось бы закрепиться на окраине города и таким образом отстоять ворота. Часть орков, рванувшая к ним, была перебита, часть отброшена. Те перегруппировались и снова ринулись в бой, и вновь встреченные острыми мечами сгрудившихся у ворот ратников и точными выстрелами засевших на стене лучников откатились обратно. На какое-то время наступило затишье.

Михась и Витясик выбрались к воротам в числе последних.

— Стой, куда прёшь? — окликнул их чей-то намеренно грозный голос, когда они, перепачканные сажей, чёрные, будто вылезшие из пекла черти, показались из подворотни ближайшего строения. — Хто такие, откелева, ответствуй. — Михась хотел сказать "мол, свои", но вместо ответа из измученного быстрым, утомительным бегом, пересохшего, как мелкая лужа, горла вырвался лишь сдавленный всхлип. Он поднял руки, пытаясь дать понять, что они свои, но вместо обычного, принятого в войсках приветствия получилось нелепое размахивание.

— Бей их, Фролыч, бей! Что ты с ними разговоры гуторишь? Не видишь что ль, бестии адовые, в наши доспехи переодетые.

— Счас ужо я им уделаю! Лучники, готовсь! — сразу десяток лучников, поднявшись над зубцами стены, выставили перед собой луки и натянули тетивы, выцеливая медленно приближающихся людей.

— Стойте, свои это, свои! — донёсся до Михася сдавленный голос десятника Евстигнея Родыча. — Мои это орлы! Мои!

И в этот момент рядом с бегущими тренькнула и ударилась о камни выпущенная сзади стрела. Опомнившиеся орки открыли по ним беспорядочную стрельбу, но счастье в этот день было на стороне бегущих. Лишь одна тонкая стрелка слегка расцарапала предплечье Витясика и, оставив в рукаве изрядную дыру, с глухим стуком ударилась о стену.

Михась с трудом преодолел последние метры и в бессилии повалился на подставленные руки пожилого ратника. Сил на то, чтобы бежать дальше, уже не было. Тут же подоспели, пришедшие чуть раньше и успевшие передать освобождённого невольника в руки полковых лекарей, их оставшиеся в живых сотоварищи с Евстигнеем Родовичем во главе. Они буквально на руках вынесли задыхающихся от бега Михася и Витясика за ворота и поспешили к разворачивающейся на виду войска полковой кухне.

Бои в городе временно стихли. Лекари и приставленные к ним крестьяне собрали всех раненых и убитых, что погибли за чертой города, а городские мостовые так и остались завалены остывающими трупами. Раненых среди них не было. Всех, кто имел несчастье быть ранен и обездвижен, ждала жуткая участь. Битва у ворот ещё шла, а среди стонущих, ещё шевелившихся человеческих тел сновали маленькие, юркие дрызглы — серые порождения тьмы, питающиеся тёплым человеческим мозгом. Этих исчадий зла в подземных туннелях города насчитывалась не одна тысяча, и они долго ждали своего часа, пребывая в холодном сне. Шум битвы и запах струящейся по улицам крови разбудил их. Они были очень голодны, ведь со дня последней осады Адерозим — Манада прошло много, много лет. Теперь же у них был пир. Но пока они ещё не были настолько сильны, чтобы наброситься на человека или орка, стоящего на ногах. Им достались мёртвые и обессиленные. Жуткие стоны умирающих заставили наиболее решительных ратников броситься им на помощь, но их попытка не увенчалась успехом. Высыпавшие на крышу орки своими стрелами перекрыли путь и заставили ретироваться.

Андрея Дубова подобрали уже под утро. Обескровившего, с изломанной, нестерпимо болящей спиной его доставили в полевой лазарет, где местный эскулап принялся кудесить над едва дышавшим ратником. Лекарь ему попался на удивление умелый. Когда он закончил свои манипуляции, Андрей из мучительного забытья окунулся в беспокойный и тоже весьма мучительный, но всё самый обыкновенный сон. Андрей спал. Штурм Адерозим — Манада для него закончился. А уцелевших в сражении ратников, наскоро покормив подгоревшей кашей, сколачивали в новые десятки, сотни, колчаны пополнялись стрелами, зазубренные мечи точились. По распоряжению Его Превосходительства росская дружина готовилась к новому штурму.

И с рассветом штурм начался вновь. Переформированные, но так и не отдохнувшие, измотанные сотни опять сражались за недавно покинутые дома и улицы. Медленно, шаг за шагом, они продвигались к центру столицы. К обеду сражение уже шло в центре города. Количество павших и с той и с другой стороны увеличивалось с каждой минутой. В десятке Михася осталось всего четверо ратников. Но им ещё повезло! Михась мог бы навскидку назвать десять десятков, в которых за сутки сражения не осталось никого. Наконец, сил биться не стало. Обескровленные росские полки закрепились в занятых зданиях и, не смотря на дикие требования, угрозы и приказы бесновавшегося в дурной злобе Его Превосходительства, после пяти вечера не смогли продвинуться ни на шаг. Сражение стало затихать. К семи вечера над городом воцарилась относительная тишина. Казалось, что для измотанных людей наступила долгожданная передышка, но незаметно наступил вечер, и над городскими башнями вновь поднялись зловещие фигуры…

В этот раз пламя, исторгаемое с ладоней чарожников, было синим, и от его жара плавились даже камни. Оказавшиеся на улице россы сгорали сразу, превращаясь в маленькую, едва видимую и тут же уносимую ветром горсть пепла. Не спасали даже каменные стены помещений, которые, раскаляясь, нагревали воздух до такой степени, что становилось трудно дышать, а одежда прятавшихся за ними ратников начинала дымиться. Воды, чтобы остудить жар, не хватало, и выскакивающих на улицу людей ждала всё та же огненная ловушка. Только ближе к воротам, там, где огненные струи становились обширнее и слабее, ещё можно было хоть как-то спастись. Войско Рутении поспешно покидало уже занятые кварталы, откатываясь на позиции, отстоявшие ближе к воротам, подальше от источников магического пламени. К утру позиции, занятые росскими воинами, остались лишь на самой окраине города. Все центральные улицы Адерозим — Манада заволокло дымом от продолжающихся пожаров. Уверовавшие в свою силу орки рыскали по пылающим домам и подвалам, выискивая уцелевших россов. Солнце едва только восстало над окровавленным горизонтом, как в виду Россланского воинства были подняты на длинные пики десятки отрубленных голов взятых в плен, подвергнутых пыткам ратников, а их окровавленные тела сброшены в выгребные ямы.

Сил, чтобы предпринять новый штурм города, у войск Рутении не было. Даже у занятого самим собой и уверенного в собственной полководческой гениальности генерала Иванова хватило ума понять столь очевидную истину. Приказ, отданный вверенным ему войскам, гласил:

Генерал ваш предводитель — батюшка Иванов Стефан Иванович.

Впрочем, о последнем простые ратники ранее его додумались, и в каждом доме, занятом росскими воинами, были вырыты глубокие ямы, укрытые толстыми каменными перекрытиями, стаскиваемыми со всех близстоящих строений.

В тот же день грамотка иная к королю была нарочным отправлена, и в грамотке той чёрным по белому было писано: Его Величеству Прибамбасу 1 его слуга покорнейший генерал — воевода Стефан Иванов сын челом бьёт. Ворога третьи сутки жмём в крепости его силами своими малыми весьма успешно мы. Иссечи, (зачёркнуто) Иссекли его воинство в труху сенную да захватили большую часть крепости. Но магией злой враг прикрывается, чёрные силы безмерные ему ведомы. Как бы не помощь чародейского круга нашего, многих бед претерпеть пришлось бы. Потери наши сколь обильны, столь и радостны: ныне ворога бито с верхами. Дак и то сёдня слёзы наши были б не так горестны, если б дурь полковника старого Феоктиста Степановича Волхова вчерась боком войскам не вылезла б. По своей, не по нашей волюшке, бросил он на ворота оркские два полка без прикрытья магова да ещё туда ж отправил конницу. Полегли твои слуги верные от магических сил противника, прежде чем оному пораженье сделали. Соизволю у Вас разрешения наказать Феоктиста по строгости. Дабы было примерной повестью.

Дюже молимся до земли, преклоняясь, батюшка, белы ноги целуя, рученьки.

Воевода Стефан Иванович.

И приписочка мелким почерком: Нынче в конях нужда есть великая да и в ратниках тоже имеется…

Грамотка, писанная под диктовку генеральского ординарца и с одобрения самого генерала отправленная королю в скреплённом гербовой печатью пакете, преодолев полстраны сперва с гонцами, а затем и с голубиной почтой, благополучно добралась во дворец, и в первую очередь из дворцовой голубятни попала в руки главного советника Его Величества.

Колесо военной машины, забуксовав, внезапно попятилось. Так что вид из раскрытого окна высотного строения хоть и был прекрасен, но это не радовало Изенкранца. Он, нервно расхаживая по горенке, думы думал. А думы были безрадостные. Войска росские, вместо того, чтобы медленно и кроваво двигаться к победе, стали медленно отступать. По городам и весям поползли страшные слухи о поражении. В народе, хоть и одурманенном травами, сказками о ждущей впереди лучшей доле да вином заморским, началось нехорошее брожение. Вести о гибели родных и близких множились, недовольство ведением военной компании росло, в любой момент готовое вылиться в откровенный бунт. Изенкранц почувствовал, как растёт в людях напряжение и внезапно для самого себя испугался. Вместе с королём низвергнуть с пьедестала могли и его. А высоко падая, можно было разбить и голову.

— Собака! — выругался вслух нервно теребивший манишку советник. — Этот идиот оказался ещё бездарнее, чем я рассчитывал. Кого же поставить? Кого же поставить… Этот слишком, безнадёжно туп… Если этого… то потребуется время, чтобы он смог подтянуть силы и остановить орков. А времени нет, успехи на войне нужны срочно, иначе подлая чернь взбунтуется. Тогда кто? Всеволод? Конечно, он хорош, весьма хорош, но он и без этого уже сидит в моих печёнках! Но уж он — то сумеет остановить орков. Наверняка сумеет! Может, и впрямь он? Но возвысившись, не станет ли этот воевода опасен своим влиянием? Однажды выпустив джина из бутылки, будет нелегко запрятать его обратно! — Изенкранц снова задумался, но тут же его чело разгладилось от внезапно пришедшей в голову мысли. — А впрочем, зачем его засовывать в бутылку? Её же можно попросту разбить! Человек смертен. В этом слабость всех бунтарей-одиночек. Стоит им умереть, как свет, к которому они так стремились, умирает вместе с ними. — Радостная улыбка, заигравшая на лице советника, окончательно разгладила морщины на его лбу.

— Ивашка! — что есть мочи заорал он, призывая к себе своего верного служку, по совместительству иногда бывавшему писарем: — Бери пергамент. Пиши.

"Именем короля государя нашего приказываю сотнику Всеволоду в королевские апартаменты прибыть для получения милостью государевой пожалованного назначения да звания воинского сверхрядного. С собой иметь коней да амуницию, штатом положенную да продуктов для пропитания себе и коням на десять дней.

Постскриптум: тысячнику Елисею вменяю воеводу Всеволода оным обеспечить и для сопровождения сотню Всеволодскую отрядить.

ВРИО Изенкранц, в чём и расписуюсь".

— Ивашка, черкани-ка там за меня, — Иван, безропотно повинуясь, быстро начеркал размашистую подпись Изенкранца. — Теперь дай просохнуть и гонца отошли, дабы передал государеву вестовому моё повеление.

— Слушаюсь, господин! — схватив, не сворачивая, лист с грамоткой, служка, низко склонившись, попятился к двери и уже через минуту отдавал приказания подобострастно выслушивающему его гонцу. Из личных конюшен Изенкранца сонный конюх тем временем выводил статную, уже давно стоявшую под седлом (в ожидании спешных указаний) конягу.

— Чтоб из рук в руки вестовому государеву передал, понял, бестолочь? — подбоченясь, наставлял Ивашка склонившегося перед ним гонца. — Смотри, если что — на конюшне под батогами государевыми сгинешь!

— Всё сполню, Вашество, всё сполню как велено! — гонец, низко кланяясь, принял от конюха поводья, взглядом испросив разрешения, сиганул в седло и скрылся за облаком вылетевшей из — под копыт гнедого пыли.

— Смотри у меня! — донеслось ему вслед грозное Ивашкино предупреждение. А сам Ивашка, донельзя довольный, не спешил возвращаться в хозяйские покои, где из уважаемого Вашества вновь превращался в униженного холопа, но и долго стоять на улице он тоже не осмеливался, и потому ещё немного покрасовавшись перед бегающими из светёлку в светёлку девками, он повернулся и, всё убыстряя шаг, поспешил к своему хозяину.

Гонец тем временем поскакал прямиком в находившиеся на другой стороне города государевы конюшни, чтобы отдать указание конюхам готовить подводы для выезда государева вестового, а уж потом поторопился в специально отведённые для посменно дежурящих государевых вестовых опочивальни.

— Чего стучишься, свинья безродная, покой мой государственный нарушая? — от грозного окрика, раздавшегося из-за дверей опочивальни, гонец аж присел.

— Ваше вельможное господарство, — униженно пролепетал он, — посланье Его Величества в стан росский доставить надобно.

— Так что ж, и подождать не можно? — великородный дворянин Леофан Светлович Чанбергер, лениво потянувшись, взглянул на тикавшие на стене ходики — до войскового стана ехать было не столь далеко, значит, прежде чем тронуться в путь, можно было ещё немного вздремнуть. — Эй ты, пёсий сын, иди посиди в дворницкой, покуда я сон послеобеденный догляжу.

— Ваше вельможное господарство! — едва ли не заикаясь, пролепетал растерявшийся гонец. — Не извольте гневаться, но великодушным господином Изенкранцем приказано указ тотчас доставить… не-ме-дле-нно. — Последнее слово он произнёс по слогам с приступом лёгкого заикания.

— Что ж ты, сволочь, мужичина подлый, тот час же об этом не сказал, не поведал? — гонец услышал, как заскрипели пружины кровати. Вельможный вестовой поспешно покинул своё ложе. — Разве ж можно Рачителя и Радетеля Отечества лишнюю минуту ждать заставлять, от дел многотрудных государственных отрывать? Государева грамотка… Ишь… Вот всыплю тебе, свинья грязная, батогами, тогда и расчухаешься! Грамотку в щёлочку под потолком просунь, а сам живей на конюшню беги, пущай к выезду спешному готовятся.

— Бегу, Ваше господарство, бегу! — поспешно заверил мужик, старясь поскорее убраться с глаз долой от рассерженного потомка ясновельможного барона Чанбергера, прибывшего на службу росскому владетелю ещё ажно в прошлом веке. О том, что конюхам уже приказано коней седлать, а страже в доспехи облачаться, он благоразумно умолчал и, сунув грамотку туда, куда велено, гонец поторопился убраться восвояси.

Вскоре над дорогой, ведущей из города в отдаленно стоящий летний лагерь среднекривоградского воинства, поднялись клубы серой пыли. Большая раззолочённая колымага, сопровождаемая вооружёнными охранниками, везла особого вестового его величества. В особом золоченом ларце, прижимаемом к груди денщиком особого вестового, лежала свёрнутая в тугую трубочку королевская грамотка. Обоз медленно протелепался мимо последних строений и, свернув на ведущую к реке дорогу, скрылся из виду.

— Капитана третьей сотни к тысячнику немедля! — пронёсся над палаточным городком пронзительный голос вестового по полковому штабу.

— Всеволод Эладович! — молодой, только что прибывший ординарец по имени Лёнька робко постучался в укрытую пологом деревянную дверь палатки. — Вас до тысячника кличут!

— С чего бы это? — донёсся до ординарца бодрый голос сотника. — А ты что за дверьми стоишь? Чай, я не красна девица, чтоб ко мне стучаться! Заходи, заходи!

Ординарец, осторожно приоткрыв дверь, робко просунул голову внутрь. Капитан сидел на скамье, перед ним на столе была расстелена собственноручно вычерченная карта. Свет тусклой свечи падал на его озабоченное тяжёлыми думами лицо.

— А я думал, Вы опочивать изволите, — нерешительно промямлил юнец, полностью выползая под полотняные своды.

— Думал, говоришь? Это хорошо, что думаешь. Только я, как и все добрые люди, по ночам сплю, а днём, как и положено, работаю.

— Работаете? Так какая ж это работа — сиднем за столом сидеть? — искренне удивился ординарец, которого ввиду младого возраста жизнь ещё не научила обращаться со словами поосторожнее. Всеволод усмехнулся.

— А вот такая, — Всеволод кивнул на карту. — Всякая работа в жизни есть. Один поле пашет да кожи мнёт, другой над бумагой умной думы думает. И порой, я скажу тебе, до того тяжко думы думать бывает, что хоть сейчас возьми всё и брось!

— А Вы и бросьте, коль так тяжело — то бывает, — не без доли сарказма посоветовал юноша. Всеволод Эладович поднял на него свой тяжёлый взгляд и, словно бы не углядев ехидства в словах своего ординарца, ответил:

— Да и бросил бы, ни дня не задержался, только кто Рутению оберегать будет? Полки да эскадроны в бои водить станет? Ты, что ли?

— Не — е — е, я тому не обучен! — сразу же принялся отнекиваться покрасневший от такого предложения малый.

— Ну, раз не ты, так и не сомневайся в труде чужом! — с этими словами сотник поднялся из-за стола и, оттеснив стоявшего столбом ординарца, вышел на освещённую солнцем улицу.

— Что кликал, полковник? — вваливаясь в просторный шатер тысячника, спросил раскрасневшийся от быстрой ходьбы Всеволод. Он окинул взглядом внутреннее убранство, ухватив рукой за спинку стула, подтянул к себе и уже приготовившись сесть, был остановлен предостерегающим голосом доставившего королевскую грамотку вестового.

— Не садись, капитан, ибо то, что тебе сказано будет, надлежит стоя слушать.

— Это что ж такое может быть в этой бумаге писано, что стул не выдержит? — сотник, нимало не смущаясь, поудобнее пристроил стул и сел.

— Государево повеление великое.

— И оно столь велико, что стул и впрямь развалится? — не переставал издеваться Всеволод над аж покрасневшим вестовым. Государевых вестовых он недолюбливал. Это были не те вечно измотанные дальней дорогой войсковые гонцы, преодолевающие сотни миль, прежде чем, свалившись с седла, протянуть бумагу с приказом боевому полковнику. Нет, вестовой его государева величества отличался от всех прочих благообразной упитанностью, изящными манерами, заносчивой спесивостью и происхождением благородным. Грамоты они везли в золочёных каретах, в сопровождении многочисленной охраны и челяди. Власти военной он над сотником не имел и выполнять его глупые приказания у Всеволода не было ни малейшего желания.

— Как ты смеешь, капитанишка, столь непотребно о государевых указаниях отзываться? — ткнув пальцем в потолок, завизжал рассвирепевший вельможа.

— А за капитанишку можно и в рожу схлопотать, — Всеволод Эладович начал угрожающе подниматься со своего стула.

— Господа, господа, остановитесь! — побледневший, как мел, тысячник Елисей поспешил разделить спорящих, закрыв своим телом изрядно перетрусившего вельможу. — Войдите и в моё положение! Уж не брать мне вас всех под стражу за непотребное поведение! И Вы, уважаемый Всеволод Эладович и Вы, уважаемый, не имею чести быть представленным, по — своему правы. Естественно, королевские указы надлежит слушать стоя, — Всеволод вновь угрожающе привстал, — но, в реестре воинском о подобном ничего не писано, так что каждый волен поступать, как ему вздумается. Вы, господин вестовой, зачитывайте указ королевский стоя, а Вы, капитан, можете слушать его, как Вам заблагорассудится.

Вельможа зло вращал глазами, но видя, что лучшего выхода из создавшегося положения не будет, принялся читать государеву грамоту…

— Что ж, раз велено, то придётся ехать… — выслушав приказ, смиренно произнёс Всеволод и, не говоря больше ни слова, вышел вон из ставшего вдруг неожиданно тесным и душным шатра.

"Государь обещался внеочередным званием и милостью вознаградить… С чего бы это и для чего бы это?" — подумал капитан, неспешно шествуя к расположению своей сотни…

А поднятые по тревоге ратники поспешно одевали снаряжение, седлали коней, строились в ровные шеренги. Вскорости всё было готово к выезду, и кавалькада конников и двигавшихся вслед за ними обозных телег, загруженных нехитрым скарбом, неторопливо попылила по дороге, без всякого сожаления покидая пропитанный гнилостным безмятежьем стан главного росского войска. Ясновельможный вестник, выполнив свою миссию, остался в лагере, для того, чтобы, как он выразился, "вкусить прелести походной жизни и отведать столь сладостную на свежем воздухе простую солдатскую пищу". Уже черед полчаса он и составившие ему компанию новоявленные полковники шумно восседали вокруг высокого стола, уписывая специально приготовленную "простую солдатскую пищу", состоявшую из двух десятков наименований и, поверьте на слово, заморских куриных окорочков там не было…

Вечерело, когда сотня Всеволода Кожемяки приблизилась к городским воротам. Каково же было удивление, когда Всеволод увидел встречающую их у ворот делегацию во главе с самим (кто бы мог подумать?!) ВРИО Изенкранцем.

— Чем обязан столь трогательной встречей? — осадив коня, поинтересовался Кожемяка, даже и не пытаясь скрыть своей неприязни к стоявшему у ворот человеку.

— Господину и государю нашему Прибамбасу 1, — ответил советник, в свою очередь не желая скрывать пренебрежения. Правда, было непонятно, к кому оно больше относится: к сотнику или Его Величеству.

— И чём же я государю нашему ныне требователен стал? — Всеволод ехидно прищурился.

— Милостью он своей тебя нонче облагоденствовать возжелал, чин генеральский пожаловал да предписание новое в грамоте в сиёй указал, — при этих словах Изенкранц, словно фокусник, извлёк из рукава скрепленную гербовой печатью грамотку и, протянув руку, передал её немало удивлённому сотнику.

— Эко, оно как получается! — пробежав глазами написанное, задумчиво процедил Кожемяка. — Из грязи да в князи! Вот уж не ждал — не гадал. Стало быть, теперь мне войско росское на орков войной вести?

— Тебе, тебе, — недовольно поддакнул Изенкранц, делая вид, будто и не он вовсе определил это назначение.

— Знать и впрямь дела плохи, коль я потребовался. Что, дорехформировались воинство — то, а, перемётчик фиговый?

— Ты, воевода, говори, да не заговаривайся! — на лице Изенкранца появилось выражение крайнего недовольства. — Не я тебя выдвинул, но я тебя и задвинуть могу! — при этом он повернулся и шагнул в сторону приветливо раскрывающихся ворот.

— А ты и задвинь! — смело бросил ему вслед бывший кожевенных дел мастер. — Мои руки пока что к труду привычные, я и без службы государевой обойдусь! А враг придёт, то уж продаваться ему, как некоторые, не стану! Дубьём оборонюсь, а ежели что, и смерть приму, как подобает и воину, и пахарю.

Изенкранц хотел было в ответ высказать что-то резкое, но передумал, вместо этого поджал губы и, ещё сильнее выпятив грудь, пошёл дальше. "Молчал бы ты, дурень, может и прожил бы побольше. Ты мне только орков из крепости в шею турни, а там мы и без тебя как-нибудь справимся".

— Согласно предписанию, в путь отправляйся немедленно, не ждёт времечко, — не оборачиваясь, бросил Изенкранц, и довольный тем, что последнее слово, как всегда, осталось за ним, шагнул в черту города.

Всеволод принял решение идти до полночи, и лишь потом дать отдых притомившимся коням и людям. Ехали неторопливо, в дальней дороге ни к чему было гнать и без того устающих от бесконечного пути лошадей. Думы Всеволода Эладовича устремились к далёким отрогам гор, к истекающему кровью воинству, над которым ему предстояло принять командование, но плавное течение его мыслей было прервано вопросом незаметно подъехавшего ординарца.

— Эт что ж теперь получается, раз Вы генерал нынче, так мож уже и я не простой ординарец, а? — Похоже, малому было слишком немного известно о чинах и чинопочитаниях: в купеческой лавке он боялся лишь одного тяжёлого хозяйского хлыста да голода, коим его частенько потчевали. Впрочем, и к одному и второму он давно привык, и с тех пор, как понял это, уже не боялся ничего. — Мож мне тож звание какое положено?

— Положено, положено, давно и надолго, — Воевода усмехнулся. — Вот в бою отличишься, глядишь, и выхлопочу тебе чин отделённого, а покудова в простых ординарцах походишь. И ещё запомни, малец, — голос воеводы стал непривычно строг, — с сего дня тайны многие тебе известны станут, а потому язык на замке держать должен. Понял?

— Понял, как не понять, ваше превосходительство, чай, не дурак. С пониманием! — Ленька сделал серьёзную морду.

— То — то же, смотри у меня! Узнаю, что лишнее сболтнул, в миг к маманьке отправлю!

— Да нет у меня маманьки! — ординарец сокрушённо опустил голову. — Никого нет. Как на нашу деревню орки напали, так все и сгинули. Я тогда ещё совсем мальцом был. В лесу по ягоды задержался, а когда возвернулся — никого в живых уже и не было, лишь кострища до неба да тела порубленные, покромсанные. Своих — то я так и не сыскал, видно, сгорели в пламени. А прочих там же, посреди села три дня хоронил, покуда купцы Лохмоградские мимо не проехали. Они оставшиеся тела похоронили да меня сироту к себе приспособили. А вот теперь я убёг и в армию подался. Плохого о них ничего не скажу, всё ж приютили меня, пропитанием обеспечили, но и хорошего ничего сказать не могу. Вот и вся моя история.

— А я — то всё гадал, откудать у тебя такие волосы? Вроде как бы блондин ты, но дюже они светлые из-под шапки-то выбиваются. А ты, оказывается, седой, как лунь полевой. — Всеволод покачал головой, вспомнив и свою столь схожую историю. — Вот оно как война — то красит! Да ты, парень, седины своей не стесняйся, правильная у тебя седина, не страхом великим выбитая, а горем людским и состраданием. А хочешь, я тебе свою судьбу расскажу?

— Хочу, — по — простому согласился ординарец и, подъехав почти вплотную к командиру, приготовился слушать.

— Ну, так слушай. Начало жизни моей новой много лет назад случилось, — начал свою повесть Всеволод Эладович, которому и самому давно хотелось выговориться. — Я ведь не всегда воеводой да ратником служил, до того в городе Трёхмухинске кожи мял. И мять бы мне их до смерти самой, белу свету не видевши, но случилась тут такая история: странный человек в краях наших очутился, странный, но смелый и ловкий. К счастью или несчастью, угораздило ему добыть Меч волшебный.

— Да неужто Вы самого князя Николу Хмару Талбосского знали? — Лёнька восхищённо уставился на воеводу.

— Знал, как же не знать! Как с тобой сейчас разговаривал, и не только знал, но и всю жизнь на него молиться буду, он меня от смерти лютой спас. Тогда-то я, выздоровев, и поклялся за всю Рутению грудью стоять. Но это уже потом было. А прежде власть он в городе новую установил, правильную, чтобы всё по чести, по совести, чтобы людям добрым зла не чинить, ремёсла да хлебопашество развивать. Одно плохо: война в наши края пришла, многого мы сделать не успели, лишь кое-чего наладили. Да что теперь говорить… В первой же битве меня и ранило. Так что я, почитай, всю баталию в беспамятстве пролежал. А когда очнулся, Николая Михайловича уже рядом и не было, убыл он в края неизвестные, исчез на глазах друзей своих да соратников. Вот так — то, брат. А я как от смерти лютой оправился, так в войско государево и записался. Простым ратником на охрану границ пошёл. На границах-то ещё долго пошаливали. Вот мы дозором по ним и рыскали. Вскоре дослужился до сотника. Со своей сотней, а потом и тысячей я по долам и полям много помотался, всё баронов да витязей горных, что в предгорьях бандитствовали, выискивал. Выискивал да палицей тяжёлой усмирял. Да так прославился, что уже тогда мне жезл воеводы пророчили, но тут война на границах вроде как закончилась. — Всеволод тяжело вздохнул и добавил ворчливо: — Как же, закончилась она! Только мы свои войска оттянули, как они стали к деревням нашим да станицам рваться, набеги свершать. До поры до времени Дракула их осаду сдерживал, но и на него нашлась сила, переломили его, горемычного, покуда мы тут всё рассусоливали. Помощи — то ему от нас ни на копейку не было, только препоны да подлости всякие по наущению западному чинились. Говорят, он, смирив гордыню, к королю нашему едва ли не в ноги кланялся, помощи ратной испрашивая, да не нашёл он у нас то, что выискивал… А тут уже и у нас в самом государстве раздоры начались. Это как раз перед тем, как на границы приказ государев пришёл войскам в казармы вернуться. Оказалось, покудова мы там ворога били, вельможи да люди государевы это самое государство по карманам растащили. И я так понимаю, войну объявили законченной от того, что казна царская истощилась. А как только мы на зимние квартиры вернулись, перво-наперво войска сокращать да реформировать начали, ибо как гласил манифест царский, "битвы с ворогами закончены, мир на границах и в государстве нашенском, ни к чему нам такое воинство". Потом чины да звания новые ввели, и все мы именоваться на фалюнский-западный манер стали. А раз тысячников к тому времени больше, чем самих тысяч стало, вот и подались некоторые (кто поименитее) в государевы приказы, кто министрами, кто их помощниками, (приказов королевских к тому времени развелось как грязи). А куда было Всеволоду Кожемяке податься? Можно было бы, конечно, и в кожемяки, да в родном Трёхмухинске новей нового старая власть возродилась, народ взбаламутила, с Росстаном рассорилась. Мне туда ходу не было. Врагом вольной нации объявили, розыск устроили. Хотя, что ж меня искать-то? Вот он я! Только руки у них коротки. Хоть от Росслании отделились, а всё одно из её миски щи тащат, — Всеволод, опустив голову, не единожды тяжело вздохнул. — А ведь сперва — то вроде всё как и надо шло. С Росстаном же мы в государство единое, как и предки наши, объединились, Рутенией вновь стали называться. Да видать и впрямь черти в королевскую голову вселились, перемен ему на манер западный захотелось. Не знаю, своей — не своей ли волею, но в месяцы порушил он всё, что годами строили. Жизнь наша под откос пошла, торговля прекратилась, города и веси меж собой рассорились. Эх, чего греха таить, был я недавно тайно в городе своём родном — Трёхмухинске! Совсем бедно жить стали, как во времена магистратова владычества. Так ведь тогда люди тёмные были, иной жизни и не знали! А теперь вроде и хлеба сполна белого покушать успели и правду узнали. Ан нет, забыли всё хорошее, вновь зрелищ аспидовых захотелось, как говорит один добрый человек "бесовское всё это, не от господа". Э, хе-хе, — совсем по — стариковски прокряхтел воевода. — С этим — то потяжелей бороться будет, чем с ворогом иноземным. Да ладно, вот с орками покончим, тогда и на своей земле порядком займёмся. Нам с тобой, паря, нечего о политике задумываться, нам о стратегии да тактике думать надо! — с этими словами Всеволод стеганул коня и, оставляя за собой клубы пыли, помчался в голову колонны. Вслед за ним устремился и очумевший от переполнявших его чувств ординарец.

Разорённые, разграбленные, сожжённые дотла деревни, представшие взору Всеволода на протяжении последних трёх дней, заставляли сердце опытного воина обливаться кровью.

— Ваше Превосходительство, что за народ эти орки, почему они столь дерзостны? Почему столь безжалостны к нам? Почему живут только разбойным промыслом? — без устали расспрашивал его за последние дни всей душой прикипевший к своему военачальнику Лёнька.

— Почему? Слишком много вопросов задаёшь ты. Смогу ли я ответить на все? — задумчиво произнёс Всеволод, окидывая взглядом чёрные плешины, оставшиеся от некогда цветущего селения. — Орки — народ древний, откуда и когда пришли в эти края — неизвестно. Кто говорит, что спасаясь от древних воителей с южных земель, подались они сюда, а кто бачит, издревле здесь селились, чтобы из мест тайных в лесах да горных переплетениях от взора укрытых, совершать свои набеги бандитские. Что верно — не знаю, но на людской памяти только одним они и занимались — на пахарей нападали и грабили, да ещё людей в полон уводили. И лишь при родителе короля нашего удалось сломить их, довести вместе с союзниками ихними — горными витязями (те ещё сволочи) до отчаяния и к миру долгому принудить. Говорят даже, от нужды крайней пришлось оркам земледелием заняться, скот на пастбищах горных пасти — выращивать. Но как только войска иноземные в Россланию хлынули, тут же мир тот нарушен был. Орки вкупе с горными витязями все свои клятвы забыли и к своему исконному ремеслу вернулись, грабить да убивать начали. А уж жестокости, которые они творят, не каждой нечисти под силу, — вздох вырвался из груди воеводы. — Мы тоже, чего греха таить, с врагами своими не сахарные, но чтобы вот так, до последнего ребёнка малого?! — Всеволод взмахом руки указал на чёрные пятна пепелищ. — Как звери лесные лютуют. Хотя, что это я на зверьё лесное наговариваю? Никакой зверь в жестокости своей с их изуверством не сравнится! И всё же не одних только орков только вина в том есть, — снова ещё тяжелее вздохнул воевода. — Вот скажи мне, Лёнька, ежели сыр у тебя на виду лежит и коль ты его возьмёшь, тебе ничего с того не будет, ты дерзнёшь этим сыром воспользоваться?

— Что Вы, Всеволод Эладович, мы чужое брать с детства не приучены!

— Хорошо, хорошо, а ежели голоден, очень голоден? — на всякий случай добавил воевода.

— Ну, ежели очень голоден, тогда конечно, и ежели без присмотру.

— Вот и я о том же говорю: орки — они же вечно голодные. Им всего и всегда хочется. Будь даже у них все сокровища мира, всё одно бы тянулись к тому, что плохо лежит. Кратковременная война их хоть малость отрезвила, но уму не прибавила. А теперь представь страдающих от безделья орков. Ведь всё, что рассказывают про бедных и голодающих орках — это сказки. На самом деле живут они припеваючи. В ту войну краткую они столь добра из наших земель вывезли, что на десятилетия хватит. Бывал я в их селениях. Дома у всех добротные, тыном каменным огороженные. А на полях невольники с утра до ночи горбатятся. Хлеб для своих хозяев выращивают. А "великие" воины скучают, и тут глядь — поглядь, а Рутения — то тю-тю, не-ту-ти-ти, вышла вся. Распалась на отдельные княжества. Росслан и то меньше прежнего стал. На границах войска и вовсе не осталось, а добыча — вон она, стоит только руку протянуть, то есть вниз с гор спуститься и взять. Кто ж от такой дармовщинки откажется?

— Но ведь не по-людски это, не по-божески.

— Так тож ты о людях речь ведешь, а тут орки, у них же изначально мысли другие. Им бы только кого убить да обворовать. Их ещё к другим мыслям как собаку цепную палкой приручать надо. И если уж глубоко копать, опять-таки во всём власть наша виновата. В мире с орками жить можно только силой. Они одну силу лишь и уважают, а ежели начнешь искать к ним пути примирения, то только презрение да насмешки получишь. Вот так-то, брат.

— Так что ж, Ваше Превосходительство, войну можно было и не начинать? Миром всё решить?

— Миром не миром, а вот в самом начале силу свою врагам так показать, это б на них подействовало. Как с той змеюкой факировой: как тока носом вперёд сунулась — раз ей по носу! Ещё сунулась раз — ей двугорядь! Глядишь — и соваться перестала, лишь следит туманными глазками за дудочкой, а выйти за границы означенного не решается.

Пылающая столица оркского халифата предстала пред очами Всеволода во всей красе продолжающейся битвы. Чёрные дымы, поднимаясь до облаков, заволокли и без того пасмурное небо.

Мрачное, нехорошее предчувствие наполняло сердце двигающегося к своему войску воеводу. Грустные мысли блуждали в его голове. Они перевалили через холм, и огромное поле, изрытое могилами, предстало его взору.

— Сколько их здесь? — рассеянно, нет, даже скорее испуганно спросил Всеволода ехавший рядом ординарец. — Тысячи две?

Всеволод отрицательно помотал головой, слов, чтобы ответить, не вселив в голос всю ту боль, что окутывала его сердце, он не мог. А показать свою слабость, пусть даже простому ординарцу, он не смел, не имел права.

— Пять? Шесть тысяч? — не отставал ординарец, вздрагивающий от появляющихся на горизонте, идущих вдоль дороги всё новых и новых могильных холмиков. И вновь Всеволод не ответил и лишь слегка пришпорил коня, желая остаться в одиночестве. Кажется, Лёнчик, наконец, понял состояние своего господина и догонять его не стал. Придержал коня и поехал сзади, при этом губы ординарца непрестанно шевелились, и от того казалось, что он считает бесконечно растекшиеся по полю места последнего успокоения росских воинов.

— Кто таков будешь? — недовольно пробурчал генерал Иванов, глядя на высокого, убелённого сединами воина, без стука заглянувшего к нему в шатёр. На Всеволоде не было принятых знаков отличия, и это ввело генерала в заблуждение. — Как ты смеешь в покои мои без спросу, без разрешения врываться? Охрана, охрана! — громко выкрикнул Стефан Иванович, желая удалить неуместного в его шатре воина. — Под арест посажу… — последние слова были адресованы непонятно кому: то ли стоявшему перед ним ратнику, то ли так некстати запропастившимся охранникам.

— Погоди, воевода, погоди, не ершись, — жестом руки остановил его Всеволод Эладович. — Прочти-ка сперва грамотку. — Из огромного кулачищи бывшего Кожемяки торчала крепко свёрнутая трубочка королевского пергамента.

— Что это? — уже не так громко и уверенно спросил генерал, покрываясь мертвенной бледностью.

— А ты прочти и узнаешь, — Всеволод не стал вдаваться в подробности, а, вытянув руку, опустил свиток с королевским указом в ладонь недоумевающего воеводы. Пусть сам обо всём почитает. А тот дрожащими пальцами развернул пергамент и вперил в него свой взгляд. И чем больше он вчитывался в строки, написанные ровным почерком Ивашки, тем сильнее дёргались у него руки.

— За что? — закончив читать, спросил генерал у стоявшего посередине шатра Всеволода.

— Да уж не за победы великие! — Всеволод был зол и не собирался миндальничать с опальным генералом. — Ты хоть из шатра выглядывал, смотрел на Россланию, что за спиной твоей осталась? Нет?! Значит, не видел ты, как все канавы придорожные могилами росскими изрыты! Кто теперь к вдовам, деткам малым, отцам и матерям с поклоном придёт? Ты с себя за сие спрашивал? — Всеволод навис над перепуганным генералом, словно демон вселенской мести или карающий ангел справедливости (это вы уж выбирайте на своё усмотрение, кому что нравится). — А теперь выходи из шатра, смотр войску нашему чинить будем!

…Но прежде Кожемяка учинил смотр чародейству. Оказалось, что кроме как на балаганные фокусы оные не способны. Пришлось примерно высечь их розгами за обман дерзостный и отпустить восвояси. Хотя кое-кого и на дыбе стоило бы подвесить.

Новый генерал-воевода, окружённый свитой из разного калибра военачальников, проводил смотр войск, выстроившихся на поле перед штабными палатками. Печальное зрелище предстало глазам Всеволода. Перепачканные сажей, до невозможности исхудавшие лица, красные от бессонных ночей глаза, в глубине которых засел страх и безысходность, изодранная, давно не стиранная, пропахшая потом и покрытая бурыми пятнами чужой и своей крови, одежда. Вооружение ратников тоже оставляло желать лучшего. Большинство было вооружено короткими мечами из сырого железа. Половина лучников вооружены слабыми охотничьими луками. Копья тоже были не от ахти от какого мастера вышедшими. Лишь на некоторых воинах Всеволод увидел старенькие, едва ли не дедовские кольчуги, большинство же ратников были одеты в простой кожаный доспех, пошитый кое-как на скорую руку.

— Почему ратники без доспехов, им надлежащих, в бой идут? — требовательно посмотрев на своего предшественника, спросил грозный генерал Кожемяка.

— Железо слишком дорого, чтобы использовать его на никчёмные доспехи! К тому же истинному смельчаку чужда прикрывающая собственную трусость защита! — спесиво фыркнув, ответил Стефан Иванович и отвернулся, гордо задрав нос.

— Трусость, говоришь? — на челе воеводы появилась ещё одна длинная, глубокая морщинка. — Хорошо, пусть будет так! Я принял решение. Завтра мы предпримем новый штурм, и Вы вместе со всеми штабными… — Всеволод едва сдержался, чтобы не назвать их крысами, — возглавите первую шеренгу атакующих. Вы, я надеюсь, смелые люди, и посему доспехов вам не одевать.

— Но, но ты, Вы не… не смеете! — перекосившееся лицо Стефана Ивановича покрылось мелкими бисеринками пота. — Я… мы… это… я родственник самого короля по материнской линии, я генерал… Вам это просто так с рук не сойдёт, я буду…

— Заткнись! — Всеволод угрожающе накренился в сторону брызгающего слюной вельможи. — Здесь всё решаю я. Вы теперь — командир первой сотни, а значит, чина капитанского, так что будьте добры ленту жёлтую на погон нашить, чину Вашему нынешнему причитающуюся. Прочим, — Кожемяка обвёл тяжёлым взглядом стоящую перед ним штабную и иную руководящую братию, — до первого боя али моего устного приказания свои чины носить неизменными. А там, кто на что способен — посмотрим. Карать буду не милостиво. Дабы не было повадно войска, вам вверенные, бездумно губить, ратников в бой самим вести. А станет мне известно, что моё приказание не выполнено, вон бук стоит, ветвями пушистыми в стороны раскорячился. Висеть на буке том командиру этому. Тоже с ним и тогда станет, когда потери отряда его будут несоразмерными с поражением вражеским. — Всеволод замолчал, раздумывая, затем развернулся, словно собираясь уйти.

— Позвольте, Ваше Превосходительство! — из рядов командиров выдвинулся старый седой штаб-с-полковник Феоктист Степанович Волхов. — Не можно завтра в атаку идти. Люди устали, подразделения обескровили, едва-едва врага натиск сдерживаем. Атаковать завтра — себе на погибель.

— Полковник, искренни ли слова Ваши? — Кожемяка сурово взглянул на осмелившегося перечить ему человека. — Почём мне знать, может Вы, полковник, о шкуре своей печётесь, а не о благе воинства?

— Шкура моя старая немного стоит, а кровью войска росского и так земля вся залитая, чтобы вновь реки красные множить.

— Что ж, тогда и впрямь с битвой торопиться не будем. Прежде дадим ратникам отдохнуть и к битве подготовиться. А ты, капитан, — Всеволод пристально посмотрел на опального военачальника, — ежели к исходу завтрашнего дня на всё войско доспехов надлежащих не изыщешь, впереди строя в одной рубахе полотняной пойдешь. Ибо думаю, что денежки казённые на доспехи, государем выделенные, недалече спрятаны.

— Но я, я… — начал было опальный вельможа, но был прерван грозным рыком Всеволода.

— Молчать! Слушать всем! Войска на передовой каждые два дня менять, учения проводить ежедневно, к штурму грядущему готовить. Три седьмицы на подготовку даю. Потом будет сеча. Кто воинов не надлежаще учить станет, с того и спрошу. Три дня на штурм отвожу, нечего тут валандаться, орки и без того уже по горам растекаются!

— Ваше Превосходительство, — вновь обратился к нему всё тот же седой полковник, — все наши деяния станут напрасными, коль Чарожники проклятые в городе оставаться будут. Сколь днём отобьем — столь ночью назад и откатимся. Нынче меж нами и орками площадь базарная — скрытно ни нам, не им не подобраться, вот мы и удерживаемся, а как в атаку пойдём, стена к стене станем, так вырежут нас орки под прикрытием огненным.

Всеволод надолго задумался, пристально вглядываясь в лица собравшихся. Тё молчали, понуро опустив головы.

— Чарожники, чарожники… Что ж, раз так, то значит, надобно одним днём управиться, дабы не было где чародею вражьему укрыться. Город займём, а хозяина чарожного за ров вместе со всеми выбросим. А уж за стенами крепости непременно удержимся. А позже и на самого чародея управу найдём. Жаль, наши чародейщики ни на что не годные оказались.

Молчание стало ещё угрюмее. — "Ишь, что придумал воевода — одним днём город захватить…" — не высказанные мысли буквально витали в воздухе.

— Тяжкое дело Вы удумали, тяжкое! — всё тот же старый полковник задумчиво взъерошил седые волосы. — Тяжкое, но отчего-то думается мне, исполнимое.

— Хорошо хоть некоторые со мной согласны, — воевода качнул шеломом. — А теперь ступайте к своим ратникам и исполняйте мои приказания. Я всё сказал.

В первую неделю Всеволод учинил полную ревизию. Было проверено содержимое складов, где оказалось примерное количество всевозможных припасов и оружия, частью распакованного, а частью сложенного аккуратными тюками. Войско росское было посчитано, проверено и определено на предмет комплектности. Вскоре многие из тысячников, потерявшие по собственной глупости большую часть солдат, превратились в сотников, а то и десятников. Новый воевода не учинял огульных наказаний — по каждому факту и каждому делу было проведено строгое расследование. Так, например, сотник Архип Ахилесович Трегубов — сотник двадцать пятой пешей сотни, в ведении которого осталось не более двух десятков бойцов, был не только не наказан, а после тщательного разбирательства и расспросов, проведённых средь простых ратников, удостоен милости и назначен штаб-с-полковником, ибо вины его в гибели ратников сотни, дважды оказывавшейся на острие атаки и трижды прикрывавших отход росских сил, не было, а усмотрена в его действиях была "храбрость отменная и прилежание в мыслях полководческих тщательное". Досталось попервой и Евстигнею Родовичу, впрочем, не столь за гибель людей, коих и потери в сравнении с остальными не велики были, а за самоуправство. Но когда Всеволоду доложили, что именно за самоуправство Родовичем было произведено, генерал приказал тут же доставить к себе столь дерзкого к неприятелю десятника.

— Ваше Превосходительство, лейтенант-десятник Евстигней Родович Землепашцев по-вашему велению прибыл, — бодро отрапортовал десятник, едва войдя в командирскую палатку.

— Прибыл, говоришь? — генерал по — доброму усмехнулся. — Ну, раз прибыл, рассказывай, как же ты так умудрился чарожника сничтожить иль то люди брешут?

— Почему ж брешут, истино так и было. Только не я чарожника стрелой пробил, а ратник мой Михась Тарасович. Басов его фамилия. Мне чужих подвигов-приключений не надо, мне и своих хоть на печи складывай.

— Ишь ты какой, Евстигней Землепашцев, сын Рода, ершистый. Может, и подвигов тебе чужих не надо, но и в обиду себя не дашь. Проходи, садись, чай пить будем!

— Некогда мне, Ваше Превосходительство, чаи гонять, мне ратников обучать надо. Новых дали взамен выбывших, вот и бьюсь теперь. Не досуг мне. Вы уж извиняйте, с благодарствием кланяюсь.

— Постой, постой, Евстигней Родович, не торопись. С новобранцами твоими есть у тебя кому заняться, да и мы здесь не просто так чаи гонять будем. Беседы умные поведём, как чарожников победить, как чёрную нечисть сничтожить.

— Ну, раз такое дело, так отчего ж чайку-то не попить? Попью. — Родович огладил правой рукой усы и, вальяжно пройдясь к столу, уселся в гостеприимно подставленное кресло.

Чай был сладким и душистым. Яства, лежавшие на столе, изумительно вкусны. Кресло до неприличия удобно… Короче: Родович и не заметил, как допил третью чашечку предложенного ему напитка.

— Надумал я тут: войско малое да умелое учредить, но прежде чем о нём сказывать да рядить, расскажи мне, как ты до дела такого додумался — чарожника стрелами калёными попотчевать? — вновь поинтересовался воевода, наливая десятнику четвертую чашечку и пододвигая к нему поближе тарелочку с медовой халвой.

— Дак, и чё тут думать — то было? Куда деваться, коли назначение у нас одно — врага лихого бить?!

— И то верно, — согласился воевода, при этом в его взоре появились лукавые искорки. — Но всё одно интересно, как это придумалось — то к врагу в его самоуверенности великой малым числом пробраться да стрелой калёной в голову супостату ударить?

— Так ить известно как: ежели к утке дикой крадёшься, то одному завсегда сподручнее, чем всем селом болота окучивать. Кагалом — то сколь не таись, всё одно хто ни хто, а своронит, спугнёт уточку. Веточка треснет там, али водица громче громкого хлипнет, вот и вспорхнёт пернатая поперёд силков, на неё брошенных. Ворог — он, конечно, не уточка, не зверь дикий, но всё одно, где нигде, а малой дружбой* (в смысле малой группой) сподручнее его бить бывает. — И тут же, взглянув на заинтересованное лицо воеводы, принялся пояснять: — Ну, это где прознать что, али проскользнуть куда незаметненько, особливо если враг — то чем другим отвлечён-занят. Как чарожники над башнями поднялись да магией своей магичить стали, так я и подумал: за силой своей несоразмерной малого, глядишь, и не углядят, а коль и углядят, так на другое малое взгляд уведём. Вот я и послал Михася и ещё одного оболтуса (стрелки они у нас отменные!) на башню вражескую, на смерть верную. Но и не послать не мог, была ведь надежда малая, на вражескую беспечность помноженная. Так ведь, Ваше Превосходительство, и выгорело. Выгорело ведь?

— Выгорело, выгорело! — всё шире и шире улыбаясь, подтвердил воевода.

— Вот и я о том же. А што в голову целили, так это завсегда известно было: самое близкое до смерти место в голове человеческой и звериной скрывается. В сердце — то иной раз стрела попадёт, а человек вона ещё сколько меч в руке держит. Вот и повелел я чарожника в голову бить.

— А скажи мне, Евстигней Родович, а смогём ли мы ещё раз — другой твоим способом воина чёрного сразить? — Кожемяка перестал прихлёбывать горячий чай и пристально всмотрелся в глаза собеседника.

— Не могу знать, не ведаю, но думается, враг теперь вчетверо осторожнее станет, чарожников стражей окружит, да глядишь, ещё и заклятие какое охранное наложит. Нет, не подойти к ним теперь, воевода-батюшка. Ни за что не подойти!

— Стало быть, и войско малое, специальное, теперь ни к чему?

— Нет, Ваше Превосходительство, десятки такие из людей умелых да сметливых набранные очень даже надобны, что б каждый и сразиться за пятерых отваживался и догляд за врагом тайный учинить мог.

— Знать, нужно, говоришь, войско особливое?

— Нужно, батюшка, ещё как нужно! Где куда проникнуть, что где спознать, тут умные да умелые во как нужны! — ладонь десятника скользнула выше головы. — Ворога там бить нужно, где он того менее всего ждёт: на тропах да в становищах его тайных.

— Верно говоришь, Евстигней Родович, верно! По сему и будет. Нынче же государю письмо отпишу, да и сам, пожалуй, долго ждать не буду, своим велением отряды тайные, умелые создавать начну, а уж как государев указ придёт, тут уж на полную развернёмся. На день сегодняшний сотню особливую создадим, из мужей отобранных, духом не робких и телом не хилых. Думаю я тебя сотником над ними поставить. Смогёшь?

— Э-э-э, Всеволод Эладович, смочь я может и смогу, только не моё это дело сотней рулить, назначь уж кого помоложе да поспособнее. Эх, скажи мне это кто десяток лет назад, зубами вцепился бы, а теперь я уж со своим десятком век доживать буду, ни к чему оно мне, новое-то назначение. Помочь в чём, подсказать чего, я завсегда рядом, а сотней командовать… Избавьте уж меня от этой милости! Ни к чему мне это, ей — богу, ни к чему.

— Будь по — твоему, десятник, только не пеняй, если что! — воевода слегка нахмурился. — Ну, а в войско — то особливое пойдёшь? Там ведь, сам понимаешь, не мёдом мазано, поперёд смерти ходить будешь!

— Пойду, — твёрдо ответил Евстигней, при этом на его лице не дрогнул ни один мускул. — И мои ратники пойдут, я за них, как за себя самого, ручаться буду.

— Значит, договорились! Отбирай сотню воинов, да начальников, кого во главе отряда специального поставить, присоветуй.

— Присоветовать? — Родович задумчиво почесал макушку. — А тут и советовать нечего. Любомир Прохорович Коваль вполне подойдёт. И в бою справный и разумом крепок. Просто так и последнему разгильдяю сгинуть не даст.

— Добро, коли так.

На том и порешили. Родович ушёл, а Кожемяка с тоской принялся вспоминать канувшего в небытиё Николая. "А ведь сегодня решённое мной уже когда-то сказано было. А ведь и вправда, говорил же Николай Михайлович, войско Трёхмухинское организовывая, о мечте своей — отряд такой создать, чтобы малым числом, но умением да хитростью любого врага бить возможно было. Про свою жизнь прошлую сказывал. Про группы специальные, что промеж вражьих ног снуют да подножки изрядные ему ставят, говорил. Эх, его бы сюда! Он бы точно помог. Да откуда ему здесь нынче взяться? Может, и сгинул он уже. Чай, у них там тоже неспокойно. Хотя нет! Такой не сгинет, от любой беды и врага обережётся! Жаль, очень жаль, что нет его рядом! Но что поделаешь, столько лет без него, хоть и трудненько было, справлялся, небось и сейчас справлюсь".

Деньги на доспехи, как и предполагал Кожемяка, нашлись. И не позднее, чем на пятый день, войско росское примеряло обновку, а прежний главнокомандующий, сидя в тарантасе, пылил в сторону столицы Росслана. Вскоре о его пребывании напоминал лишь роскошный шатёр, отданный новым воеводой под нужды лазарета и бесчисленные холмики могил, растянувшихся вдоль убегающего вдаль тракта.

Всеволод долго думал, как справиться со зловещими порождениями тьмы, затем сел за стол и стал писать приказание: "Тысячнику Волхову приказываю: отобрать лучников наипервейших три по десять да выявить в войсках людей мастеровых, в промыслах оружейных сведущих. Соорудить луки в десять локтей, стрелы калёные под стать им, числом по десять на каждое. Тренировать глаз лучников для выстрела верности по фигурам высоким, над полем поставленным. Дело сие в тайне хранить, в строгости. Для того место выбрать удобное, от вражеских глаз сокрытое. Учить лучников выстрелу одномоментному — командному, дабы воинов чёрных всех разом сразить".

Закончив писать, воевода посмотрел в сторону двери. "Леонид"! — хотел крикнуть он, но передумал. Затем взял, мелко порвал только что написанное и сжёг в глиняной плошке.

— Посыльный! — крикнул он, и почти в тот же миг, раздвинув полог в палатке, показалась голова ординарца. — Лёнька! Посыльного мне до штаба.

— Дак я, Ваше Превосходительство, и сам сбегаю! — услужливо предложил Лёнька, но воевода отрицательно покачал головой.

— Ты мне ещё здесь нужен, посыльного давай.

— Так туточки он стоит, — виновато улыбнувшись, Лёнька посторонился чуть в сторону, пропуская посыльного по штабу.

— Ваше Превосходительство, ратник первого десятка сто первой сотни Спиридон Сидоров по Вашему приказанию прибыл! — браво отрапортовал вошедший посыльный, оттесняя плечом замершего по стойке смирно ординарца.

— Спиридон, дуй — ка ты в третью тысячу, — совсем не по уставу начал генерал-воевода, — найди там Феоктиста Степановича Волхова — тысячника, скажи: просил, мол, Кожемяка к нему прибыть. И поторопись…

— Будет исполнено! — козырнув, ратник стремительно выскочил из генеральской палатки.

— Видишь, каков орёл?! — Всеволод кивнул в сторону убежавшего с поручением ратника. — Тебе до такого ещё расти и расти…

— Дак мы что? Мы способные…

— Вот что удумал я, свет мой, Феоктист Степанович, — рассказывал воевода получасом спустя, усадив тысячного, как гостя долгожданного, за празднично накрытый стол и потчуя его жареной курочкой. — Мало того, что войско малое создать, особое по тылам вражеским да по норам их тайным дерзновенно сведущее, так ещё и лучников — метальщиков стрел-копий обучить, дабы от чарожников издалече одномоментно избавиться. Что скажешь по поводу сему, друг добрый?

— Что сказать? Так и скажу: хорошее дело задумал ты, батюшка-воевода. Надо чарожников бить, надо управу на них искать. Оно и впрямь, коль стрелы тяжёлые навострить да стрелков метать их выучить, глядишь, дело и сладится. А про войска малые уже слыхивал. Тоже славное начинание. Не сегодня — завтра побегут орки. В том, что побегут, и не сомневаюсь. По норам да схронам тайным прятаться начнут. Там их войском не найдёшь — не выищешь, а следопыты умелые, вои отважные всякого орка отыскать да уничтожить сумеют. У нас такие воины есть, что с сотней десятком схватятся и выстоят, а если потребуется, то и смертью полягут, но не отступятся.

— Значит, считаешь, что дело моё славное?

— Считаю и без сомнения.

— Ну, раз так, так тебе и хоругвь в руки. Собирай лучников да людей мастеровых, на дело луков особых изготовления способных.

— Так ужо ль справлюсь ли? Я, почитай, подобным никогда и не занимался!

— А кто занимался? Главное, вера в тебе, Феоктист Степанович, есть, так что кроме тебя, считай, и некому. И не отговаривайся, принимай дела к исполнению. Я тебе слово своё сказал. Говори, что согласен, ибо другого ответа и не приемлю.

— Вот ведь как получается, покушал курочки! Заманил ты меня, воевода — батюшка, в мышеловку хитрую, теперь не откажешься! Что, видно и впрямь принимать на себя дело непривычное придётся! А, была не была, согласен я, воевода-батюшка, чай, не себе служу, а Родине. Стараться буду, а там как получится.

— Ты мне это, Феоктист Степанович, брось! Обязательно должно получиться.

— И я так думаю, только всё одно боязно, а вдруг оплошаю? — полковник лукаво посмотрел на сидящего напротив воеводу. Но тот ничего не ответил и лишь едва заметно улыбнулся уголком рта. Только уже провожая тысячника к выходу, остановился и, глядя ему прямо в глаза, молвил:

— Если б я думал, что оплошаешь, я бы другого поставил. Так что иди с богом и к победе над врагом готовься. А относительно войска особливого я ещё у государя и грамотку вытребую. Чтобы и одежкой, довольствиями денежными да и прочими, поперёд других стояли.

Учения шли своим чередом. Генерал видел, как день ото дня улучшается боевая выучка ратников, как слаженнее и увереннее штурмуют они стены крепости потешной, как в дома учебные, специально построенные, врываются. Всё вроде шло хорошо, но беспокоили его доклады тысячников и сотников. Вот и сегодня с самого утра в приоткрытую дверь шатра генеральского сперва постучались, а потом в полутёмное пространство просунулась голова с таращимися во все стороны, но ничего не видящими со свету глазами.

— Разрешите?

— Заходи, заходи, Любомир Прохорович! Гостем будешь! — Всеволод сумел различить вошедшего командира особой сотни по голосу.

— Я ить, Ваше Превосходительство, не в гости пожаловал, а с просьбой да челобитьем великим от сословия сотенного выборным.

— Прямо таки и с челобитьем! Но всё одно: проходи, за стол саживайся. За столом она и челобитная легче пишется.

— Не досуг мне писать грамоты, словами скажу, чай, не прогневаетесь!

— Словами так словами! — охотно согласился генерал. — Но всё одно: садись за стол и сказывай.

— Так ведь и неудобно как-то с генералом за одним столом сидеть. Не по рангу уважение такое!

— О рангах не думай, лучше о деле говори, — потребовал воевода, усаживая сотника в мягкое генеральское кресло, а сам садясь на жёсткую лавочку.

— Что ж, можно и о деле! — всё-таки чувствуя себя не в своей тарелке, сотник притулился на самом краешке кресла. — Ваше Превосходительство, всем миром просим, — начав говорить, сотник непроизвольно встал и вытянулся по стойке смирно. — Полно уж войскам из пустого в порожнее переливать, на штурм идти надо!

— На штурм, говоришь? Что ж ты тогда оторопел, словно на казнь собрался? За слово доброе да наставление мудрое не карать, а награждать принято. А на штурм… — казалось, генерал задумался. — На штурм идти не один ты рвёшься. Только делать это преждевременно.

— Ваше Превосходительство! — едва ли не взмолился сотник, бледнея от собственной смелости. — Вылазки орков, чарожникской силой прикрывающихся, дерзновенными стали. Что ни ночь — теряем свои позиции. Вот и ноне дворцовые апартаменты, что к базарной площади выступом, противнику уступили. Наши — то от крысаков да варканов проклятущих попрятались, а вороги наскоком лихим отличились. Наши — то едва супротивились, порубили их, повырезали, все, кто там был, как один полегли. Господин генерал-воевода, коли дальше оно так продолжаться будет, к исходу месяца всего трудами ратными завоёванного лишимся! — Сотник понуро повесил голову, мол, хоть сечи, воевода, хоть на кол сади, но правда моя будет.

— Да знаю я, Любомир Прохорович, всё знаю! И про вылазки вражьи и потери наши непоправимые, но приказа своего отменять не стану, сколь бы ты али иной кто не упрашивал! Войска продолжат учения, и в бубен бить будут и маршем ходить по полю, покудова нужным считать буду, и покуда единым строем атаковать не научатся. Одним твёрдым кулаком ударить надо! Потому как нельзя нам иначе! Никак нельзя! Всего тебе не скажу, но поверь слову верному, хоть и горько тебе то послышится: теряем сейчас меньшее, чтобы большее сохранить. А теперь ступай, передай сотникам: немного терпеть осталось. Скоро и наше утро праздником ознаменуется…

Озноб бил тело человека, стоявшего у порога замка. Промозглый ветер, налетая, казалось, со всех сторон, развевал его длинные иссиня — чёрные волосы, пробирался под плащ, но не это было причиной озноба, сотрясавшего тело несчастного. Волны удушливой чудовищной силы накатывали на него, сжимая на горле чародея свои тяжёлые осклизлые пальцы. Далеко за его спиной бил колокол. Тупые, приглушённые расстоянием удары, казалось, шли из-под земли. Несмотря на раннее утро, на улицах появились первые прохожие. Человек нерешительно поднял руку и тронул цепочку входного колокольчика. Дребезжащий звук, раздавшийся в воздухе, казалось, источали сами стены старинного замка. Дверь пронзительно скрипнула, и на пороге показался маленький, сгорбленный временем служка.

— Вас ждут! — хрипло произнёс он и, подняв над головой ярко светившую лампу, повёл гостя сквозь череду запутанных коридоров, переходов и лестниц. Казалось, их путь никогда не закончится. Наконец они остановились напротив широкой двойной двери, как бы вырезанной из единого каменного монолита.

— Прошу! — всё так же хрипло произнёс сопровождающий и, отступив в сторону, пропустил гостя вперёд. — Прошу, прошу! — повторил он, низко кланяясь и пятясь.

Караахмед преодолел бившую тело дрожь и, осторожно взявшись за ручку двери, потянул её в свою сторону. Огромная дверь распахнулась без скрипа от малейшего усилия.

— Ты долго шёл! — несмотря на столь строгое восклицание, Чёрный лорд не выглядел сердитым. Напротив, его глаза блистали добротой и сердечностью. Сам же он на этот раз выглядел совсем иначе, чем в прошлую их встречу. В нём теперь трудно было узнать того немощного старикашку, встречавшего чародея в старом, почти заброшенном убогом здании. Теперь это был высокий пожилой мужчина в элегантном костюме и с изящными манерами. Он сидел за столом и что-то писал, а при появлении Караахмеда отложил перо, которое теперь лежало в изящной серебряной чернильнице.

— Владыка! — чародей рухнул на колени. — Я спешил, как мог, но…

— Зови меня графом, — хозяин дома по — доброму улыбался. — Мы довольны проделанной работой, в нужный срок мы отблагодарим тебя.

— Спасибо, хозяин… владыка, граф, спасибо! — поспешно повторил чародей, опуская голову ещё ниже.

— Мы не для того вызвали тебя, чтобы слушать твои благодарности. Мы вызвали тебя, чтобы узнать, всё ли готово для дальнейшего воплощения наших планов в жизнь. Надеюсь, ты помнишь, что для того, чтобы они сбылись, нельзя позволить россам полностью разгромить силы халифата.

— Да гра… хозяин, я помню! — покорно опустив голову, пролепетал Караахмед. — Мы должны лишь довести орков до отчаяния. Тем самым нам будет легче добиться от них нужной нам помощи.

— Ты помнишь? — в голосе графа зазвенели угрожающие нотки. — Тогда почему ты не принял всех надлежащих мер для обороны Адерозим — Манада?

— Я принял, — неуверенно произнес чародей, чувствуя в словах лорда какой-то скрытый подвох. — Люди не сумеют преодолеть мощи моих Чёрных воинов. Это им не под силу! Я сдам город только тогда, когда это станет мне выгодно.

— Да? Ты так думаешь? — угрожающие нотки в голосе говорившего приобрели иной оттенок. Теперь казалось, что в зале слышатся слова строгого учителя, выговаривающего нерадивому ученику. — Я бы на твоём месте не слишком надеялся на свою магию. Ты не знаешь мощи россландцев, ты не знаешь их силы, ты вообще не знаешь россов! Тебе только кажется, что ты знаешь их! Но мы прощаем тебе эту ошибку, ведь ты слишком молод, чтобы знать это! Россы, росландцы, рутенцы, — как не назови, всё будет одинаково, обладают непостижимой, непонятной силой, познать природу которой не дано даже нам, Великим. Они могут залить поле боя своей кровью, умереть, но всё одно победить. Если бы ты знал, сколько раз мы думали, что с Рутенией покончено и ровно столько раз мы ошибались, она всегда возрождалась. Вот почему мы не можем потерпеть даже намёка на ошибку. Что, если россы займут город до наступления тьмы? Что, если ты даже не сумеешь воспользоваться своей силой? Что тогда?

— Но Всемогущий…

— Молчи и слушай, слушай и запоминай! Никогда не надейся на владычество магии, когда тебе противостоят войска Рутении, никогда не считай невозможное невозможным. Помни: росландцы способны опровергнуть все твои представления о сущности мира. Им подвластно то, что не подвластно даже нам. Не надейся на магию! Магия может оказаться неспособной противостоять им! И потому мы повелеваем тебе явиться к Изенкранцу — пусть езжает к росскому войску. И запомни: время торопит, — лицо лорда искривилось гримасой, очень похожей на гримасу страха, но рядом не было никого (не считая павшего ниц мага), кто бы мог это видеть, и потому Всесильный господин смог без тени смущения закончить начатую фразу, — недалёк тот день, когда в наш мир явится воин другого мира. Он слаб и беспомощен, как младенец, но ему помогает сама природа. Мы должны быть готовы к его появлению, и он должен умереть. Поспеши! — граф закончил говорить, и уже не обращая ни малейшего внимания на по-прежнему коленопреклонённого чародея, взялся за перо. Коснувшись бумаги, оно издало долгий скрежещущий звук, заставивший и без того измученного и обессиленного мага вздрогнуть и вновь в который уже раз покрыться холодным, леденящим сердце, потом.

Караахмед не помнил, как выбрался на улицу, как долго шёл, удаляясь от города и замка, источавшего столь зримую магическую мощь, и только оказавшись далеко в поле, упал на мягкую, смоченную осенними дождями почву и лежал, впитывая в себя исходящие из недр силы. Наконец он поднялся, воздел над собой заблиставший в солнечных лучах посох и, ударив им в землю, исчез в сполохах сгустившегося тумана, чтобы через считанные мгновенья оказаться там, где было велено великим лордом — в апартаментах ВРИО Изенкранца. А уже несколькими минутами спустя Караахмед, преисполненный собственного достоинства (хотя разве у раба может быть собственное достоинство?) распекал ни чего не понимающего советника.

— Генерал, тобой поставленный, оказался прыти немереной, — выговаривал Изенкранцу Караахмед, всё ещё находившийся не в лучшем расположении духа. — За ним догляд и догляд требуется! Что-то хитрое он измышляет. Ежели что не заладится в наших планах, то и подарку, тебе обещанному, долгое время не быть!

— Так что же Вы предлагаете? — Изенкранц нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла.

— Поезжали б Вы сами к войску росскому, чтобы хоть временно генерала своего на укороте подержать.

— Что я, должен трястись неделями на дорогах разбитых, малоезженых?

— В Ваших же интересах, всё в Ваших же интересах! — с ухмылкой протянул Каараахмед. Затем задумчиво погладил бороду и добавил: — Я бы на Вашем месте грамоткой от государя на особые полномочия запасся, мало ли… Может, придётся ещё и другого генерала назначить?! — с этими словами чародей сделал пас рукой, ударил клюкой и растворился в облаке дыма, словно уже и не сомневался, что отъезд Изенкранца — дело решённое.

Как не хотелось воеводе продлить боевую учебу, ибо много ещё молодым ратникам преподать следовало, но медлить было уже и впрямь нельзя. Тем паче, что в войсках поползли чёрные слухи, смятение в душах солдатских вызывающие, будто пленные орки говаривали, что ждут — не дождутся они помощи, им якобы обещанной. Что за помощь ждали они, им и самим было неизвестно. Но слухи множились, обрастали подробностями, и вот уже чья-то фантазия рисовала горных витязей, в тыл войску росскому заходящих, другому же мнилась баронская конница, с гор спускающаяся, третий воображал приход нового чародейства. Во всю эту чепуху и сам воевода, и большая часть ратников, не верили, но показания орков, твёрдо уверовавших в оное, наводили на определённые размышления. Дух орочий креп, что уже и само по себе было не слишком приятным делом. Так или иначе, но дальнейшее промедление было невозможно.

Всеволод приступил к тщательной разработке штурма. Задачу осложняло то, что город, служивший одновременно воротами в горную часть орских владений, с севера и юга был окружён неприступными горами. Легенды гласили, что когда-то великий колдун создал эти горы, чтобы отделить восток от запада. С тех пор прошло много лет — люди, время, а может и боги прорубили в этих горах несколько широких проходов, и у каждого орки, люди и горные витязи-тролли поставили свои крепости. Крепость витязей давно разрушили, затем пришёл черёд и замку людей, теперь пред войском Всеволода встала последняя твердыня.

Ночь перед штурмом Всеволод не спал, всё выверял да чертежи не единожды перечёркивал. Всё решал, как в бой вступать, как сотни вести да полки перестраивать. Кому в первом ряду биться, кому — в завершающем. И лишь утром пред войском построенным огласил он свою диспозицию, но и тут не рассказал им главного. Лучники его тайные так в тайности и пребывали. Войскам велел к штурму готовиться, нарочно время к ночи подгадывая. Как не жаль было Всеволоду ратников (знал он, что не многим из первошереножных уцелеть в бою этом выдастся), штурм назначил на время позднее, чтобы всех чарожников выманить, отвлечь их на большое сражение, чтобы не смогли они углядеть за ним малое — стрелы калёные, в головы им летящие. На штурм пошли ближе к полночи. Первый полк так первым и двинулся. За суетой да толчеёй войска и не заметили, как средь них затерялись повозки странными людьми, а не лошадьми запряжённые.

И вот штурм начался. В реве пламени, в писке и треске крыльев крысаковских людские вопли и стоны едва слышались. Ратники, одежды одев мокрые, в рядах сгрудились, щитами от огня прикрылись и через площадь на врага кинулись. И закипел бой, и вскипала вода на одеждах ратников, и обливались кровью крысаками истерзанные, и падали с ног, вранами атакованные. А лучники особые уже луки на крыши, с телег сняв, повытащили, установили, и тетивы натянули, и в чарожников нацелили, а тысячник всё медлил.

— Когда же стрелять будем? — не выдержав, вскричал совсем юный лучник, глядя на редеющие ряды атакующих. — Там наши гибнут!

— Рано ещё! А ты, малец, помолчи и назад осади, а то за разговоры вредные с крыши спущу! — тысячник медлил, ибо уверен был, что не все чарожники чародеем на поле боя выпущены. И верно. Как только первая волна атакующих достигла рубежа вражеского, и в бой был брошен второй полк, на крышах ещё почти целого десятка зданий поднялись чёрные фигуры бессловесных воинов.

— Теперь понял? — вскричал тысячник, глядя на фигуру ближайшего, поднявшегося прямо на их на глазах, магичника. Малец, к которому был обращён справедливый окрик тысячника, пристыжено промолчал.

— Первый правый, первый левый готовсь, остальные как ранее определено: цельсь. Ждать команды, не стрелять! Кто стрельнёт раньше других — сам голову сниму! Цельсь, цельсь, поправку, расстояние — всё выверить. — Взгляд скользнул по рядам изготовившихся лучников.

— Пли! — хоть и ждали они, а казалось, команда прозвучала неожиданно. Тут же два десятка тяжёлых стрел, сорванные с места тугонатянутыми тетивами, понеслись к головам чарожников. Отменно учил-тренировал своих воинов старшой над особыми лучниками — все стрелы угодили в цель, и лишь одна, зацепив по пути стаю вранов, пронзила чёрную фигуру ниже нижнего. Чарожник согнулся, вырвал попавшее в колено древко, поднял его над головой и злобно расхохотался. Но смеялся он недолго: в его сторону полетело стразу пятнадцать стрел. Магичник заметил их и, продолжая хохотать, попробовал уклониться, но от несшихся дробовым зарядом стрел спасения не было. Одна из них с противных хлюпом вошла в лоб чёрного воина. Его фигура вспыхнула. Объятая чёрным дымом, она осыпалась пеплом, который полетел вниз, падая густыми ошмётками на укрывающие землю чёрные хлопья, оставшиеся от его соплеменников. Крысаки, враны, мертвяки — варканы, потеряв своих хозяев, большей частью рассыпались, обратившись в породивший их прах. Прочие, до коих смогла дотянуться и удержать в подчинении магия Караахмеда, подались назад и, повинуясь его приказу, отступили под прикрытие обороняющихся орков и растворились в ночной тьме.

Над воодушевившимися войсками Росслании пронеслось грозное, всё поглощающее "ура". Вскоре основные укрепления орков были заняты. К утру удалось захватить весь город. Правда, халифу, его приближённым и значительной части королевского войска, оставив на заклание младшие рода, удалось бежать через западные ворота в горы.

Когда наступил рассвет, над всеми высотными зданиями города развивались росские хоругви. Город пал. Живые хоронили мёртвых. Несмотря на то, что победа далась относительно легко, ликования не было. Все понимали — главари орков остались живы, а, значит, война не закончена. Воеводу хвалили, восхищаясь его умом и прозорливостью, разглядывали диковинные луки и похвалялись друг перед другом своими подвигами. Страшно гордые лучники особого назначения с радостью демонстрировали свое оружие, а находившийся в своей ставке генерал-воевода был уже озабочен новыми думами.

— Леонид! — окликнул он вертящегося подле штабной палатки ординарца. — Вестового звать недосуг нынче, пусть вместе с другими победу празднует да горе горюет, а ты сбегай до тысячника Феоктиста Степановича, пускай ко мне придёт.

— Будет исполнено, Ваше Превосходительство! — Лёнька залихватски щёлкнул пятками и попылил по уводящей в город дороге.

— Феоктист свет Степанович, вот что мне от тебя требуется: сотню особую по тревоге поднять да за ворогом вслед пустить. Старик — охотник, раб бывший, нашими из плена освобождённый, говорил: впереди отроги непролазные, да в них имеется щель-ущелье, Суровым оком прозывается. Орки сейчас по каньону пойдут, и ущелье то им никак не миновать. Врага ратники твои опередить должны, щель ту телами своими закрыть, нас ждать, до подхода нашего продержаться.

— Будет исполнено, господин генерал! Только от сотни той после сечи кровавой осталось лишь восемьдесят ратников: первыми в атаку шли, первыми бастионы брали. Лихо сражались…

— Ты мне о подвигах их реляции потом писать будешь. Сейчас же от тебя другое требуется: войско малое всем требуемым вооружить да в погоню отправить. И вот ещё: бронь тяжёлую им не одевать, пусть налегке идут, иначе в обход не пройдут и ко времени не поспеют. А вот стрел калёных чтобы с избытком взято было! А то, что воев меньше сказанного, так тут ничего не поделаешь, молодых да неопытных нет возможности набирать. Это пока выберешь, пока спытаешь, да и не обучить их тому, хоть и малому, чему прочие обучены… Одним словом, иди, время нас поджимает, по пяткам бьёт. Передай мои слова ратникам-солдатушкам — на большое дело они поставлены. Ведь ежели врага не задержать, война ещё надолго затянется. Разбегутся орки по лесам да весям, ищи их потом! Али в крепостях родовых засядут, и стены их нашей кровью заливать придётся. Сейчас их надо бить, покуда они вместе собраны. Всё, как есть, ратникам и передай. Да ещё скажи: воевода, мол, не приказывает, просит, низко кланяясь.

— Передам, воевода — батюшка, всё, как велено, передам и сделаю. Да и сам, пожалуй, со всеми пойду.

— Нет, Феоктист Степанович, такого приказания не было, ты здесь останешься. Ещё две сотни специальные готовить станешь. Думаю я, они нам всё одно понадобятся… Если всё по — нашему будет и задуманное удастся, то и тогда какой — никакой орк в чаще лесной и среди глыб каменных да спрячется.

Получасом спустя отряд ратников войска особого, малого, по приказу тысячника вытянувшейся колонной направился к западному выходу из города. Они шли ходко и вот уже первые десятки начали взбираться по камням в горы.

— Евстигней Родович! — начальник особой сотни Любомир Прохорович, стоя на вершине небольшого валуна, казалось, окликнул ратника, двигавшегося в середине колонны. — Подойди ко мне!

Привыкший повиноваться воин, задрав вверх острие короткого копья, расталкивая впереди идущих, поспешил к окликнувшему его начальнику.

— Ваш благородь, десятник Евстигней по Вашему приказанию челом в ноги кланяется! — отрапортовал он, впрочем, не торопясь сгибать нагруженную всевозможной поклажей спину, а лишь слегка потупив взор, чтобы не встречаться взглядом с находящимся не в лучшем настроении начальством.

— Возьмёшь десяток воев, что покрепче, любых, которых только захочешь, выберешь, и пойдёшь, не останавливаясь. Всё время прямо иди, не заплутаешь. До ущелья дойдёшь, о котором я рассказывал. На замок его запрёшь, и войско вражье сдерживать будешь, покуда я с остальными ратниками к тебе не подтянемся. Да вот ещё что: налегке пойдёте, котелки и котомки здесь, среди камней бросьте.

— Так ведь оно как же? Оно же государево. Коли пропадёт, с кого спрос будет? — осмелившись поднять взгляд, спросил растерявшийся десятник.

— За спрос не бойся, отвечать мне придётся. У тебя теперь другая кручина будет: ворога обогнать да дорогу ему запереть, чтобы мы подоспели, а там и нам вместе продержаться, покудова наши в спину врагу не ударят. Идти тебе без привалов и сна придётся, потом отдохнетё, коль в живых останетесь, а уж я милостью своей не обижу, в обиде не останетесь!

— Спасибо на слове добром, батюшка воевода-капитан! — почёсывая за ухом и мысленно ругаясь, Евстигней поблагодарил по-прежнему стоявшего на валуне начальника. — Оправдаем, так сказать, доверие государево, костьми ляжем на пути вражеском, но не отступимся!

— Вот и славно, вот и по-божески! — сотник выглядел довольным, но в его мудрых глазах блестели слёзы. — Поспешай к урочищу, а мы следом будем. Да аккуратно иди, себя врагу заранее не показывай! — добавил сотник и поспешил присоединиться к по-прежнему продолжавшей своё движение сотне.

Скинули всё, кроме оружия, даже воды захватили всего по две фляжки, зато стрел, как и приказано было, в изобилии с собой набрали. Евстигней Родович, двигаясь быстрым шагом, вёл свой десяток отобранных воинов сам — впереди всех. А шли с ним и впрямь из лучших лучшие. И Семен Дёгтев, и Кобзев Богуслав, и Прошкин Гворн, и Усальцев Андрей, и Андрей Дубов, от ран оправившийся. Большинство ратников хоть и невелики ростом были (окромя самого Родыча да здоровенного, хоть малось и потощавшего Дубова), но жилистые, из тех, что сто вёрст пробегут и на землю не повалятся. Так что шли ходко, без устали. Сперва двигались вслед за врагом по дороге наезженной, покудова опаска на заслон нарваться не появилась. Затем свернули и побрели чащобником, внимательно по сторонам посматривая да к шорохам прислушиваясь.

А в оркском войске царило полное уныние. Они, оставив убитых и раненых, поспешно бежали, бросив умирать и тех, кто всё ещё сражался в городе, сдерживая натиск россов. А Караахмед, наоборот, пребывал в веселии. Даже потеряв подвластных ему могучих воинов, он не кручинился, ибо ещё раз убедившись во всесилии и прозорливости своих повелителей, больше не сомневался в успешном исходе задуманного, и теперь, даже отступая вместе с орками, упорно шёл к цели.

Сохранившиеся отряды халифского войска двигались споро, но вскоре гружённым вьючным лошадям (не могли же старейшины бросить награбленное!) после нескольких часов пути потребовался отдых, и растянувшаяся на мили колонна бегуших орков встала. Разгневанный Рахмед приказал отрубить головы трём погонщикам, чьи лошади остановились первыми. Не дождавшись выполнения приговора, он тут же повелел оповестить своих воинов о величайшей милости: той сотне воинов, что доберётся до чёрного провала — Сурового ущелья первыми, милостью своей было обещано по золотому таланту на каждого, а погонщикам по серебряному. Средь воодушевлённого обещанными дарами войска началось брожение. Каждый желал вырваться вперёд и быть первым.

— Я уже и жалею о сказанном! — заметил Рахмед, глядя на суетящиеся отряды. — Как бы, дорогой мой Караахмед, не задавили они кого в сутолоке.

— Не о том, великий халиф, жалеть надо, что в радении своём воины твои чуть-чуть друг другу бока намнут, а о том, что станется, ежели противник до ущелья первым доберётся.

— Ну, это, мой славный маг, дело невиданное! Как же скалами да развалами горными туда дойти, да ещё вперёд идущего по дороге? Разве что крылья у них имеются?

— Крылья — то, может, и не крылья, только я после их хитрости ночной, моих воинов великих погубившей, ни в чём зарекаться не стану. Так что пусть бегут воины, словно лани быстрые, а коли и ошибёмся мы, так оно и к лучшему.

— Мудрый ты, Караахмед! — Рахмед подозрительно прищурился. — Ежели б не видел тебя в бою, непременно б голову срубить приказал. Не пристало правителю подле себя излишне умного советника да мага иметь! В умных головах заговоры зреют, — халиф замолчал и снова посмотрел на не дрогнувшего лицом чародея.

— Тебе, халиф, всегда заговоры мерещатся, а мне, магу, власть мирская никчёмной кажется. Суета приземлённая к чему мне? Мне силы заоблачные подавай, — поспешил успокоить Рахмеда мысленно улыбнувшийся маг. Что у него на самом деле было на уме, не мог знать никто.

— Вот потому верю тебе, как самому себе не верю! — халиф натянуто улыбнулся и потрепал за гриву нервно бьющего копытом вороного. — А сын — то мой где запропастился? Айдыр?

— Да вон он, чуть ли не поперёд первой сотни бежать бросился! — маг протянул руку, указывая на бегущего вдали халифского отпрыска.

— Вот дурень! Коня кинул да ещё и узел над головой тащит! — со странной смесью осуждения и восхищения произнёс Рахмед и, цокая языком, добавил: — А каков воин, а? Разве не сын достойного родителя?

— Любой отец мог бы гордиться таким сыном! — легко согласился волшебник, но его брови почему-то нахмурились. — Но вернул бы ты его, как бы чего не вышло, всяк ведь может случиться!

— А, — правитель оркского государства только лениво отмахнулся. Он почти жалел, что послушался совета чародея и затеял эту, казалось бы, теперь столь ненужную гонку. Впрочем, и большой беды в том не было. Пусть молодежь побегает, подурачится, силами да удалью померяется… Он едва не улыбнулся, но вспомнив, в каком они положении, грустным стал, лицом посерел, коня со зла плетью огрел.

— Караахмед, что делать — то теперь будем? Войско моё растерзано, да и твои воины пеплом осыпались. Как сдержим теперь армию росскую? Что противопоставим врагам нашим?

Казалось, Караахмед задумался. Долго длилось его молчание. Затем он огладил чёрную бороду и тихо, чтобы никто не услышал, молвил:

— Есть у меня тайна тайная, есть у меня сила великая! Только во тьме она заперта. Под начало моё на волю просится, да нет у меня возможности одному ту силу из тьмы вызволить. Твоя помощь нужна. — Чародей замолчал и пристально посмотрел в лицо сразу же побледневшего правителя.

— О какой силе ты говоришь? Не о мёртвой ли силе демона, что сокрыт под курганами древними, на болотах, в топях нехоженных? — проговорил Рахмед, всё более отстраняясь от ехавшего рядом чародея. — Не его ли мощь хочешь вызволить, не его ли войском битву выиграть?

— Нет, — твёрдо ответил маг, нисколько не смущаясь прозорливости оркского правителя. — Ни к чему мне мощь бога древнего, у меня другой воин сыщется. Хайлула — Повелитель нежити, о нём ты, поди, тоже слыхал?

— Как же, как же, такое не забудешь! Погуляли тогда мы славно! А потом как шары назад катились, едва головы унесли! — Рахмед задумчиво теребил рукой плеть. — Ежели он придёт — что с нами станется? Он и живой был хуже демона, а никак мёртвый лучше стал? Душа как чёрная была, такой, поди, и осталась…

— Что тебе печаль о его душе? И опасаться нам силы его нечего: что велим ему, то и сделает, — отмахнулся от сказанных слов Караахмед. — Сам придёт да ещё с собой рать приведёт несокрушимую. Любое царство покорить сможешь, любого врага одолеть! Добычу складывать некуда станет!

— Мудрый ты чародей, много правды говоришь, но не верю я, что человек сумеет сдержать волю Чёрного Повелителя. Да и мёртвые как поднимутся, кто на них укорот найдёт?

— Странны твои сомнения! Да коль мы их из тьмы вызволим, как смогут они нашей воле противиться?

— Нет! — Рахмед отрицательно покачал головой. — Даже если ты и прав, не бывать этому! Не стану я тьму из сопределья вызволять, лучше мы будем биться с врагом до последнего воина!

— Смотри, воля твоя, — вроде бы легко согласился Караахмед, — я как лучше предлагал. Только как бы поздно потом не было. Россы по пятам пойдут.

— Значит так предком положено нам сги… — Рахмед хотел сказать что-то ещё, но впереди раздались крики, и их беседа так и осталась незаконченной…

Родович повёл ратников по прямому пути, усыпанному крупными осколками скал и порой едва преодолимыми завалами, состоящими из огромных полусгнивших деревьев. Иногда он на мгновение останавливался, чтобы свериться с направлением или сделать зарубки для идущих следом. Но тут же продолжал движение, не сбавляя, а даже увеличивая скорость. Несмотря на попадающиеся по пути препятствия и дикость окружающих мест, десятнику всё время казалось, что они идут по следам давно забытой, погребённой временем дороги. Иногда из-под песчаного заноса виднелся кусок гладко отшлифованной плиты, иногда под ногами попадался участок почвы, словно специально выложенный крупными ровно подогнанными камнями, иногда по сторонам виднелись почти правильной формы полуметровые столбы. Всё это наводило на мысли, что некогда здесь пролегала прямоезжая дорога, сегодня позабытая и людьми и орками. Да, похоже, дорога здесь и впрямь когда-то извивалась, только лежала она тут в то время, когда по нынешнему пути, по которому орки ходили, река полноводная бежала. Она — то (река то есть, а не великий колдун прошлого, как считали некоторые) и пробила своими водами путь в запруде горной, может и впрямь созданной всевышним. Но, стало быть, тому время пришло, раз такое стало возможным. Впрочем, об этом Родович не слишком задумывался. Другие мысли его печалили: как успеть до ущелья добежать да дух не выпустить, и как до подхода остальных десятков особой сотни продержаться. Дышалось с трудом, лёгкие с хрипом всасывали воздух, во рту стоял тяжёлый привкус металла. Вершина хребта, на который они выбрались, едва ли не цеплялась за несущиеся по небу облака. Под ногами и действительно оказалась древняя, полузасыпанная, поросшая чахлыми буками дорога. Но, видимо, она хранила следы какой-то древней магии, ибо деревца эти, мало того, что были чахлыми и едва достигали человеческого роста, но и ещё стволы их и ветви тянулись к обочине, оставляя в центре свободный участок, истоптанный следами звериных лап и копыт. Идти стало легче, и Родович, бросив взгляд на бегущих следом ратников, снова прибавил скорости.

Близ узкой горловины каменного ущелья они оказались почти одновременно. Бегущий в слепом азарте борьбы, ничего не видящий Айдыр — сын правителя и спускающийся с горы Евстигней Родович. Десятник первым заметил бегущего врага. Припав на колено, он сдёрнул со спины лук и наложил тетиву. Но то ли глаз, обильно залитый потом, оказался неверен, то ли уставшая от гонки рука дрогнула, но стрела, нацеленная бегущему под кручей орку в грудь, отклонилась, и вместо того, чтобы пронзить сердце оркского наследника, ударила по краю поднятого над головой тюка с добычей, пробила тонкую козью шкуру, коснулась позолоченного кубка, разбила вдребезги хрустальную вазу, и только потом, выйдя наружу, ударила остриём чуть ниже темечка. От неожиданности Айдыр испуганно ойкнул и, запнувшись о собственную ногу, повалился на землю, причём так удачно, что сразу оказался за камнем, вне пределов досягаемости росского лучника. И как бы ни был он увлечён гонкой, как бы ни был ошарашен неожиданным появлением противника (а то, что это вражья стрела, а не божья кара, наследник престола не сомневался!) ему хватило сообразительности, чтобы прижавшись к камням, притвориться потерявшим сознание. Умирать смертью героев он не спешил, предоставив это право другим, скорее более глупым, чем более храбрым, воинам.

Стрелы свистели, осыпая и одаривая бегущего противника лёгкой смертью. Пока ещё десятку Родовича везло. Растянувшиеся по дороге орки подтягивались медленно, и в своей глупости становились лёгкой добычей росских калёных стрел. Но вскоре бегущие сообразили, что бежать против уцепившихся за вход в ущелье ратников малым числом убийственно и остановились, ожидая подбегающих сзади. Наконец, когда их набралось не менее полусотни, орки с гортанными выкриками бросились вперёд.

Дорога быстро окрашивалась кровью. Трупы орков устилали землю, но и среди россов появились первые павшие. Вскоре остатки полусотни отступили и, засев за камнями, попытались закидать ратников стрелами, но сидевшие выше и находившиеся в лучшей позиции росские лучники быстро отвадили их высовываться. Орки на некоторое время притихли, но уже виднелись быстро подтягивающиеся основные силы. Волна за волной они начали накатывать на обороняющих свои рубежи ратников.

— Где мой сын? — взревел взбешённый Рахмед, тыча стоявшего навытяжку Джаада — тысячника бессмертной тысячи и одновременно главного дворцового телохранителя, в грудь остриём тонко отточенного кинжала. Телохранитель почувствовал, как по его груди побежали тоненькие струйки тёплой крови. — Я спрашиваю, где мой сын?

— Ваше Величество! — Джаад попытался рухнуть на колени, но был удержан сильной рукой халифа. — Мы найдём его!

— Смотри, если с его головы упадёт хоть волос, ты заплатишь! Вы все мне заплатите! — прошипел Рахмед, обводя мутным, полубезумным взглядом окружающие со всех сторон горы.

— Мы найдем его! — вновь повторил тысячник, не смея поднять взгляда.

— Так найдите! В противном случае тебе лучше пасть в битве! — голос правителя потряс горы и он, пнув своего стража, понуро побрёл к ожидающей его лошади. А оставленный в покое Джаад бросился выполнять приказание. Сейчас он молил пращура об одном: чтобы сын великого эмиреда остался жив. В противном случае и впрямь было лучше умереть в схватке, чем вновь оказаться пред очами разгневанного повелителя.

— Я предупреждал! — негромко напомнил чародей прыгнувшему в седло Рахмеду. — Но нынче ты должен быть счастлив и благодарить великого пращура об оказанной милости.

Халиф непонимающе уставился в глаза столь явно надсмехающегося над ним чародея, и взгляд разгневанного халифа был красноречивее слов, в нём мерцали ярость и холод смерти.

— Он жив! — поспешил успокоить его чародей, не дожидаясь, пока чувства, сверкающие в глазах Рахмеда, обретут форму приказа. Караахмед хоть и был всемогущим магом, но ссориться и противостоять владыке оркской земли у него не было ни малейшего желания. — Он жив! — повторил маг ещё раз. И видя, как на лице халифа мертвенная бледность медленно сменяется красной краской запоздалого стыда и раскаяния, улыбнулся. Властелину не стоило так открыто показывать свои чувства. Рахмед заскрежетал зубами и отвернулся. Его дед, нещадно охаживая внука плетью, любил приговаривать: "Только тот имеет возможность править, кто не имеет никаких привязанностей". Любовь к сыну — это непозволительная слабость. Никто не должен видеть и понять этой слабости, никто не должен усомниться в твёрдости правителя, иначе его власть дрогнет и падёт. Но он не смог противиться внезапно появившемуся в нём страху за своего отпрыска, не смог противиться… Теперь у всесильного повелителя было лишь два пути: либо казнить собственного сына за неосмотрительность, либо постараться всё забыть, надеясь, что и остальные забудут тоже. И халиф, поколебавшись, выбрал последнее, и в этом тоже была его слабость.

Тем временем тысяча бессмертных, прикрываясь со всех сторон широкими щитами, двинулись на горстку храбрецов, удерживающих вход в ущелье.

— Наверху только двое! — вскричал Родович, когда понял, что стрелами наступающих уже не удержать, да и стрел тех осталось не так уж много. Когда же десятник пересчитал стоящих рядом с ним ратников, их оказалось лишь четверо. Он был пятым. Они выстроились в ряд, перекрыв узкую горловину туннеля, и приняли на щиты тут же обрушившиеся на них удары. Щиты упирались в щиты, мечи высекали искры и соскальзывали по скользкому от крови металлу. То один, то другой орк падал, обливаясь кровью. Гора трупов росла. Руки ратников до локтей обагрились вражеской кровью. Но орки по-прежнему напирали, заменяя павших и раненых новыми воинами. С боков сражающихся орков прикрывали их же товарищи, но стоило в суете и толчее боя кому-нибудь из них отшатнуться, открыть щель в тесном смыкании щитов, как тонкая острая стрела, выпущенная сидевшим за скальным уступом лучником, сбивала его с ног, отправляя на встречу со смертью. Но, увы, и ответные выстрелы всё ближе и ближе подтягивающихся лучников противника не остались без результата. Слишком далеко в азарте боя высунувшийся из-за камня Осип скатился вниз, пронзённый чёрной вражеской стрелой. И из десятка Родыча в живых осталось лишь шестеро.

Отмахнувшись мечом от наседающего бессмертного, раскроив ему череп ответным ударом и пырнув острием в бок следующего, Андрей отбил летевший в голову дротик и, повернув голову вправо, поинтересовался у стоявшего бок о бок десятника:

— Скоро ли наши-то сюда доберутся?

— А тебе — то что? — уклоняясь от вражеского удара, сотник ни на секунду не терял из вида сражающихся рядом товарищей. — Твоё дело — руби да оборону держи, а всё остальное не твоего ума дело. Когда надо, тогда и появятся, — сказав это, он едва не застонал, отражая новый, нацеленный в голову удар. С каждым мгновением сражаться становилось всё тяжелее и тяжелее. Руки, изнемогшие от беспрестанного вращения клинка, будто налились огненно-жгучей жидкостью.

Андрей, услышав этот ответ, только хмыкнул и продолжил бой уже молча, тем более, что и у него больше не было силы разговаривать. А враги напирали. Выпустив последнюю стрелу, скатился вниз Богуслав Кобзев и встал в строй, заменив рухнувшего на землю Гворна.

"Наверное, всё"! — подумал Дубов, когда сразу два стоявших рядом ратника рухнули, сражённые брошенными в них дротиками. Теперь из защитников ущелья осталось лишь трое. Андрей покосился в сторону изрыгающего звериные рыки десятника, бросил изрубленный щит, перехватил меч обеими руками и приготовился дорого отдать свою жизнь…

В тот же самый миг сразу три десятка стрел, (а за ними ещё три десятка), слетев с горы, проредили вражеское войско, заставив его дрогнуть. Двенадцать ратников во главе с сотником Любомиром Прохоровичем спустились вниз и, построившись в две шеренги, оттеснили за свои спины обессиленных бесконечной рубкой ратников десятка Родовича. Кроме него самого к приходу помощи из всего десятка уцелели лишь Семён Дёгтев да Андрей Дубов.

— Везёт тебе, парень! — сказал десятник, обессилено опускаясь на холодные камни. — А я, грешным делом, подумал: всё, не поспеют. Видать, долго жить будем. Ничё, ничё, скоро и остальное войско подоспеет, нам только ещё малость продержаться осталось…

А тем временем остальное войско стояло на месте. Оно уже начало вытягиваться за город, когда прибывший в лагерь Изенкранц, окружённый блестящей свитой и прикрываясь королевским велением, приказал выступление отложить. "Дабы, — как было написано в тут же состряпанном приказе, — дать войску после сражения кровопролитного в себя придти да от пота умыться".

— Как ты смеешь мне приказывать? — бушевал генерал, гневно вперив очи в криво усмехавшегося Изенкранца. — Ты, ничего ни в тактике, ни в стратегии не смыслящий? Врага надо добивать, когда силы его подорваны, когда дух его унижен, когда он и сам не верит в спасение! А тут мне писульку представили, пот смыть предписывают! А после кровью умываться будем?

— Не кипятись, воевода, я не меняю королевские указы, даже если они мной и писаны, — при последних словах улыбка ВРИО стала ещё более заметной.

— Ах, ты, сволочь! — воевода схватил тяжёлую столешницу, но был остановлен нацеленными на него мечами министерской свиты. — Я арестован? — уточнил он, опуская столешницу на место.

— Нет, отчего же, но советую вести себя осмотрительнее. Знаете ли, некоторые мечи бывают очень острыми и могут довольно больно порезать! — Изенкранц улыбался ещё нахальнее.

— Сволочь! — только и выдохнул Всеволод. — Покуда мы тут прохлаждаемся, у меня лучшая сотня гибнет! — он в бессилии сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев.

— Что значит какая-то сотня воинов, когда решаются судьбы народов?! — советник явно издевался над застывшим в неподвижности Кожемякой.

— Так я свободен? — не желая замечать издёвки, уточнил и без того багровый от гнева Всеволод и сделал шаг вперёд.

— Да, — с лёгкостью согласился Изенкранц, правда, не спеша уступать дорогу вознамерившемуся выйти генералу. — Но помните: Вы, конечно, вольны делать всё, что вздумается, даже лететь сломя голову на выручку своей гибнущей сотенке, но знайте, сегодня здесь командую я. Приказ об отдыхе оглашён, и не многие из полковников осмелятся его нарушить, ибо тогда понесут самое тяжкое наказание. Вас я снимать с должности не стану, да и Вы сами в отставку не подадите, потому что знаете — армия в Вас нуждается. Хотя, конечно, если сильно попросите, то, пожалуй, я и приму Ваше прошение. Но кого же тогда мне воеводою-то назначить? — Изенкранц сделал вид, что задумался. — Может, Ишкантия Сингапурского? — ВРИО нарочно назвал фамилию самого никчёмного генерала из всего генеральского корпуса. Возможно, Изенкранц рассчитывал, что Кожемяка вспылит, и его вновь можно будет унизить, но Всеволод сдержался, сделал ещё шаг вперёд и тихо потребовал:

— Отойдите! — и вновь шагнул прямо на наставленные в его сторону острия мечей.

— Пропустите! — приказал Изенкранц, и его телохранители поспешно отскочили в стороны, пропуская ринувшегося к выходу генерала.

— Кто со мной братьям на выручку пойдёт? — разнёсся его окрик над приунывшим станом россов. Тут же засуетились, поднимаясь на ноги и примеривая амуницию, ратники. Войско росское хоть и впрямь было измотано ночным сражением, зная о заботе воеводиной, стало быстро готовиться к выходу. Но Всеволод понимал, что время безнадёжно упущено.

"Эх, если бы здесь была столь бездарно брошенная на погибель конница!" — подумал генерал-воевода, в бессилии хватаясь за голову руками. Нет, не успеть уже на помощь сотне особой, никак не успеть, разве что…

— Лёнька! Выводи коней, всех выводи! Феоктист Степанович! — крикнул воевода показавшемуся на виду тысячнику. — Бойцов мне два десятка выдели! Вы сами и остальные тысячники здесь оставайтесь, дабы указам не противоречить, а войска, добровольно вызвавшиеся, вслед за мной пусть идут!

Седой полковник согласно кивнул и едва ли не бегом бросился выполнять приказанное.

— Только я теперь с вами пойду, и не спорьте, всё одно не отступлюсь! — приведя требуемое количество дюжих добровольцев, Феоктист Степанович, что называется, упёрся рогом. Воевода устало махнул рукой. Спорить не было ни сил, ни желания. Собирались споро, и вскоре чуть больше двух десятков воинов, оседлав всех имеющихся в наличии коней, припустили по горной дороге вслед за скрывшимся противником.

Поначалу всё шло, как и было рассчитано. Но по мере того, как убегало время, как росли перед ущельем кучи вражеских тел, как сковывало мышцы от наваливающейся усталости, ряды защитников начали таять, стрелы у обороняющихся кончились, клинки иступились. Уже и от бессмертной тысячи вражеской лишь малая горстка осталась, а помощи всё не было. Вот упал сраженный стрелой мужественно сражавшийся сотник, вслед за ним рухнули два десятника. Уже и зарницы на небе играться стали, а помощь всё не шла. Или то не зарницы были, а лишь пожаров да молний далёких всполохи? А может, темнело, и сверкали звёзды в глазах ратников от неимоверной усталости? Андрей Дубов, стоя плечом к плечу со своим десятником, отбивал, колол, рубил, не чуя рук и видя только бесконечное мелькание стали. Кровь, разбрызганная по лицу, перемешанная с потом и каменной крошкой, покрывала его чёрной маской, под которой блестящими остались только глаза и зубы. В какой-то момент Андрей почувствовал, что росских воинов из всей сотни осталось лишь их двое.

— Уходи! — свистящим шёпотом приказал Евстегней Родович вставшему за его спиной Дубову. — Не придут наши. Уже не придут.

Андрей хоть и понимал справедливость сказанного, но отрицательно покачал головой.

— Уходи, кому говорят! — отчаянно вращая мечом, вновь приказал десятник. — Кто поведает о нашей доблести, если никого в живых не останется? Кто детей в память Богуславами да Евстигнеями назовёт? Уходи, богом прошу! Я бы и сам ушёл, коли силы б были. Из ущелья выберешься, вверх уходи! В погоню если бросятся — только там твоё спасение, а я их сдержу, — молил Андрея десятник, понимающий, что здесь их ждёт только погибель, но тот лишь упрямо покачал головой и с места не сдвинулся.

Их окружили. Гора трупов, лежащих под их ногами, множилась, а они всё стояли и сражались. Казалось, никакая сила не сможет их сокрушить и стронуть с места.

— Демоны! — раздался чей-то истошный крик, когда сразу два орка, срубленные мечом Дубова, рухнули на гору своих приятелей. — Демоны! — с ужасом повторила толпа орков.

— Да того быть не может! Где ж это видано, чтобы вои росские с демонами потусторонними сговор держали? Быть того не может! — донеслось откуда-то сзади, со стороны тех, кто напирал, но не видел происходящего.

— Их нельзя срубить в честном бою, заговорённые они! — тогда по рядам атакующих стала гулять другая версия происходящего.

— Точно! — сквозь свист мечей обрадовано поддакнули стоявшие следом за сражающимися, которым предстояло идти в бой вслед за падающими и падающими на землю орками, и которым вовсе не улыбалось попасть под острые мечи росских ратников.

— Отхлынь! — находившийся в рядах атакующих телохранитель самого эмиреда Джаад, до сих пор руководивший сражением и которому стала надоедать затянувшаяся развязка, принял простое и мудрое решение.

— Отхлынь! — повторил он своё приказание ещё громче, и толпа орков, окружившая храбрецов, и впрямь подобно морской волне отхлынула вспять.

— Лучники, готовьсь! — Повинуясь его команде, сразу три десятка лучников нацелили свои стрелы в застывших с поднятыми мечами героев.

— Стреляй! — тетивы тренькнули и утыкали обоих ратников словно иглами, но, вопреки ожиданию, оба росса остались стоять на ногах. По толпе орков пронёсся испуганный шёпот.

— Заговорённые, заговорённые! — перешёптывались они, а ближайшие к ратникам орки вновь попятились.

— Стреляй! — яростно вскричал на чумеющих от происходящего Джаад, и ещё несколько десятков стрел впились в окровавленные тела россов. На этот раз они не устояли и, пошатнувшись, рухнули средь тел порубленных врагов. На несколько мгновений наступила мёртвая тишина. Джаад облегчённо вздохнул и, вытерев пот, заорал на стоявших с раскрытыми ртами воинов.

— Что столпились, белены ягодной обожрались? Живо в дорогу готовиться, уходить всем приказано! — на этом он смолк и, глядя на усеивающие окружающее пространство трупы, невольно подумал, что будь у россов все воины, подобные этой легшей костьми сотне, недолго продержалось бы горное владычество их халифа!

Всеволод спешил, но как ни гнал коней, как ни торопился, а к месту побоища конники прибыли с опозданием. Под кучами орочьих трупов лежали исколотые, истерзанные, обезглавленные тела ратников. Возле сотника Любомира Прохоровича Всеволод сполз с коня и, упав на колени, свесил до земли буйну голову.

— Что ж ты, воевода, так кручинишься? — спросил остановившийся подле него старый тысячник.

— Принесены были жертвы напрасные! — понуро ответствовал воевода и ещё ниже в поклоне склонился.

— Не напрасные, воевода — батюшка, не напрасные! Вон оно, сколько ворогов вокруг полегло, за одного восьмеро!

— Эх, Феоктист Степанович, да мне и за десятерых таких орлов жалко! Чувствую я пред ними долг неоплаченный, пред самим собой и богом не прощаемый. Я не я буду… — воевода хотел сказать что-то ещё, но был прерван громким возгласом.

— Жив, живой! Батюшка — воевода, один жив ратник-то! — обходивший тела конник, остановившись возле большой кучи вражьих тел, услышал тихий стон и, подойдя ближе, увидел истыканного стрелами, но ещё живого Дубова. Орки, так и не посмевшие к ним приблизиться, обошли его и десятника стороной. Да если бы и посмели, Джаад всё одно не позволил бы им истязать тела таких героев. Он хоть и был плоть от плоти своего народа, но ценить мужество и стойкость врагов умел. А эти двое, как никто другие, вызывали его уважение.

— Везёт тебе, паря! — второй раз за день раздалось над ухом у истерзанного болью Андрея, когда его осторожно подняли на руки подоспевшие росские воины. — Ишь как стрелами — то утыкали! Осьмнадцать штук насчитали, так все как одна лишь рядом со смертью прошли! Любят его, видать, боги, коли от такого уберегли! Теперь уж наверняка сто лет жить будет!

— Осторожнее, осторожнее, балаболки! Парень и так едва дышит, а вы вокруг него разговоры разговариваете. Тащите его сюда, на травку тащите! Сейчас мы его, "ёжичка", человеком делать будем! — лекарь вроде бы пытался шутить, а в глазах слёзы стояли.

— В долгу мы пред ним неоплатном! — тихо сказал тысячник, глядя, как ратники осторожно обихаживают раненого.

— Мы пред всеми в долгу неоплаченном, — добавил воевода и, воспользовавшись темнотой сгущающихся сумерек, смахнул с лица ненароком набежавшую слезинку…

Три недели Дубов находился на излечении в войсковом лазарете. Раненых кроме него было много, так что он среди них и затерялся, своего Я не показывал, подвигами не хвастался, так что удивлял лекарей лишь ранами многими да здоровьем дюжим. А вначале четвертой недели, как только на ногах держаться начал, так и вовсе из лазарета утёк. Испросил у сестрички милосердной одежку свойскую, по улице пройтись — прогуляться и сбежал, никому не сказавшись. В войско подался, благо стояло оно недалече, трудами Изенкранцевыми с места не двигаясь. В сотни особые Андрей проситься не стал, понимал, что мало пока здоровьечка, чтобы за прочими на равных угнаться. К своей сотенке прежней, где раньше был, и прибился. А тут как раз Изенкранц, подлостью своей натешившись, в столицу засобирался. А значит, войска росские вновь на врага пойти должны были.

И правда, не успела пыль за повозками вольможными осесться, как приказ отдан был на врага двинуться.

— Давно пора было! — ругая Изенкранца, приговаривали бывалые ратники.

— Ить страшны орки в сражении? — интересовались только что прибывшие из ополчения.

— Так когда ж война-то закончится? — озабоченно вздыхали лазаретные медсестрички.

А ворон войны, не слушая никого, вновь расправлял крылья. Орки, благополучно избежав полной конфузии, пополнили свои ряды и прикупили в западных странах оружие. Крепости подновили родовые, сделав их неприступными, и готовились так, как и надлежит готовиться к встрече противника.

К тому времени, когда россы в поход выдвинулись, ещё малость воды утекло, и воевода раздобыл где-то коняжек тонконогих и отряды летучие создал. Сотню, в которой находился Андрей, отвели на переформирование и тоже на коней посадили. Так и двинулись они дальше, где рысью, где пёхом, где без боя, где мечами булатными себе путь прокладывая. Орки, поспешно покидая свои насиженные места, бежали всё дальше и дальше, оставляя одну малую крепость за другой. Изредка случались тяжёлые стычки, но чаще столкновения не затягивались и, потеряв пару — тройку убитыми, орки кидались врассыпную. Был уже полдень, когда отряд конных ратников приблизился к очередному, вставшему на их пути становищу-крепости.

"Добро пожаловать в ад!" — кровавыми аршинными буквами было начертано на каменной стене, окружавшей это селение, а ворота будто нарочно были широко раскрыты. От налетавших порывов ветра их раскачивало, и тогда они издавали пронзительный, надрывающий душу погребальный скрип. Высланный вперёд разведдозор не заметил ничего подозрительного, и конники, не сбавляя шага, ворвались в центр селения. Внезапно ехавшие бросили взгляд вперёд и остолбенели. Страшная, ужасающая картина открылась их взорам. На широкой, залитой кровью площади, лежали десятки обезображенных кроваво-красных женских тел. Содранная с тел кожа кровавыми ошмётками валялась тут же. Тысячи мух вились над и впрямь царившим здесь адом. Некоторые женщины ещё шевелились. Молодой десятник, по воле случая оказавшийся впереди всех, выхватил из-за спины лук и, не раздумывая, послал стрелу в ближайшее, ещё теплящееся жизнью тело, затем ещё и ещё. Он стрелял до тех пор, пока в его колчане не осталось стрел. Выполнив этот акт милосердия, он сполз с коня, опустился на колени и затаил дыхание, словно умер. Всё застыло в оцепенении. Сотня молча стояла над истерзанными телами женщин, и даже у самых старых, опытных вояк при виде этого ужаса сердца сковывали железные обручи. Да, они уже видели подобные ужасы, но то были истерзанные тела казнённых воинов. Здесь же перед ними лежали ни в чём не повинные женщины.

— Прикройте их чем-нибудь! — приказал бледный, как поганка, сотник. Казалось, ещё чуть-чуть, и его вывернет наизнанку, но он не отворачивал своего взгляда.

— Смотрите! Все смотрите, запоминайте, что они сделали! Запоминайте, чтобы бить этих тварей-нелюдей! Нет, и не может быть к ним жалости… — не успел он досказать, как из окружающих хижин вылетели тонкие длинные стрелы, и сразу несколько воинов почти одновременно рухнули на землю.

— К оружию! — взревел сотник, но упал, сражённый сразу двумя выпущенными почти в упор стрелами.

— Бей нелюдей! — зычный клич, разнесясь над площадью, взлетел ввысь, к белым вершинам гор.

— Руби, поджигай, вперёд! Ура! — казалось, само эхо подхватило зычный клич росского воинства. Запылали первые строения. Несмотря на внезапное нападение, укрытия, защищающие орков от стрел, сражение, ими задуманное, не удалось. Разъярённые россы шли напролом. Они поджигали крыши, прорубали двери и, врываясь в дома, не щадили никого, заваливая пол трупами отчаянно сопротивляющихся врагов. Бой был страшен и скоротечен. Все орки были перебиты до единого. И когда сотня покидала селение, в ней не осталось ни одной живой души, только трупы, которые оплакивало завывание поднимающегося в небо пламени. Из девяноста восьми бойцов в сотне осталось восемьдесят. Тела женщин и погибших ратников были похоронены далеко в лесу, а их могилы тщательно скрыты. Девяносто один орочий труп (и это не считая оставшихся в горящих строениях) со вскрытой брюшиной и по самое горло набитой корнеплодами, был вытащен в лес и оставлен на растерзание диким свиньям.

Тёмный, сумеречный лес, изрезанный многочисленными морщинами бегущих по нему ручейков и речушек, нависал своими кронами над двигающимися по нему ратниками. Преследование поспешно отступающего противника пока закончилось ничем. Казалось бы, вот — вот, ещё немного, но легконогие, привыкшие к дальним переходам орки стремительно ускользали. Вся война ограничивалась скоротечными стычками. Выставив заслон, орки отступали, каждый раз уклоняясь от навязываемого им боя. Уставшие, изголодавшиеся россы, добивая последние припасы, без устали костерили и никак не желающего вступить в схватку противника и своего, не намеренного останавливаться, полутысячника.

Истерзанные тела росских женщин и сожжённое орочье селение осталось далеко позади, но воспламенённая в сердцах ненависть продолжала пылать неугасимым пламенем. На четвёртые сутки командирам, да и простым ратникам стало окончательно ясно, что противник водит их за нос — ряды врага значительно поредели, и теперь вместо трёхсотенного орочьего отряда впереди ратников двигалось не более полусотни легконогих горных орков-гоблинов. Остальные, пользуясь удобными развилками, каменистыми руслами рек, устеленными галькой откосами, по два, по три, по пять разбредались в разные стороны, чтобы вновь встретиться в назначенном месте. Разозлённый неудачей полутысячник, идущий в авангарде ратного воинства, был в ярости. Все его планы, все его надежды настигнуть и одним махом уничтожить уходящего противника рухнули. Тех, кто остался, им было не догнать. Впереди двигались самые лучшие, самые выносливые воины оркского племени. Но надежда блеснула своим светом, как всегда, неожиданно: посланный на догляд разведдозор на закате обнаружил искру малую, вроде как в распадке равнинном мелькнувшую. Отправленные туда лазутчики обнаружили крепость с домами глинобитными, умело спрятанную за деревьями да за увитыми плющом стенами каменными. Всё, как есть, разузнали разведчики и двоих с докладом к командиру отправили. Остальные на месте остались, дальше за врагом приглядывать. Приглядели они вражеских наблюдателей. Приглядели, а под утро и пригладили, да так, что никто не пикнул и тревоги не поднял… Вслед за этим, ещё затемно, полутысяча Урядникова спустилась к крепости.

Заняв позиции вокруг селения, россы не торопились напасть. Уже и утро уступило своё место ослепительному дню. Солнечные лучи, подняв с постелей самых ленивых, высушили оставшиеся от ночного дождя лужи. Оркские женщины молча работали, оркские мужчины, рассевшись небольшими группами в тени фруктовых деревьев, степенно попивали чай и вели неторопливую беседу. На окраине селения непривычно громко закуковала кукушка. Один ку-ку, второй ку-ку, третий ку-ку, и над очумевшим селением пронеслось грозное "Ура!", затренькали тетивы, засвистели стрелы. Две сотни ратников, с разбегу перемахивая через высокие каменные стены, в считанные секунды сломили сопротивление не успевших придти в себя орков. Часть их полегла под стрелами, часть была зарублена, лишь самые шустрые (или трусливые?) успели скрыться и забаррикадироваться в своих домах. Из бойниц, расположенных под самой крышей строений, стали вылетать оркские стрелы. Один из ратников, споткнувшись на ходу о валяющийся вражий труп, повалился на землю, и только это спасло его от просвистевшей над головой смерти. Ещё один, совсем юный, упал на землю, неуклюже пытаясь выдрать стрелу, угодившую в самое сердце. Силы его слабели. Заскорузлые пальцы, скребанув об оперение в последний раз, неподвижно застыли. Голова свесилась набок, а открытые глаза с выражением величайшей несправедливости так и остались, не мигая, смотреть на этот, уже ставший ему далёким, мир. Росские лучники не остались в долгу. Вот мелькнувшую в проёме тень настигла тонкая россланская стрела, и длинный худой орк, вскрикнув, не удержал равновесия и сверзился вниз, на твёрдую, утрамбованную тысячами ног землю. Сражающийся на острие атаки десяток, уже потеряв двоих ранеными и одного убитым, меткими выстрелами снял засевших под крышей противостоявших им лучников, и теперь ратники прочёсывали здания, добивая раненых, разя сопротивляющихся. Шум сражения шёл уже в самом центре селения. Воины головного десятка двигались впереди прочих, изрубили трёх бросившихся им навстречу оркских воинов и, высадив кованую дверь самого большого в селении здания, ворвались в его внутренние помещения и оказались в центре просторного, устеленного цветными коврами и украшенного разноцветными мозаиками зала. В дальнем от входа углу, прикрывая ладонями свои страшненькие лица, стояли десятки оркских женщин.

— Мочи их всех! — взревел рослый, забрызганный кровью ратник, разящими ударами меча настигая голосивших от ужаса женщин. — Никого в живых не оставлю, никого! Что вы стоите? Разве не видели, что эти изверги с нашими девчонками делали? Глумились, а потом кожу заживо содрали! Сдохните, сдохните, сдохните!

Кровь залила стены. Молодая женщина, почти ребенок, подняв над головой руки, попыталась защититься от острой стали и рухнула с расколотым надвое черепом. Ратник, увидев её залитое кровью лицо, остановился. Меч вывалился у него из рук, и он, медленно пошатываясь, побрёл к двери, ведущей к выходу. Дикое завывание за его спиной стихло, превратившись в долгий, тоскливый плач.

Наступала зима, накрывая своей дланью пожухшие под её взглядом просторы. Изредка с небес сыпал снег, тая и вновь падая. Росские войска, методично наступая, всё теснили и теснили слабеющие силы орков. Варнаки, как сами себя именовали зверствовавшие на дорогах бандиты — орки и их союзники "горные витязи", под давлением шедших с севера росских войск начали постепенно откатываться на юг, в необжитые, продуваемые всеми ветрами горы. Холодная осень и рано опавшая листва лишь ускорили продвижение росских войск, заставив многочисленные, но разрозненные банды метаться в поисках зимнего пристанища. Не подготовленное, без надлежащего запаса продуктов и оружия некогда грозное воинство десятками, сотнями попадало в плен и гибло в участившихся стычках с разведывательными группами россов. Верховный эмиред всерьёз подумывал о сдаче войска в обмен на своё свободное бегство на запад…

В тесной, спрятанной в лесу землянке пахло сыростью. Плесень, покрывающая её стены, настойчиво переползала на расстеленные под ногами дорогие персидянские ковры. Дым, летящий вверх из небольшого глиняного камина и забиваемый обратно порывами холодного ветра, резал глаза.

Выпив чашку чая и отставив её в сторону, Караахмед вытер губы тыльной стороной ладони и, потупив взор, почтительно обратился к сидевшему напротив правителю.

— Великий повелитель Рахмед, Вы не можете отрицать того, что Ваши силы тают. Недалек тот день, когда войско орков погибнет. Не отрицайте! Вы же не хуже моего знаете, что это так. Такой день уже близится и…

— Вы вновь предлагаете мне сделку? Я же сказал: — Нет. Мы можем покориться, чтобы выждать и, дождавшись своего часа, отомстить.

— Нет, мой дорогой Рахмед, Вы столько раз это уже делали, что, боюсь, на этот раз выжидать будет просто некому. Сердца россов пылают ненавистью. Они вырежут вас как никчёмных скотов.

— Я не верю Вам! — голос Рахмеда стал суше. — Но если и так, то мы всё одно будем сражаться до конца, мы найдём выход…

— У Вас нет, и не будет другого выхода, кроме как призвать силы тьмы.

— Нет, никогда! — голос Рахмеда дрогнул. — Силы тьмы слишком могущественны, чтобы я мог рассчитывать на их покорность. Что, если предложенного мной покажется им мало? Что, если и мой народ будет "удостоен" их гнилостного внимания?

— Вы зря беспокоитесь, дорогой Рахмед! Заверяю Вас, мы сумеем с ними справиться!

— Нет! Моё слово — нет, и покуда я правитель — этого не случится! Я не пойду на союз с силами тьмы!

— Хорошо, хорошо, как скажите. Пока Вы правитель халифата — Ваше слово и впрямь нерушимо! — склонив голову, согласился Караахмед, делая едва заметное ударение на слове "пока", затем прижал правую руку к груди и, не смея больше беспокоить халифа, покинул его землянку.

— Отец! — едва ли не плача, Айдыр влетел в двери и рухнул на колени пред стоявшим посередине шатра халифом. — Почему, почему ты не хочешь принять предложенное Караахмедом? Наши силы с каждым днём тают, в моей тысяче скоро не останется воинов, способных сопротивляться. Разбегаются целые сотни! Войска отказываются повиноваться. Отец, чародей даст нам спасение!

— Ты подслушивал?! — констатировал Рахмед. Глаза повелителя орков сверкнули недобрым светом и погасли. Он посмотрел на скорбное лицо сына и, распахнул полог, прикрывающий вход приземистой землянки, давая простор ворвавшемуся вовнутрь свежему воздуху, тут же зашуршавшему сложенными на ковре бумагами.

— Можно совладать с малой стихией, — он снова задёрнул полог, и игра ветра прекратилась. — Но сможешь ли ты остановить ураган? Можешь ли удержать поток разбушевавшейся реки? Сможешь прекратить камнепад? — владыка орков замолчал, ожидая ответа.

— Нет, не смогу! — покорно ответил сын, ещё не понимая, куда клонит его отец.

— Тогда почему ты считаешь, что сможешь удержать силы тьмы? Послушай, сын, может мне и не удастся убедить тебя, но прежде чем разбудить бога, задумайся, а что он может потребовать за свою помощь?

Ответом было молчание, взгляд Рахмеда стал жёстче.

— Тогда иди и никогда, слышишь, никогда не вмешивайся в дела, не посильные твоему разумению! — Айдыр, повинуясь велению родителя, поспешно удалился, оставив Рахмеда наедине со своими мыслями.

— Они жгут наши деревни, они убивают наших стариков, а детей и женщин угоняют в негостеприимные дали! — искренне негодовал оборванный, кривой на один глаз, сгорбленный и кривоногий орк по имени Дервиш-шан, словно совершенно забыв, что это не люди с равнин, а они — орки и присоединившиеся к ним горные витязи первыми стали нападать на мирные земледельческие селения, радуясь лёгкой и обильной добыче.

Он неистовал уже не первый час, рассказывая сидевшим у костра воинам истории жутких расправ, творимых воинами росского государя. Он так увлёкся и вошёл в роль, что уже и сам не отличал правды от самим собой придуманного вымысла. Его речь, изредка прерываемая всхлипами и стенаниями, взывала к благочестивой мести.

— Грозно встретим мы их! — кричал Дервиш уже в другом месте, находящимся от прежнего на расстоянии нескольких десятков километров. — На стрелы острые да мечи булатные примем сердца их! Найдут они гибель свою бесславную у стен городов и селений наших! — потрясая кулаками и брызгая слюной, кричал он на всю площадь. — Били мы войска их малые, побьём и дружину всю росскую, и восславится имя пращура нашего!

А меж тем время бежало дальше. И сколь не бились орки, на какие хитрости не шли, а кольцо войск росских вокруг них сжималось. И настал тот день, когда гонец от Всеволода, прискакав ещё тёмной ночью, с утра раннего ко дворцу явившись, принёс радостные вести: орки выбиты из всех крепостей и прижаты к отрогам Скалистых гор. Ещё один удар, ещё месяц сражений — и наступит долгожданная победа!

— Победа, говоришь? — шипел советник Изенкранц, бегая по своему кабинету. — Мне не нужна скорая победа! Пусть прольются полноводные реки кровавые, пусть пропитаются камни горные кровью росскою! Пусть война на погибель короля затянется! Пусть придёт мор в города и веси росские! Мне — то к чему их погибелью печалиться, коли мне много больше обещано! — брызгая слюной, верещал он, уже стоя перед зеркалом и глядя на своё в нём отражение.

А утром на докладе, посвящённом этому знаменательному известию, главный советник улыбался вместе со всеми. Шутил и, казалось, много пил, пил так много, что, наконец, сославшись на лёгкое головокружение, покинул трапезную залу. Вернувшись в свои отшельнические апартаменты, он не удержался и, дав волю бушевавшей в сердце злости, разбил мраморную статую заморского понтифика. Звон и грохот падающих осколков немного успокоили расшалившиеся нервы Изенкранца. Он понимал, что может значить столь нежданная победа, а видеть в своём доме нахального чародея с его постоянными напоминаниями о взаимных обязательствах ему не хотелось.

— Победа? Опять эта чёртова победа! А что Вы, господин генерал, станете делать, ежели у Вас кончатся продовольствие и стрелы, поломаются луки и мечи, а новых Вы не получите? Что Вы будете делать тогда? — брызжа слюной, восклицал главный советник. — Что? — и тут же: — Ивашка, скотина! — окликнул он своего писаря. — Пиши указ государев!

Сего числа, сего года и сего месяца, настоящим повелеваю: ввиду победы над врагом оркским поставки вооружения, как то: мечей острых, копий длинных, стрел каленых и луков гибких прекратить, дабы не загружать армию нашу излишеством. Кузнецам и ремесленникам вдругорядь повелеваю: торговлю выше означенным не вести, дабы средства государственные к экономии привести, а кто в нарушении сим замечен буде, бить батогами и в топь сослать на вечное поселение.

Король и благодетель всея Росслана и Рутении Прибамбас 1.

Продиктовав указ, Изенкранц задумался: "Уж не мало ли будет такого ограничения? А что, если воевода и своими силами без помощи государевой с орками справится? Хребет о колено переломит?" Рисковать советник не хотел. Он вновь поманил пальцем попытавшегося было ускользнуть Ивашку.

— Пиши, — сказал он, тыкая пальцем в бумагу, — указ ещё один новый государев.

Сим повелеваю: дабы отдыху солдатскому быть в терзаниях и подвигах ратных, объявить врагу перемирие, волею нашей означенное. От числа сего месяца до дня, нами отмерянного, сроком месяц один и четыре дня. И солдат отвести на границы росские. И коль будет кем перемирие то нарушено, генерал-воеводу лишить звания да генеральских почестей, от командования отстранить да в рудники ФИГЛянские выслать, да и прочих полковников, с ним злоумышляющих, не жаловать.

Внизу дата и подпись, как в другом документе сказано. Написал? Тогда на конюшню скорей беги, три десятка гонцов отправь. — Потом Изенкранц подумал и добавил: — С наущением чтоб указ огласили в прелюдии без начальства, а чтоб средь ратников. Воеводе пошлём отдельное повеление-предписание. — Изенкранц, оставшись довольным собственной придумке, откинулся в кресле и незаметно для самого себя уснул.

Указ королевский войскам объявлен был без генеральского ведома, да ещё и оркам записочки были подброшены, вот и поволочились те из берлог своих зимних без опаски, безбоязно, как были при оружии, так и пошли…

— Чего же творится, воины? — спрашивал, обращаясь к своим ратникам, выбившийся в десятники Дубов. — Что же это такое делается? Уже думали мы — и войне конец, а оно вона как обернулось! Совсем что ль сдурели в граде стольном? Неужели кровь наша напрасно пролита? Нет, вы как хотите, братцы, а я бить их пойду! Терпеть не можно, сколь они нашей крови попили!

— Да нельзя, Андрей батькович, аль указа царского не читал? Там чёрным по белому писано: коли будет орочьей крови капля пролита, так сошлют воеводу — батюшку в рудники Фиглянские на работы вечные. Нельзя нам орков бить, никак нельзя!

— Так что же, братцы, делать-то? — это уже спросил кто-то из ратников только прибывших.

— Что-что… — недовольно отозвался кто-то из бывалых. — На зимние квартиры поедем. И помяните слово моё: только весна затеплится, только листочки на деревьях залапушаться — война вновь завяжется, и мы опять этой дорогой пойдём!

— Кто бы спорил с тобой, кто бы спорил! — качая головами, согласились с ним стоявшие в кругу ратники. Но если бы только они так думали! О том же рассуждал, сидя за столом и потягивая горькую, и сам воевода — батюшка.

— Как их бить, воевать будешь, ежели королевским указом им милость обещана?! — спрашивал у самого себя воевода, глядя на свет сквозь мутный от наполняющей его жидкости стакан. — Как же ворога победить, ежели такая несправедливость творится? Эх, надо езжать к государю — батюшке, чести искать для войска Рутении.

— Лёнька! — крикнул он, вызывая дремлющего за палаткой ординарца. — Коней готовь, к государю в столицу поедем. Коль придётся, то и мечом дорогу прорублю, а с королем с глазу на глаз побеседую! Заодно и государево повеление на войско особое востребую. Чтобы оно всё по закону было, а не только моими приказами, и с оплатой шло, трудам ратным соответственной.

Объявленное королём перемирие пришло как нельзя вовремя. Воспользовавшись им, уже издыхающие от голода и безысходности орки спустились с холодных гор в родные поселения, где в тепле и сытости пребывали до тех пор, пока шли переговоры. Наученные горьким опытом, они добывали оружие (по-прежнему разбойничая и нападая на мелкие фуражирные обозы), носили в горы, складывая в тайные склады и пещеры, муку, вяленое мясо и прочее продовольствие. Невольники высоко в горах день и ночь трудились над оборудованием больших и малых баз — орки готовились к новым боевым действиям. А король новую депешку прислал: в Рутению халифат оркский звал, посулами всяческими умасливал. Вот и собрал эмиред старейшин, чтобы сообщить им своё решение. Лёжа на троне, Рахмед вытащил из бороды здоровенную вошь и, покачав головой, сжал её меж ногтей. Негромко щёлкнуло.

— Ишь, сколько крови выпила! — разглядывая оставшееся от насекомого кровавое месиво, задумчиво процедил эмиред. — Теперь бы ей лежать да полёживать, а она погулять захотела! Попалась меж пальцев, а с таким пузом разве ускользнёшь?! Сын мой и соратники мои, подскажите, что ответить королевскому посланнику?

— А тут и думать нечего: на кол его, пусть к королю через всевышнего взывает! — сердито проворчал Айдыр.

— А вы что думаете, почтенные? — даже не посмотрев в сторону сына, спросил он снова.

Сидевшие у костра командиры оркских отрядов понуро молчали.

Ухмыльнувшийся в бороду Рахмед посчитал молчание достаточным ответом и продолжил:

— Вошь — тварь вредная. Как вы, почтенные, думаете: не напейся она моей крови, я бы её отпустил? — спросил он, вовсе не нуждаясь в ответе. — Нет. Не напейся она моей крови сегодня, она стала бы пить её завтра, не напилась бы завтра — втрое выпила бы послезавтра, и так до конца дней, покуда род её не прервался бы. Мы ныне, да простят меня почтенные, как та вошь между пальцев оказались, крови напились, обозами обременились, не уйти нам, не скрыться. Щелчок ногтей — и только бжик по сторонам — кровавое месиво.

Айдыр, протестуя, вскочил на ноги.

— Ты, сынок, молод ещё, горяч, ветрами не обветрен, водами холодными не мыт, обвалами не бит, многого не понимаешь! Кроме гордости, удали оркской да злобы волчьей надобно ум иметь змеиный, хитрость лисью, чтобы во всём, даже невыгодном, углядеть прок и выгоду. Король глуп. Сегодня с нами одним махом покончить можно, — кто — то из почтенных кивнул, кто — то нахмурился, — на веки вечные род варнакский-оркский перевести, а он переговоры да мир предлагает! Недолго я думал… Тут и решать — то нечего было! Нет у нас иного выбора, кроме как с королём торг вести! Посла королевского с миром отпустим, предложение примем, переговоры поведём, как подобает, и мириться до тех пор будем, пока все отряды наши из теснин горных не выберутся, к местам родным не вернутся. Как мечи да стрелы заточите — гонца ко мне шлите. А как все готовы будут — так по тылам вражеским и ударим, на благосклонность пращура рассчитывая. Ежели не прав я где, поправьте, посоветуйте. — Рахмед со своей извечной улыбочкой, игравшей на его губах, пристально посмотрел на сидящих. Под его пронзительным взглядом некоторые неуютно заёрзали, некоторые втянули голову в плечи. Выступить сейчас с другим предложением означало навлечь на себя немилость, и кто знает, во что эта немилость могла бы вылиться! Да и протестовать-то, собственно, никто и не собирался. Теснимые со всех сторон росскими дружинами, испуганные, измотанные постоянными неудачами войска были уже неспособны к сопротивлению. То там, то здесь отдельные орки, а то целые группы сдавались на милость победителей. Королевское предложение пришло как нельзя вовремя.

— Сын мой, послушай отца своего. Жизнь вождя — это не жизнь простого воина. Только тот может стать великим, кто с поклоном примет судьбу, и радости её, и печали. Только тот вождь, а не воин, кто не в день сегодняшний и даже не в день завтрашний зрит, а на многие года вперёд. Смири гордыню, сын мой! Можно поступить, как тебе нашёптывает гордыня юношеская и костьми лечь в бою великом с честью и доблестью, только сколь той доблести будет? Сам видишь, каково сегодня наше воинство. Неудачи сломили дух и силы, вступить в бой сейчас — стать лёгкой добычей!

— Всё равно, отец! Лучше так умереть, чем с землепашцами проклятыми беседы мирные вести! Зато песни станут петь о нашей доблести!

— Песни петь? — эмиред горько усмехнулся. — А кто петь — то их будет? Старики да женщины? Но и те сгинут от клыков спустившихся к нашим трупам зверей да от объятий вылезшей на зов смерти нечисти. — Разве же я не прав? Айдыр пристыжено промолчал.

— Я сказал, король глуп, но везение наше не только в его глупости. Золота я выслал в их столицу меру немалую, нужного человека умасливал, ибо видел давно гибель нашу неизбежную. Дары мои ко двору пришлись. Советник короля продажен, к тому же свою выгоду имеет, а какую — не скажу и сам не знаю, только помяни моё слово: ещё будет что-то нам неведомое. Не зря Караахмед дни и ночи в горах отирается! Что-то они замыслили, но без нашей помощи им, похоже, никак не обойтись.

— Отец! — смирившись или скорее осознав свою неправоту, Айдыр уже не смел поднять взгляда на родителя. — А когда ж проклятых собак северных бить станем?

— В битву рвёшься? Что ж, будут тебе сражения! Как воины наши отдохнут, раны телесные да душевные излечат, так и ударим.

— Вырежем их, как овец жертвенных, без милости и сострадания! К чему собакам сострадание? Пусть визжат, души тешат горские! — на лице Айдыра появилась радостная улыбка. Увидев её, Рахмед посерел лицом.

— Рано, сынок, ты радуешься! Силы росской ещё не меряно. Не одержать победы нам, только время выиграть. Вновь прижмут к горам бесплодным нас росские воины. Не жилые места там, не подготовленные. Нам бы времени чуть больше. Но не будет его у нас, по — другому с Изенкранцем оговорено! — Рахмед умолк, подумав, что упомянув имя советника, сболтнул лишнее, затем махнул рукой. Когда — никогда, а раскрывать сыну тайны придётся, не ровен час что случится, как он сможет править орками, коли нити правления потеряны?

— Айдыр, запомни: всё, что здесь сказано, здесь и остаться должно. Многого ты не знаешь, от того и смятеньем душа твоя полна. Нити мира паутиной тайной переплетены. Даже в войне великой владыки меж собой так или иначе общаются. Гордыня воинская гнетёт тебя! Гордость наша от непобедимости нашей, а того ты не знаешь, что непобедимость эта не на доблести нашей — на вражде сильных мира сего зиждется. Не мотай головой, не бычься! Как есть, тебе говорю, тайну страшную, для твоего разума неприемлемую раскрываю. Что наш народ оркский? Песчинка на земной тверди, морями-государствами перекатываемая. Ныне, на что Росслания слабая, и то одного воинства хватило, чтобы наших воинов по горам рассеять и в прах обратить. Но не посмеет она этого сделать! Даже без моих даров советнику не посмела б! Побили б ещё нас малость, но всё одно отступились бы. Бароны да вольные демы западные не позволили. А что до моих даров, так мы их завтра же стократ вернём, на обозах, да на людях, нами захваченных. Есть и у меня каналы тайные, с нужными людьми в узел дружбы завязанные. Пришло время поделиться с тобой тайнами…

Неделю спустя после начала столь удачного примирения Рахмед вновь собрал членов своего военного совета. Халиф помнил, что изредка его мудрецы давали ценные советы, но сегодня он не нуждался в чьих бы то ни было поучениях. Сегодня он призвал их, чтобы собрать войско и покарать изменника. Он уже принял решение, и никто не смог бы поколебать его. Рахмед не привык прощать тем, кто осмеливался противиться его воле. Но прежде чем начать убивать, он хотел убедиться, что в стенах его замка нет малодушных и тех, кто колеблется в выполнении его воли. К тому же он желал прослыть среди своих подданных не только жестоким, но и мудрым. Говорил он недолго, но убедительно, и речь свою закончил заранее приготовленной фразой, обращённой, как ему казалось, к светлым чувствам собравшихся:

— …И наказать его приметно должны за отступничество и предательство подлое, — в эту секунду Рахмед даже самому себе казался строгим, но справедливым правителем.

— Верно говоришь! — закивали головами собравшиеся. — Пока мы кровь проливали, он с нашими врагами торг вёл, жизнь да привилегии себе выторговывая, думал, что мы больше с гор не спустимся. За нашими спинами да нашей кровью разжиреть хотел.

— Смерть ему! — вскричали наиболее ретивые. — Ему и его выводку смерть! Всех вырежем, чтобы и семени его на земле не осталось!

— А россы не воспротивятся? — осторожно поинтересовался не по почёту сидевший в самом дальнем углу старец. Оживлённые разговоры стихли. В зале наступило неловкое молчание.

— Не воспротивятся! — заверил собравшихся Рахмед. — Верный человек сказал, воевода в столицу поехал, а без него никто и пальцем не пошевельнёт.

Уставшие от безделья и покоя, дарованного перемирием, орки довольно загалдели. Праведная месть в их сердцах потеснилась, уступая место возможности лёгкой добычи, ибо род Рахимбека славился своей добродетелью и накопленными богатствами.

Отряды орков собирались быстро, и на третий день на виду всего войска Рутении спорым конным шагом выступили к стенам крепости рода Рахимбека. Вышли ещё затемно, чтобы светлого времени на разграбление было достаточно. Шли, не таясь, копья опустив, поводья да головы повесив. Будто и не на штурм шли, а великое горе провожали.

— Эй, хозяева! — выкрикнул ехавший впереди всех Айдыр. — Великий Рахмед челом бьёт, приюта у соплеменников просит, так как нет у него сегодня ни крыши над головой, ни очага тёплого!

— Коль с добром пришли, так и не впустить грешно! — старый Рахимбек, стоя пред бойницей, в довольстве своём поглаживал седую бороду. — Говорил я вам, не к чему зло творить и Рутении козни строить! Не послушались вы меня, вот теперь и плачете. Но кто старое помянет… Приютить и обогреть вас — долг мой. Открывай ворота братьям нашим! — повинуясь его приказу, несколько воинов рода бросились отпирать тяжёлые железные ворота крепости. Айдыр спрятал под низко опущенную шапку широко озарявшую его губы усмешку и, направив коня, неторопливым шагом въехал в раскрывающиеся ворота.

— Бей! — раздался пронзительный крик командовавшего захватом и спрятавшегося под ликом простого воина Рахмеда. Ехавшие впереди воины, уже успевшие оказаться за воротами, вытащив тяжёлые кривые мечи, обрушили их на голову оцепеневших от такого вероломства воинов рода Рахимбека. Воздух прорезали десятки стрел, и сам Рахимбек с прострелянной навылет грудью сверзился со стены крепости. Немногие из уцелевших защитников, отчаянно сражаясь, стали отступать к стенам глинобитных родовых строений, но превосходство наступающих в численности было столь велико, что их просто смяли хлынувшей на улицы людской волной. Брошенные под копыта лошадей израненные сыновья Рахимбека напрасно просили о пощаде и призывали к совести, их никто не услышал, а ошалевшие от крови воины Рахмеда уже врывались в дома, вытаскивали на снег кричавших женщин, насаживали на копья плачущих детей. Несколькими часами позже воинство халифа отправилось в обратный путь. Впереди колонны медленно двигались тяжелогруженые волокуши, доверху заваленные награбленным, а позади донельзя довольных орков осталась чадящая пожарами крепость да окрашенный кровью снег. Темнело. На высоких тонких шестах чудовищной изгородью возвышались головы мужчин рода Рахимбека от почти столетнего отца Рахимбека Ибрагима до недавно народившихся младенцев. Их невидящие глаза с немым укором глядели вслед удаляющимся воинам Рахмеда, печатью позора покрывая росское войско, за них не вступившееся…

В этот раз Караахмед получил записочку, тварью ночной принесённую, и лишь три слова сказано в ней было: "Воеводу убить немедленно". Письмо без имён, без печатей, без подписи, но чародей знал и кем записочка та писана (исчезла она при прочтении, даже пепла от неё не осталось) и какого именно воеводу убить надлежало. Чародей сперва хотел обратиться с просьбой о таком щекотливом деле к советнику короля Прибамбаса Первого, но затем передумал. Если бы владыка считал, что в это дело нужно вмешивать третьего, он бы не поскупился на лишнее слово, а раз на это не было даже намёка, значит, чародей должен был всё устроить сам. Не успел Караахмед придти к такому выводу, как в пещеру к нему влетела ещё одна громко пищавшая ночная мышка, из-под её левого окровавленного крыла торчала лёгонькая стрелочка. Чародей щёлкнул пальцами, и на пол упала обугленная тушка, а стрелка малая превратилась в записочку. Новое послание от владык мира гасило: "Исполнить первый приказ немедленно, а как будет он выполнен, разыскать и прикончить Николая князя Тамбосского, что из мира другого вскорости к нам явится". Прочитав эту записку, Караахмед крепко задумался. Не так просто было до воеводы добраться, а уж до князя, поди, тем более. Перебрав в уме всех известных кровавых дел мастеров, Караахмед понял, что во всей Рутении есть лишь один "специалист", способный выполнить данное поручение. К нему он и отправился. В способностях данного человека маг не сомневался, а уж чем прельстить, привлечь убивца к выполнению данного задания, чародей если и не знал, то догадывался.

— Родыч, тебя к Их Превосходительству! — вестовой из штаба красиво приподнялся в седле. — Срочно! — довольно лыбясь, он сжал круп коня коленями, разрывая в кровь конские губы, натянул поводья, затем дал в шпоры и умчался в направлении штабных палаток.

— Родыч, а ты, поди, так скакануть не смогёшь! — худой жилистый ратник по имени Михаил, или как его чаще звали, Михась, лукаво прищурившись, посмотрел на своего командира.

— А то! Где уж мне так скакать, на маршах да сражениях не больно наскачешься. Это у них тут в штабе прыть да удаль бесшабашная, а у нас, "быдл окопных", откель такой прыти взяться?! Пёхом в рейд пойдёшь по тылам вражеским, за недельку так наскачешься, что тут уж не до скачек. Как бы до баньки парной, да постельки тёплой косолапками измученными добрести. Мнится мне, неспроста генерал меня вызывает, сейчас чё ни чё да удумает. Вот и отдохнуть — то не дали. Вчерась, кажись, только возвернулись.

— Позавчера, — поправил его Михаил, не заметив иронии в голосе десятника.

— Вот и я об том же! Не успели отдохнуть, квасу с устатку отведать, как уже что-то в штабе измыслили. Да ладно, чего уж там! Пойду я. А вы тут мне чайку крепкого заварганьте, не ровён час, собираться придётся, а я чайку и не пивши?! — с этими словами десятник поднялся и, что-то бурча себе под нос, побрёл в сторону генеральских "апартаментов".

"Доколь, Ваше Величество, препятствия чинить да палки в колёса вставлять мне будут? Доколь вороги над людьми росскими измываться станут? Или нет… не так", — нынче воевода выглядел разгневанным — он репетировал и никак не мог отрепетировать свою речь перед государем. То ему хотелось разразиться праведным гневом, то явиться смиренным просителем, то бросить всё к чёрту и вернуться в войска простым ратником. Но, вспоминая взгляды провожавших его воинов, Всеволод вновь и вновь сдерживал рвущийся из груди гнев и возвращался к основной цели своего визита. Не в словах гневных, не в деяниях поспешных, неразумных, было его желание с королём видеться, а в единственном стремлении войску росскому, ему подвластному, пользу да заступничество произвести. Вот поэтому он и усмирил свой гнев, входя в королевские апартаменты.

— Нельзя к Его Величеству, нельзя! — первый советник заступил дорогу широко шагающему генералу. — Занят Его Величество. Государевыми делами занят.

— Ты, юродивый, поперёк меня не вставай! — генерал грудью двинулся на оторопевшего Изенкранца. — Переломишься! Мне до твоих интрижек дела нет! А войска, мне вверенные, в обиду не дам! — Всеволод Кожемяка слегка задел плечом задохнувшегося гневом советника и, не останавливаясь, ворвался в тронную залу. Хлопнув дверью, он защёлкнул щеколду и повернул торчавший из замочной скважины ключ. За дверью тут же раздался топот многих ног и робкие пока попытки открыть дверь.

— Ваше Величество! — сняв шлем, прямо от порога воскликнул раскрасневшийся от быстрой ходьбы воевода. — Не вели казнить, вели слово молвить! Тяжело нынче войску росскому. Нет нам помощи от государства родного. Но я так скажу, по — прямому, не по — писанному. Коли воевать ворога решили, так будьте добры радеть и способствовать! И нынче нужно мне для воинства росского мечей острых да копий длинных полтораста штук да ещё четыреста, стрел калёных — два воза не считано. Коней борзых да лошадей тяжеловозных пятьсот штук. Провизии да трав лечебных от моров и ран всяческих на всё войско с избытком. А ещё отряды создать особливые разрешение испрашиваю, с первейшей выправкою да задачами, ворогу непонятными. И положить тем воям оклад полуторный за труды и радения воинские. А ежели просьбу мою униженную не исполните, так — таки и в отставку подам сегодня же!

Его Величество, оторвавшись от раскладывания пасьянса, удивлённо воззрился на рассерженно — опечаленное лицо своего лучшего генерала-воеводы.

— Так разве ж мы не радеем, не заботимся? Вот намедни ещё мечей воз выслали…

— Так то ж разе мечи? Сыры, не закалены. Они не то что от брони, от кожаных шеломов вражеских тупятся! Другие мечики нужны: ветрами да водами закалённые, чтобы вражья кость под ними секлась, а не крошилась!

— Так они же стоят, почитай, денежки немалые!

— А что, государь, разве кровь людская меньшего стоит? — глаза Всеволода Эладовича метали молнии.

— Так-то оно так, только где ж его взять нам, золото? Государство — не курочка, чтоб яички золотые день на день из закрома вытаскивать!

— Золото, говоришь, где взять? — генерал медленно обвёл взглядом тронную залу, облицованную золотыми пластинами. — Вон его вокруг сколько покладено, положено, чай, и в закромах толика для войска росского найдётся.

— Нет золота. Вот, ей — богу, нет, — клялся король, тщательно скрещивая пальцы. — Ты уж потерпи малость. Вот побьёшь иродов, к труду мирному ратники воротятся, тогда казна и пополнится. Сам знаешь, некому у меня войска в пределы вражьи вести. Воеводы — кто младые, кто уж по старости безумные, один ты сёдни остался. Тебе и воз весть!

— Ваше Величество, и не упрашивайте! Либо выполните просьбу мою невеликую, либо сложу я с себя полномочия. Не могу вести войска к погибели! — генерал был непреклонен. И король, на которого давили со всех сторон, был в отчаянии. Исполнить просьбу командующего горными частями значило навлечь на себя гнев главного советника, а не исполнить — значит потерять и последнего толкового военачальника и надежду на скорое разрешение конфликта.

— Ах, была — не была! — царь махнул рукой. — Убедил! Пиши! Ах да, не пристало воеводе чернилами руки марать! Эй, Яшка! — из ниши в стене показалась заспанная морда придворного писаря.

— Да я б ради такого случая и сам бы не побрезговал, дело — то больно славное!

Король, задумался, пытаясь сообразить, как это указы-то придумываются. Наморщил лоб, но ничего путного в голову не шло, затем его лицо озарила улыбка.

— Диктуй-ка ты сам, воевода, а я посля всё и подпишу! — и, строго взглянув на писаря, добавил: — В четырёх экземплярах пиши. Для меня, для народа, для воеводы и для, будь он неладен, советника. — Писарь согласно (совсем не по — этикетному) кивнул, а воевода начал диктовать требуемое:

— Указ его величества Прибамбаса Первого от числа такого — сегодняшнего, месяца славного осеннего, года…надцатого от сотворения. Сим повелеваю:

(дальше шло перечисление требуемого) и заканчивался указ так:…и организовать воинство специальное, для догляда за ворогом, в лесах укрывающимся, дабы войско то тайными тропами тайно хаживало, сведения ценные добывало да малыми силами врага побивало.

Ещё раз дата, число, подпись. Государь Прибамбас 1…

Тут же воевода надиктовал и своё повеление — приказание:

Людям воинским с велением государевым ознакомиться, изучить и к исполнению принять. Слово государево — дар, богом даденный, по сему повелеваю: в войсках, мне вверенных государем, воинству особому быть!

Генерал — воевода батька всего войска росского (горного) Всеволод Кожемяка.

Поскриптум: сотникам да десятникам отобрать (дополнительно две сотни) людей сильных да умеющих, дабы будут такие, и пред очи мои грозные представить.

В дверь барабанили всё настойчивей. Наконец она не выдержала, и в зал ввалилась ощетинившаяся пиками королевская гвардия. За спинами дюжих молодцев маячила тощая фигура главного советника.

— Взять его! — гавкнул Изенкранц, и при этом почему-то (словно ожидая удара по куполу) втянул голову в плечи.

— Стоять! — король предостерегающе выставил вперёд левую руку, затем одним махом всосал стоявший на столе большой стакан самогона и занюхал его чёрным хлебушком, после чего довольно крякнул и уже повеселевшим взором оглядел безмолвно застывшую толпу. — Ну, и чего припёрлись? Мебелю поломали, шуму наделали. Лексей Карапетович, это к чему? Я, между прочим, эту безобразию из твоей зарплаты вычту. И не филюгань больше! А теперя все вон отсель, у меня с генералом приватная беседа будет.

— Садись, воевода, выпьем! — предложил Прибамбас, когда в коридоре наконец-то затихли последние шаги.

— Некогда мне, Ваше Величество, бражничать, меня войско, дела ратные ждут! — генерал, прижав руку к груди, слегка поклонился, намереваясь отправиться восвояси.

— А меня что ли дела не ждут? — король пьяно рыгнул. — Ты что ж, думаешь, я тут самогон пью да вино закусываю? Не-е-е, врёшь! Я дела государственные здесь вершу, за усю Россланию радею… Садись, кому говорю! А не то ить и передумать могу. Это што эт за генерал такой, с коим выпить государю не можно? Пей!

Всеволод Эладович протянул руку, и одним движением опрокинув штопарик в глотку, выпил его мутное содержимое.

— Молодец! — царь довольно потёр руки и поспешно наполнил опорожнившиеся стаканы. — А теперь за Россланию! До дна, до дна! — поддержал он на этот раз пьющего мелкими глотками воеводу. Затем был тост за народ, за войско государево, за здоровье Его Величества… И поскольку выпили они много, а закуски было мало (три огурца да половина горбушки чёрного хлеба), то наклюкались до неприличия. Щуплый король хоть и пил больше, но к финалу оказался более трезв, чем рослый, но не привыкший к выпивке воевода. Уснули тут же, посреди тронного зала. Писарь Яшка организовал для них кое — какую постельку, подоткнув перинки и под Его Величество и под Их Превосходительство, и обеспечил покой государев, выставив на дверях охрану. Ночь прошла без происшествий. А на утро, лишь только солнышко забрезжило на горизонте, генерал, с трудом оторвав голову от подушки, поднялся на ноги и, испросив у писаря две грамотки с указами (для себя и для народа) отправился в путь. Выведя из королевской конюшни своего верного Орлика, он в сопровождении немногочисленной свиты направился к выезду из города. Впереди него, держа в руках грамотку для народа и громко выкрикивая королевскую волю, скакал королевский глашатай, а в спину воеводы глядели пристальные глаза знаменитого убивца, известного в определённых кругах под кличкой Стилет. Нанятый ещё вчера Стилет никак не мог смириться с досадным обстоятельством, не позволившим завершить свою миссию ещё с вечера. Означенный для устранения "клиент", вместо того, чтобы ещё вечером выйти из дворца и оказаться мишенью, остался в оном на всю ночь. А когда, слегка покачиваясь, вышел оттуда, уже рассвело, и на улице было совершенно пустынно. Метнуть нож сейчас означало верный проигрыш. Если бы ему даже удалось смыться с места убийства от стражи, окружавшей чуть хмельного воеводу, то ещё не факт, что до него бы не дотянулись руки пущенной по свежим следам королевской сыскной полиции. Рисковать подобным образом Стилет не привык, а между тем "клиент" уже покидал город. Убивец мысленно выругался и, проклиная бога за столь неудачное начало мероприятия, отправился на конюшню, где стоял уже готовый к выезду конь (ведь как бы ни был он уверен в своих силах, но на всякий случай предпочитал перестраховаться). И вот теперь ему предстоял путь, долгий ли, близкий, он ещё не знал, но предложенная нанимателем сумма была, а точнее, сопровождавшее её дополнение были слишком значительны, чтобы вот так одним махом от них отказываться. К тому же человек, нанявший его, был (как предполагал сам Стилет) представителем слишком влиятельных сил, чтобы ему позволили отмахнуться от взятого на себя обязательства. И потому, смирившись с неизбежностью дальнего путешествия и надеясь на счастливое окончание дела, Стилет взобрался в седло и, стегнув хлыстом нетерпеливо грызущего поводья коня, неторопливо направился вслед за удаляющимся отрядом. Одинокому всаднику гораздо опаснее передвигаться по дорогам Росслана, кишащим всяким сбродом, зато он не в пример маневреннее и быстрее любого военного обоза и купеческого каравана, и потому уже этой же ночью, обогнав медленно волочившийся отряд росского воинства, Стилет поспешил дальше. Он знал одно отличнейшее местечко, где можно было устроить западню для генерала, но прежде нужно было к этому тщательно подготовиться…

Штаб-с-полковник Феоктист Степанович Волхов, правая рука Всеволода Кожемяки, лично решил проинструктировать десятника, отправляя его на весьма важное и "сурьезное", как он выразился, задание.

— Батюшка-воевода, уезжая к порогу государеву, наказал мне за врагом пригляд иметь. Так что вот такое тебе, Родович, заданьице — на запад в догляд идти — пути проведать, тропы тайные выведать, дабы таковые имеются. Станы вражьи да схроны потаённые выискать. Ежели нет никого: ни следа, ни ворога, в полесьях диких не задерживаться, поспешать домой незамедлительно, ни к чему чашу судьбы испытывать, вверх тормашками держучи.

— Будет исполнено, Ваше Превосходительство! — десятник щёлкнул каблуками и преданно посмотрел в глаза развалившемуся в кресле тысячнику.

— Командующий крепко флангами нашими обеспокоился. Пойдёте в путь к востоку-северу. До порогов с ладьями дойдёте, а дальше своим ходом следуйте. Там же у порогов вас и ожидать будут. С сего дня до прибытия семь дён вам отмерено. Не успеете к утру числа восемнадцатого — буду считать погибшими. До полесья дойдёте топкого, по станицам пройдите заброшенным, может в пепле-золе что сыщется, что-то главное в малом воеводе-батюшке чудится. Вот наказ наипервейший: до последней крепости брошенной по тропинкам дойти, всё выведать. А дабы будете врагом где встречены, отсылай до меня посыльного.

— Всё, как надо, исполню, как велено! — теребя шапку, десятник попятился назад к распахнутому пологу шатра.

— Что же, с богом! И чтоб не встретиться вам с большой армией зла и нечисти!

— Благодарствую! — низко кланяясь, Родович скрылся за намокшим от падающего дождя пологом.

Вышли в рейд уже в полночь — заполночь. Заскрипели уключины в ладье, и десяток ратников, рассевшись на корме и притулившись друг к другу, попытались хоть немного вырвать времени, чтобы вздремнуть, прежде чем ступить на Брошенную землю, где уж не будет им ни сна, ни отдыху.

Коренастый стражник по имени Алексий, чуть приоткрыв створку северных ворот, внимательно посмотрел вдаль на вьющуюся средь многочисленных пней (оставшихся от ещё недавно росшего здесь елового бора) дорогу.

— Кажись, кто-то едет, — приложив ладонь ко лбу, задумчиво произнёс он.

— Сколь их там? — осведомился, выглянув из окошка маленькой будки, лысый городской писарь, сидевший за широкий дубовым столом и от безделья пальцем выводивший каракули на его давно уже не мытой поверхности, покрытой толстым слоем дорожной пыли. На левой половине стола лежала большая книга в серой пергаментной обложке, на которой косыми буквами было начертано: Учётная книга убывающих и прибывающих в славный град Трёхмухинск и плату за оное вносящих.

— Сколь? Да кажись, один, — ответил вглядывающийся вдаль стражник.

— А пеший или конный? — по-прежнему выписывая в пыли вензеля, поинтересовался писарчук и небрежно вытер рукавом покрывшуюся потом лысину.

— Да кажись конный, от пешего разве столь пыли-то поднимется?!

— Так и запишем, — писарь потянулся за лежавшей на столе книгой, — один конный.

— Постой, постой Ираклич, мож и писать не надобно, видишь, народу как повымерло…

— Это что ж ты меня, на должностное преступление толкаешь?

— Так ить на благое ж дело денежку — то пустить собираюсь. Городу-то убыток небольшой, а нам какой — никакой прибыток да будет. Да мы ведь всё во благо, всё во благо. Чай, ты вон как посля вчерашнего головной болью-то маешься! Ежели что случится, как городу без писаря быть, а?

Казалось, писарь на некоторое время задумался. Голова болела невыносимо. Какоё тут уж было думать. А погуляли они вчера славно (между прочим, тоже на денежки, вынутые не из своего кармана).

— И то верно, — наконец согласился совсем добитый болью писарь. — Здоровье — то дороже всяких денег будет! Только, Алексий, чур, чуть что — я не причём! Сплю я, понял?

— Как не понять, Фенопонт Ираклич, всё в лучшем виде будет! А Вы и впрямь глазоньки — то закройте, а то, не дай бог, и что злое случится, а так оно всё одно безопаснее. — Сказав эти слова, стражник (тот, которого звали Алексий) незаметно подмигнул своим товарищам и, уступив место у ворот своему более молодому товарищу, принялся ждать уже отчётливо видимого в пыли наездника.

Одинокий путник на гнедом тонконогом жеребце поспешной рысью приблизился к воротам города. Даже не взглянув на выскочившего навстречу стражника, он швырнул ему в ладонь двойной медный гривен и, слегка придержав коня, въехал в приоткрытые ворота. Лицо всадника было скрыто под тенью широкополой шляпы, сдвинутой на глаза и закрывавшей своей тенью большую его часть. Одежда же его была ничем не примечательна, даже более того, весьма похожа на одежду большинства местных жителей, и потому стражи, стоявшие у ворот и призванные охранять город от непрошеных гостей, в свою очередь, не удостоили въехавшего излишним вниманием.

Принявший монету стражник посмотрел на своих, стоявших у ворот, товарищей.

— Никого! — быстро оглядевшись по сторонам, прошептал Алексий, державший одну из дверных створок. Стаж с монетой в руках понимающе кивнул и поспешно сунул монету за пазуху. Когда же на свет божий вновь появился его кулак, оказалось, что на его ладони лежит не двойной медный гривен, а простой, положенный за проезд четверик. Этот четверик и был представлен ничего не подозревающему писарчуку и с мальчишкой — разносчиком отправлен за кувшином зелёного пунша. Прочие денежки, укрытые от бдительного ока писаря, предназначались для вечернего винопития сразу же воспрявшей духом стражниковской троицы. Правда, надо было ещё отстегнуть долю десятнику, но ведь день ещё только начинался, и можно было надеяться на не менее приятное его окончание.

Несколькими минутами позже всё тот же самый путник пылил в направлении одинокой кузни, стоявшей на отшибе города. Около неё он остановился, оставил своего коня на попечении мальчишки, отиравшегося подле кузни, и пружинящей походкой направился вовнутрь.

Полог, прикрывающий вход в кузню, отдёрнулся, и в открывшемся проходе появилась фигура в широкополом плаще, накинутом поверх белой рубахи, заправленной в широкого покроя холщёвые брюки.

— Ты? Тогда здравствуй, — без особой радости поприветствовал вошедшего хозяин кузни, но в ответ не был удостоен даже холодного кивка.

— Пять ножей, таких как прежде делал, скуёшь мне, — вместо приветствия хрипло пробасил вошедший.

— Так куда тебе столько-то? — кузнец вздрогнул и удивлённо развёл руками. — Я тебе вон сколь их уже перековал. А коли ты их продаёшь — так ведь и прибылью делиться надо… — сказал кузнец, обиженный неучтивостью вошедшего, и тут же поняв, что сболтнул лишнее, прикусил язык.

— Много говорить стал, так много, что недолго и языка лишиться! — глаза заказчика блеснули холодом мёртвой стали. Кузнец хоть и был не робкого десятка, попятился и, быстро покрываясь бисеринками холодного пота, поспешил к разгорающемуся горну.

К исходу дня довольный заказчик отсыпал кузнецу условленную плату и удалился.

Отряд росского войска, возглавляемый самим генерал-воеводою, обогнув по широкой дуге суверенный Трёхмухинск, медленно втянулся в узкую горную котловину. Вот уже которые сутки они беспрестанно двигались, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдых измученным коням. Вести, полученные генералом с голубиной почтой, были безрадостными. Мысли хоть нет-нет да и окутывались дремой, всё одно возвращались к вынужденно покинувшему завоёванные позиции росскому войску.

Сотня сопровождения медленно втянулась в горную теснину. Высившиеся по обе стороны дороги скальные уступы, казавшись неприступными, поднимались на десятки метров. Высланный вперёд дозор, не заметив ничего необычного, выехал из каменного мешка, и старший дозора условно махнул рукой. "Всё тихо, никого".

Впрочем, Всеволод и сам видел, что в этом каменном сифоне с его голыми скалами не сможет укрыться ни один мало — мальки большой отряд. Увидев условный сигнал, он отпустил поводья и в прежней задумчивости поехал дальше.

— Ложись! — внезапно вскричал Лёнька и, натянув поводья, сдержал коня, прикрывая собой пребывающего в молчаливой грусти генерал-воеводу, и тут же тяжёлый блёкло-белый предмет, выскочив, словно из ниоткуда, со смачным хрустом ударил верного ординарца в правую половину груди. Брызнула кровь, Лёнька схватился руками за рукоять стилета и повалился с коня в придорожную лужу. Мгновенья понеслись с неимоверной скоростью. Воевода вскинул щит, пытаясь закрыться от невидимого врага, но было поздно. Холодная, тонкая сталь, пробив кольчугу, впилась в самое сердце. Тихо застонав, Всеволод уронил оружие и распластался на шее коня, громко храпевшего от ударившего в ноздри запаха крови.

— К оружию! — сразу десяток глоток призвали ратников к бою.

— Наверху…

— Где? Где?

— Да вон же, вон!

— Лучники! — вскричал сотник, но выпущенные стрелы пропали втуне.

— Воевода ранен! — чей-то надрывный крик заставил сердца воинов болезненно сжаться.

— Не упусти сволочь!

— Живее, живее! — воздух наполнялся голосами. Ратники стали стремительно взбираться на, казалось бы, неприступные склоны. Где-то высоко вверху мелькнула серая фигура и исчезла в глубине леса.

— Ушёл! — тяжело выдохнул сотник, когда до его слуха донёсся приглушённый расстоянием цокот копыт стремительно удаляющейся лошади. Всё было кончено. Продолжать погоню было бессмысленно. Понуро опустив голову, воины стали медленно спускаться к оставленным внизу коням. Ожидание страшного известия заставляло их сердца сжиматься от чувства вины и изнуряющего бессилия.

Некоторое время спустя без вины виноватые ратники, стянув с голов шлемы, осторожно погрузили на телегу бездыханное тело воеводы. На другую телегу, выпростав место из-под припасов, два дюжих ратника положили его доблестного ординарца.

— Помрёт парень, не сдюжит! — до мутнеющего сознания Лёньки не сразу дошёл смысл сказанного. "Кто? Я? Нет!" — и с этими мыслями он на мгновение провалился в чернеющее зево бездны.

— Мож до лекаря-то довезём? Приворот какой — никакой на здоровье сделает, чай, и оклемается.

Ординарец с трудом преодолел пелену, окружающую сознание. Тела он не чувствовал, только видел чернеющую со всех сторон тьму и ощущал накатывающие волны ускользающего в бесконечность пространства.

— Всё едино помрёт, тут уж никакие привороты не помогут! Да — а — а, жалко, славный парень, — тяжело вздохнул укладывавший раненого седой ратник. — Как он за воеводу — то кинулся, а? Не всяк бывалый на такое б отважился. Вот ты б жизню свою не пощадил?

— Я? — растерянно переспросил второй, более молодой, но тоже далеко не юный, ратник. — Я — то? А то! Всенепременно! Разве ж по — другому возможно?

— А вот я даже и не знаю. Это ж как надо зубы-то сцепить, чтоб на такое решиться? Эх, хе, хе, паря, знал бы ты, что всё едино воеводу-то убьют, может и живой бы остался. А так и командира не уберёг, и сам богу душу, почитай, отдал.

— Да погодь ты хоронить-то его, живой он ещё!

— Живой — то живой, а хуже мёртвого. У него ж и сердце, почитай, не бьётся, и душа ещё не отлетела. Вокруг темнота одна.

— А ты-то почём знаешь?

— Да уж знаю… — стараясь не вдаваться в подробности, ответил седой. — Нет, не довезём мы его до лекаря, ей — богу, не довезём. По дороге тут, считай, миль сорок с гаком будет. Пока доедем, пока лекари освободятся, пока то, пока сё, он и спечётся.

"Воевода — батюшка умер"? — хотел крикнуть Леонид, но не почувствовал своей гортани.

— А ты кинжалу — то видел? — осведомился тот, что был помладше.

— Ещё бы! Я, почитай, едва ли не сам из груди воеводы его вытаскивал… Стилет — то был метательный. Справное оружие, славным кузнецом, будь он трижды проклят, кованное.

— Да я не об том. Слышал, что сотник — то говорил?

— А что?

— А то, что стилета эта самая — не простая, вензеля на ней узорчатые выведены. Сотник сказывал, что только один человек ведает тайный смысл этих вензелей вычурных.

— И кто ж он таков?

— Знамо кто, хозяин.

— Тьфу ты, господи, а то я не понимаю, что хозяин. А у хозяина — то имя есть?

— Имя? А, ну да, так ведь сотник так и сказал, что, мол, только одному Стилету вензеля энтовые тайну свою раскрывают. Стало быть, Стилетом его и кличут.

— Стилетом, говоришь? — Тихоныч поправил у неподвижно лежавшего ординарца сбившийся на сторону войлок. — Стилетом, — повторил он снова, и в памяти всплыло всё известное ему о легендарном, неуловимом и беспощадном убивце с таким странным именем-прозвищем Стилет. Да, убийцей генерала действительно мог быть именно он. Во всяком случае, это объясняло, почему гаду удалось с лёгкостью провести ехавший впереди дозор, а потом так же легко уйти от бросившейся вслед погони.

"Стилет, я найду тебя! Я выживу и найду! Я клянусь!" — в слабеющем теле Леонида тёплой волной стала разливаться всё возрастающая ярость. Кожей лица он почувствовал ветерок, доносивший прохладу с виднеющихся впереди предгорий, и ощутил в правой икре боль от давившей на неё рукояти выпавшего из рук и случайно попавшего за голенище сапога стилета.