"Птица в клетке. Повесть из цикла Эклипсис (Затмение)" - читать интересную книгу автора (Tiamat Тиамат)

Глава 1

Птица не летала. Нахохлившись, она целый день сидела на своей жердочке, иногда пряча голову под искривленное крыло. Это была птица из лучшей породы вестников, способная за день покрыть сотню миль, без труда рассекающая крылом ураганы и бури. Прежде она была порывистой, сильной, оперение ее отливало стальным блеском, как кимдисский клинок, и как стрела, пущенная из эльфийского лука, она всегда находила цель. Нашла и в этот раз и упала на крыльцо адресата, похожая на ворох тусклых и смятых перьев. Сломанные кости срослись, оперение обновилось, но птица больше не поднялась на крыло, будто стыдясь неудачи.

Каким чудом ей удалось вырваться из сплошной штормовой завесы, называемой Поясом бурь, и преодолеть полторы тысячи миль открытого моря? Никакого послания не было при ней; пропало оно в долгом пути или никогда не было написано? Плачевное состояние птицы наводило на страшные мысли. Стоило дать себе волю, и внутренний взор будто наяву видел рушащиеся мачты, пробитый борт корабля, волны, захлестнувшие палубу, и рука в рубиновом браслете распахивает клетку, чтобы хоть одно живое существо спаслось из кипящего котла. Птица издает жалобный крик, ведь ей не дали письма, кружится над гибнущим кораблем, пока мачты не исчезают под водой…

Чистое безумие думать об этом. Так можно накликать беду на любимых, которые все еще живы и здравствуют, даже если их корабль потерпел крушение и птица-вестник прилетела без письма. Он был точно уверен. Он Видящий, пророк, Древний. Но… может быть… Пояс бурь стал преградой на пути его дара… может быть, в том мире действуют другие законы, может быть, само время там течет по-другому…

В конце концов, прошло двенадцать лет.

Двенадцать лет с тех пор, как двухмачтовый «Леопард» вышел из трианесской гавани в открытое море и взял курс на юго-запад, с намерением наискосок пересечь Пояс Бурь где-то чуть выше экватора. Корабль был построен специально для путешествия: небольшой, маневренный, без выступающих частей и надстроек, с усиленными мачтами и крепкими парусами, сотканными в Джинджарате из пятнистых кокосовых волокон. Как вечерняя зарница, он промелькнул по водной глади и скрылся за горизонтом.

Что такое двенадцать лет для бессмертного Древнего? Мгновение. Он прожил в двадцать раз дольше еще до того, как узнал, что ему суждено полюбить. Умение терпеливо ждать заложено в природе их расы, так же как привычка рационально мыслить. Он сам согласился на разлуку, разве нет? Зная, что каждый день, каждый час будет ложиться грузом на сердце. Теперь, через двенадцать лет, груз этот стал невыносимым.

Только в воспоминаниях он черпал утешение. А воспоминаний у него накопилось чуть побольше, чем на двенадцать лет. Но не намного.

И ста лет воспоминаний о совместной жизни не хватит, чтобы заглушить тоску. Но он верил, неизменно, страстно верил, что эти сто лет у них еще будут. Ибо нет ничего невозможного для мага, провидца и оборотня.

Альва Ахайре, криданский дворянин, блестящий придворный аристократ, лейтенант королевской гвардии, известный поэт, красавец и щеголь, чародей, обуздавший стихию огня.

Итильдин, принц Древнего народа, рожденный от крови королей далекого прошлого, наделенный даром видеть будущее, понимать языки разумных существ, прозревать истину.

И Кинтаро, варвар-степняк, вождь эссанти, великий воин, мастер меча, искусный соблазнитель, гроза невинности, оборотень-верлеопард.

Для них нет ничего невозможного, за исключением одного не тосковать в разлуке.

Так ли необходимо было остаться в Криде? Это больше свойственно людям, чем Древним: раз за разом задавать себе один и тот же вопрос, на который можно дать один и тот же ответ.

Необходимо.

Когда-то давно, когда кавалеру Ахайре было двенадцать, отец оставил его и отплыл на поиски Иршавана, страны грез множества мореплавателей с древнейших времен. С тех пор его считали погибшим. Сыну кавалера Ахайре тоже было двенадцать, когда Альва отплыл на поиски отца. Таков был его путь, с которого не свернешь. И Кинтаро последовал за ним, как верный телохранитель. Зная степняка, можно было не сомневаться, что тело Альвы будет находиться под его строгим неусыпным надзором все двадцать четыре часа в сутки.

А Итильдин остался присматривать за сыном кавалера Ахайре, который приходился ему племянником. Ребенок сестры ближайшее родство по понятиям эльфов; ближе, чем собственный ребенок, потому что он верят: от матери дитя наследует больше, чем от отца. Таков был его путь, и он тоже не мог с него свернуть. Покидая земли людей, сестра Итэльдайн поручила сына его заботам. Сначала люди дивились, как удалось кавалеру Ахайре склонить к брачному союзу эльфийку, притом что никого из двух своих возлюбленных он и не думал оставить; потом люди дивились, почему эльфийка вернулась в Великий лес, покинув обоих дорогих ей людей отца своего сына и сына своего отца (если уж молва приписывает эльфам отсутствие любви к детям). Но разве не были загадочными все Древние, на взгляд людей, разве мотивы их поступков не были окутаны тайной? Тайна была неизменным спутником кавалера Ахайре и его домочадцев. И лишь несколько друзей дома пользовались его доверием. Лишь несколько человек, ныне рассеянных по всей Криде, были настолько близки Итильдину, чтобы утешить его печаль.

Лэйтис Лизандер по-прежнему была командиром Селхирского гарнизона. Она редко приезжала в столицу, поглощенная делами. И то верно, забот ей хватало: с тех пор как был основан музей под открытым небом в двух днях пути от Селхира, поток туристов не прекращался, и селхирские кавалеристы несли круглосуточную охрану. Тут же стихийно возник городок и базар для обитателей Дикой степи, и Нийяр, выполнявший прежде эту роль, захирел и обезлюдел.

У кавалеристов было принято жениться и растить детей, практически не слезая с седла. Но полковник Лизандер превзошла всех, выбрав себе в мужья парня из Дикой степи. Впрочем, официальный брак никогда не заключался, даже когда леди-полковник родила сына. Она долго медлила с этим, изливая свой материнский инстинкт на вверенных ей кавалеристов гарнизона, на кавалера Ахайре, торчавшего в Селхире месяцами, на очаровательного малыша Таэссу, который рос у нее на глазах… а потом сдалась и произвела на свет уменьшенную копию советника по степным обычаям, белокурого голубоглазого эссанти Рэнхиро, живой насмешки над традиционными представлениями о расовых особенностях жителей Дикой Степи.

Рэнхиро и Кинтаро связывали странные отношения бывшие любовники, бывшие соплеменники, бывшие солдат и командир. Потому Лэйтис принимала Кинтаро в Селхире без особого восторга, и неудивительно: даже Итильдин, в сердце которого ревность была редким и нежеланным гостем, не всегда мог выносить неугасимое пламя страсти молодого воина к своему вождю, кумиру, первому и единственному возлюбленному.

Но когда истерзанная птица упала на крыльцо особняка в Трианессе, через полгода после отплытия «Леопарда», Лэйтис Лизандер немедленно прискакала в столицу. Рэнхиро сопровождал ее, как всегда. Это она вытирала Итильдину слезы и отпаивала первоклассным тэтуанским бренди в лошадиных дозах. Это она встала и заперла дверь в гостиную, когда они с Рэнхиро вдруг оказались полураздетыми на диване. Это в его крепких объятиях и грубых бесстыдных ласках он нашел утешение. Итильдин покраснел при воспоминании о той ночи хотя она была далеко не последней. Он еще не раз делил постель с Лэйтис и Рэнхиро, приезжая в Селхир. Может, потому, что они когда-то делили постель с его возлюбленными. Потому что они до сих пор любили Альву и Кинтаро и будут любить их всю жизнь как он сам.

Но Селхир был далеко, две недели пути верхом. Гильдия перевозчиков могла сократить это время до двух минут за скромную сумму в сто золотых, но шумный веселый Селхир не то, что ему сейчас нужно. Гораздо больше Итильдина манил заповедный остров Цистра, где находили пристанище все те, кто алкал тишины и уединения. Место обитания монахов и святых, философов и ученых, место ссылки криданских королей, иногда добровольной, иногда не очень. Прежний государь Криды Даронги Дансенну жил отшельником на острове Цистра больше десяти лет, с тех пор как отрекся от престола в пользу наследной принцессы Ингельдин, Принцессы Ирисов, как ее ласково называли домашние за любовь к этим благородным цветам.

Ирис Ингельдин являла собой образ идеальной королевы, прямо-таки аллегорию «сильной Криды», за которую испокон веков ратовали махровые патриоты: высокая, статная, рассудительная, исполненная спокойного достоинства и уверенности в себе; счастливая жена и мать троих сыновей, вслед за отцом избравших военную стезю. Консортом королевы был бессменный главнокомандующий Криды Брано Борэсса, стратег и дипломат, любящий муж и нежный отец. Множество поколений кридан рождалось и умирало заядлыми монархистами, но любовь к королевской семье в дни правления королевы Ингельдин приобрела невиданный доселе размах. Портреты царственной четы и принцев висели чуть ли не в каждом доме, уж не говоря о присутственных местах, каждый торжественный выезд королевы собирал уйму зрителей, каждый указ встречался всеобщим одобрением, а годовщины правления и прочие знаменательные даты, связанные с королевской династией, вызывали всенародное ликование.

Прежний же государь совершенно порвал с придворной жизнью. В течение этих десяти лет он не выезжал с острова и почти никого не принимал у себя. Итильдин стал одним из немногих, кого Даронги Дансенну был рад видеть в любое время дня и ночи. Эльф был частым гостем на Цистре все эти десять лет, и Гильдия перевозчиков удостоила своего постоянного клиента существенной скидки. Обычным путем, по морю, до острова добирались не меньше трех суток при попутном ветре.

Итильдин шел по дорожкам сада, зная, где найдет своего государя. Да, он был принц Древнего народа, но давно уже принял подданство Криды и привык считать Даронги своим королем. Даже его отречение от престола ничего не изменило. Впрочем, если задуматься, отношение эльфа к прежнему государю больше напоминало сыновнюю любовь. Он никогда не знал отца Альвы, никогда не питал нежной привязанности к собственному отцу, а вот со стороны короля Дансенну много лет видел только отеческую заботу и поддержку; и если не собственной жизнью, то жизнью кавалера Ахайре как минимум однажды был обязан ему. Итильдин платил ему доверием и нежностью. С тех пор как прежний государь удалился в свое добровольное заточение, эльф навещал его так часто, как только мог. Так же, как юный Альва когда-то, Итильдин сидел у ног государя, жадно внимая его рассказам о былых временах, о прошлом дорогих ему людей, обо всем том, что проходит перед мысленным взором человека на закате жизни. Только одного он не делал не играл с королем в шахматы, и не потому, что ум Даронги с возрастом ослабел, а потому, что пустое занятие играть в шахматы с Древним, многократно превосходящим остротой ума человека и способным предугадывать ходы противника.

Второй месяц осени: деревья сбрасывают листву. Словно раздирают на себе праздничные одежды, оплакивая своих близких, усеивая лоскутками дорожки, и молитвенно воздевают к небу голые ветви. Осень царила в душе Итильдина. Осень, но еще не зима, как на сердце у его государя. Даже черные волосы Даронги, много лет до того сопротивлявшиеся седине, побелели, как свежевыпавший снег, когда он утратил одного за другим двух людей, дорогих своему сердцу. В тот же год, когда истек назначенный срок возвращения Альвы Ахайре, и он не подал о себе никаких вестей, старшая сестра короля скончалась в возрасте девяноста двух лет. Даронги был не одинок в своем горе: в лице принцессы Изаррис Крида потеряла одну из самых прославленных своих писательниц Белет-Цери. Тяжело заболев, она словно бросила вызов судьбе: после долгого творческого перерыва начала новый роман. Свой последний роман, который имел все шансы остаться незаконченным. Однако судьба, словно восхищенная ее выдержкой, отсрочила смерть и дала ей достаточно времени.

Тихим летним вечером на последней странице романа «Западный край» ее перо вывело слово «конец» и выпало из ослабевших пальцев, прочертив тонкую линию через весь лист. Когда ее нашли, лицо ее было безмятежно-спокойно, на губах играла улыбка, будто в последние мгновения жизни перед ней распахнулись наяву те миры, в которые она прежде попадала лишь силой воображения, и встретили ее радостно герои, вызванные к жизни легким ее пером.

Года не прошло, как в городском саду столицы поставили памятник Белет-Цери под названием «Вдохновение», и всякий, кто его видел, замирал в восхищении. Не было ни постамента, ни ограды лишь простая каменная скамья на одной из дорожек, на которой сидела девушка в повседневном платье, с волосами, убранными в косу, с пером и тетрадью, и озарение творчества на ее лице было поймано необычайно живо. А за плечами ее возвышалась гигантская фигура женщины в полном боевом облачении, с щитом и копьем, с львиной головой на щите муза, альтер эго и персонаж.

Ее надгробие в некрополе Цистры было видно издалека. Демон из черного мрамора, распахнувший крылья, и в руках его раскрытая книга, на которой в точности воспроизведена последняя страница последнего романа Белет-Цери, с добавлением лишь имени и двух дат. Кридане давно уже не хоронили своих мертвых в земле, предпочитая предавать их огню. Те, кто хотел увековечить память дорогих умерших, возводил памятник или стелу, в основание заложив урну с прахом. Лишь королям и королевам Криды было назначено лежать в некрополе на горе Умида, царящей над городом, в саркофагах с барельефами на крышках, в основаниях статуй, изваянных лучшими скульпторами страны, возвращающих мертвым прижизненное величие. Кладбище? Нет, галерея памяти, символ преемственности поколений. Из королевского дворца в некрополь вел особый портал, и немало королей и королев в трудную минуту припадали к мраморным стопам своих славных предшественников за советом, за утешением или просто за минутой одиночества, которая правящему монарху выпадает крайне редко…

Рядом с демоном возвышался беломраморный ангел, скорбно сложивший крылья и склонивший голову. Это было надгробие жены короля Дансенну, которая давным-давно умерла, давая жизнь младшей принцессе Тион Тэллиран всего через пять лет после свадьбы. Мало кто помнил ее: она не оставила после себя ничего, кроме двух дочерей, не блистала при жизни талантами и знатным происхождением, по большей части избегала придворной жизни, поглощенная воспитанием наследной принцессы. Когда-то многие удивлялись, почему их красивый и нестарый еще государь выбрал в жены эту серую мышку. Она ничем не напоминала кавалера Рудру Руатту, на протяжении двадцати лет официального государева любовника; может быть, потому он ее и выбрал. У нее были каштановые волосы, не рыжие; и серо-голубые глаза лишь изредка казались зелеными.

Немолодая монахиня на скамейке кивнула Итильдину. Она сидела так, чтобы не попадаться на глаза государю, но в то же время присматривать за ним. Для своего почтенного возраста Даронги Дансенну отличался неплохим здоровьем и почти не страдал от старческих недомоганий, но рядом с ним обязательно кто-то был, просто на всякий случай. Не нарушая уединение короля, верные слуги не оставляли его в одиночестве.

Еще поворот, и Итильдин увидел короля там же, где и всегда рядом с двумя памятниками, черным и белым, в удобном кресле под своим любимым пушистым пледом. Забытая книга переплетом вверх лежала рядом на скамейке. Даже в старости Даронги одевался щегольски и заплетал волосы в косу, осанка его все еще была прямой, взгляд ясным и твердым, и улыбка сияла, как у юноши. Он был так неуместен в этом некрополе, живой среди мертвых, среди праха и тлена, что у эльфа перехватило горло. Молча он сел у ног короля на краешек пледа и прижался лбом к его коленям.

Государь ласково провел рукой по серебряным волосам эльфа.

— Сейчас я скучаю по ней больше, чем когда потерял ее, сказал он, будто продолжая начатый разговор, и кивнул на скорбящего ангела. У нас было так мало времени. Я жалею, что совсем не успел узнать мою леди… и добавил еле слышно: …не успел полюбить.

— Они ведь все равно с нами. За Краем Мира, за гранью жизни, на последнем берегу они все равно с нами, пока мы любим и помним, в голосе Итильдина серебряными колокольчиками звенели слезы.

— Это правда. Здесь все напоминает о них. Гладиолусы их любила Инанн, тигровые лилии цветок Рудры, геральдический знак в его гербе. Рута детское прозвище Альвы. Вон тот клен рыжий, золотой и зеленый, как цвета этой невозможной, волшебной породы мужчин, наделенных равно красотой и талантом. Будь у Рудры Руатты сестра, я бы женился на ней, не раздумывая. Но их род многие века продолжается только по мужской линии, я нарочно проверил.

Государь помолчал и тихо добавил:

— У того ангела лицо моей леди, каким оно было в день нашей свадьбы. Я извинился перед ней и ушел с Рудрой, и все знали, что за «государственные дела» мы собираемся обсудить, и провожали нас понимающими взглядами… одна она не смотрела нам вслед, лишь сидела, склонив голову, как скорбящий ангел, сложив на коленях руки. Сейчас я не понимаю: неужели я не мог уделить хоть чуточку внимания собственной жене, хотя бы в первый день нашего брака! Иногда я думаю, что отдал всю свою любовь Рудре, и больше никому ничего не осталось. Может быть, потому мы с ним и расстались мне казалось тогда, что он забрал слишком много меня. Как же я был молод и глуп. Теперь я понимаю, что дал ему слишком мало. Увлекся тем, как быть королем, и забыл, как быть человеком.

— Неправда, государь. Вы слишком строги к себе.

— Разве эльфам не знакомо сожаление о сделанном и несделанном? Разве ты никогда не думаешь: «Сделал ли все, что мог? Было ли это необходимо?»

— Думаю, прошептал эльф, пряча лицо. Ресницы его были мокры от слез.

— Прости, я расстроил тебя, государь выглядел огорченным. Предаваться меланхолии мой удел, незачем делить его с другими.

— Лишь вы знаете мое сердце, государь, эльф потерся лбом о его колено, как кошка. Когда я говорю с вами, моя тоска отступает. Ваше мужество придает мне сил. Вы тоже теряли, жертвовали, расставались… Умоляю, не говорите, что сожалеете! Разве все это было напрасно?

— Не более напрасно и преходяще, чем сама жизнь и оттого бесценно, и каждое крошечное воспоминание как бриллиант чистейшей воды… Ах, как я завидую иногда Древнему народу, способному хранить свои воспоминания вечно!

— Зато, государь, возразил Итильдин, мы ничего не забываем. Люди вспоминают избранное, приукрашенное; а в нашей памяти всплывает сразу все, и плохое, и хорошее. А от некоторых воспоминаний невозможно избавиться! голос его против воли дрогнул, и прозвучало это так жалобно, что в глазах короля отразилось беспокойство. — Я не жалею о выбранном пути, но мне стыдно вспоминать смятение и страх, которые предопределили мой выбор. И стыдно, что я не перестаю вспоминать…

— Ее? шепнул король, длинными худыми пальцами приподняв подбородок эльфу и заглядывая ему в глаза. Ту женщину из видений?

Итильдин зарделся если можно так назвать тот нежнейший румянец, который только и мог появиться на его бледном лице, и отвел взгляд.

Через год или два после отъезда Альвы с Кинтаро он все-таки выдал государю причину, по которой остался в Криде.

Из дальних странствий возвратясь, кавалер Ахайре намеревался сразу же начать приготовления к путешествию в Иршаван. Но он никогда не отличался особенной целеустремленностью, и как-то незаметно дни складывались в месяцы, месяцы в годы, тем более что зеркало, прежде неумолимо подсказывающее Альве о течении времени, теперь молчало. Чародея, обуздавшего свою магическую силу, ждали десятки лет молодости и здоровья. Торопиться было некуда, разве что зачать наследника, ведь активное использование магии по необъяснимым причинам вело к бесплодию мага любого пола и возраста.

Матушка Альвы уже подыскала ему пару достойных невест. Но кавалер Ахайре в очередной раз шокировал столицу, взяв в супруги эльфийку. Эльфийку с лицом его возлюбленного, что послужило причиной комических недоразумений на приеме, где он представлял свою супругу королю. Нашлись люди, которые решили, что кавалер Ахайре глумится над священным институтом брака, женившись на особе одного с собой пола. Недоразумение разрешилось, только когда следом за молодой четой в залу вошел Итильдин. Присутствующие на приеме аристократы потрясенно переводили глаза с него на леди Итэльдайн и шептались о том, какой чертов везунчик и баловень судьбы кавалер Ахайре. Сплетники злословили: «Интересно, Ахайре спит с женой и шурином вместе или по очереди? Детки будут путать, кто им мать, а кто дядя!»

Несмотря на красоту и обаяние кавалера Ахайре, молодая жена его не любила. Это нередко случалось в Криде, ведь главной целью брака было рождение и воспитание детей. Но Итэльдайн хотела детей от другого человека, вернее, нечеловека своего брата-близнеца. Таковы были тысячелетние традиции Древних. Что ж, они договорились. Уговорить кавалера Ахайре было непросто. Ему претила мысль использовать женщину, как племенную кобылу, тем более женщину, которая не чувствует к нему ни тени желания. Что греха таить, он и сам желал ее только из-за сходства с возлюбленным.

Тогда они отправились в Фаннешту и прибегли к запрещенной практике переселения душ. Наследник Альвы Ахайре был зачат за несколько дней до свадьбы, любящими и полными страсти партнерами, вот только в теле женщины была душа мужчины, ее брата. Итильдин был готов даже выносить ребенка, но заклинание действовало всего несколько часов.

Родив кавалеру Ахайре сына, через полгода Итэльдайн вернулась в Великий лес, унося с собой, вернее, в себе прощальный подарок брата. Ей предстояло родить мальчика и девочку, похожих друг на друга, как две капли воды, как множество ее предков. Итильдин уговаривал сестру остаться, но она хотела, чтобы дети выросли в Великом лесу, вдали от тлетворного влияния смертных, как положено добропорядочным Древним. Он втайне стыдился, что их судьба заботит его куда меньше, чем судьба малыша Таэссы.

Но остался он не из-за Таэссы. В конце концов, он был Древний, узы крови говорили в нем не так сильно, как в смертных; и даже смертные, когда детям исполнялось десять лет, начинали потихоньку готовить себя к мысли, то те скоро станут совершеннолетними и начнут самостоятельную жизнь. Итильдину и в голову бы не пришло даже на миг задуматься о разлуке с Лиэлле и Таро если бы не очередное пророческое видение.

Впервые оно касалось его собственной судьбы.

Он задремал всего на полчаса, но за это время перед глазами пронеслась целая жизнь. Он был рабом рыжеволосой аррианской воительницы, субхадры племени Красных лисиц, которую в глаза звали Александрой Багрянородной, а за глаза нередко богиней Идари. Он был ее любимым наложником, управителем над ее скотом и рабами, ее верным слугой, вечным пленником ее синих глаз, готовым выполнить любое ее желание. Он не знал, кто он и откуда, знал только, что любит свою госпожу так самозабвенно и истово, как никого в жизни так ему казалось во сне. «Мой сладенький эльфенок», говорила она, и эти слова были лишены для него смысла, кроме того, что госпожа им довольна. Никого она не любила так, как его, и только лишь двух других рабов отличала видно, пленных ланкмарских чародеев, потому что они носили заговоренные ошйники из серебра, отнимающие магическую силу. Один был красивый юноша с волосами, будто пламя, и зелеными кошачьими глазами, изящный и стройный, искусный в любви, а другой сумрачный, смуглый, высокий, с черными косами, своевольный и непочтительный, и оба они не помнили ничего о своей прошлой жизни, потому что такова магия аррианок власть над умом, сердцем и телом человека.

Лишь иногда он чувствовал смутное беспокойство, глядя на восход солнца, будто в той стороне лежала его родина, и с удивлением обнаруживал, что слезы катятся по его лицу. Тогда госпожа поила его настоем из трав, прижимала прохладные пальцы к вискам, читала заклинания и тоска его отступала.

— Ах, мой серебряный эльф, шептала она после любовных услад. Ты околдовал меня, свел с ума. Ради тебя я отказалась от дружбы с великим чародеем Руаттой, от войны с Ланкмаром, от всех других своих рабов и наложников. В этом мире нет ни единого эльфа и вот, один лежит в моих объятиях, пойманный в сети моей магией, забывший себя и своих возлюбленных, и сердце мое ради тебя стало тверже стали, острее клинка, и если бы ты не стал моим, я бы выпустила твою кровь по капле. Не печалься, мой серебряный, хочешь, я прикажу привести рыжего с черненьким, чтобы они позабавили и развлекли тебя, а я бы посмотрела?

— Как прикажет моя госпожа, отвечал он, целуя ей руки.

…И проснулся в слезах, дрожа всем телом, потому что в то же самое мгновение понял, что означает этот сон. Если он отправится в Иршаван, то потеряет своих возлюбленных и себя.

Альва, не просыпаясь, заворочался, зашарил вокруг себя руками, прижался поближе к эльфу. Итильдин не выдержал разрыдался в его объятиях и, конечно, разбудил и его, и Кинтаро, изгнанного на соседнюю кровать за неумеренные сексуальные аппетиты и привычку стягивать одеяло.

Он с трудом смог пересказать видение, потому что стучали зубы.

Любовники его больше были напуганы его состоянием, чем сном. Кинтаро начал рассуждать о методах сопротивления магии, об охранных амулетах, Альва кинулся искать в книгах упоминание об иршаванском чародее Руатте, впервые сопоставив имена, но не нашел ничего определенного. Итильдин успокоился, отойдя от шока и сообразив, что его пророчества не более чем предупреждения, и до сих пор всех опасностей удавалось избежать.

Однако на следующую ночь он боялся уснуть и все-таки уснул, и снова увидел тот же сон, и снова проснулся в слезах.

Больше всего ужасало то, как легко в этой другой жизни он забыл своих любовников, как глубоко и искренно полюбил свою госпожу. Может быть, дело в том, что в его роду был аланн, предавший свой народ ради смертной женщины, и сама эта женщина была несомненной родней аррианкам, хоть история Ашурран и не говорила этого прямо. А может, у него была слабость к рыжим. А может, его любовь к Альве и Кинтаро была вовсе не так крепка, как ему казалось. Или синеглазая воительница обладала непредставимой магической силой.

Он так страдал от этих мыслей, что слег в лихорадке. Мрачный Альва сказал:

— Не едем. К черту все!

В ту же ночь Итильдину приснилось, как кавалер Ахайре держит холодеющую руку короля Дансенну, а тот шепчет: «Рудра, ты все-таки вернулся!»

Об этом сне он никому не рассказал, но заявил твердо:

— Я остаюсь. Вы едете вдвоем.

Альва устроил безобразную истерику, недостойную криданского дворянина из старинного рода. Он кричал, бушевал, проклинал все на свете и бил посуду. Итильдин выждал немного, чтобы его ярость схлынула, а потом прижал к себе и хорошенько встряхнул.

— Ты должен ехать. Я должен остаться. Такова воля богов, и ничего не изменишь. Неужели наша любовь не выдержит разлуки? Ты когда-то покинул нас на год, помнишь?

— Не нравится мне все это, сказал Кинтаро и выпил еще бренди прямо из бутылки, потому что целых стаканов не осталось. Почему все твои видения такие мерзкие, куколка?

Альва молча сжимал Итильдина в объятиях и не хотел отпускать.

— Благодаря моим мерзким видениям кое-кто до сих пор целый и несъеденный, довольно ядовито откомментировал Итильдин. За прошедшие годы в обществе Кинтаро и Альвы он сильно растерял природную деликатность, терпеливость и мягкость, а за последние несколько дней из-за всех переживаний характер у него здорово испортился. — Я больше не вижу этот сон, с тех пор как решил остаться, а это значит, что именно я навлек бы на всех нас опасность. Без меня удача будет к вам благосклонна.

— Если так надо, чтобы старик вернулся, почему боги сами как-нибудь не подсуетятся? пробурчал Кинтаро, стукнув бутылкой об стол.

Разумеется, никто ему не ответил.

Много раз Итильдин спрашивал себя: если бы он знал, что они расстаются не на год, не на два, а на двенадцать лет, что бы он сделал? Отправился бы с ними, рискуя попасть в рабство? Уговорил бы Альву послать кого-то другого? Снарядил бы через два года корабль и последовал за ними? Впал бы в аванирэ на все эти годы? Что?

Ответ был: все то же самое. И это было тяжелее всего знать, что ничего не изменишь, ни сейчас, ни тогда.

Только будущее можно изменить.