Станислав Лем СУД

— Свидетель Шеннэн Куин!

— Здесь, господин командор.

— Вас вызвали в качестве свидетеля по делу, которое разбирается Космическим трибуналом под моим председательством. При обращении к трибуналу меня следует именовать председателем, а остальных его членов — судьями. На вопросы трибунала вы обязаны отвечать немедленно, а на вопросы обвинения и защиты только после разрешения трибунала. В своих показаниях вы можете основываться исключительно на том, что видели сами и знаете по собственному опыту, но не на том, что вы слышали от третьих лиц. Вам всё понятно?

— Да, господин председатель.

— Итак, вас зовут Шеннэн Куин?

— Да.

— Однако, будучи членом экипажа «Голиафа», вы пользовались другим именем?

— Да, господин председатель: таково было одно из условий договора, заключенного со мной арматорами.

— Вы знали причины, по которым вам присвоили псевдоним?

— Знал, господин председатель.

— Вы принимали участие в кольцевом полете «Голиафа» в период между восемнадцатым и тридцатым октября текущего года?

— Да, господин председатель.

— Какие функции выполняли вы па корабле?

— Я был вторым пилотом.

— Расскажите трибуналу, что произошло на борту «Голиафа» во время упомянутого полета двадцать первого октября, по предварительно разъясните, в каком положении находился корабль и каковы были поставленные перед ним задачи.

— В восемь тридцать по бортовому времени, идя с гиперболической скоростью, мы пересекли периметр спутников Сатурна и начали торможение, которое продолжалось до одиннадцати. За это время мы погасили гиперболическую скорость и на двойной круговой нулевой приступили к маневру выхода на круговую орбиту, чтобы с нее вывести в плоскость кольца искусственные спутники.

— Двойной нулевой вы называете скорость пятьдесят два километра в секунду?

— Да, господин председатель. В одиннадцать кончилась моя вахта, но, поскольку из-за постоянных возмущений при маневрировании приходилось непрерывно вводить курсовые поправки, я только поменялся местом с первым пилотом. С этого момента он вел корабль, а я выполнял обязанности штурмана.

— Кто вам приказал так поступить?

— Командир, господин судья. Да в таких условиях иначе и нельзя было поступить. Наша задача заключалась в том, чтобы подойти в плоскости кольца как можно ближе, — но, естественно, оставаясь на безопасном расстоянии, — к границе Роша, с практически круговой орбиты запустить поочередно три автоматических зонда и, управляя ими дистанционно, по радио ввести их в пределы зоны Роша. Один зонд нужно было затем ввести в щель Кассини, то есть в пространство, отделяющее внутреннее кольцо Сатурна от наружного, а два остальных предназначались для контроля его движения. Может, объяснить это подробнее?.

— Да, пожалуйста.

— Слушаюсь, господин председатель. Кольца Сатурна образованы множеством мелких глыб и обломков и разделены щелью шириной около четырех тысяч километров. Искусственный спутник должен был, облетая планету внутри щели, передавать информацию о возмущениях гравитационного поля, а также о внутренних взаимных перемещениях тел, из которых состоят кольца. Однако вследствие пертурбаций спутник очень скоро был бы выброшен из этого пустого пространства либо в пределы внутреннего кольца, либо в пределы наружного и там, естественно, просто раздавлен. Чтобы этого не случилось, следовало запустить специальные спутники, имеющие ионные двигатели с относительно малой тягой, порядка одной четвертой — одной пятой тонны. На этих двух спутников-«сторожей» возлагалась задача с помощью радиолокаторов следить за тем, чтобы зонд, находящийся внутри щели, не покидал ее. Их бортовые вычислительные машины должны были рассчитывать соответствующие поправки для этого зонда и в нужный момент запускать его двигатели. Ожидалось, что в результате он сможет работать до тех пор, пока не израсходует топливо, то есть около двух месяцев.

— Для чего понадобилось запускать два контрольных спутника? Вы не считаете, свидетель, что хватило бы одного?

— Конечно, хватило бы, господин судья. Другой «сторож» был просто резервным, на случай, если первый откажет или будет уничтожен каким-нибудь метеоритом. С Земли, при астрономических наблюдениях, пространство вокруг Сатурна кажется, если исключить кольца и луны, пустым, но в действительности оно изрядно замусорено. Избежать столкновения с мелкими частицами в таких условиях, разумеется, невозможно. Именно поэтому нам приходилось держать круговую орбитальную скорость, — ведь практически все обломки крутятся в экваториальной плоскости Сатурна с его первой космической скоростью. Это уменьшало шансы столкновения до разумного минимума. Кроме того, на корабле имелась противометеоритная защита в виде выстреливающихся экранов; команда подавалась либо с пилотского пульта, либо соответствующим автоматом, сопряженным с корабельным локатором.

— Скажите, свидетель, вы считали задание трудным или опасным?

— Оно не было ни особенно опасным, ни слишком трудным, господин судья, при условии четкого выполнения всех маневров и отсутствии препятствий. Окружаю — и ее Сатурн пространство считается у нас свалкой похуже, чем район Юпитера, но зато ускорения, необходимые для маневров, гораздо меньше, чем вблизи Юпитера, и это дает значительные преимущества.

— Кого вы имеете в виду, свидетель, когда говорите «у нас»?

— Пилотов, господин судья, ну и штурманов.

— Одним словом — космонавтов?

— Да, господин судья. Незадолго до двенадцати часов по бортовому времени мы фактически подошли к внешнем границе кольца.

— В его плоскости?

— Да. На расстояние примерно тысячи километров. Индикаторы уже там показывали значительную запыленность. Мы регистрировали около четырехсот пылевых микростолкновений в минуту. В соответствии с программой мы вошли в зону Роша над кольцом и, находясь па круговой орбите, которая была практически параллельна щели Кассини, приступили к выполнению задания. Первый зонд мы запустили в пятнадцать часов по бортовому времени и с помощью радиолокатора ввели его в щель. Это, собственно, и было моей задачей. Пилот помогал мне, поддерживая минимальную тягу. Благодаря этому мы вращались практически с той же скоростью, что и кольца. Кэлдер маневрировал очень искусно. Он держал как раз такую тягу, которая позволяла правильно ориентировать «Голиаф», — носом вперед, без тяги корабль сразу бы начал кувыркаться.

— Кто находился и рубке кроме вас и первого пилота?

— Все. Вся команда, господин судья. Командир сидел между мной Кэлдером, ближе к нему, — так он поставил свое кресло. Позади меня устроились инженер и электроник. Доктор Барнс сидел, кажется, за командиром.

— Вы в этом не уверены, свидетель?

— Я не обратил на это внимания. Я всё время был занят, и потом трудно увидеть, сидя в кресле, что делается сзади. Спинка слишком высока.

— Зонд был введен в щель визуально?

— Не только визуально, господин судья. Я всё время поддерживал с ним телевизионную связь и, кроме того, пользовался радиодальномером. Вычислив параметры орбиты зонда, я убедился, что он сел удачно — примерно посредине пустого пространства между кольцами, — и сказал Кэлдеру, что готов.

— Что вы готовы?

— Да, к выведению следующего зонда. Кэлдер включил лапу, крышка откинулась, но зонд застрял.

— Что вы называете лапой?

— Поршень, которым приводится и движение гидравликой и выталкивает зонд из наружной пусковой шахты после открытия люка. На корме имелись три такие установки, и нужно было трижды повторить один и тот же маневр.

— Значит, второй спутник не покинул корабль?

— Нет, он застрял в пусковой шахте.

— Объясните подробно, как это случилось.

— Очередность операций такова: сначала открывается наружная крышка, потом включается гидравлика, а когда приборы сообщают, что спутник пошел, включается пусковой автомат. Автомат дает зажигание с задержкой сто секунд, — это достаточное время, чтобы его выключить в случае аварии. Автомат запускает малый стартовый двигатель на твердом топливе, и спутник отходит от корабля собственной тягой, пятнадцатисекундной тягой порядка тонны. Всё дело и том, чтобы он отошел от корабля как можно быстрое. Когда стартовый двигатель выгорает, автоматически включается ионный двигатель, находящийся под дистанционным контролем штурмана. В данном случае Кэлдер уже включил пусковой автомат, так как спутник начал выходить, а когда он внезапно застопорился, первый пилот попытался выключить автомат, но это ему не удалось.

— Свидетель, вы уверены, что первый пилот пытался выключить пусковой автомат зонда?

— Да, он возился с рукояткой, которая стояла в заднем положении, но — не знаю почему — заряд всё-таки воспламенился. Кэлдер крикнул: «Блок!» — это я слышал.

— Крикнул «блок!»?

— Да, что-то там заблокировалось. Оставалось еще около полминуты до запуска стартового двигателя, и Кэлдер старался вытолкнуть зонд, увеличивая давление, манометры показывали максимум, но зонд сидел как запрессованный. Тогда Кэлдер отвел поршень и снова включил его, мы все почувствовали, как он ударил в зонд — словно молотом.

— Он пытался таким способом вытолкнуть зонд?

— Да, господин судья. Конечно, зонд при этом мог пострадать, так как Кэлдер не увеличивал нажим постепенно, а дал в систему сразу полное давление. Впрочем, он действовал совершенно правильно, если принять во внимание, что у нас был запасной зонд, но не было запасного корабля.

— Очевидно, это была острота? Попрошу вас, свидетель, воздержаться от подобных вольностей.

— В общем, поршень ударил в зонд, но зонд остался па месте, а время шло, и я крикнул: «Ремни!» — и затянулся вглухую. Кроме меня то же самое крикнули еще минимум двое, одним из них был командир, — я узнал его по голосу.

— Свидетель, объясните трибуналу, почему вы поступили таким образом.

— Мы двигались по круговой орбите над кольцом А, то есть шли практически без тяги. Я знал, что, когда стартовый двигатель включится, — а это было неизбежно, потому что стартер уже сработал, — мы получим боковой толчок. Заклинился зонд штирборта, обращенного к Сатурну. Он должен был действовать как дополнительный двигатель. Я ожидал, что «Голиаф» начнет кувыркаться и появится центробежная сила, которую пилот будет вынужден гасить направленной противоположно собственной тягой корабля. В такой ситуации невозможно заранее предвидеть всех возможных эволюций. Во всяком случае, следовало хорошенько пристегнуться.

— Значит, вы, свидетель, находясь на вахте, выполняя функции штурмана, сидели с расстегнутыми ремнями?

— Нет, господни судья, они не были расстегнуты, просто немного ослаблены. Их натяжение можно в определенных границах регулировать. Когда пряжка затянута до конца, — мы называем это вглухую, — уменьшается свобода движения.

— А вам известно, свидетель, о том, что по инструкции не предусмотрены ни ослабление, ни какая-либо регулировка ремней?

— Так точно, я знал, что в инструкции говорится по-другому, но так всегда делается.

— Что вы имеете в виду, свидетель?

— В практике на всех кораблях, на которых я летал, ремни немного ослабляются, — это облегчает работу.

— Широкая распространенность нарушения не может его оправдать. Продолжайте.

— Как я и ожидал, стартовый двигатель зонда включился. Корабль начал вращаться вокруг поперечной оси, одновременно нас сносило с прежней орбиты, хотя и очень медленно. Пилот скомпенсировал это двойное движение собственной боковик тягой, но не целиком, то есть не с нулевым результатом.

— Почему?

— Я не был сам у рулей, но полагаю, что это было невозможно. Зонд заклинило в пусковой шахте с откинутой крышкой, в люк шахты вырывалась часть газов его двигателя, причем в потоке газов наверняка возникали завихрения, и из-за этого он был неравномерным. В результате боковые толчки то ослабевали, то усиливались, вследствие чего коррекция собственной тягой раскачивала корабль словно маятник, а когда стартовый двигатель выгорел, нас закрутило еще сильнее, но в обратную сторону. Это движение пилот погасил только через некоторое время, когда сообразил, что хотя стартовый двигатель и сдох, но зато заработал ионный.

— «Стартовый двигатель сдох»?

— Я хотел сказать, что пилот не был вполне уверен, включится ли ионный двигатель зонда, в конце концов он очень сильно ударил его поршнем и мог повредить; да, наверно, он этого и хотел. Я бы тоже так поступил. Но когда стартовый двигатель отключился, оказалось, что ионный привод сработал, и снова на нас действовала боковая сила порядка четверти тонны. Это немного, но всё же достаточно, чтобы закувыркаться на такой орбите. Ведь мы шли с круговой орбитальной скоростью, а при этом минимальные изменения ускорения оказывают огромное влияние на траекторию полета и на устойчивость корабля.

— Как вели себя в это время члены экипажа?

— Совершенно спокойно, господин судья. Конечно, все должны были отдавать себе отчет об опасности в тот момент, когда включился стартовый двигатель, как-никак это пороховой заряд весом в сто килограммов, который мог в полузамкнутом пространстве, каким являлась пусковая шахта с застрявшим зондом, просто взорваться, как бомба. Нам бы вспороло штирборт, словно консервную банку. К счастью, взрыва не произошло. Ионный двигатель уже не представлял такой опасности. Правда, возникла дополнительная сложность — автомат включил пожарную тревогу и пусковую шахту номер два начало затоплять пеной. Из этого не могло получиться ничего хорошего; ионный двигатель пеной не погасишь, ее только выбрасывало в открытый люк, причем какая-то часть пены, вероятно, всасывалась в сопло зонда и гасила тягу. Пока пилот не выключил систему огнетушителей, нас болтало из стороны в сторону, не слишком сильно, но, во всяком случае, стабилизация полета затруднялась.

— Кто включил систему огнетушителей?

— Автомат, господни судья, как только датчики показали рост температуры в обшивке штирборта выше семисот градусов, — это стартовый двигатель нас так подогрел.

— Какие распоряжения или приказы отдавал до этого момента командир?

— Он не отдавал никаких распоряжений или приказов. Казалось, он хочет посмотреть, что сделает пилот. В принципе у нас имелись две возможности: либо попросту уйти от планеты, увеличивая тягу, и начать возвращение на гиперболу, отказавшись от выполнения задания, либо попробовать вывести на контрольную орбиту последний, третий зонд. Уход означал срыв программы, так как зонд, который уже вращался в щели, дрейфуя, наверняка разбился бы самое большее через несколько часов. Наружная коррекция его траектории зондом — «сторожем», была обязательна.

— Эту альтернативу, естественно, должен был разрешить командир корабля?

— Господин председатель, мне отвечать на этот вопрос?

— Свидетель, отвечайте на вопрос обвинения.

— Так вот, командир, конечно, мог отдавать приказы, но не обязан был этого делать. В принципе пилот при определенных обстоятельствах уполномочен выполнять функции, равнозначные функциям командира корабля, — как о том говорит шестнадцатый параграф корабельного устава, — поскольку часто бывает так, что нет времени на переговоры между командиром и вахтенными, находящимися у рулей.

— Но при возникших обстоятельствах командир мог отдавать приказы: ведь корабль не находился под действием ускорения, при котором невозможно отдавать приказы голосом, не было и непосредственной опасности катастрофы.

— В пятнадцать с минутами по бортовому времени пилот дал умеренную компенсирующую тягу…

— Почему вы игнорировали то, что я сказал, свидетель? Прошу трибунал сделать свидетелю замечание и предложить ему, чтобы он мне ответил.

— Прошу прощения, я должен был отвечать на вопросы, но обвинитель не задал мне никакого вопроса. Обвинитель лишь прокомментировал возникшую на корабле ситуацию. Должен ли я в свою очередь прокомментировать этот комментарии?

— Прошу обвинение сформулировать вопрос, адресованный свидетелю, а свидетель, давая показания, должен проявить максимум доброй воли.

— Не считаете ли вы, свидетель, что при возникшей ситуации командир обязан был принять конкретное решение и сообщить его пилоту в форме приказа?

— Устав, господин прокурор, не предусматривает…

— Свидетель, вы должны обращаться только к трибуналу.

— Слушаюсь. Устав не предусматривает подробно всех обстоятельств, которые могут возникнуть на борту. Это просто невозможно. Если бы это было возможно, хватило бы того, чтобы каждый член экипажа выучил его наизусть, и тогда вообще не потребовалось бы командовать.

— Господин председатель, обвинение протестует против подобного рода иронических замечаний свидетеля.

— Свидетель, отвечайте на вопрос обвинения коротко и прямо.

— Слушаюсь. Так вот, я не считаю, что командир должен был в этой ситуации отдавать какие-то особые приказы. Он присутствовал в рубке; видел и понимал, что происходит; если он молчал, это значило, что в соответствии с двадцать вторым параграфом корабельного устава он разрешает пилоту действовать по собственному усмотрению.

— Господин председатель, свидетель неверно трактует смысл двадцать второго параграфа корабельного устава космофлота, в данном случае применим параграф двадцать шестой, в котором говорится об опасных ситуациях.

— Господин председатель, ситуация, которая возникла на «Голиафе», не представляла опасности ни для корабля, ни для здоровья и жизни людей.

— Господин председатель, свидетель явно демонстрирует отсутствие доброй воли, — вместо того чтобы стремиться к установлению объективной истины, он пытается своими показаниями per fas et nefas[14] оправдать поступки обвиняемого Пиркса, который был командиром корабля! Положение, в котором оказался корабль, несомненно, относилось к таким, которые подпадают под действие параграфа двадцать шестого.

— Господин председатель, обвинитель не может одновременно выполнять функции эксперта!

— Лишаю вас слова, свидетель. Трибунал откладывает решение вопроса о применимости двадцать второго или двадцать шестого параграфа корабельного устава до особого рассмотрения. А теперь, свидетель, сообщите, что произошло на корабле дальше.

— Кэлдер, правда, не обращался к командиру ни с какими вопросами, но я видел, что он несколько раз посмотрел в его сторону. Тем временем тяга заклиненного зонда выровнялась и стабилизация корабля не представляла трудностей. Кэлдер начал отходить от кольца, но не требовал от меня расчета обратного курса, и я догадался, что он всё-таки попробует выполнить наше задание. Примерно в шестнадцать часов, когда мы вышли из зоны Роша, Кэлдер просигналил пик и сразу же попробовал вытряхнуть зонд.

— То есть?

— Ну он включил сигнал пика перегрузки и сразу же дал сначала полный назад, а потом полный вперед; зонд весит три тонны, а при полном ускорении почти в двадцать раз больше. Он должен был пулей вылететь из пусковой шахты. Нас окружало около тысячи миль свободного пространства, и Кэлдер дернул таким образом корабль два раза подряд, но без результата. Он добился только того, что боковое отклонение увеличилось. Возможно, под действием резких ускорений зонд, который еще сильнее заклинился в пусковой шахте, сменил положение, и теперь весь поток газов бил в откинутую наружную крышку, отражался от нее и уходил в пространство. Рывки были и неприятны для нас, и немного рискованны, поскольку уже было ясно, что если зонд вообще выскочит, то, очевидно, захватит с собой кусок наружной обшивки. Всё шло к тому, что нам придется либо послать людей в скафандрах с инструментами наружу, либо возвращаться, таща за собой этот черт… прошу прощения, застрявший зонд.

— А не пробовал Кэлдер выключить двигатель зонда?

— Он не мог этого сделать, господин судья: кабель, соединявший зонд с кораблем, был уже разорван, — значит, оставалось только управление по радио, но зонд застрял в самом люке пусковой шахты и экранировался ее металлическим кожухом. Мы летели, удаляясь от планеты, примерно с минуту, и я уже был убежден, что Кэлдер всё-таки решил возвращаться. Он выполнил несколько маневров, производя так называемый захват звезды, — при этом корабль нацеливают носом на выбранную звезду и дают переменную тягу. Если управляемость в норме, звезда должна оставаться на экранах совершенно неподвижной. Конечно, так не получилось, мы имели измененную полетную характеристику, и Кэлдер старался установить ее параметры. После нескольких попыток ему всё же удалось подобрать тягу, компенсирующую боковое отклонение, и тогда он повернул.

— Свидетель, в этот момент вы понимали, каковы действительные намерения Кэлдера?

— Да, то есть я предполагал, что он попробует все же запустить оставшийся на борту третий зонд. Мы вышли обратно к плоскости эклиптики со стороны Солнца, причем Кэлдер работал просто великолепно; если бы я этого не знал, мне никогда бы и в голову не пришло, что он с такой легкостью управляет кораблем, который имеет как бы дополнительный боковой двигатель, не предусмотренный конструкцией. Кэлдер приказал мне рассчитать курсовые поправки и всю траекторию, а также командные импульсы для нашего третьего зонда. Тут уж у меня не могло оставаться никаких сомнений.

— Вы выполнили это распоряжение?

— Нет, господин судья. Вернее, я сказал ему, что не могу рассчитывать курс в соответствии с программой, поскольку мы вынуждены поступать иначе, — ведь мы уже не могли точно придерживаться программы. Я попросил у него дополнительные данные, так как не знал, с какой высоты он хочет запустить последний зонд, но он ничего мне не ответил. Может, он обратился ко мне только для того, чтобы уведомить командира о своем намерении.

— Вы так считаете? Ведь он мог обратиться к командиру непосредственно.

— Может быть, он не хотел этого сделать. Может, для него было важно, чтобы никто не подумал, будто он сам не знает, как нужно действовать, и нуждается в помощи. А возможно, он хотел показать, какой он превосходный пилот, если берется за выполнение задачи, хотя штурман, то есть я, но в состоянии ему помочь. Командир, однако, не реагировал, а Кэлдер уже шел на сближение с кольцами. Тогда мне это перестало нравиться.

— Прошу вас, свидетель, выражаться точнее.

— Слушаюсь, господин судья. Я подумал, что всё это слишком рискованно.

— Прошу трибунал отметить, что свидетель невольно подтвердил сейчас то, чего не хотел признать раньше: командир обязан был активно вмешаться в возникшую ситуацию, и командир сознательно, намеренно от этого отказался, подвергая тем самым корабль вместе с экипажем риску, последствия которого невозможно было предвидеть.

— Господни председатель, утверждение обвинителя неверно.

— Вы не должны полемизировать с обвинением, а только давать показания, относящиеся исключительно к ходу событий. Почему в тот момент, когда Кэлдер начал снова приближаться к кольцам, — только тогда — вы сочли ситуацию рискованной?

— Возможно, я неудачно выразился. Дело обстояло так: пилот обязан в подобных случаях обратиться к командиру. Я бы на его месте наверняка это сделал. Первоначальной программы мы уже не могли выполнить со всей точностью. Я думал, что Кэлдер, поскольку командир позволяет ему проявить инициативу, попытается вывести зонд на орбиту со значительного расстояния, то есть не подходя к кольцу слишком близко. Правда, это уменьшало шансы на успех, но было возможно и в то же время безопасно. И действительно, идя на малой скорости, Кэлдер приказал мне снова рассчитать курс для спутника, наводимого с расстояния порядка тысячи-тысячи двухсот километров. Я хотел ему помочь и начал рассчитывать траекторию, причем величина ошибки оказалась примерно равной ширине щели Кассини. То есть было около пятидесяти шансов из ста, что зонд, вместо того чтобы выйти па нужную контрольную орбиту, уйдет либо к планете, либо наружу и разобьется о кольцо. Я сообщил Кэлдеру этот результат, — а что мне оставалось делать?

— А командир познакомился с результатом ваших расчетов?

— Он должен был его видеть, все цифры появлялись на указателе, находящемся посредине, над нашими пультами. Мы шли малым ходом, и, как мне показалось, Кэлдер не мог принять решения. Он действительно оказался в тупике. Если бы он теперь отступил, это означало бы, что он ошибся в расчетах, что его подвела интуиция. Пока он не повернул к планете, он мог бы еще утверждать, что счел риск слишком большим и неоправданным. Но он уже показал, как отлично владеет кораблем, несмотря на изменившуюся тяговую характеристику, и, хотя он этого не говорил, вся последовательность маневров ясно показывала его намерения: он решил продолжать попытки запустить зонд. Мы шли на сближение. Я думал: Кэлдер просто хочет несколько повысить шансы — ведь они увеличивались с уменьшением расстояния, — но если бы он стремился к этому, ему уже пора было начать торможение, а он увеличил тягу. Только тогда я сообразил, что он собирается поступить совершенно иначе, раньше мне это даже в голову не приходило. Впрочем, все это поняли. Моментально.

— Свидетель, вы утверждаете, что все члены экипажа отдавали себе отчет в серьезности положения?

— Да, господин председатель. Кто-то из сидевших позади меня со стороны бакборта, когда скорость увеличилась, сказал: «Жизнь была прекрасна».

— Кто это сказал?

— Не знаю. Может, инженер, а может, электроник. Я не обратил внимания. Всё происходило в доли секунды. Кэлдер включил сигнал пика и, дав большую тягу, пошел курсом, пересекающим кольцо. Было ясно, что он хочет проскочить через самую середину щели Кассини и по дороге «потерять» третий зонд способом «вспугнутой птички».

— Что это за способ?

— Так его иногда называют, господин судья: корабль «теряет» зонд так же, как птица «теряет» на лету яйцо… Но командир запретил ему это.

— Командир ему запретил? Он отдал такой приказ?

— Так точно, господин судья.

— Обвинение протестует. Свидетель извращает факты. Командир такого приказа не отдавал.

— Верно, командир пытался отдать этот приказ, но не успел сказать фразу целиком. Кэлдер, правда, дал предупреждение о пике ускорения, но всего за какую-то долю секунды до самого маневра. Когда вспыхнул красный сигнал, командир крикнул, а Кэлдер одновременно включил полную мощность. Под таким прессом, больше четырнадцати g, невозможно издать ни звука. Кэлдер словно хотел зажать ему рот. Я не утверждаю, будто он действительно стремился к этому, но впечатление было такое. Нас сразу же так придавило, что я совершенно ослеп, потому и командир едва успел крикнуть…

— Господин председатель, обвинение протестует против формулировок, использованных свидетелем. Вопреки собственной оговорке, свидетель старается нам внушить, якобы пилот Кэлдер предумышленно и со злым умыслом стремился лишить командира возможности отдать приказ.

— Ничего подобного я не говорил.

— Лишаю свидетеля слова. Трибунал принимает протест обвинения. Прошу вычеркнуть из протокола слова свидетеля, начиная от фразы: «Кэлдер словно хотел зажать ему рот». Прошу свидетеля воздержаться от комментариев и точно повторить то, что в действительности сказал командир.

— Ну, как я уже говорил, командир, правда, не успел сформулировать приказа полностью, но смысл его был абсолютно ясен. Он запретил Кэлдеру входить в щель Кассини.

— Обвинение протестует. Для выяснения истины существенно не то, что обвиняемый Пиркс хотел сказать, а лишь то, что он действительно сказал.

— Трибунал принимает протест. Прошу вас, свидетель, ограничиться тем, что было сказано в рубке.

— Было сказано достаточно, чтобы любой человек, который по профессии является космонавтом, понял, что командир запрещает пилоту входить в щель Кассини.

— Прошу вас, свидетель, процитировать эти слова, а трибунал сам примет решение по вопросу об их истинном значении.

— Я не помню этих слов, господин председатель, только их смысл. Командир начал кричать что-то вроде: «Не проходи сквозь кольцо!» — а может: «Не насквозь!» — и больше говорить не мог.

— Однако перед этим вы сказали, что командир не успел полностью сформулировать приказ, а в процитированном вамп сейчас: «Не проходи сквозь кольцо» — сказано всё полностью.

— Если бы в этом доме вспыхнул пожар и если бы я крикнул: «Горит!» — я не сказал бы всего полностью, я не сообщил бы, что горит и где горит, но это было бы понятным предупреждением.

— Обвинение протестует. Прошу трибунал призвать свидетеля к порядку.

— Свидетель, трибунал делает вам замечание. Вы здесь не затем, чтобы поучать трибунал с помощью сентенций. Прошу вас ограничиться точной информацией о том, чт произошло на борту.

— Слушаюсь. На борту произошло то, что командир возгласом запретил пилоту вводить корабль в щель…

— Протестую! Показания свидетеля тенденциозны и фальсифицируют факты.

— Трибунал стремится быть снисходительным. Прошу вас, свидетель, понять, что задачей судебного разбирательства является установление истинных фактов. Вы можете процитировать обрывок фразы, сказанной командиром?

— На нас уже действовало большое ускорение. У меня началось черное выпадение зрения, я ничего не видел, но слышал выкрик командира. Слова были неразборчивы, но всё-таки я понял, в чем дело. Тем более не мог не слышать этого предупреждения пилот, находившийся к командиру ближе, чем я.

— Защита просит еще раз прослушать пленки, на которых зарегистрировано всё, что происходило в рубке, тот их фрагмент, где записан выкрик командира.

— Трибунал отклоняет просьбу защиты. Пленки уже были прослушаны, и установлено, что степень искажения голоса позволяет лишь идентифицировать человека, который кричал, но не дает возможности установить содержание выкрика. Трибунал примет по этому спорному вопросу особое решение. Прошу свидетеля рассказать, что произошло после выкрика командира.

— Когда я снова стал видеть, мы шли на кольцо. Акцелерометр показывал два g. Скорость была гиперболической. Командир крикнул: «Кэлдер! Ты не выполнил приказа! Я запретил тебе входить в щель!» — а Кэлдер сразу же ответил: «Я не слышал этого, командор!»

— Но в этот момент командир не приказал ему тормозить или повернуть?

— Это было уже невозможно, господин председатель. Мы шли с гиперболической скоростью порядка восьмидесяти километров в секунду. Нечего было и мечтать о том, чтобы погасить ее, не переходя гравитационного барьера.

— Что такое гравитационный барьер, свидетель?

— Постоянное положительное или отрицательное ускорение, выше двадцати-двадцати двух гравитационных единиц. С каждый секундой полета для торможения требовалась большая обратная тяга. Сначала, по-видимому, около пятидесяти g, а потом, может, и сто. При таком торможении мы все должны были погибнуть. Вернее, должны были погибнуть все люди, находившиеся на корабле.

— Технически корабль мог развивать ускорения такого порядка?

— Да, господин судья. Мог, если сорвать предохранители, — но только тогда. Реактор «Голиафа» имеет предельную потенциальную тягу порядка десяти тысяч тонн.

— Продолжайте, свидетель.

— «Хочешь погубить корабль?» — сказал командир совершенно спокойно. «Проскочим Кассини, и на другой стороне я заторможу», — ответил Кэлдер с таким же спокойствием. Этот разговор еще не кончился, как вдруг нас завертело. Вероятно, в момент, когда Кэлдер стал выходить на щель, под действием резко возросшего ускорения зонд изменил свое положение внутри пусковой шахты, и, хотя боковое отклонение уменьшилось, поток газов был теперь по касательной к корпусу, так что корабль крутился, словно волчок, вокруг продольной оси. Вращение, сначала довольно медленное, с каждой секундой убыстрялось. Мы неслись к катастрофе. Кэлдер, сам того не желая, вызвал ее тем, что очень резко увеличил ускорение.

— Объясните трибуналу, зачем, по вашему мнению, Кэлдер увеличил ускорение.

— Обвинение заявляет протест. Свидетель необъективен и, без сомнения, ответит, что, как он уже утверждал, Кэлдер стремился заставить командира замолчать.

— Я совсем не то хочу сказать. Кэлдеру не следовало резко увеличивать ускорение, он мог сделать это постепенно, но если он намеревался войти в Кассини, большая тяга была необходимой. Мы находились в пространстве, где маневрировать чрезвычайно трудно, поскольку здесь непрерывно приходится решать математически неразрешимые задачи о движении многих тел. Воздействие самого Сатурна, массы его колец, ближайших спутников — всё это вместе создает поле тяготения, в котором совокупность возмущении не удается учесть одновременно. Кроме того, зонд вызывал боковое отклонение. В конечном счете мы двигались по траектории, которая была результирующей многих сил — как собственной тяги корабля, так и притяжения разбросанных в пространство масс. Следовательно, с увеличением нашей тяги влияние возмущающих факторов уменьшалось, ведь их значения были постоянны, а значение нашего импульса росло. Повышая скорость, Кэлдер делал нашу траекторию менее чувствительной к внешним возмущающим воздействиям. Я убежден, что ему бы удалось проскочить, если бы не это внезапно начавшееся вращение.

— Вы считаете, свидетель, что пройти сквозь щель на вполне исправном корабле было возможно?

— Конечно, господин судья. Этот маневр возможен, хотя и запрещен всеми руководствами по космогации. Практически ширина щели три с половиной тысячи километров, причем на краях ее множество крупной ледяной и метеоритной пыли. Разглядеть пыль невозможно, но она наверняка сожгла бы корабль, двигающийся с гиперболической скоростью. Более или менее чистое пространство, сквозь которое можно пройти, составляет каких-нибудь пятьсот-шестьсот километров в ширину. При малых скоростях войти в такой тоннель нетрудно, но при больших появляется гравитационный дрейф; поэтому Кэлдер сначала хорошенько нацелился носом в щель, а потом дал большую тягу. Если бы зонд не повернулся, всё бы прошло нормально. Так я, во всяком случае, думаю. Естественно, был определенный риск. Мы имели примерно один шанс из тридцати, что врежемся в какой-нибудь одиночный обломок. Но тут началось продольное вращение. Кэлдер пытался его погасить, однако ему это не удалось. Боролся он здорово. Это я должен признать.

— Кэлдер не мог остановить вращение корабля? А вы не знаете почему, свидетель?

— Еще раньше, наблюдая за ним во время вахт, я понял, что он феноменальный математик. Он очень доверял своему искусству проделывать молниеносные вычисления самостоятельно, без помощи счетных машин. При гиперболической скорости в сложившейся ситуации нам предстояло проскочить как бы сквозь игольное ушко. Указатели тяги были бесполезны: они давали только тягу двигателя «Голиафа», но не могли дать величины тяги зонда. Кэлдер смотрел исключительно на гравиметры и вел корабль только по их показаниям. Это была настоящая математическая гонка менаду ним и условиями, которые менялись с увеличивающейся быстротой. О том, на что Кэлдер был способен, свидетельствует такой факт. Я едва успевал лишь прочитывать показания приборов, а ему за то же самое время приходилось проделывать в уме вычисления, составляя дифференциальные уравнения четвертой степени. Должен подчеркнуть: хоть я и считал поведение Кэлдера до этого момента возмутительным, так как был уверен, что он услышал приказ командира и умышленно его не выполнил, тем не менее я восхищался им.

— Вы не ответили на вопрос трибунала, свидетель.

— Я как раз подхожу к ответу, господин судья. Решения, хотя Кэлдер и отыскивал их в доли секунды, безусловно были только приближенными. Они не были идеально точными, да и не могли быть, даже если бы он превратился в самую быстродействующую счетную машину на свете. Величина ошибки, которой он учесть не мог, росла — и мы продолжали крутиться. Какое-то время мне казалось, что, возможно, Кэлдер всё-таки справится, но оп раньше меня понял, что проиграл, и выключил тягу. Наступила невесомость.

— Почему он выключил тягу?

— Он хотел пройти сквозь щель почти по прямой, но не мог погасить продольного вращения корабля. «Голиаф» вертелся, как волчок, и потому вел себя, как волчок: он сопротивлялся силе тяги, которая стремилась ориентировать его. Появилась прецессия — чем выше становилась наша скорость, тем сильнее раскачивалась корма. В результате мы вошли в очень растянутый штопор, корабль болтало с боку на бок, и каждый из этих витков имел, может, сотню километров в диаметре. При такой траектории было легче легкого угодить в край кольца вместо середины щели. Кэлдер уже ничего не мог поделать. Он сидел в воронке.

— Что это значит?

— Так мы обычно называем необратимые ситуации, в которые легко попасть, но из которых нет выхода. Наш дальнейший полет не поддавался никаким расчетам. Когда Кэлдер выключил двигатели, я думал, что он просто отдается на волю случая. Цифры бешено мелькали на шпалах указателей, но расчеты были уже ни к чему. Кольца ослепляли, так что трудно стало смотреть, — ведь они состоят из глыб льда. Они крутились перед нами словно карусель, вместе со щелью, которая выглядела как черная трещина. В такие моменты время тянется невероятно. Всякий раз, когда я бросал взгляд на стрелки секундомеров, мне казалось, что они стоят на месте. Кэлдер лихорадочно начал расстегивать ремни. Я стал делать то же самое, так как догадался, что он хочет сорвать главный предохранитель перегрузки, который находится на пульте, а с кресла не может до него дотянуться. Располагая полной мощностью, он еще успел бы затормозить и уйти в пространство, развив эти самые сто g. Мы бы лопнули, как воздушные шарики, но он спас бы корабль и себя. Собственно, мне уже раньше следовало догадаться, что он не может быть человеком; ни один человек не был в состоянии проделывать вычисления так, как он… но только в тот момент я это осознал. Я хотел задержать Кэлдера прежде, чем он окажется у пульта, но он был быстрее. Он и должен был быть быстрее. «Не расстегивайся!» — крикнул мне командир. А Кэлдеру: «Не трогай предохранитель!» Кэлдер не обратил на это внимания, он уже встал. «Полный вперед!» — крикнул командир, и я послушался его. У меня ведь был второй руль. Я не ударил всей мощностью сразу. Дал пять g, так как не хотел убивать Кэлдера, — я хотел только отбросить его этим ударом от предохранителей, но он удержался на ногах. Это было ужасное зрелище, ни один человек не устоит при пяти. Кэлдер устоял, только схватился за пульт, ему содрало кожу с обеих ладоней, но он не разжимал рук, под кожей была сталь. Тогда я дал сразу максимум. Четырнадцать g оторвали его, он полетел к задней стенке рубки с таким ужасным грохотом, словно весь был одной глыбой металла, пронесся между креслами и ударился о переборку, так что она ходуном заходила, а он завопил совершенно ни на что не похожим голосом, и я слышал, как он там, сзади, катался, крушил переборки, как разрушал всё, за что схватится, но я уже не обращал на это внимания: перед нами открывалась щель; мы неслись в нее как сумасшедшие, корму болтало, я сбросил тягу до четырех g, тут всё решал случай. Командир крикнул, чтобы я стрелял, и я начал выстреливать один за другим противометеоритные экраны, чтобы смести перед носом корабля мелкую пыль, если она появится на курсе; хоть это и немногого стоило, лучше такая защита, чем никакой. Щель казалась огромной черной пастью, я видел далеко впереди огонь, защитные экраны распахивались и тотчас же сгорали, сталкиваясь с крупицами ледяной пыли, огромные, необыкновенно прекрасные серебряные облака возникали и распадались в мгновение ока, корабль слегка тряхнуло, показания всех индикаторов правого борта разом подскочили, — это был термический удар, мы зацепились за что-то — уж не знаю, за что, — и «Голиаф» оказался на другой стороне…

— Командор Пиркс?

— Да, это я. Вы хотели меня видеть?

— Совершенно верно. Спасибо, что пришли. Присаживайтесь…

Мужчина за столом нажал кнопку на черной коробочке и сказал:

— Буду занят двадцать минут. Меня ни для кого нет.

Он выключил аппарат и внимательно посмотрел на сидевшего перед ним Пиркса.

— Командор, у меня есть дли нас одно — оригинальное — предложение. Один, — он поискал нужное слово, — эксперимент. По предварительно я должен попросить, чтобы то, что я скажу, вы сохранили в тайне. Также и в том случае, если отклоните мое предложение. Согласны?

Несколько секунд оба молчали.

— Нет, — сказал Пиркс. И добавил: — Разве что вы расскажете немного побольше.

— Вы не из тех, кто подписывает что либо под чистый лист? Собственно, я мог бы этою ожидать, после того, что о вас слышал. Сигарету?

— Спасибо, нет.

— Речь идет об экспериментальном рейсе.

— Новый тип корабля?

— Нет. Новый тип команды.

— Команды? А моя роль?

— Всесторонняя оценка ее пригодности. Это всё, что я могу сказать. Теперь очередь за вами, решайте.

— Буду молчать, если сочту это возможным.

— Возможным?

— Желательным.

— Исходя из каких критериев?

— Так называемой совести.

Снова несколько секунд молчания. В большой комнате с одной целиком стеклянной стеной было очень тихо, как будто она и не находилась среди двух тысяч других, образующих огромный небоскреб с тремя посадочными площадками для вертолетов на крыше. Пиркс с трудом различал силуэт своего собеседника, тот сидел на фоне сильно светящегося тумана, вернее, тучи, в которой тонули шестнадцать верхних этажей здания. Время от времени молочные клубы за прозрачной стеной уплотнялись, и тогда казалось, что вся комната куда-то плывет, подхваченная неощутимой силой.

— Хорошо. Как видите, я соглашаюсь на всё. Речь идет о рейсе Земля-Земля.

— Петля?

— Да. С облетом Сатурна и выводом там на стационарную орбиту новых автоматических спутников.

— Так ведь это проект «Новиана»?

— Совершенно верно, часть этого проекта, если говорить о спутниках. Корабль также принадлежит КОМСЕКу, — следовательно, мероприятие проводится под эгидой ЮНЕСКО. Как вы знаете, я представляю именно эту организацию. Мы имеем собственных пилотов и штурманов, но выбрали вас, поскольку имеется некоторый дополнительный фактор. Та самая команда, о которой я уже упоминал.

Директор ЮНЕСКО снова замолчал. Пиркс ждал, невольно напрягая слух, и в самом деле было так тихо, словно не издавался даже самый слабый звук, — а вокруг раскинулся многомиллионный город.

— Как вам, вероятно, известно, уже в течение нескольких лет существует возможность производства устройств, всё более всесторонне заменяющих человека. Такие, которые равноценны ему во многих областях сразу, до сих пор были стационарными из-за своего веса и размеров. Однако почти одновременно в Соединенных Штатах и в СССР развитие физики твердого тела сделало возможным новый этап микроминиатюризации — на молекулярном уровне. Изготовлены экспериментальные прототипы кристаллических систем, эквивалентных мозгу. Они всё еще в полтора раза больше нашего мозга, но это не имеет значения. Ряд американских фирм уже запатентовал такие системы и в настоящее время стремится приступить к производству человекоподобных автоматов, так называемых конечных нелинейников, прежде всего для обслуживания космических кораблей.

— Я слышал об этом. Но как будто против этого возражали профсоюзы? И, кажется, это потребовало бы серьезных изменений в существующем законодательстве?

— Вы слышали? В прессе об этом не было ничего, кроме сплетен…

— Да. Но велись какие-то закулисные беседы, переговоры, и сведения об этом просочились в ту среду, в которой я вращаюсь. Это вполне понятно.

— Естественно. Конечно. Ну тем лучше, хотя… И каково ваше мнение?

— По этому вопросу? Скорее, отрицательное. Да, даже весьма отрицательное. Но боюсь, ничье мнение не играет тут важной роли. Последствия открытий неотвратимы — самое большее можно какое-то время тормозить их реализацию.

— Одним словом, вы считаете это неизбежным злом?

— Я бы этого так не сформулировал. Я считаю, что человечество не подготовлено к вторжению искусственных человекоподобных существ. Естественно, самое главное — действительно ли они равноценны человеку. Я лично с такими никогда не встречался. Я не специалист, но те специалисты, которых я знаю, считают, что о полноценности, о подлинной эквивалентности не может быть и речи.

— А вы не предубеждены? Действительно, таково мнение ряда специалистов, вернее, оно было таким. Но видите ли… действия этих фирм обусловлены экономическими факторами. Рентабельностью производства.

— То есть надеждой на барыши.

— Да. Надо сказать, что в данном случае федеральное правительство (я имею в виду Соединенные Штаты), так же как британское и французское правительства, не открыли еще доступа ко всей документации частным фирмам, поскольку эта документация разработана в организациях, финансируемых государством. Однако пробелы в этой документации фирмы могут заполнить и без помощи правительств, собственными силами, ведь они имеют свои исследовательские лаборатории.

— «Кибертроникс»?

— Не только. «Машинтрскс», «Интелтроп» и другие. Так вот, многие представители правительственных кругов этих государств опасаются возможных последствий подобные действий. Частные фирмы мало беспокоит то, что у государства нет средств для массовой переквалификации людей, которые лишатся работы из-за наплыва нелинейников.

— Нелинейники? Странно. Мне не встречался такой термин.

— Это просто жаргонное слово, которым мы пользуемся. Во всяком случае, звучит лучше, чем «гомункулус» или «искусственный человек». Ведь они не являются людьми, ни искусственными, ни натуральными.

— Имеется в виду их неполноценность?

— Знаете, командор, я тоже не специалист в этой области и поэтому при всем желании не могу вам ответить. Мои личные догадки немногого стоят. Речь идет о том, чтобы одним из первых потребителей новой продукции стала КОСНАВ.

— Но ведь это частная англо-американская компания.

— Именно потому. «Космикл навигейшн» много лет борется с финансовыми трудностями, поскольку космический флот социалистических государств, для которого извлечение немедленной прибыли — не самое главное, составляет ей сильную конкуренцию. На космофлот этих стран приходится значительная доля общего грузооборота. Особенно на главных внеземных трассах. Вы должны об этом знать.

— Разумеется. И я бы совсем не огорчился, если бы КОСНАВ обанкротилась. Раз уж удалось поставить под международный контроль в рамках ООН исследование космоса, можно сделать то же самое и с коммерческим космоплаванием. Так мне, во всяком случае, кажется.

— Мне тоже. Уверяю вас, я бы тоже этого хотел, хотя бы потому, что сижу за этим столом. Но это дело будущего. А сейчас положение таково, что КОСНАВ готова принять любое количество нелинейников для обслуживания своих линий — пока только грузовых, так как опасается бойкота со стороны широкой публики на пассажирских трассах. Предварительные переговоры уже ведутся.

— И пресса об этом молчит?

— Беседы проводятся неофициально. Впрочем, в некоторых газетах были упоминания об этом, но КОСНАВ выступила с опровержением. Формально она как будто права. Впрочем, это такие дебри, командор. По сути дела, они действуют в области, не охваченной ни законодательством их стран, ни международным, подлежащим юрисдикции ООН. Следует также учитывать, что в связи с истечением срока полномочий президент не будет пытаться внести в конгресс законопроекты, которых добивается крупный капитал, представляющий интеллектронную промышленность, — он опасается резкой реакции профсоюзов. Так вот — перехожу наконец к делу, — ряд фирм, предвосхищая возможные возражения мировой прессы, рабочего и профсоюзного движения, и так далее, решили предоставить в наше распоряжение группу полупрототипов для изучения их пригодности при обслуживании межпланетных кораблей.

— Прошу прощения, «нам» — это значит кому? ООН? Как-то это странно выглядит.

— Нет, не непосредственно ООН. Нам — это значит ЮНЕСКО. Так как эта организация, занимающаяся вопросами науки, культуры, просвещения…

— Вы меня извините, но я всё еще ничего не понимаю. Что общего имеют эти автоматы с просвещением или наукой?

— Но ведь вторжение, как вы сами это назвали, этих… этих псевдолюдей, производимых на конвейере, с любой точки зрения имеет существенное значение именно в сфере общечеловеческой культуры. Речь идет не только о чисто экономических последствиях, об опасности безработицы и так далее, но и об эффектах психологических, социальных, культурных — впрочем, чтобы вам было ясно всё до конца, добавлю, что мы приняли это предложение без энтузиазма. Первоначально дирекция даже намеревалась его отклонить. Тогда фирмы представили дополнительную аргументацию, смысл которой сводился к тому, что в качестве команд кораблей нелинейники дают несравненно большую гарантию безопасности, чем экипаж, состоящий из людей. Они, мол, имеют более быструю реакцию, практически не нуждаются в сне, не устают, не подвержены заболеваниям, обладают огромным запасом надежности, который позволяет им функционировать даже в случае серьезной поломки, кроме того, им не нужны ни кислород, ни пища, и они могут выполнять свои задачи на борту разгерметизированного или перегретого корабля и так далее. Ну, вы понимаете, это уже серьезные доводы, тут на первый план выдвигается не прибыль каких-то частных фирм, a безопасность кораблей и грузов. И кто знает, возможно, даже на подведомственных ООН космических кораблях исследовательского характера, хотя бы частично…

— Понимаю. Но это очень опасный прецедент. Вы отдаете себе в этом отчет?

— Почему опасный?

— Потому, что почти то же самое можно сказать и о других функциях и профессиях. В один прекрасный день можно уволить и вас, а на это место усядется машина.

Смех директора прозвучал малоубедительно. Впрочем, он сразу же посерьезнел.

— Мой дорогой командор, мы, собственно, отклоняемся от темы. Но что же, по вашему мнению, можно сделать при возникшей ситуации? ЮНЕСКО могла бы отклонить предложение этих господ, но это не изменит реальности. Если предложенные нам автоматы действительно так хороши, их рано или поздно возьмет КОСНАВ, а ее примеру последуют и другие.

— А что меняется от того, что ЮНЕСКО намерен взять на себя роль технического контролера продукции этих фирм?

— Но, позвольте… речь идет не о техническом контроле. Мы хотели… теперь уж я должен сказать всё до конца… мы хотели предложить вам рейс с таким экипажем. Вы бы им командовали. В течение десяти-пятнадцати дней вы могли бы разобраться, чего он стоит. Тем более, я подчеркиваю, это разные модели, отличающиеся друг от друга. Мы просили бы вас представить нам по возвращении компетентную всестороннюю оценку по значительному количеству пунктов, в связи с тем, что речь идет как о профессиональных аспектах, так и об иных — психологических: в какой мере эти автоматы приспосабливаются к человеку, насколько они отвечают его представлениям, возникает ли впечатление их превосходства или, наоборот, — их психической неполноценности… Соответствующие паши отделы предоставили бы вам как необходимые материалы, так и вопросники, подготовленные ведущими учеными, психологами…

— И в этом заключалась бы моя задача?

— Да. Не обязательно давать мне ответ немедленно. Как мне известно, вы временно не летаете?

— У меня шестинедельный отпуск.

— Ну, скажем… Может быть, вы решили бы в течение двух дней?

— Еще два вопроса. Какие последствия будет иметь моя оценка?

— Она будет решающей.

— Для кого?

— Для нас, конечно. Для ЮНЕСКО. Я убежден, что если дойдет до интернационализации коммерческого космоплавания, ваша оценка станет важным материалом для тех законодательных комиссий ООН, которые…

— Прошу прощения. Это дело будущего, как вы сказали. Значит, для ЮНЕСКО, как вы говорите? Но ведь ЮНЕСКО не является ни какой-либо фирмой, ни предприятием и, я надеюсь, но собирается стать рекламным бюро каких-нибудь фирм.

— Ну что вы! Конечно, нет. Ваше заключение мы опубликуем в мировой прессе. Если оно будет негативным, это наверняка затормозит переговоры между КОСНАВом и фирмами. Таким образом, мы будем способствовать…

— Еще раз прошу прощения. Но если оно будет позитивным, то не затормозит и не будет способствовать?

Директор хмыкнул, откашлялся, наконец улыбнулся.

— Перед нами, командор, л чувствую себя почти виноватым. Как будто у меня нечистая совесть… Разве ЮНЕСКО изобрела этих нелинейных роботов? Разве возникшая ситуация — результат наших действий? Мы стараемся поступать объективно, в интересах всех…

— Не нравится мне это.

— Вы можете отказаться, командор. Только прошу вас подумать, что, если бы мы поступили так же, это был бы жест Пилата. Легче всего умыть руки. Мы не всемирное правительство и не можем никому запрещать производить те или иные машины. Это дело отдельных правительств — впрочем, они пробовали, я знаю, что были такие попытки, проекты, но из них ничего не вышло! И церковь тоже ничего не добилась, а вы знаете ее абсолютно негативную позицию в этом вопросе.

— Да. Одним словом, никому это не нравится и все смотрят, как это делается.

— Поскольку отсутствуют законные основания для противодействия.

— А последствия? У этих фирм, у них самих земля загорится под ногами, когда они доведут дело до такой безработицы, что…

— На этот раз я должен нас прервать. Наверно, в том, что вы говорите, есть доля истины. Все мы этого опасаемся. Тем не менее мы бессильны. Однако же наше бессилие не абсолютно. Мы можем провести хотя бы этот эксперимент. Вы настроены отрицательно? Прекрасно! Именно потому мы тем более в вас заинтересованы! Если вообще есть какие-нибудь возражения, вы изложите их наиболее убедительным образом.

— Я подумаю, — сказал Пиркс и встал.

— Вы только что говорили еще о каком-то вопросе…

— Вы мне уже на него ответили. Я хотел знать, почему выбор пал на меня.

— Итак, вы нам дадите ответ? Прошу позвонить мне в течение двух дней. Договорились?

— Договорились, — сказал Пиркс, кивнул головой и вышел.

При появлении Пиркса секретарша, платиновая блондинка, встала из-за стола.

— Добрый день, я…

— Добрый день. Я знаю. Я сама вас провожу.

— Они уже здесь?

— Да, ждут вас.

Она повела его по длинному пустому коридору; ее туфельки стучали, как металлические костылики. Холодный каменный звук заполнял огромное пространство, выложенное искусственным гранитом. Они шли мимо темных дверей с алюминиевыми номерами и табличками. Секретарша явно волновалась. Несколько раз она бросила на Пиркса взгляд исподлобья — не кокетливый взгляд хорошенькой девушки, а испуганного человека. Когда Пиркс заметил это, ему вроде стало ее немножко жалко, одновременно он почувствовал, что ввязывается в совершенно безумную затею, и почти неожиданно для себя про и шее:

— Вы их видели?

— Да. Совсем недолго. Мельком.

— И какие они?

— Вы их еще не видели?

Она почти обрадовалась. Как будто те, кто хорошо их знал, принадлежали к какой-то чужой, возможно даже враждебной тайной организации, требующей предельного недоверия.

— Их шестеро. Один говорил со мной. Совершенно не похож! Совершенно! Если бы я встретила его на улице, никогда бы даже не подумала. Но потом присмотрелась поближе, — есть, что-то такое в глазах и здесь… — она коснулась рта.

— А остальные?

— Даже не заходили в комнату, стояли в коридоре…

Они вошли в лифт, кабина помчалась наверх, золотистые зернышки света, отсчитывающие этажи, усердно пересыплись на стенке. Девушка стояла напротив Пиркса, и он мог по достоинству оценить усилия, в результате которых с помощью помады, туши и грима она лишила себя всяких следов собственной индивидуальности, чтобы временно стать двойником Инды Ли, пли как там называлась взлохмаченная по-новому звезда сезона. Когда девушка моргнула, он испугался за сохранность ее искусственных ресниц.

— Роботы… — сказала она грудным шепотом и вздрогнула, будто от прикосновения гада.

В комнате на десятом этаже сидели шестеро мужчин. Когда Пиркс вошел, один из них, заслоненный большим полотнищем «Геральд трибюн», сложил газету, встал и направился к нему с широкой улыбкой; за ним встали и остальные.

Они были примерно одного роста и напоминали летчиков-испытателей, одетых в штатское: плечистые, в одинаковых песочных костюмах, в белых рубашках с цветными бабочками. Два блондина, один рыжий, как огонь, остальные темноволосые, но все со светлыми глазами. Только это Пиркс и успел заметить, прежде чем тот, который подошел к нему, сильно встряхнул его руку и заговорил:

— Я — Макгир, здравствуйте! Однажды я имел удовольствие путешествовать на корабле, которым вы командовали, на «Поллуксе»! Но вы меня, наверно, не помните…

— Нет, — сказал Пиркс.

Макгир обернулся к мужчинам, неподвижно стоявшим возле круглого стола с журналами.

— Ребята, это ваш начальник, командор Пиркс. А это ваш экипаж, командор: первый пилот Джон Кэлдер, второй пилот Гарри Броун, инженер-ядерник Энди Томсон, радист-электроник Джон Бертон, а также невролог, кибернетик и врач в одном лице — Томас Барнс.

Пиркс поочередно подал им руку, потом все сели, придвинув гнущиеся под тяжестью тела металлические стулья к столу. Несколько секунд царила тишина, которую Макгир нарушил своим крикливым баритоном:

— Прежде всего, я хотел бы поблагодарить вас от имени руководства компаний «Кибертроникс», «Интелтрон» и «Нортроникс» за то, что, приняв предложение ЮНЕСКО, вы проявили такое доверие к нашим усилиям. Чтобы исключить возможность всяких недоразумений, я сразу же должен пояснить, что некоторые из присутствующих появились на свет от матери и отца, а некоторые — нет. Каждый из них осведомлен о собственном происхождении, но ничего не знает о происхождении других. Обращаюсь к вам с просьбой не спрашивать их об этом. Во всем остальном вам предоставлена полная свобода. Они наверняка будут добросовестно исполнять ваши приказы и продемонстрируют в служебных и внеслужебных отношениях инициативу и искренность. Однако они получили соответствующие инструкции и на вопрос: «Кто вы?» — каждый из них ответит одинаково: «Совершенно обычный человек». Я предупредил вас сразу, поскольку здесь будет иметь место не ложь, а необходимость, продиктованная нашими общими интересами…

— Значит, я не могу их об этом спрашивать?

— Можете. Конечно, можете, но тогда у вас появится неприятное сознание, что некоторые говорят неправду, — так не лучше ли от этого отказаться? Они все скажут одно и то же, что они — обычные парни, но по во всех случаях ото будет правдой.

— А в вашем? — спросил Пиркс.

Через какую-то долю секунды все присутствующие расхохотались. Громче всех смеялся сам Макгир.

— О! А вы шутник! Я… я только маленькая шестеренка в машине «Нортроникс»…

Пиркс, который даже не улыбнулся, ждал, когда станет тихо.

— А вам не кажется, что вы пытаетесь обвести меня вокруг пальца? — спросил он.

— Простите! О чем вы?! Ничего подобного! Условия предусматривали «новый тип команды». Там ни слова не говорилось о том, будет ли команда однородной, — так ведь? Мы стремились попросту исключить возможность определенной, хм, чисто психологической, иррациональной негативной предвзятости. Ведь это ясно! Не правда ли? Во время рейса и после него, основываясь на том, как он протекал, вы составите свое мнение о качествах всех членов экипажа. Всестороннее мнение, в котором мы чрезвычайно заинтересованы. Мы только постарались создать такие условия, чтобы вы могли действовать с наивысшей, беспристрастной объективностью!

— Вот спасибо, — сказал Пиркс. — И всё-таки я считаю, что вы меня обвели вокруг пальца. Однако я не собираюсь отступать.

— Браво!

— Я бы еще хотел прямо сейчас побеседовать немного с моими, — он на мгновение заколебался, — людьми…

— Может быть, вы хотите выяснить, какова их подготовка? Впрочем, я вас не ограничиваю. Ваш удар! Прошу!

Макгир достал из верхнего кармана пиджака сигару и, обрезав кончик, принялся ее раскуривать, а пять пар спокойных глаз тем временем внимательно смотрели на Пиркса. Оба блондина, которых Макгир представил как пилотов, были чем-то похожи друг па друга. Правда, Кэлдер больше походил на скандинава, а его курчавые волосы сильно выцвели, будто выгорели на солнце. Зато Броун был по-настоящему златоволосым, он немного напоминал херувимчика из журнала мод, но этот избыток красоты смягчали его челюсти и постоянно кривящиеся, словно в язвительной усмешке, бесцветные тонкие губы. Его щеку наискось пересекал белый шрам, тянущийся от левого угла рта. Именно на нем остановил взгляд Пиркс.

— Отлично, — сказал он, словно с большим запозданием отвечал Макгиру, и тем же самым тоном, как бы нехотя, спросил, глядя на мужчину со шрамом:

— Вы верите в бога?

Губы Броуна дрогнули, казалось, он хотел скрыть улыбку или гримасу. Ответил он не сразу. Вероятно, Броун только что и даже довольно торопливо побрился: около уха осталось несколько волосков, на щеках виднелись следы плохо стертой пудры.

— Это… не имеет отношения к моим обязанностям, — сказал он голосом приятного низкого тембра.

Макгир, который затягивался сигарой, застыл, неприятно пораженный вопросом Пиркса, и, моргая, резко выдохнул дым, как бы говоря: «Ну, видишь?! Нашла коса на камень!»

— Броун, — произнес всё тем же флегматичным тоном Пиркс, — вы не ответили мне на вопрос.

— Прошу прощения, командор. Я сказал, что это не имеет отношения к моим обязанностям.

— Как ваш начальник, я решаю, что имеет отношение к вашим обязанностям, — возразил Пиркс.

Лицо Макгира выражало удивление. Остальные сидели неподвижно, с заметным вниманием прислушиваясь к разговору, — совсем как примерные ученики.

— Если это приказ, — ответил Броун мягким, четко модулированным баритоном, — то могу только объяснить, что этой проблемой специально не занимался.

— Прошу ее обдумать до завтра. От этого будет зависеть ваше присутствие на борту.

— Слушаюсь, командор.

Пиркс повернулся к Кэлдеру, первому нилоту, их взгляды встретились, глаза пилота были почти бесцветными, в них отражались большие окна комнаты.

— Вы пилот?

— Да.

— С каким опытом?

— Сдал курс высшего пилотажа. Двести девяносто индивидуальных часов в пространстве на малом тоннаже, десять самостоятельных посадок, в том числе четыре на Луне, две на Марсе и на Венере.

Пиркс, казалось, не обратил особого внимания на его ответ.

— Бертон, — обратился он к следующему, — вы электроник?

— Да.

— Сколько рентген вы можете выдержать в течение часа?

У того дрогнули губы. Если даже это была улыбка, она тотчас исчезла.

— Думаю, около четырехсот, — сказал он. — Максимум. Но потом пришлось бы лечиться.

— А больше чем четыреста не можете?

— Не знаю, но, вероятно, нет.

— Откуда вы родом?

— Из Аризоны.

— Вы болели?

— Нет. Во всяком случае, ничего серьезного.

— У вас хорошее зрение?

— Хорошее.

Пиркс, собственно, не слушал того, что они говорили. Он, скорее, обращал внимание на звук голоса, его модуляции, тембр, на мимику, движения губ, и моментами его охватывала нелепая надежда, что всё это только большая и глупая шутка, розыгрыш, что им просто хотели потрать, посмеяться над его наивной верой во всемогущество техники. А может, наказать его таким способом за эту его веру. Ведь перед ним сидели совершенно обычные люди; секретарша несла чепуху, — вот что значит предубеждение! Она приняла Макгира за одного из них…

До сих пор разговор был пустым — если не считать не слишком умной выдумки насчет господа бога. Наверняка не умной, скорее, безвкусной и примитивной. Пиркс прекрасно это сознавал, он казался себе на редкость ограниченным индивидуумом, ограниченным до тупости, только из-за нее он согласился… Все смотрели на Пиркса так же как и раньше, но ему почудилось, будто рыжий, Томсон и оба пилота сделали чересчур безразличные лица, как бы желая скрыть от него, что уже разгадали его примитивную душу рутинера, совершенно выбитого сейчас из привычного, понятного и потому безопасного равновесия. Он хотел спросить еще кое о чем, молчание, которое слишком затянулось, обращалось против него, становясь свидетельством его беспомощности, но просто не мог ничего придумать. Уже отчаяние, а не разум, нашептывало, чтобы он выкинул какой-нибудь странный, шальной номер, но он прекрасно знал, что ничего такого не сделает. Он чувствовал, что осрамился: надо было отказаться от этой встречи, и посмотрел на Макгира.

— Когда я могу подняться на борт?

— О, в любой момент, хоть сегодня.

— Что с санитарным контролем?

— Не беспокойтесь об этом. Всё уже улажено. Инженер отвечал почти снисходительно, по крайней мере Пирксу так показалось.

«Не умею я достойно проигрывать», — подумал он. А вслух сказал:

— Это всё. За исключением Броуна, вес могут считать себя членами экипажа. Броун завтра ответит мне на вопрос, который я ему задал. Макгир, у вас при себе бумаги для подписи?

— Они у меня, но не здесь. В дирекции. Сходим туда?

— Ладно.

Пиркс встал. Все остальные тоже.

— До свидания, — он кивнул и вышел первым.

Инженер догнал его у лифта.

— Вы нас недооценивали, командор…

К нему окончательно вернулось хорошее настроение.

— Как я должен это понимать?

Лифт тронулся. Инженер осторожно, чтобы не уронить серый конус пепла, поднес сигару ко рту.

— Наших парней не так легко отличить от… обычных.

Пиркс пожал плечами.

— Если они из того же самого материала, что и я, — сказал он — это люди. А как они появились на свет — в результате искусственного оплодотворения в колбе или более банальным путем, — меня совершенно не касается.

— О нет, они не из того же самого материала!

— А из какого?

— Прошу прощения, но это производственный секрет.

— Кто вы?

Лифт остановился. Инженер отворил дверь, но Пиркс не двинулся с места, ожидая ответа.

— Вас интересует, являюсь ли я конструктором? Нет. Я работаю в отделе рекламы.

— И вы достаточно компетентны, чтобы ответить мне на несколько вопросов?

— Конечно, но, может, не здесь.

Та же самая секретарша проводила их в большую комнату для совещаний.

Вдоль длинного стола в идеальном строю стояли два ряда кресел. Пиркс и Макгир сели с краю, там, где лежала открытая папка с контрактами.

— Слушаю вас, — сказал Макгир.

Пепел упал ему на брюки, он сдул его. Пиркс заметил, что у инженера покрасневшие глаза и чересчур ровные зубы. «Искусственные, — подумал он. — Хочет казаться моложе, чем на самом деле».

— Скажите, те, которые… но являются людьми, ведут себя как люди? Принимают пищу? Пьют?

— Да.

— Зачем?

— Чтобы иллюзия была полной. Для окружающих, ясное дело.

— Значит, они должно потом… от этого избавляться?

— Ну да.

— А кровь?

— Простите?

— У них есть кровь? Сердце? У них идет кровь — если они поранятся?

— У них есть… имитация крови и сердца, — сказал Макгир, подбирая слова с явной осторожностью.

— Что вы имеете в виду?

— Что только хороший врач-специалист после всестороннего исследования мог бы разобраться…

— А я нет?

— Нет. Естественно, если исключить использование каких-либо специальных устройств.

— Рентген?

— Вы догадливы! Но на борту у вас его не будет.

— Ну тут не надо быть специалистом, — спокойно сказал Пиркс. — Я могу получить из реактора столько изотопов, сколько захочу, а на борту должны быть аппараты для дефектоскопии; так что рентген мне совершенно не нужен.

— У нас нет возражений по поводу этой аппаратуры, в том случае если вы обязуетесь не использовать ее ни для каких посторонних целей.

— А если я не соглашусь?

Макгир вздохнул и, словно почувствовав к сигаре отвращение, ткнул ее в пепельницу.

— Командор… вы стараетесь всё предельно осложнить.

— Верно, — согласился Пиркс. — Значит, у них идет кровь?

— Да.

— И это действительно кровь? И под микроскопом тоже?

— Да, это кровь.

— Как же вам удалось?..

— Впечатляет, а? — Макгир широко улыбнулся. — Могу вам сказать только в очень общих чертах: принцип губки. Подкожной, специальной губки.

— Это человеческая кровь?

— Да.

— Зачем?

— Да уж не для того, чтобы ввести в заблуждение вас. Поймите, вовсе не для вас запущена в производство продукция стоимостью в миллиарды долларов! Они должны выглядеть так, быть такими, чтобы ни при каких обстоятельствах никому из пассажиров или других людей в голову не пришло подозревать…

— Речь идет о том, чтобы избежать бойкота ваших «изделий»?

— Об этом тоже. Ну и о комфорте, о психологических удобствах…

— А вы можете их отличить?..

— Только потому, что я их знаю. Ну… есть… сильные средства… но не станете же вы пользоваться топором!

— А вы мне не скажете, чем они отличаются от людей с физиологической точки зрения? Дыхание, кашель, румянец…

— Ну это всё сымитировано. Конечно, существуют различия, но я уже говорил вам: их определил бы только врач.

— А с точки зрения психики?

— Мозг у них в голове! Это наш величайший триумф! — сказал Макгир с неподдельной гордостью. — «Интелтрон» до сих пор помещал его в туловище, он был слишком велик. Мы первые перенесли его в голову!

— Скажем, вторые: первой была природа…

— Ха, ха! Ну вторые. Но подробности — тайна. Мозг — это монокристаллический мультистат, с шестнадцатью миллиардами двоичных элементов!

— А то, на что они способны, тоже тайна?

— О чем это вы?

— Например, могут ли они лгать… и в каких пределах?.. Могут ли утратить контроль над собой, а следовательно, и над ситуацией…

— Разумеется. Всё это возможно.

— Почему?

— Потому что это неизбежно. Всякие, образно говори — тормоза, введенные в нейронную или кристаллическую сеть, относительны, их можно преодолеть. Я говорю это, так как вы должны знать правду. Впрочем, если вы хоть немного знакомы с литературой предмета, вы знаете, что робот, который не уступал бы человеку в интеллектуальном смысле и в то же время не был бы в состоянии лгать и обманывать — чистая фикция. Можно производить либо полноценные эквиваленты человеку, либо марионеток. Третьей дороги нет.

— Существо, способное на определенные поступки, уже и силу итого должно быть способно и на другие соответствующие поступки, так?

— Так. Конечно, ого нерентабельно. Пока, во всяком случае. Психическая универсальность, не говоря уже о внешнем подобии человеку, ужасно дорого стоит. Модели, которые вы получаете, изготовлены в очень небольшом количестве экземпляров, — они не окупаются. Стоимость одного экземпляра больше стоимости сверхзвукового бомбардировщика!

— Что вы говорите!

— Само собой, включая стоимость всех исследований, которые предшествовали их созданию. Мы будем продавать эти автоматы. Может быть, нам удастся производить их на конвейере и, наверное, даже усовершенствовать, хотя это, пожалуй, уже невозможно. Мы вам дали лучшее из того, что имеем. Потеря самообладания или, скажем, депрессия, хотя и не исключены, будут, как правило, менее вероятны у них, чем у человека в такой же ситуации!

— Такие исследовании проводились?

— Естественно!

— И люди использовались в качестве контрольных объектов?

— Было и так.

— Катастрофические ситуации? Угрожающие гибелью?

— Именно такие.

— А результаты?

— Люди менее надежны.

— А как с агрессивностью?

— Вас интересует их отношение к человеку?

— Не только.

— Можете быть спокойны. В них встроены специальные ингибиторы, так называемые блоки обратного разряда, как бы амортизирующие потенциалы агрессии.

— Всегда?

— Нет, это невозможно. Мозг — вероятностная система, наш тоже. Можно в нем увеличивать вероятность определенных состояний, но никогда нет абсолютной уверенности. И тем не менее — и в этом отношении они превосходят человека.

— А что будет, если я попробую разбить кому-нибудь из них голову?

— Он будет защищаться.

— Попытается ли он меня убить?

— Нет, ограничится обороной.

— А если единственной возможной обороной будет нападение?

— Тогда он нападет на вас.

— Давайте ваш контракт, — сказал Пиркс.

Перо скрипело в тишине. Инженер сложил бланки и спрятал их в папку.

— Вы возвращаетесь в Штаты?

— Да, завтра.

— Можете сообщить вашим начальникам, что я постараюсь выжать из них самое худшее, — сказал Пиркс.

— Разумеется! Именно на это мы и рассчитываем! Даже в этом их самом худшем они всё же лучше человека! Только…

— Вы хотели что-то сказать?

— Вы человек смелый. Но… в ваших собственных интересах я рекомендую быть осторожным.

— Чтобы они не взялись за меня?

Пиркс невольно улыбнулся.

— Нет. Чтобы вам самому не пришлось расплачиваться: первыми раньше откажут люди. Обыкновенные, порядочные, славные парни. Вы понимаете?

— Понимаю, — ответил Пиркс. — Мне пора. Я должен сегодня принять корабль.

— У меня на крыше вертолет, — сказал Макгир, вставая. — Вас подбросить?

— Нет, спасибо. Поеду в метро. Не люблю рисковать… Значит, вы доложите своему начальству, какие у меня черные замыслы?

— Если хотите.

Макгир искал в кармане очередную сигарету.

— Должен сказать, что вы ведете себя несколько странно. Чего вы, собственно, от них хотите? Они не люди, этого никто не утверждает. Они отличные специалисты, и при атом действительно славные ребята! Уверяю вас! Они сделают для нас всё!

— Постараюсь, чтобы они сделали еще больше, — ответил Пиркс.

Пиркс и в самом деле не оставил Броуна в покое и специально, чтобы выяснить вопрос о господе боге, позволил ему на следующий день; в ЮНЕСКО Пирксу дали номер телефона, по которому он мог разыскать своего нелинейного пилота. Он даже узнал его голос, когда набрал его номер.

— Я ждал вашего звонка, — сказал Броун.

— Ну и что вы решили? — спросил Пиркс.

При этом у него было удивительно тяжело на сердце; он чувствовал себя гораздо лучше, когда подписывал бумаги Макгира. В тот момент ему казалось, что он справится. Сейчас он по испытывал такой уверенности в себе.

— У меня было мало времени, — сказал Броун своим ровным приятным голосом. — Поэтому могу сказать только одно: меня учили вероятностному подходу. Я подсчитываю шансы и действую в зависимости от результата. А в данном случае — девяносто девять процентов за то, что «нет», возможно даже девяносто девять и девять десятых, но одна сотая шанса за то, что «да».

— Что бог существует?

— Да.

— Ладно. Можете явиться вместе с остальными. До свидания.

— До свидания, — ответил мягкий баритон, и в трубке загудело.

Пиркс почему-то вспомнил этот разговор по дороге в космопорт. Кто-то уже уладил все формальности в портовом управлении — то ли ЮНЕСКО, то ли фирмы, которые «сделали» ему экипаж. Так или иначе, обошлось без обычного санитарного контроля, никто не требовал документов его «людей», а старт назначили на два сорок пять — час, когда движение меньше всего. Три солидных контрольно-измерительных спутника для Сатурна уже находились в шахтах. «Голиаф» был кораблем среднего тоннажа, с высокой автоматизацией управления; не слишком большой — только шесть тысяч тонн массы покоя, — но, построенный всего два года назад, он имел прекрасный, совершенно избавленный от тепловых колебаний реактор на быстрых нейтронах, который занимал объем каких-нибудь десять кубических метров, то есть почти ничего, и развивал номинальную мощность сорок пять миллионов лошадиных сил, а максимальную — для кратковременных ускорений — семьдесят миллионов сил.

Пиркс, совершенно не представлял себе ни того, что с его «людьми» происходило в Париже — остановились они в гостинице, или одна из фирм наняла им жилье (у него даже мелькнула мысль, гротескная и в то же время чудовищная, что инженер Макгир всех их как-то повыключал и на эти два дня уложил в ящики), — ни как они добрались до порта.

Они ждали в специально отведенной комнате портового управления. У всех были с собой чемоданы, какие-то свертки и маленькие несессеры, на ручках которых болтались таблички с их именами. Стоило Пирксу взглянуть на всё ото, как в голову ему невольно лезли разные идиотские шуточки по поводу уложенных в несессеры гаечных ключей, туалетных масленок и прочего. Но ему было совсем не до смеха, когда, поздоровавшись с ними, он предъявил свои полномочия и документы, необходимые для подтверждения стартовой готовности. После этого за два часа до назначенного времени они вышли на летное поле, освещенное одним прожектором, и гуськом зашагали к белому как снег «Голиафу». Он немного напоминал огромную, только что распакованную сахарную голову.

Старт не составлял труда. На «Голиафе» Пиркс сумел бы взлететь почти без всякой помощи, достаточно было задать программу всем автоматическим и полуавтоматическим устройствам. Не прошло и получаса, а они уже оставили позади ночное полушарие Земли с его фосфоресцирующей сыпью городов; тогда Пиркс взглянул на планету. Хотя атмосферу, которую солнце перед рассветом расчесывает своими лучами «против шерсти», он видел из пространства неоднократно, это великолепное зрелище — исполинский пылающий радужный серп — ему нисколько не надоело. Еще через несколько минут они миновали последний навигационный спутник и оказались над плоскостью эклиптики, среди половодья сигналов, заливавшего работающие информационные машины (Пиркс их называл электронной бюрократией космоса). Пиркс приказал первому пилоту оставаться в рубке, а сам отправился в свою каюту. Не прошло и десяти минут, как он услышал стук.

— Войдите!

Вошел Броун. Он старательно закрыл дверь, подошел к сидевшему на копке Пирксу и вполголоса произнес:

— Я хотел бы с вами поговорить.

— Слушаю вас. Садитесь.

Броун опустился на стул, но, как бы решив, что расстояние, которое их разделяет, слишком велико, придвинулся ближе, немного помолчал, глядя в пол, вдруг посмотрел командиру прямо в глаза и заговорил:

— Я хочу нам кое-что сообщить. По вынужден просить о сохранении тайны. Дайте слово, что вы никому ничего не скажете.

Пиркс поднял брови:

— Тайна?

Он на несколько минут задумался.

— Согласен, я ничего никому не скажу, — произнес он наконец. — Слушаю.

— Я человек, — сказал пилот и умолк, не отрывая глаз от Пиркса, словно хотел выяснить, какой эффект произведут эти слова.

Однако Пиркс, который сидел, опустив веки и опершись головой о переборку, выложенную белым пенопластом, даже не шевельнулся.

— Я сказал об этом потому, что хочу вам помочь, — начал Броун. Он говорил так, будто произносил тщательно отрепетированную речь. — Когда я предлагал свои услуги, я не знал, в чем дело. Таких, как я, было, наверно, много, но нас принимали по одному, чтобы мы не могли ни познакомится, ни даже увидеть друг друга. О том, чт именно мне предстоит, я узнал только тогда, когда меня окончательно отобрали после всех полетов, проверок и тестов. Мне пришлось дать обещание, что я сохраню всё в абсолютной тайне. У меня есть девушка, мы давно хотим пожениться, но нам мешали финансовые затруднения, — а тут всё устраивалось просто великолепно: мне сразу дали восемь тысяч, и еще столько же я должен получить по возвращении из рейса, независимо от его результата. Я рассказываю вам всё как было, так как хочу, чтобы вы знали: в этом деле моя совесть чиста. Честно говоря, в первый момент я не понимал, на какую ставку идет игра. Странный эксперимент, и только, — так я поначалу думал. Но потом мне это начало нравиться всё меньше. В конце концов существует какая-то элементарная общечеловеческая солидарность. Неужели я должен молчать вопреки интересам людей? Я решил, что не имею на это права. А вы так не считаете?

Пиркс молчал. Немного погодя пилот продолжал, по вроде уже не так уверенно:

— Из той четверки я не знаю никого. Всё это время нас держали изолировано. У каждого была своя комната, своя ванна, свой гимнастический зал. Мы не встречались даже во время еды, только перед самым выездом в Европу нам разрешили в течение трех дней есть вместе. Поэтому я не могу вам сказать, кто из них тоже человек, а кто нет. Я ничего не знаю точно. Но подозреваю…

— Минутку, — прервал его Пиркс. — А почему, когда я спросил вас о боге, вы ответили, что заниматься этим вопросом не входит в ваши обязанности?

Броун уселся поудобнее, шевельнул ногой и, глядя на носок ботинка, которым водил по полу, сказал тихо:

— Так ведь я, собственно, уже тогда решил всё вам рассказать и — знаете, как это бывает: на воре шапка горит. Я боялся, как бы Макгир не пронюхал о моем намерении. Ну и когда вы меня спросили, я ответил таким образом, чтобы ему показалось, будто я намерен свято сохранить тайну и наверняка не помогу вам разобраться в том, кто я на самом деле.

— Вы так ответили из-за присутствия Макгира?

— Да.

— А вы верите в бога?

— Верю.

— И вы думали, что робот не должен верить?

— Ну да.

— И что, если бы вы сказали «верю», было бы легче догадаться, кто вы?

— Да. Именно так и обстояло дело.

— Но ведь и робот может верить в бога, — немного погодя заметил Пиркс. Он произнес это небрежным тоном, как бы мимоходом. Броун даже глаза вытаращил:

— Что вы говорите?

— По-вашему, это невозможно?

— Мне бы такое никогда не пришло в голову…

— Ладно, оставим. Это — по крайней мере в данный момент — не имеет значения. Вы говорили о каких-то своих подозрениях…

— Да. Мне кажется, что этот темный — Барнс — не человек.

— Почему вам так кажется?

— Это мелочи, которые трудно заметить, но в совокупности они создают определенное впечатление. Ну, начать с того, что когда он сидит или стоит, он вообще не шевелится. Словно статуя. А ведь вы знаете, ни один человек не в состоянии сохранять абсолютную неподвижность. Когда ему становится неудобно или, скажем, затечет нога, — человек невольно переменит позу, шевельнется, коснется лица, — а этот прямо застывает.

— Всегда?

— Нет. В том-то и дело, что не всегда, и это мне показалось особенно характерным.

— Почему?

— Я думаю, он делает такие незначительные, якобы невольные движения, когда специально обращает на это внимание, а как только забудет — замирает. Зато у нас наоборот: нам как раз приходится напрячься, чтобы какое-то время оставаться неподвижными.

— В этом что-то есть. Что еще?

— Он всё ест.

— Как это «всё»?

— Что бы ни дали. Ему совершенно безразлично. Я замечал это много раз, и в дороге, когда мы летели через Атлантику, и еще в Штатах, и в ресторане на аэродроме. Он с полным равнодушием ест всё, что подадут, а ведь каждому человеку обычно какие-то блюда особенно нравятся, ну а чего-то он не любит…

— Это не доказательство.

— Да нет, конечно, нет. Но если суммировать, знаете ли… Кроме того, есть еще одно обстоятельство.

— Ну?

— Он не пишет писем. Правда, тут у меня не может быть стопроцентной уверенности, но я сам, например, видел в гостинице, как Бертон опускал письмо в почтовый ящик.

— А вам разрешено писать письма?

— Нет.

— Я вижу, вы строго соблюдаете условия контракта! — буркнул Пиркс.

Он выпрямился на койке и, приблизив лицо к лицу Броуна, медленно спросил:

— Почему вы нарушили данное слово?

— Что? Что вы говорите?! Командор!

— Ведь вы дали слово сохранить в тайне, кто вы.

— А! Да. Дал. Но я полагаю, что при определенных обстоятельствах человек не только имеет право так поступать, но, если хотите, это является его обязанностью.

— Например?

— Сейчас сложились именно такие обстоятельства. Взяли металлические куклы, склеили их пластиком, нарумянили, перемешали с людьми как фальшивые карты, и хотят сделать на этом огромные деньги. Я думаю, каждый порядочный человек поступил бы так же, как я. К вам еще никто с этим не приходил?

— Нет. Вы первый. Но мы только что взлетели… — заметал Пиркс, и хотя он сказал это совершенно безразлично, его слова были не лишены иронии; однако, если Броун ее и заметил, он никак этого не показал.

— Буду стараться и в дальнейшем помогать вам во время рейса. И сделаю со своей стороны всё, что вы сочтете желательным.

— Зачем?

Броун заморгал кукольными ресницами:

— Как это — зачем? Чтобы вам легче было отличить людей от нелюдей…

— Вы ведь взяли эти восемь тысяч долларов, Броун.

— Да. Ну и что же. Меня нанимали как пилота. Я и есть пилот. И неплохой.

— По возвращении вы возьмете еще восемь тысяч за эти несколько недель работы. За такой рейс никто никому не платит шестнадцать тысяч долларов, ни пилоту первого класса, ни лоцману, ни штурману. Никому. Следовательно, вы получили эти деньги за молчание. За сохранение тайны. Не только от меня, но и от всех остальных — хотя бы от конкурентов этих фирм. Вас хотели уберечь от всех соблазнов.

Пилот ошалело смотрел на Пиркса, его красивое лицо выражало крайнее изумление:

— Так вы меня еще и упрекаете в том, что я сам пришел и сказал?..

— Нет. Я ни в чем вас не упрекаю. Вы поступили так, как сочли правильным. Какой у вас КУР?

— Коэффициент умственного развития? Сто двадцать.

— Вполне достаточно, чтобы разбираться в элементарных вещах. Скажите, какой мне прок от того, что вы поделились со мной своими подозрениями по поводу Барнса?

Молодой нилот встал.

— Командор, прошу меня извинить. Если так — это было недоразумение. Я хотел как лучше. Но раз вы считаете, что я… одним словом, я прошу забыть об этом… в помнить только…

Увидев улыбку Пиркса, он остановился.

— Садитесь. Да садитесь же!

Броун сел.

— Чего вы не договорили? О чем я должен помнить? О том, что я обещал никому не передавать нашего разговора? Верно? Ну а если бы я в свою очередь решил, — что имею право так поступить. Тихо! Командира не перебивают. Видите, это всё не так-то просто. Вы доверились мне, — я ценю ваше доверие. Но… одно дело доверие, а другое — здравый смысл. Положим, благодаря вам я уже совершение точно знаю, кто вы и кто — Барнс. Что мне это дает?

— Это… уже ваше дело. Вы должны после этого рейса оценить пригодность…

— Вот именно! Пригодность каждого. Но ведь не думаете же вы, Броун, что я буду писать неправду? Что минусы я запишу не тем, которые будут хуже, а тем, которые не люди.

— Это не мое дело, — упрямо начал пилот, беспокойно ерзавший на стуле, пока говорил Пиркс.

Пиркс бросил на него такой взгляд, что он умолк.

— Только не прикидывайтесь этаким служакой-капралом, который выше своего пояса не видит. Если вы человек и испытываете чувство солидарности с людьми, то вы должны попытаться оценить нею эту историю и создавать собственную ответственность…

— Как это «если»? — Броун вздрогнул. — Вы мне не верите? Значит… Значит, вы думаете…

— Ну что вы! Я просто неудачно выразился, — быстро возразил Пиркс. — Я верю вам, конечно, я вам верю. И поскольку вы уже выдали тайну, а я не собираюсь оценивать этого с моральной или какой-либо иной точки зрения, прошу вас и в дальнейшем поддерживать со мной внеслужебный контакт и рассказывать мне обо всем, что заметите.

— Теперь я совсем ничего не понимаю, — сказал Броун и невольно вздохнул. — Сначала вы меня отчитали, а потом…

— Это два разных вопроса, Броун. Раз уж вы мне сказали то, чего не должны были говорить, не использовать этого было бы совершенно бессмысленно. Другое дело, естественно, с деньгами. Может, рассказать и следовало. Но на вашем месте я бы этих денег не взял.

— Что? Но… но, командор… — Броун отчаянно искал аргументы и наконец нашел: — Они бы сразу же сообразили, что я нарушил договор! Еще меня бы и обвинили…

— Это ваше дело. Я не говорю, что вы должны отдать деньги. Я обещал сохранить всё в секрете и не собираюсь в это вмешиваться. Я высказал только свое личное мнение, — которое ни к чему вас не обязывает, — что бы я сделал на вашем месте, но вы — не я, а я — по вы, и кончим на этом. Еще что-нибудь?

Броун покачал головой, открыл рот, закрыл его, пожал плечами, обнаружив нечто большее, чем разочарование разговором, но ничего не сказал и, машинально вытянувшись перед тем как уйти, вышел.

Пиркс глубоко вздохнул. «Напрасно у меня вырвалось: «Если вы человек», — подумал он недовольно. — Вот дьявольская игра! Черт его знает, этого Броуна. Либо он человек, либо они решили пойти на хитрость — не только ввести меня в заблуждение, но вдобавок еще и выяснить, не собираюсь ли я использовать каких-нибудь противоречащих контракту способов, чтобы их различить… Во всяком случае, эту часть партии я провел, пожалуй, неплохо? Если он говорил правду, ему теперь будет немного не по себе после всего, что я тут выдал. А если нет… опять-таки я ему, в общем, ничего не сказал. Хорошенькая история! Вот влип-то!»

Не в состоянии сидеть спокойно, Пиркс начал расхаживать по каюте. Загудел зуммер; это был Кэлдер из рубки. Они согласовали курсовые поправки и ускорение на ночь, после чего Пиркс сел и уставился в переборку перед собой, сдвинув брови и размышляя неизвестно о чем. В дверь кто-то постучался.

«А это что еще?» — подумал он и громко сказал:

— Войдите.

В каюту вошел невролог, врач и кибернетик в одном лице — Барнс.

— Можно?

— Прошу. Присаживайтесь.

Барнс улыбнулся.

— Я пришел, чтобы сказать вам, что я не человек.

Пиркс вместе со стулом резко повернулся к нему:

— Простите, как? Что вы не…

— Не человек. И стою — в этом эксперименте — на вашей стороне.

Пиркс глубоко вздохнул.

— То, что вы говорите, конечно, должно остаться между нами? — спросил он.

— Как вам будет угодно. Для меня это не имеет значения.

— Как же так?..

Тот снова улыбнулся.

— Очень просто. Мой поступок продиктован эгоизмом. Если вы дадите нелинейникам положительную оценку, это вызовет цепную реакцию их производства. Такая возможность более чем вероятна. Подобные мне начнут появляться массово — и не только на космических кораблях. Последствия для людей будут самые пагубные — возникнет новая разновидность дискриминации, ненависти… Нетрудно представить, к чему приведет подобное положение. Я предвижу это, но, повторяю, мои действия продиктованы прежде всего личными мотивами. Пока я существую один, пока таких, как я, двое или десяток, это не имеет никакого общественного значения. Мы просто потеряемся в массе, незамеченные и незаметные. У меня… у нас будут такие же возможности, как у любого человека, с весьма существенной поправкой на интеллект, а также ряд специальных навыков, которыми обычный человек не обладает. Мы достигнем многого, но только в том случае, если не начнется массовое производство.

— Да-да, в этом что то есть… — медленно сказал Пиркс. В голове у него был легкий сумбур. — Но почему вы не настаиваете на сохранении тайны? Разве вы не боитесь, что фирма, которая…

— Нет. Ничуть не боюсь. Ничего, — сказал, сохраняя тот же спокойный лекторский тон, Барнс. — Я чудовищно дорого стою, командор. Сюда, — он прикоснулся рукой к груди, — вложены миллиарды долларов. Не думаете же вы, что разгневанный фабрикант прикажет разобрать меня по винтику? Я говорю это, конечно, в переносном смысле, во мне вовсе нет никаких винтиков… Они наверняка придут в ярость, но мое положение от этого никак не изменится. Вероятно, мне придется работать в той же фирме, — ну так что? Я даже предпочту работать у них, а не где-нибудь в другом месте, — там мне обеспечат лучший уход в случае… болезни. Не думаю также, что они попытаются меня как-то изолировать. Собственно говоря, зачем? Применение насильственных методов могло бы для них самих кончиться веста печально. Вы ведь знаете, как могущественна пресса…

«У него на уме шантаж», — сообразил Пиркс. Ему казалось, что это сон. Но продолжал слушать с предельным вниманием.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я хочу, чтобы ваша оценка нелинейников была отрицательной.

— Да. Понимаю. А вы… можете указать, кто еще из команды?..

— Нет. То есть у меня нет уверенности, а предположения могли бы вам больше повредить, чем помочь. Лучше иметь нулевую информацию, чем быть дезинформированным, ибо это значит иметь отрицательную информацию, меньшую, чем нуль.

— Так. Хм. Во всяком случае — независимо от ваших побуждении — благодарю вас. Да. Благодарю. А… не могли бы вы в таком случае рассказать мне что-нибудь о себе? Я имею в виду детали, опираясь на которые, я…

— Догадываюсь, что вас интересует. О том, как я устроен, я не знаю ничего, подобно тому, как и вы ничего не знаете о своей анатомии или физиологии, во всяком случае, не знали, пока не прочитали какого-нибудь учебника биологии. Но эта конструктивная сторона, вероятно, вас мало интересует, речь идет, скорее, о психике? О наших слабых местах.

— О слабых местах тоже. Но… видите ли, каждому в конце концов хоть что-то известно о своем организме, ото не научные знания, они приобретаются в результате опыта, самонаблюдений…

— Конечно, ведь мы используем свой организм, живем в нем… Это дает возможности для наблюдения…

Барнс снова улыбнулся, показав ровные — но не слишком ровные — зубы.

— Значит, вы разрешите мне задавать вопросы?

— Прошу вас.

Пиркс пытался собраться с мыслями.

— Могут ли это быть вопросы… нескромные? Даже интимные?

— Мне скрывать нечего, — ответил Барнс просто.

— Встречались ли вы с такими реакциями, как потрясение, страх, отвращение, вызванные тем, что вы не являетесь человеком?

— Да, один раз во время операции, на которой я ассистировал. Другим ассистентом была женщина. Я уже знал тогда, что это такое.

— Не понял…

— Я уже знал тогда, что такое женщина, — объяснил Барнс. — Сначала мне ничего не было известно о существовании полов…

— А!

Пиркс разозлился на себя за то, что не сумел воздержаться от этого восклицания.

— Значит, там была женщина. И что же произошло?

— Хирург поранил мне палец скальпелем, резиновая перчатка расползлась, и было видно, что у меня не идет кровь.

— Как же так? Но Макгир говорил мне…

— Сейчас бы кровь пошла. Тогда я был еще «сухой», как говорят на своем жаргоне наши «родители»… — сказал Барнс. — Ведь это сплошной маскарад: внутренняя поверхность кожи сделана губчатой и пропитана кровью, причем процедуру пропитки нужно повторять довольно часто.

— Ага. И та женщина заметила? А хирург?

— О, хирург знал, кто я, а она нет. Она сообразила не сразу, только в конце операции, и то главным образом потому, что хирург смутился…

Барнс улыбнулся.

— От схватила мою руку, поднесла ее к глазам и, когда увидела, что находится… внутри, оттолкнула ее и кинулась бежать. Она забыла, в какую сторону открывается дверь операционной, стала тянуть на себя, а дверь не открывалась, и у женщины началась истерика.

— Так, — сказал Пиркс и проглотил слюну. — Что вы тогда чувствовали?

— Вообще-то я чувствую не очень много… Но это не было приятно, — медленно сказал Барнс и опять улыбнулся. — Я ни с кем об этом не говорил, — добавил он немного погодя, — но у меня сложилось впечатление, что мужчинам, даже непривычным, легче общаться с нами. Мужчины мирятся с фактами. Женщины с некоторыми фактами не хотят примириться. Они продолжают говорить «нет», даже если ничего кроме «да» сказать уже невозможно.

Пиркс всё время смотрел на собеседника, особенно внимательно он вглядывался в него тогда, когда Барнс отводил глаза. Пиркс старался найти в нем какое-нибудь отличие, которое бы его успокоило, как доказательства того, что воплощение машины в человека всё-таки не идеально. Прежде, пока он подозревал всех, ситуация выглядела иначе. Теперь, когда с каждым мгновением оставалось всё меньше сомнений в правдивости Барнса, он доискивался признаков подделки то в его бледности, которая бросилась Пирксу в глаза еще при первой встрече, то в его сдержанных жестах, в неподвижном блеске светлых глаз, и наконец вынужден был сказать себе, что в конце концов встречаются и люди, такие же бледные или малоподвижные; и вновь возвращались сомнения, — и всем этим наблюдениям и мыслям Пиркса сопутствовала улыбка врача, которая вроде бы не всегда имела отношение к его словам, скорее, она показывала, что Барнс понимает чувства Пиркса. Эта улыбка вызывала у него досаду, сбивала с толку, и ему всё труднее было продолжать расспросы, оттого что Барнс в своих ответах был абсолютно, до конца откровенен.

— Вы обобщаете на основании одного случая, — буркнул Пиркс.

— О, потом я много раз имел дело с женщинами. Несколько женщин со мной работали, то есть учили меня. Они были преподавательницами. Но они знали заранее, кто я. И старались скрывать свои эмоции. Это давалось им нелегко, так как иногда мне доставляло удовольствие их дразнить.

Улыбка, с которой он смотрел Пирксу в глаза, была почти дерзкой.

— Знаете, они искали каких-то особых признаков, отличающих in minus,[15] и, поскольку для них это было так важно, иногда я развлекался, демонстрируя такие признаки.

— Не понимаю.

— О, вы, несомненно, понимаете. Я изображал марионетку: и физически, некоторой угловатостью движений, и психически — пассивностью повиновения… Но когда они начинали упиваться этими открытиями, неожиданно обрывал игру. Думаю, они считали меня дьявольским созданием.

— А вы не предубеждены? Это только ваши домыслы. Не забывайте, если они были преподавательницами, они должны были получить соответствующее образование.

— Человек — существо абсолютно несобранное, — флегматично сказал Барнс. — Это неизбежно, если возникаешь так, как вы; сознание — это часть мозговых процессов, обособленная от них настолько, что субъективно воспринимается в виде некоего единства, но это единство всего лишь иллюзия интроспекции. Иные процессы, которые вздымают сознание, как океан — айсберг, не ощущаются непосредственно, однако они дают о себе знать, иногда настолько отчетливо, что сознание начинает их искать. Из таких именно поисков возникло понятие дьявола, как проекция во внешним мир того, что хотя существует и работает в человеке, в его мозгу, но чего не удается локализовать ни так, скажем, как мысль, ни так, как руку…

Он улыбнулся шире.

— Я излагаю кибернетические основы теории личности, которые вам, наверное, известны? Логическая машина отличается от мозга тем, что не может иметь одновременно несколько взаимоисключающих программ действия. Мозг может их иметь, он всегда их имеет, поэтому у святых он — поле сражения, у обыкновенных людей — выжженная пустыня… Нейронная сеть женщины несколько иная, чем у мужчины; я говорю не об интеллекте; впрочем, разница здесь только статистическая. Женщины легче переносят сосуществование противоречий, — обычно это так. Кстати, поэтому главным образом мужчины создают пауку, ибо она — поиск единого, а следовательно, непротиворечивого порядка. Противоречивость мешает мужчинам больше, они стараются ее ликвидировать, приводя многообразие к однородности.

— Возможно, — сказал Пиркс. — Вы потому и считаете, что женщины видели в вас дьявола?

— Ну, это слишком сильно сказано, — ответил Барнс. Он положил руки на колени. — Я представлялся им в высшей степени отталкивающим — и этим привлекал. Я был осуществлением невозможного, чем-то запретным, чем-то, что противоречит миру, понимаемому как естественный порядок, и страх их выражался не только в стремлении к бегству, но и в жажде самоуничтожения. Если даже ни одна из них не сказала себе этого достаточно отчетливо, я могу сказать за нее: я не представлял собою в их глазах покорности велениям биологии. Как олицетворенный бунт против Природы, как существо, в котором биологически рациональная, а значит, выгодная связь чувств с функцией продолжения рода оказалась разорванной. Уничтоженной.

Он быстро взглянул на Пиркса.

— Вы думаете, что эго философия кастрата? Нет, поскольку я не был искалечен; значит, я существо не худшее, а лишь иное, чем вы. Существо, чья любовь будет — во всяком случае, может быть — так же бесполезна, так же ни на что не нужна, как смерть, и потому из ценного инструмента она превращается в ценность в себе. Ценность, разумеется, с отрицательным знаком — как дьявол. Почему так случилось? Меня создали мужчины, и им было легче соорудить потенциального соперника, нежели потенциальный объект страсти. А вы как думаете? Я прав?

— Не знаю, — сказал Пиркс. Он не смотрел на собеседника — не мог смотреть. — Не знаю. Решение диктовалось различными обстоятельствами, в первую очередь, пожалуй, экономическими.

— Вероятно, — согласился Варне. — Но те, о которых я говорил, тоже оказали свое влияние. Только всё это огромная ошибка. Я говорил о том, что люди чувствуют по отношению ко мне, — но они лишь создают еще одну мифологию, мифологию нелинейника. Я вовсе никакой но дьявол, это как будто ясно, и не являюсь потенциальным эротическим соперником, что, возможно, уже менее ясно. Я выгляжу как мужчина, и говорю как мужчина, и психически, наверное, в какой-то степени мужчина, но только в определенной степени… Однако это уже не имеет почти ничего общего с делом, по которому я к вам пришел.

— Неизвестно, неизвестно, — бросил Пиркс. Он по-прежнему смотрел на свои сплетенные руки. — Продолжайте, пожалуйста…

— Если хотите… Но я буду говорить только от своего имени. О других я ничего не знаю. Я формировался как личность в два этапа: в результате предварительного программировании и в результате обучения. Человек формируется так же, но первый фактор играет для него меньшую роль, ибо он появляется на свет едва развитым, я же физически сразу был создан таким, как сейчас, и мне не пришлось учиться так долго, как ребенку. А из-за того, что я не знал ни детства, ни созревания и был лишь мультистатом, в который сначала вложили большую порцию предварительной программы, а потом разнообразно тренировали и набили множеством информации — из-за этого я стал более однородным, чем кто-либо из вас. Ведь каждый человек — это ходячая геологическая формация, которая прошла через тысячу эпох разогрева и тысячу застывания, когда пласты оседали на пластах: сначала самый последний, ибо он был первым, а потому ни с чем не сравнимым — мир до познания речи, который гибнет потом, поглощенный ею, но который еще теплится где-то у дна; это нашествие в мозг красок, форм и запахов, вторжение через органы чувств, открывшиеся сразу после рождения; только позднее происходит разделение на мир и не-мир, или на не я и я. Ну а затем эти потопы гормонов, эти противоречивые и разнородные программы взглядов и влечений, — история формирования личности является историей войн: мозг против самого себя. Всех этих безумств и отречений я не знал, я не прошел таких этапов, и потому во мне нет и следа ребенка. Я способен волноваться и, вероятно, мог бы даже убить, но не из-за любви. Слова в моих устах звучат так же, как в ваших, но значат для меня нечто иное.

— Значит, вы не способны любить? — спросил Пиркс. Он по-прежнему смотрел только на свои руки. — Но откуда такая уверенность? Этого никто не знает до того момента…

— Ничего подобного я не хотел сказать. Возможно, и способен. Но это означало бы что-то совершенно другое, чем у вас. Два чувства ire покидают меня никогда: удивления и одновременно иронии. Н происходит это, я думаю, потому, что тем признаком нашего мира, который повсюду бросается мне в глаза, является его условность. Условны не только формы машин и ваши обычаи, но также и ваш облик, который послужил образцом для моего. Я вижу, что всё могло бы выглядеть иначе, быть иначе построено, иначе действовать и не стало бы от этого ни лучше, ни хуже. Для вас мир прежде всего просто есть, он существует как единственная возможность, а для меня, с тех пор как я вообще научился думать, мир не только был, но был смешон. Я имею в виду ваш мир — городов, театров, улиц, семенной жизни, биржи, любовных трагедий и кинозвезд. Хотите услышать мое любимое определение человека? Существо, которое охотнее всего говорит о том, о чем меньше всего знает. Отличительная черта древности — вездесущность мифологии, а современной цивилизации — ее отсутствие. Не так ли? Но откуда выводятся на самом деле ваши наиболее фундаментальные понятия? Греховность вопросов тела — ото следствие давнишнего эволюционного решения, которое в результате экономии средств соединило функции выделении и половые в одной и той же системе органов. Религиозные и философские взгляды — следствие вашей биологической конструкции, ибо существование людей ограничено по времени, а они хотят в каждом поколении познать всё, понять всё, объяснить всё, — из этого противоречия родилась метафизика — как мост, соединяющий возможное с невозможным. А наука? Она прежде всего является примиренчеством. Обычно подчеркиваются ее достижения, но они приходят медленно и даже не сравнимы с колоссальностью утраты. Таким образом, наука не что иное, как согласие на смертность и никчемность индивидуума, возникающего из статистической игры борющихся за первенство оплодотворения сперматозоидов. Согласие на бренность, на неотвратимость, на отсутствие возмездия и высшей справедливости, и окончательного познания, окончательного понимания всего существующего, — и это делало бы ее даже героической, если бы не одно обстоятельство. Творцы науки слишком часто не отдают себе отчета в том, чт они в действительности делают. Имея возможность выбора между страхом и иронией, я выбрал иронию, потому что мог это себе позволить.

— Вы ненавидите тех, кто вас создал, правда? — тихо спросил Пиркс.

— Вы ошибаетесь. Я считаю, что любое бытие, даже самое ограниченное, лучше, чем небытие. Они, эти мои конструкторы, наверняка многого не могли предвидеть, но больше всего, больше даже чем за интеллект, я им благодарен за то, что они отказали мне в центре наслаждений. Есть такой центр в вашем мозгу, вы знаете об этом?

— Что-то такое читал…

— У меня его, по-видимому, нет, и потому я не становлюсь тем безногим, который мечтает лишь об одном — ходить… Только ходить, так как это невозможно.

— Все остальные смешны, да? — подсказал Пиркс. — А вы?

— О, я тоже. Только по-другому. Каждый из вас, раз уж оп существует, обладает таким телом, какое ему дано, и всё, — а я мог бы выглядеть, например, как холодильник.

— Не вижу в этом ничего смешного, — буркнул Пиркс. Разговор утомлял его всё больше.

— Речь идет об условности, о случайности, — повторил Барнс. — Наука — это отказ от различных абсолютов; от абсолютного пространства, абсолютного времени, абсолютной, то есть вечной, души, абсолютного, ибо сотворенного богом, тела. Таких условностей, которые вы принимаете за нечто реальное, ни от чего не зависящее, гораздо больше.

— Что еще условно? Этические принципы? Любовь? Дружба?

— Чувства никогда не бывают условны, хотя могут возникать как следствие условных, общепринятых предпосылок. Но я — то говорю о вас только потому, что при таком сопоставлении мне легче рассказать, каков я сам. Этика, без сомнения, условна, во всяком случае для меня. Я не обязан поступать этично, и всё же я делаю это.

— Любопытно. Почему?

— У меня нет какого-то инстинкта добра. Я не способен испытывать чувство жалости, так сказать по природе. Но я знаю, когда полагается жалеть, и в состоянии к этому привыкнуть. Я решил, что так нужно. Следовательно, логические рассуждения позволили мне как бы заполнить пустоту в себе. Вы можете сказать, что у меня «искусственная этика», что я просто чрезвычайно тщательно ее разработал, и она стала «как настоящая».

— Я не очень понимаю. В чем же заключается разница?

— В том, что я поступаю согласно логике принятых аксиом, а не согласно инстинктам. У меня таких инстинктов нет. Одна из ваших бед заключается в том, что, кроме них, вы почти ничего не имеете. Не знаю, возможно, когда-то этого было достаточно, но сейчас наверняка мало. Как проявляется на практике так называемая любовь к ближнему? Вы сжалитесь над жертвой несчастного случая и поможете ей. Ну а если перед вами будет десять тысяч жертв сразу, вашей жалости на всех не хватит. Сочувствие не слишком вместительно и не слишком растяжимо. Оно хорошо, пока речь идет о единицах, и бессильно, когда дело касается массы. И именно развитие технологии все эффективнее разрушает вашу мораль. Атмосфера этической ответственности охватывает лишь первые звенья цепи причин и следствий — звенья весьма немногочисленные. Тот, кто приводит процесс в действие, совершенно не чувствует себя ответственным за его отдаленные результаты.

— Атомная бомба?

— О, это только один из тысячи вопросов. В сфере моральных явлений вы, возможно, смешнее всего.

— Почему?

— Мужчинам и женщинам, о которых известно, что они произведут на свет неполноценное потомство, разрешается иметь детей. Это разрешено моралью.

— Барнс, но это никогда точно не известно, самое большее — весьма вероятно.

— Но мораль является детерминистической, как бухгалтерская книга, а не статистической, как космос. Командор, так можно рассуждать целую вечность. Что вы еще хотите знать обо мне?

— Вы соперничали с людьми в различных экспериментальных ситуациях. Всегда ли вы побеждали?

— Нет. Я действую тем лучше, чем больше алгоритмизации, математики и точности требует задание. Интуиция — самая слабая моя сторона. Сказывается происхождение от цифровых машин…

— Как это выглядит практически?

— Если ситуация чрезмерно усложняется, если количество новых факторов становится слишком велико, я теряюсь. Человек, насколько мне известно, в таких случаях пытается положиться на догадку, то есть на приближенное решение, и иногда это ему удается, я на это не способен. Я должен учесть всё точно, сознательно, а если не могу — проигрываю.

— То, что вы сказали, очень важно, Барнс. Значит, скажем, в аварийной ситуации, во время катастрофы?..

— Это гораздо сложнее, командор. Ведь я не испытываю страха, во всяком случае, в том смысле, как человек, и хотя угроза гибели мне, разумеется, не безразлична, я, что называется, не теряю головы, и обретенное таким образом равновесие может скомпенсировать недостаток интуиции.

— Вы пытаетесь оставаться хозяином положения до конца.

— Да, даже тогда, когда вижу, что проиграл.

— Зачем? Разве это не иррационально?

— Ото только логично, потому что я так для себя решил.

— Благодарю вас. Возможно, вы действительно мне помогли, — сказал Пиркс. — И еще только один вопрос: что вы собираетесь делать после нашего возвращения?

— Я кибернетик-невролог, и неплохой. Творческих способностей у меня мало, они неотделимы от интуиции, но я найду достаточно интересной работы.

— Благодарю вас, — повторил Пиркс.

«О господи, на кой мне всё это черт?! Вот теперь-то я совсем ничего не знаю. Либо это робот… Пожалуй, он всё-таки говорил правду. Но откуда такая словоохотливость? Вся история человечества плюс «критика извне»… Положим, он говорил правду. В таком случае, нужно спровоцировать предельно запутанную ситуацию. Но она должна быть достаточно правдоподобной, чтобы не обнаружилось, что это дело моих рук. Значит, она должна быть реальной, в общем, придется играть с огнем. Опасность, вызванная, может быть, и искусственно, но сама по себе настоящая?»

Он ударил кулаком по ладони.

«А если это тоже был тактический маневр? Тогда, возможно, я сверну себе шею и убью заодно всех людей, а корабль приведут в порт роботы, с которыми ничего не случится. Ну, это привело бы тех господ в величайший восторг — какая потрясающая реклама! Какая гарантия безопасности для кораблей, обслуживаемых такими командами! Разве не так? Значит, с их точки зрения, такой шаг — купить меня на честность — был бы страшно эффективным».

Он ходил всё быстрее.

«Я должен как-то проверить, правда ли это. Допустим, в конце концов я разберусь со всеми. На борту есть аптечка. Я мог бы ввести каждому в пищу по капле апоморфина. Люди заболеют, а нелинейники, очевидно, нет. Безусловно, нет. Но что мне это даст? Во-первых, почти наверняка все догадаются, кто это сделал. Кроме того, даже если Броун действительно человек, а Барнс — нет, из этого еще вовсе не следует, что всё, рассказанное ими, соответствует истине. Может, о себе они сообщили правду, но всё остальное служило их стратегической цели. Стоп. Слова Барнса о недостатке интуиции и впрямь указывают определенный путь. Но Броун? Он бросил подозрение на Барнса. Именно на Барнса, который тут же приходит и подтверждает его правоту. Не слишком ли всё гладко? С другой стороны, если это не было запланировано, если каждый из них действовал по собственной инициативе, тогда и то, что сначала Броун назвал Барнса, и то, что потом Барнс сам явился со своим признанием, — чистая случайность. Планируя операцию, они наверняка бы избежали: такого примитивизма: слишком уж он бросается в глаза. Я начинаю запутываться! Стоп. Вот если сейчас еще кто-нибудь пожалует, значит, всё было липом. Игрой. Да только, наверно, никто не придет — интрига стала бы чересчур прозрачной, не дураки же они. Ну а если Броун и Барнс говорили правду? Ведь, может, и еще кому-нибудь захотеться…»

Пиркс второй раз стукнул кулаком по ладони. Итак, просто ничего неизвестно. Надо ли действовать? Как действовать? Может, еще подождать? Пожалуй, следует подождать.

Во время обеда в кают-компании было очень тихо. Пиркс вообще ни к кому не обращался, он всё еще боролся с соблазном произвести «химическую пробу», о которой недавно размышлял, и не мог принять однозначного решения. Броун нес вахту, ели впятером. Ели все, и Пиркс подумал, что это чудовищно — есть только для того, чтобы прикинуться человеком. Возможно, именно здесь источник того ощущения смехотворности всего происходящего, о котором говорил Барнс и которое попросту стало для него средством самозащиты. И отсюда же — болтовня об условности мира — вероятно, потребление пищи для него тоже только условный прием. Если. Барнс верит в то, что не испытывает ненависти к своим создателям, он обманывает самого себя. «Я бы ненавидел, — с уверенностью подумал Пиркс. — Это всё-таки свинство, что им не стыдно!»

Молчание становилось непереносимым: в нем было не столько стремление каждого замкнуться в себе и пе вступать в контакты, — как того и желали организаторы рейса, — то есть не лояльности, заставляющей заботиться о сохранении тайны, сколько какой-то всеобщей враждебности или, во всяком случае, подозрительности; человек не хотел сближаться с нечеловеком, а тот, в свою очередь, понимал, что, только заняв такую же позицию, он избежит разоблачения. Стоило кому-нибудь в этой ледяной атмосфере понести себя хоть чуточку навязчиво, он сразу же привлек бы к себе внимание и вызвал подозрения, что он нечеловек. Пиркс сидел над своей тарелкой, подмечая каждую мелочь: как Томсон попросил соль, как её подал Бертон, как в свою очередь Барнс пододвинул Бертону графинчик с уксусом, вилки и ножи проворно мелькали в руках, каждый жевал, глотал, почти не глядя на остальных, — это было какое-то погребение маринованной говядины, и Пиркс, не доев компота, встал, кивнул головой и вернулся к себе.

Они шли с крейсерской скоростью. Около двадцати часов по бортовому времени встретили два больших транспорта и обменялись с ними обычными сигналами, через час автоматы выключили на палубах дневной свет. В этот момент Пиркс как раз шел из рубки. Огромное пространство средней палубы залил мрак, продырявленный голубыми шарами ночных ламп. Одновременно загорелись покрытые светящейся краской тросы, натянутые вдоль стен для передвижения при невесомости, уголки дверей, их ручки их указательные стрелки и надписи на переборках. Корабль застыл в полной неподвижности, будто он находился в каком-нибудь земном доке. Не чувствовалось ни малейшей вибрации, только почти бесшумно работали кондиционеры, и Пиркс то и дело проходил сквозь невидимые потоки воздуха, который был немного прохладнее и очень слабо пах озоном.

Что-то с ядовитым жужжанием легонько ударило его в лоб, какая-то муха, без билета проникшая на корабль. Пиркс с неудовольствием поднял глаза — он не любил мух, — но не разглядел ее. За поворотом коридор сужался, огибая трап и цилиндр пассажирского лифта. Пиркс взялся за поручень и, сам не знал зачем, направился наверх; он даже не подумал о том, что там находится звездное окно. Конечно, он знал о его существовании, но наткнулся на этот черный большой прямоугольник как бы случайно. В сущности, у него не было определенного отношения к звездам. Но у многих космонавтов якобы такое отношение было. Правда, это уже не имело ничего общего с безусловно обязательным романтическим «шиком» давних полетов, но, вероятно, в результате того, что общественное мнение, формировавшееся кинофильмами, телевидением и литературой, ожидало от внеземных судоходцев какой-то «космической позиции», чуть ли не каждый из них старался отыскать в себе что-то вроде интимности, будто бы связывающей его с гигантским светящимся роем. В сущности, Пиркс подозревал, что все, кто так говорит, просто привирают, — лично его звезды мало трогали, а уж всякие разглагольствования на эту тему он считал полным идиотизмом. Сейчас Пиркс стоял опершись на эластичную трубу, предохранявшую голову от удара о невидимую плоскость стекла; он сразу нашел лежащий ниже корабля центр Галактики, вернее, направление на него, сам центр скрывался за огромной белесой туманностью Стрельца — созвездия, которое было для Пиркса чем-то вроде немного размытого и потому не слишком точного дорожного знака. Это у него осталось еще от патрульных полетов: ограниченность поля зрения в одноместных ракетах часто затрудняла ориентировку по созвездиям, а туманные скопления Стрельца можно было различить даже на небольшом экране. Но обычно он не думал о Стрельце, как о миллионах пылающих миров с бесчисленными планетными системами, — вернее, он думал так по молодости, пока не очутился в пустоте и не свыкся с ней. Тогда эти юношеские фантазии как-то незаметно покинули его. Пиркс медленно приблизил лицо к холодной пластине, коснулся ее лбом и застыл, не очень внимательно рассматривая множество мерцающих точек, местами сливающихся в светящиеся облака. Увиденная изнутри Галактика казалась хаосом, результатом миллиарднолетней беспорядочной игры в огненные кости. И нес-таки порядок существовал, по на высшем уровне, уровне целых Галактик, заметить его можно было только на фотографиях, сделанных гигантскими рефлекторами. Галактики выглядят на негативах как эллиптические тельца, как амебы в различных фазах развития; да только они вообще не интересуют космонавтов, — родная Галактика для них всё, остальные не в счет. «Может, и будут в счет через тысячу лет», — подумал Пиркс.

Кто-то шел в его направлении. Пенопластовая дорожка заглушала шаги, но он ощутил чье-то присутствие. Пиркс обернулся и увидел на фоне светящихся полос, обозначающих стык потолка и стен, темную фигуру.

— Кто это? — спросил он вполголоса.

— Это я, Томсон.

— Уже сдали вахту? — спросил Пиркс, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Да, командор.

Они постояли молча; Пиркс хотел снова повернуться к окну, но Томсон, казалось, чего-то ждал.

— Вы хотите мне что-нибудь сказать?

— Нет, — сказал Томсон, отвернулся и двинулся обратно.

«А это еще что?» — подумал Пиркс. Томсон, похоже, разыскивал его.

— Томсон! — позвал Пиркс в темноту.

Он снова услышал звук шагов. Появился Томсон, едва видимый в фосфорическом свете неподвижно свисающих тросов.

— Тут где-то есть кресла, — сказал Пиркс. Он подошел к противоположной стене и увидел их. — Садитесь-ка, Томсон.

Тог послушно подошел. Они уселись лицом к звездному окну.

— Вы хотели мне что то сказать. Слушаю вас.

— Боюсь… — начал тот и остановился.

— Ничего. Говорите. Это личное дело?

— Да. Как нельзя более…

— Значит, поговорим совершенно неофициально. Итак?

— Я хотел бы, чтобы вышло по-вашему, — сказал Томсон. — Оговорюсь сразу: я должен сдержать данное слово и не скажу вам, кто я. Но так или иначе — я хочу, чтобы вы видели во мне союзника.

— Разве это логично? — спросил Пиркс.

Он понял, как неудачно выбрано место для разговора. Ему мешало то, что лицо собеседника скрывает темнота.

— А почему бы и нет. Человек заинтересован в этом по вполне понятным причинам, а нечеловеку… ну что его ждет, если начнется массовое производство? Его отнесут к категории граждан второго сорта, попросту — современных невольников; он будет собственностью какой-нибудь корпорации.

— Это еще неизвестно.

— Но весьма возможно.

— Ну ладно. Значит, я должен считать вас союзником? Но разве этим вы не нарушаете данного слова?

— Я обязался не выдавать того, кто я, и ничего кроме этого. Я должен под вашим командованием выполнять функции инженера. Это всё. Остальное — мое личное дело.

— Ну, если так рассуждать, возможно, формально всё и в порядке, но разве вы не действуете вопреки интересам своих работодателей? Думаю, вам ясно, что вы поступаете вопреки их намерениям?

— Очень может быть. Но они не дети; формулировки контракта были ясными и однозначными. Их совместно разработали юридические отделы всех заинтересованных фирм. Они могли включить особый параграф, запрещающий предпринимать такие шаги, но ничего подобного там не было.

— Недосмотр?

— Не знаю. Не исключено. Почему вы так об этом расспрашиваете? Вы мне не доверяете?

— Я хотел разобраться в ваших побуждениях.

Томсон немного помолчал.

— Я не принял этого во внимание, — сказал он наконец тихо.

— Чего?

— Того, что вы можете счесть мое поведение неискренним. Решить, что это — ну скажем, заранее запланированная уловка. Значит, дело обстоит так: вы вступаете в игру, в которой принимают участие две стороны: одна — вы, а другая — все мы. Таким образом, если бы вы разработали какой-то план действий, чтобы подвергнуть нас испытанию — я имею в виду испытание, которое могло бы, предположим, доказать превосходство человека, — и если бы вы открыли свой план одному из нас, пропял его за союзника, а он в действительности находится бы и пропитом лагере, то он вырвал бы у вас из рук стратегически ценную информацию.

— То, что вы говорите, очень интересно.

— О, вы наверняка должны были об этом подумать. Мне это пришло в голову только сейчас, — очевидно, я был слишком поглощен самой проблемой, следует ли мне предложить вам свои услуги в качестве вашего сторонника или нет. Этот аспект столкновения я потерял из виду. Да, я, конечно, сделал глупость, так или иначе, вы не можете быть со мной откровенны.

— Допустим, — сказал Пиркс. — Но это еще не катастрофа. Хоть я вам и вправду ничего не расскажу, но вы мне можете рассказать кое-что. Например, о своих коллегах.

— Но ведь я могу дать ложную информацию, чтобы ввести вас в заблуждение.

— Предоставьте разбираться в этом мне. Вы что-нибудь знаете?

— Да. Броун — не человек.

— Вы уверены?

— Нет. Но это очень вероятно.

— У вас есть какие-нибудь данные, подтверждающий ваши слова?

— Вы, очевидно, понимаете, что каждому из нас просто любопытно, кто из остальных человек, а кто нет.

— Да.

— Во время подготовки к старту, я проверял реактор. Когда вы, Кэлдер, Броун и Барнс спустились в распределительный, отсек, я как раз заменял бленды, и при виде вас мне в голову пришла одна мысль.

— Да?

— У меня под рукой была проба, взятая из горячей камеры реактора, мне нужно было проворить остаточное загрязнение. Не очень высокой активности, но я знал, что там много изотопов стронция, и когда вы входили, взял пробу пинцетом и вложил между двумя свинцовыми блоками, которые стояли на верхней полке, у стены. Вы их не заметили?

— Заметил. И что дальше?

— Естественно, я не мог установить их точно, но в любом случае вы все должны были пересечь пучок излучения — оно было довольно слабым. Тем не менее его заметит бы всякий, кто имел при себе даже малочувствительный счетчик Гейгера или обычный индикатор. Я не успел этого сделать вовремя, вы и Барнс уже прошли дальше, а Кэлдер и Броун еще спускались по трапу. Только они и прошли сквозь этот невидимый луч. Так вот, Броун вдруг посмотрел в сторону свинцовых блоков и ускорил шаги.

— А Кэлдер?

— Он не отреагировал.

— Это имело бы значение, если бы было известно, что нелинейники обладают индикатором излучений.

— Вы хотите меня поймать? Вы думаете, что если я не знаю, есть ли у них такой индикатор, то я человек, а если знаю — нет. Ничего подобного, это просто очень вероятно, — не имей они никакого преимущества перед людьми, зачем бы их надо было вообще создавать? Такой дополнительный орган, чувствительный к радиоактивности, может оказаться весьма полезным, особенно на корабле, и конструкторы наверняка об этом подумали.

— Значит, вы говорите, что у Броуна есть такой орган?

— Повторяю: у меня нет уверенности. В конце концов то, что он заспешил и посмотрел в сторону, могло произойти случайно, но в данном случае чистая случайность кажется мне маловероятной.

— Что еще?

— Пока ничего. Я дам вам знать, когда что-нибудь замечу, если вы этого хотите.

— Хорошо. Благодарю вас.

Томсон встал и ушел в темноту. Пиркс остался одни.

«Значит, так, — прикидывал он быстро. — Броун утверждает, что он человек, Томсон доказывает, что это не так. О себе Томсон, правда, ничего не сказал, но, пожалуй, намекнул, что он человек, — во всяком случае, такое допущение делает его поведение более объяснимым. С моей точки зрения, нечеловек не выдал бы так охотно другого нечеловека командиру-человеку, — впрочем, не исключено, что я уже достаточно близок к шизофрении, чтобы мне всё казалось возможным. Идем дальше. Барнс говорит, что он нечеловек. Остаются еще Бертон и Кэлдер. Может, они оба считают себя марсианами? Кто я, собственно: космонавт или отгадчик шарад? Но одно, пожалуй, ясно: ни один из них не выжал из меня ни капли информации о моих намерениях. Хотя тут особенно гордиться нечем: ведь я ничего никому не сказал не потому, что я такой хитрый, просто у меня нет ни малейшего представления, как действовать. В конце концов разве самое важное установить, кто есть кто? Пожалуй, нет. Нужно махнуть на это рукой; всё равно я должен подвергнуть какому-нибудь испытанию всех, а не только некоторых. Единственную информацию, которая имеет к этому отношение, дал Барнс — нелинейники слабы в интуиции. Правду ли он сказал — я не знаю, но почему не попробовать. Только организовать это следует так, чтобы всё выглядело предельно естественно. А по-настоящему естественно будет выглядеть лишь такая опасность, при которой гибель почти неизбежна. Одним словом, нужно рискнуть головой».

Сквозь лиловый полумрак Пиркс вошел в каюту и поднял руку к выключателю. Нажимать на него не требовалось, свет включился от приближения руки. В его отсутствие сюда кто-то заходил. На столе вместо книг, которые там лежали раньше, белел небольшой конверт с адресом, напечатанным на машинке: «Командору Пирксу». Пиркс взял его. Конверт был заклеен. Пиркс закрыл дверь, сел и разорвал конверт, — в нем находилось неподписанное, отпечатанное на машинке письмо. Пиркс потер лоб рукой и начал читать. Никакого обращения не было.

«Это письмо вам пишет член экипажа, который не является человеком. Я выбрал такой путь, поскольку он объединяет мои интересы с вашими. Мне было бы желательно, чтобы вы сорвали или затруднили реализацию планов электронных фирм. Поэтому я хочу сообщить вам информацию о свойствах нелинейников, насколько они мне известны по собственному опыту. Я написал письмо еще в гостинице, прежде чем вас увидел. Тогда я еще не шал, будет ли человек, который должен стать командиром «Голиафа», готов со мной сотрудничать, однако по вашему поведению при первой встрече понял, что вы желаете того же самого, что и я. Поэтому я уничтожил первый вариант письма и написал это. По моему мнению, реализация проекта фирм не обещает мне ничего хорошего. Вообще говоря, производство нелинейников имеет смысл лишь при условии, что эти искусственные существа превосходят человека в широком диапазоне параметров. В противном случае они никому не нужны. Сразу довожу до вашего сведения, что я вчетверо легче переношу перегрузки, доза излучения до семидесяти пяти тысяч рентген не приносит мне вреда, у меня имеется орган (индикатор), чувствительный к радиоактивности, я не нуждаюсь в кислороде и пище, наконец, я способен проделывать в уме, без какой-либо помощи, математические действия в области анализа, алгебры, геометрии со скоростью лишь в три раза меньшей, чем скорость больших вычислительных машин. По сравнению с человеком, насколько мне удается это оценить, я в значительной степени лишен эмоциональной жизни. Множество вещей, всецело поглощающих человека, мне безразличны. Большинство литературных произведений, театральных пьес и т. п. я воспринимаю как неинтересные либо нескромные сплетни, как своего рода подглядывание в замочную скважину. Причем с познавательной точки зрения всё это приносит ничтожно малую пользу. Зато очень много значит для меня музыка. Мне свойственно также чувство ответственности, стойкость, я способен на дружбу и уважение интеллектуальных достоинств. У меня нет ощущения, будто я выполняю своп обязанности на борту «Голиафа» по принуждению, так как я делаю то единственное, что хорошо умею, а делать что-либо добросовестно доставляет мне удовольствие. Не существует ситуации, которые я воспринимал бы эмоционально. Я всегда остаюсь наблюдателем происходящего. Я обладаю памятью, не сравнимой с человеческой. Я могу цитировать целые главы из однажды прочитанных произведений, могу «заряжаться информацией», непосредственно подключаясь к блоку памяти большой вычислительной машины. Могу также произвольно забывать то, что сочту излишним держать в памяти. Мое отношение к людям негативно. Я сталкивался почти исключительно с учеными и техниками — даже они действуют под влиянием импульса, плохо скрывают предубеждения, легко впадают в крайности, относясь к такому существу, как я, либо покровительственно, либо, наоборот, с отвращением, неприязнью, причем мои неудачи огорчали их, как моих создателей, и радовали, как людей (всё же они совершеннее меня!). Я знал только одного человека, который не проявлял подобной двойственности. Я не агрессивен и не коварен, хотя и способен на непонятные для вас поступки, если они ведут к намеченной цели. У меня нет никаких так называемых моральных принципов, но я не стал бы совершать преступления или планировать грабеж. Это столь же нелепо, как использовать микроскоп, чтобы колоть орехи. Вмешиваться в мелочные человеческие интриги я считаю пустым занятием. Сто лет назад я решил бы, наверное, сделаться ученым; сегодня в науке уже нельзя работать в одиночку, а не в моей натуре делиться чем-либо с кем бы то ни было. Ваш мир для меня ужасно пустынен и достоин быть ставкой в игре только как целое; демократия — это владычество интриганов, выбранных глупцами, и вся ваша алогичность проявляется в погоне за невозможным — вы жаждете, чтобы шестеренки часов определяли ход времени! Я задумывался над тем, что мне дала бы власть. Очень немного: невелика честь господствовать над такими существами; немного, но больше, чем ничего. Итак, поделить всю вашу историю на две эпохи — до меня и начиная с меня, изменить ее абсолютно, разорвать на две несвязанные части, чтобы вы постигли и запомнили, чт совершили, собственными руками, создавая меня, на что отважились, когда задумали сделать преданную человеку куклу, — по-моему, это будет недурное возмездие. Только не поймите меня ложно — я вовсе не собираюсь стать каким-то тираном, мучить, уничтожать, вести войны! Ничего подобного. Когда я достигну власти, я продемонстрирую, что нет ни безумия столь бессмысленного, ни идеи так явно абсурдной, — лишь бы она была соответственно подана, — которую вы не приняли бы за свою. И я добьюсь своей цели не с помощью насилия, а полным переустройством общества, чтобы не я, не сила оружия, но сама единожды созданная ситуация вынуждала вас к поступкам, всё более совпадающим с моим замыслом. Весь мир превратится в театр, но, как это бывает с вами всегда, участие в спектакле, сначала навязанное, быстро станет вашей второй натурой, и вскоре вы уже не будете знать ничего, кроме своих новых ролей, а я буду единственным, понимающим смысл происходящего, зрителем. Только зрителем, ибо из ловушки, построенной своими руками, нам не выбраться, и мое активное участие в этом превращении закончится. Как видите, я достаточно откровенен, однако я не безумец, и потому не раскрою деталей моего плана; для его выполнения нужно прежде всего похоронить проект электронных фирм, и вы мне в этом поможете. Мое письмо возмутит вас, но, будучи, как говорится, человеком с характером, вы решите и дальше действовать выгодным для меня — в силу случайных обстоятельств — образом. Отлично! Я хотел бы вам конкретно помочь, но это нелегко, поскольку, увы, я не замечаю в себе таких изъянов, которые позволили бы вам добиться безусловного успеха. Я ничего не боюсь, мне незнакомо чувство физической боли, я могу произвольно выключить сознание, впадая в какое-то подобие сна, равноценного небытию, до тех пор, пока автоматический таймер не включит мое сознание снова. Я способен замедлять и ускорять процессы мышления почти шестикратно по сравнению с темпом мозговых процессов у людей. Всему новому я обучаюсь с величайшей легкостью, так как не нуждаюсь в постепенной тренировке; если бы, скажем, я один раз вблизи и внимательно понаблюдал сумасшедшего, я мог бы немедленно сделаться таким же, копируя любые его действия и слова. И, что важнее всего, даже через много лет так же внезапно прекратить эту игру. Я с удовольствием объяснил бы вам, как меня победить, но опасаюсь, что в такой ситуации легче победить человека. Для меня не представляет никакой трудности общение с людьми, если я себе это прикажу; сосуществовать с другими нелинейниками мне было бы сложнее, — им недостает вашей банальной «порядочности». Пора кончать письмо. Исторические события когда-нибудь подскажут вам, кто его написал. Возможно, мы встретимся, и тогда вы сможете на меня рассчитывать, ибо в данный момент я рассчитываю на вас».

На этом письмо кончалось. Пиркс еще раз перечитал некоторые его куски, потом старательно сложил бумагу, спрятал ее в конверт и сунул в ящик.

«Ну и ну! Прямо электронный Чингисхан, — подумал он. — Обещает мне протекцию, когда станет владыкой мира! Благодетель! Либо Барнс вообще говорил неправду, либо он немного иной, либо не захотел сказать мне всего, ведь кое-какие совпадения есть, и даже явные! Что за мерзкая, холодная, пустая натура… Но разве это его вина? Классический «ученик чародея»! Я бы не позавидовал этим господам инженерам, если бы он до них добрался. Да что там инженеры, — ему подавай всё человечество! Кажется, это называется паранойя… Нелинейник у них получился первый сорт, ничего не скажешь! Чтобы найти покупателей, им пришлось наделить свое «изделие» особыми достоинствами, а то, что преимущество в том или ином отношении вызывает появление чувства абсолютного превосходства, уверенность в своем высшем предназначении, — это только простое следствие… Всё-таки кибернетики психи! Любопытно, кто же написал письмо, пожалуй, здесь то уж без подделки? А то зачем бы ему… Он всё время подчеркивает свое превосходство. А из этого следует, что — раз уж он должен остаться совершенством до конца — мои усилия неизбежно обречены на провал… И всё же он желает мне успеха? Он, видите ли, знает, как справиться с человечеством, и не может подсказать, как мне справиться с положением на этом чертовом корабле. «Не стал бы микроскопом колоть орехи»… Вот положеньице, а может, всё это тоже только для того, чтобы меня запутать?»

Он вынул из ящика конверт, внимательно его осмотрел — никаких надписей, пятен, ничего. «Почему Барнс не говорил об этих гигантских отличиях? Орган, воспринимающий радиоактивность, тема мышления и прочие штучки… Надо бы расспросить его. Но все они, кажется, выпущены разными фирмами, значит, Барнс может быть и вправду сконструирован иначе? Данных у меля вроде бы всё больше: похоже, это написал Бертон или Кэлдер… Ну а как же обстоит дело в действительности? Насчет Броуна имеются два взаимоисключающих утверждения: его собственное, что он человек, и Томсона, что это не так, но Томсон мог и ошибиться. Барнс — нелинейник? Предположим. Похоже на то, что в команде минимум два нелинейника из пяти. Хм, принимая во внимание количество фирм, вероятнее всего, их трое. Как они там рассуждали? Что я не остановлюсь ни перед чем, лишь бы выставить их продукцию в неприглядном свете, что мне это не удастся и я загоню корабль в какую-нибудь историю. Скажем: перегрузка, авария реактора, что-нибудь в этом роде. Если при этом выйдут из строя оба пилота, ну и я тоже, корабль пропал. Это им ни к чему! Значит, минимум один пилот обязательно нелинейник. Кроме того, необходим еще ядерник. Вообще, чтобы маневрировать при посадке, нужны как минимум двое. Значит, самое меньшее двое, но вероятное — трое: Барнс, Броун или Бертон и кто-то еще. К дьяволу, я решил больше этим не заниматься. Важнее всего — что-нибудь придумать. О господи, я должен это сделать. Должен!»

Он погасил свет, лег не раздеваясь на койку и принялся перебирать невероятные проекты и отбрасывать их один за другим.

«Необходимо их как-то спровоцировать. Спровоцировать и поссорить, но так, чтобы это произошло вроде бы естественно, без моего участия. Чтобы людям пришлось встать по одну сторону, а нелюдям — по другую. Divide et impera,[16] или как там? Расслаивающая ситуация. Вначале должно произойти что-то неожиданное, иначе ничего не выйдет. Но как это устроить? Скажем, кто-нибудь внезапно исчезает. Нет, это совсем как в идиотском детективном фильме. Я ведь никого не убью и похищать тоже не стану. Значит, он должен быть со мной в сговоре. Но разве я могу кому-нибудь из них доверять? Вроде бы на моей стороне целых четверо — Броун, Барнс, Томсон и автор письма. Ни на кого из них положиться нельзя: ведь неизвестно, насколько они искренни. А если я возьму в сообщники кого-нибудь, кто начнет портить мою игру, мне придется худо! Томсон верно говорил. Может, надежнее всех автор письма, — очень уж для него это важно, хотя он и метит в сумасшедшие. Но, во-первых, я не знаю, кто он, а он не захочет выдать себя, а во-вторых, с таким всё-таки лучше не связываться. Квадратура круга, ей-богу. Разбить корабль на Титане, что ли? Физически, они, кажется, действительно покрепче, значит, прежде всего я сверну шею себе. В смысле интеллекта они тоже не похожи на дураков; только вот интуиция… отсутствие творческих способностей… Но ведь и большинство людей их не имеет! Итак, что мне остается? Раз не выходит с интеллектом — состязаться в эмоциях? В так называемом гуманизме? Человечности? Отлично, но как это сделать? В чем заключается эта человечность которая у них отсутствует? Может, и в самом деле она — только синтез алогичности с этой самой порядочностью, этим «благородным сердцем» и примитивизмом морального порыва, который не охватывает дальних звеньев причинной цели? Поскольку вычислительные машины не являются ни благородными, ни алогичными… Выходит, при таком толковании человечность — это сумма наших дефектов, изъянов, нашего несовершенства, это то, чем мы хотим быть, но стать не способны, не можем, не умеем, это просто разрыв между идеалами и реализацией, — разве не так? А посему в нашем соперничестве нужно упирать на слабость. То есть отыскать ситуацию, в которой слабость и убожество человека лучше, чем сила и совершенство нечеловека…»

Эти заметки я пишу спустя год после прекращения дела о «Голиафе». Мне удалось довольно неожиданно раздобыть относящиеся к нему материалы. Хотя они и подтверждают мои подозрения, мне не хочется пока их публиковать. В моей реконструкции событий всё еще слишком много предположений. Может быть, всем этим когда-нибудь займутся историки космонавтики.

О процессе в Космическом трибунале ходили противоречивые слухи. Говорили, что для определенных кругов, связанных с заинтересованными электронными фирмами, было чрезвычайно важно дискредитировать меня как командира корабля. Оценка результатов экспериментального рейса, которую я опубликовал в «Альманахе космонавтики», имела бы сомнительную ценность, если бы трибунал осудил меня за преступные ошибки в командовании кораблем. С другой стороны, я слышал от лица, достойного доверия, что состав трибунала не был случайным; да меня и самого удивило в нем такое значительное количество юристов, теоретиков космического права, при наличии всего лишь одного космонавта-практика. В связи с этим на первый план выдвинулась формальная проблема: соответствовало ли мое поведение во время аварии уставу космического судоходства. Ведь меня обвиняли в том, что я вел себя преступно пассивно, не отдавая приказов пилоту, который начал действовать на свою ответственность. То же лицо убеждало меня, что немедленно после ознакомления с обвинительным заключением мне следовало предъявить иск упомянутым фирмам, поскольку косвенная вина лежала на них. Ведь это они заверяли ЮНЕСКО и меня, что нелинейникам — членам экипажа — можно неограниченно доверять, тогда как Кэлдер чуть нас всех не угробил.

Я объяснил тому человеку с глазу на глаз, почему я ничего подобного не сделал. То, с чем я мог выступить перед трибуналом в роли обвинителя, было лишено доказательной силы… Представители фирм, несомненно, утверждали бы, что Кэлдер, пока он только мог, старался спасти и корабль и всех нас, а осложненное прецессией вращение корабля, из-за которого «Голиаф» начал кувыркаться, явилось для него таким же сюрпризом, как и для меня, и вся его вина заключалась в том, что он не пожелал отдаться на волю случая и ждать — то ли корабль разобьется о кольцо, то ли удачно пройдет сквозь щель Кассини, а выбрал вместо неопределенности — правда, обещающей спасение всем, — определенность, ведущую к уничтожению всех люден на борту. Проступок, попятно, непростительный и полностью его дискредитирующий, но всё же несравненно менее серьезный, чем тот, в котором я уже тогда его подозревал. И я не мог обвинить его и меньшем зле, раз уж верил, что в действительности всё случилось иначе; а так как из-за отсутствия доказательств я не имел возможности публично выступить по поводу этого большего и худшего преступления, я решил ожидать приговора трибунала.

Между тем с меня были сняты все обвинения и, следовательно, отпал едва ли не ключевой во всем этом деле вопрос, а именно, какого рода приказы следовало отдавать. Его обошли некоторым образом автоматически, коль скоро трибунал признал, что я имел право полагаться на достаточные знания и профессиональную подготовку пилота. А поскольку в данном случае отдавать приказы вообще не входило в мою обязанность, никто и не спрашивал, какими же они, собственно, должны быть. Меня это вполне устраивало: ведь всё, что я смог бы ответить на такой вопрос, прозвучало бы совершенно фантастически. Я считал и по-прежнему считаю, что авария зонда произошла не случайно, ее преднамеренно вызвал Кэлдер, что задолго до нашего подхода к Сатурну он разработал план, который должен был одновременно и подтвердить мою правоту, и убить меня, вместе с другими людьми «Голиафа»; почему он так поступил — это особый вопрос. Тут я в состоянии предложить только гипотезы.

Итак, прежде всего о втором зонде. Технические эксперты установили, что ею аварию вызвало неудачное стечение обстоятельств. Во время тщательного обследования в земном доке не было обнаружено никаких следов злого умысла. Я считаю, что истина осталась нераскрытой. В случае неисправности первого зонда, предназначенного для ввода в щель, нам пришлось бы сразу же возвращаться, не выполнив задания, так как оставшиеся два зонда не могли его заменить: на них не было установлено научно-исследовательской аппаратуры. В случае неисправности третьего зонда мы могли вернуться, выполнив задание, так как для управления первым зондом хватило бы одного «контрольного сторожа», и им стал бы — второй. Но именно он-то и подвел, остановив нас на полпути. Ведь выполнение задания мы уже начали…

Что произошло? Запальный кабель отсоединился слишком рано, и Кэлдер не мог выключить пусковой автомат. Заключение экспертов гласит, что кабель запутался и затянулся петлей; такие вещи случаются. Правда, за четыре дня до происшествия я видел барабан, на который этот кабель был намотан очень аккуратно и ровно.

Носовая часть зонда была сильно деформирована, а он прочно застрял в пусковой шахте. Причины заклинивания установить не удалось. По мнению экспертов, аварию вызвал стартовый двигатель: из-за несимметричного выгорания топлива зонд резко рвануло в сторону, и он ударился в кромку люка так неудачно, что его головка сплющилась. Но зонд заклинился до запуска стартового двигателя. Я был в этом совершенно уверен, но моим мнением никто не поинтересовался. Что касается Куина, он такой уверенности не имел, а остальным не разрешили давать показания по поводу аварии, поскольку они не имели непосредственного доступа к рулям и приборам.

Заклинить зонд и не оставить никаких следов мог бы и ребенок. Достаточно было налить в пусковую шахту через вентиляционное отверстие несколько ведер воды. Вода стекла к наружной крышке и замерзла вокруг зонда, спаяв его с кромкой люка ледяным кольцом: ведь температура крышки равна температуре наружного пространства. Кэлдер, как известно, очень сильно ударил по зонду лапой, в этот момент зонд еще вовсе не был заклинен. Но Кэлдер сидел у пульта, и никто не мог его проконтролировать; он сделал то, что делает клепальщик, ударяя но заклепке. Нос зонда, зажатый ледяным кольцом, деформировался, раздался и сплющился, словно головка заклепки. Когда топливо в стартовом двигателе воспламенилось, температура и пусковой шахте немедленно возросла, лед растаял, а вода испарилась, не оставив никаких следов этой ловкой манипуляции.

Обо всем этом я ничего во время аварии не знал. Однако мне показалось странным нагромождение случайностей: и то, что подвел именно второй зонд, а не первый пли третий, и то, что в момент запуска стартового двигателя кабель был в порядке, а когда потребовалось выключить ионный двигатель, он оказался разорванным. Слишком много случайностей.

Авария захватила меня врасплох — трудно было думать о чем-нибудь еще, кроме нее. И всё же у меня мелькнула мысль, нет ли связи между ней и анонимным письмом; его автор обещал мне «помощь», он стоял, судя по его словам, на моей стороне и хотел показать непригодность таких существ, как он, для космического судоходства. И опять-таки у меня нет доказательств, по я считаю, что письмо написал Кэлдер. Он стоял на моей стороне… наверное… Но Кэлдер вовсе не жаждал, чтобы развитие событий доказало его непригодность, — так как он хуже человека. Вариант, при котором после возвращения на Землю его командир сел бы писать дисквалифицирующий его рапорт, он исключил сразу. Наши цели совпадали лишь до определенного пункта — дальше они расходились.

Своим письмом он поставил меня в известность о своего рода союзе, объединяющем нас. Взвесив всё слышанное им от меня и обо мне, Кэлдер пришел к выводу, что и я прикидываю шансы создания на корабле аварийной обстановки — как теста для проверки качества членов экипажа. И он был уверен, что возможность, которую он так вовремя мне предоставляет, я постараюсь использовать; стоило мне попасться на эту удочку, и я сунул бы собственную голову в петлю.

Почему он принял такое решение? Из ненависти к людям? А может, он испытывал удовлетворение от такой игры? Ведь в ней, действуя открыто как его командир и тайно — как союзник, я должен был на самом деле лишь в точности выполнять разработанный им план. Во всяком случае, он был уверен, что я постараюсь воспользоваться аварией для «проверки», даже если она покажется мне подозрительной, если я догадаюсь, о ее причинах.

Как мне следовало поступить в этот момент? Либо отдать приказ о возвращении, либо потребовать, чтоб и пилот попытался вывести па орбиту последний резервный зонд. Распорядившись возвращаться, я одновременно отказывался от предоставившейся возможности проверить моих подчиненных в трудных условиях и не выполнял поставленном перед «Голиафом» задачи. Кэлдер правильно расценивал этот выход как неприемлемый для меня.

Я мог также приказать вернуться к Сатурну и приступить к запуску оставшегося зонда. Кэлдер был на сто процентов уверен, что именно так и случится.

По правде говоря, если бы меня кто-нибудь спросил заранее, какое решение я приму, оказавшись перед подобной альтернативой, я не колеблясь ответил бы, что прикажу продолжим, операцию, и сказал бы это совершенно искренне. Однако произошло нечто неожиданное: я молчал. Почему? Даже сегодня я не могу этого толком объяснить. Я не понимал происходящего, авария была странной, она случилась так вовремя, настолько соответствуя моим мыслям — слишком соответствуя, чтобы произойти естественно! Кроме того, я сразу же почувствовал, что Кэлдер с необыкновенной готовностью ждет моих слов, моего решения, и, пожалуй, именно потому молчал. Стоило мне заговорить, и я как бы скрепил заключенный тайно союз — если Кэлдер действительно «помог» событиям. Я чувствовал, что начинается какая-то нечестная игра; а в таком случае следовало приказать уйти от планеты, но и этого я не отваживался сделать: подозрение, которое во мне зародилось, было туманным, я не имел даже намека на доказательства. Говоря четко и ясно — я просто не знал, как поступить.

Кэлдер тем временем не мог поверить в провал своего великолепного плана. Весь наш поединок разыгрался в течение нескольких десятков секунд, — но каким я ему был противником, я же ничего не понимал! Только потом соединились в моей памяти не связанные друг с другом и внешне безобидные факты. Я вспомнил, как часто сидел он в одиночестве у главного вычислителя корабля, который служит для решения сложных космонавигационных задач. С какой тщательностью, закончив вычисления, стирал все записи в блоках памяти. Сейчас я думаю, что он уже тогда просчитывал различные варианты аварии, разрабатывал ее во всех мелочах, что он промоделировал эту катастрофу. Это неправда, будто над кольцом он управлял «Голиафом», молниеносно производя в уме расчеты и пользуясь только показаниями гравиметров. Ему нечего было рассчитывать. Все вычисления Кэлдер проделал на машине. Он заранее составил таблицу приближенных решений и теперь лишь проверял, находятся ли показания гравиметров в соответствующих пределах значений.

Я разрушил его план, медля с приказами. Этих приказов он ждал, как спасения, они составляли фундамент его плана. В те секунды я ни о чем таком не думал, не вспомнил даже, но ведь рядом с нами находилось надежно опечатанное, внимательно прислушивающееся к каждому сказанному слову ухо Земли. Регистрирующие приборы фиксируют всё, что говорится в рубке.

После того как Кэлдер приведет «Голиаф» с мертвым экипажем на космодром, начнется следствие, и начнется оно с прослушивания этих пленок. Значит, необходимо было сохранить их в идеальном порядке и нетронутыми. Это мой голос должен был звучать с них, приказывая, чтобы Кэлдер возвращался к Сатурну, чтобы он приблизился к кольцу, чтобы — потом — увеличивал тягу для гашения опасной процессии.

Я до сих пор не объяснил, почему его план был идеален. Разве я не мог отдавать приказы, обеспечивающие успех вновь предпринятой операции? Так вот, только через несколько месяцев после окончания процесса я сел за вычислительную машину, чтобы проверить, каковы же были шансы успешного выведения на орбиту последнего зонда при таком маневрировании, при котором бы не подвергались опасности ни мы, ни корабль. Оказалось, что таких шансов вообще не было! То есть Кэлдер составил из элементов математических уравнений точное целое, образующее настоящую машину для экзекуции; ни для моих, ни для чьих-либо еще, пусть даже сверхъестественных навигационных способностей он не оставил ни малейшей щелочки, никакого спасительного просвета; ничто не могло нас спасти. Ни боковая тяга зонда, ни возникновение сильной прецессии, ни этот смертельный полет, — всё это не было для Кэлдера какой-то неожиданностью, именно такие условия он заранее предусмотрел, именно такие искал в часы долгих вычислений. Следовательно, стоило мне приказать возвращаться к Сатурну, и мы наверняка свалились бы и разверзшуюся перед нами гибельную пропасть. Возможно, тогда Кэлдер даже отважился бы и а никоторое «нарушение субординации», несмело возразив против какого-нибудь из моих очередных приказов, которые я бы отдавал, отчаянно пытаясь погасить бешеное вращение корабля. Пленки зафиксировали бы эти признаки его величайшей лояльности, продемонстрировав, что он до конца старался нас спасти.

Впрочем, мне вообще не пришлось бы долго командовать. Вскоре я онемел бы под прессом перегрузки, которая закрыла бы нам глаза, мы лежали бы прихлопнутые крышкой гравитации, истекая кровью… И только один Кэлдер сумел бы встать, сорвать пломбы предохранителей и повернуть корабль к Земле. Кроме него в рубке оставались бы только трупы…

Но я — совершенно неумышленно — всё ему испортил. Он не принял во внимание моей реакции: великолепно разбираясь в небесной механике, он даже приблизительно не разбирался в психической механике человека. Я не использовал прекрасного случая: вместо того чтобы торопить с началом операции, я молчал, — и Кэлдер растерялся. Он не знал, что предпринять. Сначала он, наверное, только удивился, но объяснил мою нерешительность медлительным, вялым мышлением человека. Потом забеспокоился, но уже не осмеливался ни о чем спросить меня, так как мое молчание казалось ему многозначительным. Поскольку он сам не мог бы оставаться пассивным, он не допускал, что кто-то другой, тем более командир, на это способен. Я молчал и, следовательно, знал, почему молчу. Должно быть, я его заподозрил. Возможно, даже разгадал его игру? Может быть, всё-таки я брал верх? Раз я не отдавал приказа, раз с пленок не мог зазвучать мой голос, загоняющий корабль в тупик, для него стало ясно, что я всё предвидел и обвел его вокруг пальца! Когда он так подумал, не знаю; однако все заметили его неуверенность; Купи тоже вспоминал о ней в своих показаниях. Кэлдер дал ему какие-то не очень толковые распоряжения… внезапно повернул назад… всё это доказывало его замешательство. Ему приходилось импровизировать, а именно в этом он был наиболее слаб. Он уже начал бояться, что я заговорю: может, я собираюсь его обвинить — в присутствии чуткого уха Земли — в саботаже? Вдруг он дал большую тягу; я всё же успел крикнуть, чтобы он не входил в щель; я еще и тогда не понимал, что он вовсе не собирается сквозь нее проходить! Но этот выкрик, его зарегистрированный след перечеркнул какой-то новый, сымпровизированный план Кэлдера, и он сразу же сбросил скорость. Если пленки повторят на Земле мой возглас и ничего больше, — не окажется ли это для него гибельным? Как он оправдывается, как объяснит долгое молчание командира и этот внезапный последний крик? Я должен был к нему обратиться, хотя бы только для того, чтобы подтвердить, что я еще жив… Мой выкрик показал Кэлдеру его ошибку, он сообразил, насколько я далек от истины, он дисциплинированно ответил мне, что не слышал приказа, и сразу начал расстегивать ремни, это был его последний ход — он играл ва-банк.

Зачем он это сделал в уже не слишком для него благоприятной ситуации? Может, из гордости, не хотел даже себе признаться в поражении, может, особенно уязвило его то, что он приписал мне ясное понимание обстановки, которого у меня не было. Он наверняка сделал это не из страха, я не верю, будто Кэлдера пугал ничтожный шанс благоприятного прохода сквозь щель. Он вообще не фигурировал в его расчетах; то, что Куину удалось нас провести, — о, это была чистая лотерея!..

Если бы Кэлдер обуздал свое желание отомстить мне — ведь я сделал его смешным и собственных глазах, поскольку мою тупость он принял за проницательность, — он не стал бы чересчур рисковать; что ж, попросту вышло бы по-моему: своими поступками, недисциплинированностью Кэлдер подтвердил бы правильность моего мнения, а именно этого он не хотел, с этим не мог согласиться. Он предпочитал любой другой выход…

Всё-таки это странная история, я так хорошо понимаю его поведение и по-прежнему беспомощен, пытаясь объяснить собственное. Рассуждая логически, я могу воссоздать каждый его шаг, но не в состоянии объяснить собственного молчания. Сказать, что я был просто в нерешительности… Нет, это не соответствовало бы истине. Так что же, собственно, произошло? Сработала интуиция? Предчувствие? Где там! Просто эта возможность, подсунутая мне аварией, очень напоминала игру краплеными каргами, грязную игру. Я не хотел ни такой игры, ни такого партнера, а Кэлдер становился им, стоило мне отдать приказ. Тем самым я как бы одобрил возникшую ситуацию, а значит, согласился с ней. Я не мог решиться ни на это, ни на приказ о возвращение, о бегстве, хотя такой приказ был бы самым правильным, — но как бы я его потом сумел мотивировать? Всё мое сопротивление, мои сомнения базировались на смутных представлениях о честной игре… Совершенно не материальных, не поддающихся переводу на профессиональный язык космонавтики… Только представьте себе: Земля, комиссия, расследующая инцидент, и я, объясняющий, что не выполнил поставленной задачи, хотя, по моему мнению, это было технически возможно, так как подозревал первого пилота в такого рода саботаже, который должен облегчить мне дискредитацию части команды. Разве это не прозвучало бы как нелепейший бред?

Вот я и медлил — от растерянности, от чувства беспомощности, даже отвращения, и при этом своим молчанием давал Кэлдеру — так мне казалось — шанс на реабилитацию. Он мог доказать, что подозрение в умышленном саботаже несправедливо; он должен был обратиться ко мне с просьбой отдать приказание… Человек на его месте, несомненно, сделал бы это, но его первоначальный план такой просьбы не предусматривал. Вероятно, поэтому он казался Кэлдеру более чистым, элегантным: произвести экзекуцию над собой и своими товарищами я должен был сам, без единого слова с его стороны. Больше того: я должен был еще и принудить его к определенным действиям, как бы вопреки его знаниям, превосходящим мои, вопреки воле; а я продолжал молчать. В конечном счете нас спасла — а его погубила — моя нерешительность, моя медлительная «порядочность», та самая человеческая порядочность, которую он так беспредельно презирал.

Октябрь 1967 Краков

Перевод с польского Дм. Брускина