"Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)" - читать интересную книгу автора (Бетаки Василий Павлович)2. ХАЙД ПЫТАЕТСЯ УБИТЬ ДЖЕКИЛА (Павел Антокольский)Попытка отделить русскую литературу от химеры соцреализма сложна тем, что грань между ними проходит порой по самой сердцевине творчества того или иного писателя. Павел Антокольский умер в возрасте 82 лет. Количество написанного им за полвека работы очень велико. Среди его стихов и поэм две трети, примерно, не читал никто кроме редакторов, но если от поэта остается жить хоть одна десятая написанного, то поэт все-таки есть! Двадцатые годы прочно ввели Антокольского в русскую поэзию. Почти все, написанное им тогда, поэзия высокого мастерства и гигантского темперамента… Вот из стихов о Бальзаке: Писать, писать, писать, ценой каких угодно Усилий, исчеркав хоть тысячу страниц, Найти сокровище, свой мир, свою Голконду – Сюжет, не знающий начала и границ… А вот «Песня дождя» — образ Парижа, где поэт побывал с вахтанговским театром в тех же двадцатых (позднее был он жёстко «невыездной»): …Под музыку жёлоба вой мой затянут, В осколках бутылок, в обрезках жестянок, Дыханием мусорных свалок дыша – Он тоже столетний, он тоже душа: Бульвары бензином и розами пахнут, Мокра моя шляпа и ворот распахнут, Размотанный шарф романтичен и рыж – Он тоже загадка. Он тоже Париж.. (Кстати из последних двух строчек позднее А. Вознесенский вылепил длинное стихотворение: «Шарф мой, Париж мой…)» ========= В тридцатых годах у Антокольского наступает провал: Мы словно бы видим, как год за годом растворяется в ядовитом болоте висящих в советском воздухе обязательных банальностей мощный и неповторимый раскат его голоса. Что же тому виной? Торговал лирой? Нет. И если в отношении слабохарактерного Н. Тихонова это, безусловно, так, то с Антокольским всё обстоит куда сложнее… И можно ли забыть, что последняя книга его — "Конец века" производит впечатление тягостное… Как его ученику, мне особенно грустно об этом писать… Стихи в это время не написаны, тем более не сотворены, а вымученно сконструированы: Мы — эстафета дальнего гонца, Мы — перевыполненье планов смелых… Бесполезно спрашивать, где истинный Антокольский. Так же, как нелепо было бы выискивать, кто "настоящий — доктор Джекил или мистер Хайд. Большой, неистовый, красочный и раблезиански-грубый поэт двадцатых годов в конце тридцатых исчез, а возродился всё же. только к началу шестидесятых… А ведь это он написал и всем известного «Санкюлота» и «Портрет инфанты»: … У короля отца отваливалась челюсть, Оскалив чёрный рот, и став ещё бледней, Он проскрипел: «внизу накормят Вас, Веласкец» И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней… Дни и года его летели в жуткой пляске. Всё было: золото, забвение. запой Бессонного труда… Не подлежит огласке Душа художника: она была собой… И это он же в тридцатых стал сочинять стишки о подвигах челюскинцев! (Кстати, капитанов за такие подвиги во всем цивилизованном мире судят!) Но не приспособленчество тут виной. Так может быть восторженная впечатлительность? Недостаток критичности? Поверить в сомнительные арифметические правила соцреализма тому», кто знает… Или это было — самоубеждение ради душевного комфорта? Убедить себя в том, что подвиг писателя состоит в отречении от собственной личности? Принять это как самопожертвование во имя… Но он знал же, что именно так погубил себя великий Маяковский!!! Вот этот пафос самоубийства духа, который так у нас старались раздувать в тех идеалистах, которые не продаются? Вот оно — начало и двигатель процесса, убивающего талант. Начало отказа от себя всегда окрашено этим соблазном. А еще бывает страх оказаться неправым перед Историей… Не все, конечно, поддаются этому гулу, лезущему в уши, гулу. заполнившему всю страну, но ведь Антокольский был еще и актером! Внушаемость — врожденное профессиональное свойство — она и сыграла с поэтом дурную шутку. Так и произошло то самое, что А. Белинков назвал "Сдача и гибель советского интеллигента "в своей замечательной книге о судьбе Юрия Олеши. Стоит только поверить в мистическое "надо", (кому надо?) и начнешь превращаться из русского интеллигента в советского, из Джекила в Хайда. И растает талант, и не заметишь, как, а потом, когда заметишь — страшно будет себе в этом признаться, и вся творческая энергия, вся сила воображения начнет тратиться на поддержание напряженного самообмана. Хайд шаг за шагом вытеснял Джекила из вместилища его личности. Как? Частичный ответ — в одном из стихотворений 30-х гг: В тот год, когда вселенную вселили Насильно в тесноту жилых квартир Как жил ты? Сохранил ли намять, или Её а тепло печурки превратил? Жги, нечего теперь жалеть и нежить – Всему — один лишь выход — дымоход! Зола и дым — твоя смешная нежить, Твоя смешная немочь, Дон Кихот! (Кстати: битву идальго с мельницами австралийский поэт Девид Мартин в сороковых годах назвал "самой результативной битвой в истории человечества") Отречение от памяти — вот зерно, из которого вырастает та самая разрыв-трава, которая превращает русского поэта в Ивана, не помнящего родства. Пафос такого самоубийства, один из антисоветских публицистов назвал уже в семидесятых годах «мистической основой советского социализма». Так вот что оглушило поэта, привило ему смертельную уверенность, что правы всегда массы. А следующий шаг — массы подменяются теми, кто вещает от их имени и мы не видим подмены… Так не продавшись, талант даром отрекается от себя, так его берут голыми' (и грязными) руками демагоги. Но поэту удалось всё же отбросить «возвышающий обман». И в последние годы жизни к нему вернулось его удивительное мастерство: Вот одна строфа из стихов о Босхе: …Он сел в углу. Прищурился и начал: Носы приплюснул, уши увеличил, Перекалечил каждого и скрючил, Их низость обозначил навсегда, А пир в харчевне был меж тем в разгаре, Мерзавцы, хохоча и балагуря, Не знали, что сулит им срам и горе Сей живописец Страшного Суда. Вся настоящая поэзия Павла Антокольского представляется мне одним грандиозным театральным зрелищем, почти мистерией, в которой сталкиваются Человек и Время. Время у него вроде античного Рока, и вместе с тем оно невероятно конкретно. Оно — личность: Прочтя к обеденному часу Что пишут «Таймс» м «Фигаро» Век понял, что пора начаться, Что время за него горой… Казалось без вести пропавшим, Что вместе с ними век пропал, Казалось по теплушкам спавшим – Он мчал их клавишами шпал… Итак "Время — главный мой герой" Оно меняет маски, совершает преступления и подвиги, оно — судья и подсудимый. И в поэме, о споре поэта с самим собой, (это ещё в 20 годах, заметим!) оно принимает облик толпы нидерландских гёзов из революции 17 века. Возникает образ "Армии в пути" — того железного потока, в котором личность обязана раствориться. И вот вопрос: смирится ли с этим человек? Что есть "категорический императив" — Время или Личность? Для героя поэмы — безусловно личность, но лишь пока он спит, лишь во сне. Когда же он просыпается, то автор ему навязывает иную позицию — и Время торжествует над личностью. В этой поэме есть все данные для того, чтобы угадать путь поэта. в страшных тридцатых и особенно в сороковых годах — его отречение от себя. Кто же герой этой поэмы? Он — неудачник Дон-Кихот, Гость в этой армии, искатель Ненужной истины. Он трезв. Пятно вина марает скатерть Все отказало наотрез Ему в сочувствии. Все сбито, Размыто, смято, сметено.. Марает мир уродство быта, Как это грязное пятно На скатерти, И так неясно, Проглядывая, чуть сквозя, Он бурей века опоясан… Личность с ее идеалами в этом мире грязных толп, так же неуместна, как неуместен другой герой Павла Антокольского — Франсуа Вийон: он борется с Временем и погибает, не сдавшись, как положено в трагедии. А герой «Армии в пути» просыпается, то есть сдается, «каплей сливается с массами», признавая за ними высшую правоту, и даже право на преступления «во имя…» Он теряет себя так же, как впоследствии на время потерял себя и его создатель: Ты — армия в пути, Ты — молодость чужая, Тебя не обойти, Форпосты объезжая. Не бойся за меня – Я стал твоею частью… Итак чужую молодость не обойти — потому и необходимо стать ее частью и в этом найти что-то, что компенсирует потерю себя. Но это «что-то» — и есть золото, превращающееся в глиняные черепки. Сдача происходит с пафосом: Довольно снов и чувств и песен и вранья! Бей зорю, барабан! А тот, с багровым шрамом, - Сын своего отца и века, как и я! Но в главном, наверное, произведении Антокольского, в драматической поэме о Франсуа Вийоне, конфликт разрешается противоположным образом: Время, требующее от личности отказа от себя самой, принимает туг символический образ огородного чучела. Это — воплощение пошлости, обывательщины… Это попытки превратить поэта Вийона в подобие такого же пугала. Но они проваливаются: поэт разгадал и оттолкнул эти попытки: Ты, раздаватель рваных шляп Под проливным дождем, Я чувствую, что ты — пошляк, Я в этом убежден! И стоя перед комиссией сухарей-литературоведов, жуть как похожих на всяких идеологических чучел советского литературоведения, решающих уже в наши дни — а был ли вообще Вийон, (или его, возможно, враги существующего режима выдумали), поэт бросает им в лицо слова о том, что он-то есть, а вот их точно нет! О чём и свидетельствует их коллективность, безликость. Просто бессмертное Время переносит из века в век бессмертную пошлость усредненного, общего, ничьего — с которым личности не ужиться. Скорей, скорей в мой черный мрак, В пятнадцатый мой век, Где после стольких дружб и драк Истлеет человек, Назад, или верней — вперед, Чтоб написать хоть стих, Которого не разберет Никто из чучел сих! Чтоб досмеяться, доболеть, Дослушать, доглядеть… А песня вновь свистит, как плеть! Куда мне песню деть? В стихотворении "Ночной разговор" уже вовсе мрачный вид принимает все то же Время — это облик современного не то Фауста, не то, скорее его антипода Вагнера. Оно призывает себе на помощь Мефистофеля, упрекая его в обмане! (а не призывай!) Ты же сам мне солгал, обещав, Что на черных конях непогоды Что в широких, как юность плащах Мы промчимся сквозь версты и годы.. Посмотри мне в лицо: человек Цвета пыли. Защитного цвета… И ясно становится по цвету этому, что перед нами и верно Вагнер! Кто же он, этот нынешний Вагнер в роли Фауста? … Я — сумрак всех улиц и сцен, Городов обнищалая роскошь, Мне осталось проверить прицел, Крепче сжать леденящее дуло, Чтобы ты из подземного гула Вырос выше всех выросших цен… Вот так и возникает фашизм. И вызвал его к жизни тот самый обыватель, «клерк с пистолетом» или, что то же самое, «советский простой человек», но чтобы не юность получить, а обзавестись «тем, кто всё за нас решит»… Мещанство, нивелируя личность, жаждет диктаторов и порождает их, нередко из своей среды. ==================== Антокольский удивительно точен в своём театре, его исторические картины создаются средствами и живописи и музыки одновременно. Потому это и есть всегда театр. Вот например мелодия бешеной тройки — это Павел Первый: Величаемый вседневно, проклинаемый всенощно, С гайдуком, со звоном, с гиком мчится в страшный Петербург, По мостам, по льду речному мчится, немощный и мощный, И трубит хмельной фельдъегерь в крутень пустозвонных пург. А в стихотворении о Николае Втором доминирует мелодия траурного марша, переданная мелодией стиха и даже прямо названная: Над роком, над рокотом траурных маршей, Над конским затравленным скоком, Когда ж это было, что призрак монарший Расстрелян и в землю закопан? И кончается это трагическое стихотворение ассоциацией с "Лесным царем" Гёте — образом всадника, мчащегося неведомо куда с умирающим ребенком на руках: Зафыркала, искры по слякоти сея, Храпит одичалая лошадь. – Отец, мы доехали? Где мы? — В России. Мы в землю зарыты, Алеша. У Павла Антокольского, пожалуй, легче чем у любого другого из поэтов советского периода отличить настоящие стихи от вымученных. Контраст превосходит все, что можно вообразить… И ремесленник, оглушенный "маршами энтузиастов" не заслоняет большого русского поэта. Стряхнув с себя эту колдовскую паутину, в 1961 году Антокольский написал открытое письмо тогдашнему Министру культуры, протестуя против изъятия рукописей у Солженицына: "Если Солженицын не может сказать читателям своей правды, то и я, старый писатель, лишен права открыто смотреть в глаза читателям". Этот бунт личности против безликого "надо" был одним из последних у поэта. После этого он ещё раз громко и возмущённо выступил в защиту Иосифа Бродского… В авторском предисловии к четырехтомнику 1971 года поэт писал: «Как каждый, живущий в искусстве, я горячо верю, что кое-что из сделанного мною останется для этого загадочного будущего. Следует смиренно довериться его суду, который наступит, когда нас уже не будет». И мы уже видим, что суд этот высказывается в пользу поэта. Отсеяв всю шелуху, он оставляет за Павлом Антокольским то место, которого поэт достоин… «Каждому даётся по вере его…» |
|
|