"За полвека" - читать интересную книгу автора (Бетаки Василий Павлович)Из книги "СТИХИ 1990 — 1993"("Ритм", Париж, 1994) 111. Наступает на тени дворцов топот сумерек серых, И вода неминуемой тенью глотает закат, Словно слизывая с переулков и ветреных скверов, Где последние пятна ещё на деревьях дрожат. Их не стоит ловить — и пускай покрываются синью, Из которой ни люди, ни сфинксы не выловят снов! …И упала звезда. И звезда называлась Полынью, И полынною горечью веяло вдоль берегов. И никто не заметил, когда изменились стихии, Словно звуки рояля, который накрыли тряпьём, Серебро почернело, как чернеют окошки пустые, И смешалось с тяжёлой водой то, что было вином. И совсем не листва — разложенья подсохшая пена Засыпала булыжник, звеня на трамвайных путях, Пианист сумасшедший играл кулаками Шопена, И аккорды его ударяли в гранитный костяк. 112. Никого ни о чём не спросив, По заржавленным рельсам в грязи По лесам допетровской Руси На слепых поездах колеси, На слепых поездах вдоль болот… Кто теперь пожалеет о том, Что и станцию в грязь засосёт, И Плесецкий пустой космодром? Этот край опустел, опустел: Вон просёлок — из жёрдочек плот. Знать, архангел давно отлетел От Архангельских мелких болот. На слепых поездах колеси По лесам безнадёжной страны. Утонула Россия в грязи Вся, до самой последней Двины. На подошвах ту грязь нанесли? Натоптали за тысячу лет? Начитались, да всунули в сны Откровенье, которого нет? Можжевельник — и тот зачах Над болотцем с мазутной водой, Где из лужи бездонной торчат Только лысина да ладонь, Под откосом — обломки дрезин… По заржавленным рельсам в грязи На слепых поездах колеси. Никого. Ни о чём. Не спросив. 113. Когда всплывает Атлантида — Всплывают вздутые колонны, Потрескавшихся стен провалы, Зияют двери пустотой, И окна мёртвые, чернея, Жрут водоросли и лилеи, И плиты набережных склизки, И выщерблены обелиски Над застоявшейся водой. Когда всплывает Атлантида — Всплывает дымных ростров пламя, Как мутно-рыжая хламида Над разметёнными домами, И пристань в ракушках пустых, Не видя ни одной галеры Любви, Надежды или Веры, Глядит под чёрные мосты. Над колченогими столами Пиров, справлявших век чумы, Всплывают призраки зимы, Бренча двуглавыми орлами, И свет не отделён от тьмы. А в бахроме из чёрной тины — Забытых войн чужие мины, Как прежде, прячутся на дне, Чтоб не ушёл из Атлантиды Кораблик по зловонью тины, Чтоб задохнулся в том огне, Где корчится, шипит, дымится Судьбы имперская страница На подсыхающей стене. Когда всплывает Атлантида — Волна срывает все плотины, А их творцов уносит в ад… Среди всемирного базара Над головой у Валтазара Последние Слова горят. В карнизы врезано их пламя Там, где свистевший ветер стих, - Под золотыми куполами Над грязью бывших мостовых. 114. Позарастали стёжки-дорожки В тридцатилетних бетонных кварталах. Конский каштан заслоняет окошки, Всё, что кустилось, — поразрасталось: Лес возвращается, лес наступает Тонким каштаном, бледной сиренью, Ломится в форточку гроздь тугая, Мстит за порубленное смиренье! Тут, где сгубили чужие сады, Тут, где бульдозер царил на песках, Буйство берёз осаждает пруды, И не прошедшие мимо дожди Осколками стёкол дрожат на листах. Конский каштан над площадкой песчаной, Над жестью ржавого гаража, И потянулась сирень беспощадная К стёклам четвёртого этажа. Отвоевали у леса улицы? Хватит, поездили тридцать лет! И у подъездов репейники колются, И по строителям тризну лес Справит, когда разнесёт по панели Пятиэтажие карточных стен, Чтоб лопухи с беленой забелели Этим кровавым гераням взамен! А на проспекте, лиловом от гроз, Хлещут шпицрутены тонкой осины, Хлещут, сквозь строй прогоняя машины, Чёрные розги свистящих берёз, И заплетает гигантская ива Ветви в трамвайные провода, И по глазам пешеходов — крапива, Им открывая проход в никуда. Брякают ставни, как брошеный щит И в удушающем мщенье сирени Люди катаются от мигрени Там, где татарник в асфальте торчит. В доме, где солнца годами не видели, А штукатурка — мокрей и мокрей, Кем-то забытые чьи-то родители У заплетённых плющом дверей… Там, где сгоняют потоки побелок Лес одичалый, да ливневый душ, Всё, что настроено, всё, что наделано, Всё одолеет зелёная глушь! Есть ли что в мире страшнее сирени В час, когда перешагнув Рубикон, Пан — разгневанной в ветре свирелью — Свистом трясёт шпингалеты окон?! В сизой дымящейся утром сирени Будет утоплен последний балкон. 115. А ты представь себе, что вот вчера, Не задохнувшись ни на миг от бега, В незапертые двери со двора Ввалюсь я, не очистив лыж от снега, Что время обратимое — не бред, И неизвестно, будут или были Те годы, что, засыпав белый след, Мне целый мир однажды подарили — И горизонта тесная петля Не расползлась, а лопнула мгновенно: Снежком и Штраусом мелькнула Вена, И вдоль дорог помчались тополя… . . . . . . . . . . . А клёны превращаются в платаны, Порастеряв кору коротких лет — В белоколонный лондонский рассвет Врываются парижские каштаны, В лиловой дымке флорентийских гор Кирпичный Амстердам возникнет разом, А блики на аркадах Амбуаза Развеселят пустынный Эльсинор… Всё потому, что время — это дом, Где "завтра" и "вчера" живут не ссорясь, Где даже ненаписанную повесть Прочтёшь уже с началом и с концом, Что снежный вечер был в начале дня, Что стоит только оттолкнуться резче, Как тут же самому себе навстречу Направит та же самая лыжня. 116. ОСЕНЬ В НОВОЙ АНГЛИИ Ты добра не ищи в тишине За излучиной чёрной реки, В неосвоенной, странной стране, Где дрожат города-островки. Пусть прибой громче боя часов, Тише смертного мстящий туман За индейскую душу лесов, Как за бредберевских марсиан. Говорил ясновидец Эдгар, Генри Торо — забытый пророк — Как всесилен зелёный пожар, Как непрочен дощатый мирок, Как бесспорна невнятная власть Мрачным эхом играющих сов, Как душа не боится лесов Только если в лесах родилась… И поныне туманом грозят За погибель индейской души Делавара болотистый ад И Коннектикут серых вершин, А в рассвет, до предела сгущён, Тот туман обернется дождём, Превратив облетающий клён В медный призрак с орлиным пером… 117. Рейн в зелёном ущелье Плещет о чёрный камень, Дымится закат в расщелинах Над белыми городками. Прямо перед глазами На виноградные склоны Лезут зубчатые замки, Рыжие, как драконы. И солнечная корона Приносит закатный праздник В тот, на крови дракона Выросший виноградник. Пока в погребке на острове "Драконью кровь" подают, Над башенкой низкорослой Куранты минутки куют… Горы черней в соснах, Воздух лиловый низко, Русалки вечером поздно Катаются на василисках, А выше, молотом лунным Карлик монетки чеканит, И песни о Нибелунгах Все у него за щеками. 118. В бесконечной семисвечной тоске Бородатые пророки кричат, Те же пять этажей, но на песке Окна пялят на безлюдный причал. Монотонные бетонные дома, Стены серые, сводящие с ума. А закат из разрезанной дыни Истекает, и навстречу ему Угасающее пламя пустыни Переходит в лиловую тьму. 119. Дощатый разлапистый катер, Урча над вечерним заливом, Недвижное время тратит Болтливо и неторопливо. И только если случайно Заглохнет его мотор — Царственное молчанье Отяжелит простор. И как мираж качаясь, Воздух сгустив едва, Там за косой песчаной Забытые кем-то слова Опять прорастут из молчанья, Как из песка трава. Повторяясь, их шорох невнятен За давностью голосов — Словно шуршит на закате Стекло песочных часов… А катер? Ну, хоть бы и катер, Если готов… 120. ПЕСЕНКА Довези до Парижа Этих рЮкушек пустяк: Приглушённые прежде — Возле уха шелестят, И виденьем прозрачным Вдруг проступят на стене Две соломинки-мачты, Заточённые в окне. Довези до Парижа Привкус моря на локтях — Волны снова оближут, В камни пеной колотя, И в бутылке зелёной Повернутся на столе Виноградные склоны, Заточённые в стекле. Лигурийские скалы — Привкус неба на душе. Притворись, что искала То, что найдено уже… 121. Ты сегодня не увидишь ничего, Кроме скучного и серого тумана, Чуть солёного и сонного тумана — И какое тебе дело до него? Да пускай себе туманом душит лето Всех витрин и всех проспектов дребедень, Эти кружки с пивом солнечного цвета Затуманены морозцем в душный день. И пускай себе подмокшая листва Жаркой сыростью шуршит над головами — Говорю одними главными словами (Если есть на свете главные слова!) Вот старинные зеленые глаза. Их платановые листья оттеняют… Но счастливые стихов не сочиняют. И пора бы мне замолкнуть, да нельзя. 122. 1 9 4 4-й Мне четырнадцать. Юг жжётся. Пляж на той стороне Дона. В пёстрых тряпках песок жёлтый, И акации в небе тонут. Снова переплывёшь в город, Кое-как привязав "фРфан", И полезет тебе за ворот Разговор из распахнутых окон. Под каштаны проспектов вечерних Редко выйдет какой мужчина, Иногда промелькнёт машина, И в машине погон чей-то… А вечерний асфальт — жаркий, И мороженого на углах нет, А любая прохожая пахнет Резедой в городском парке. Цвет заката — терпкий, горчичный, И тревогу сравнить не с чем… Засыпают под утро мальчишки, Пальцы вмяв в животы женщин. 123. И расползались от самолётов по небу шрамы, Потом сочились, не заживая, текли в закате, А ночь по-заячьи на поворотах неслась скачками, Боясь созвездия Пса, что вот-вот её ухватит. И нет спокойствия ни природе, ни человеку, И автострада играет жёлтыми фонарями, Бензоколонка беззвучно валится ночью в реку, С портретом вышитого на шёлке грифона в раме. Бодают фары в зените тучку, на мост взлетая, И убегают пунктиры алые вдоль дороги, А там их сглатывает холма горбатого дуга крутая, Не избавляя ночь ни от света, ни от тревоги. И непонятно, куда деваться бездомной ночи От той железной, от той парадной, от той нездешней, Пока под утро истошным криком далёкий кочет… Но не прогнать ему свет, ревущий из тьмы кромешной. 124. И всё сидят, дымят в кафе студенты И говорят на разных языках. Официант протиснулся вдоль стенки С подносом переполненным в руках, Там громоздятся чашки Вавилоном… Кафе шумит. Нет, тут определённо Нет из моих знакомых никого: Меня видали в обществе Вийона, И в обществе Катулла до того, А в Петербурге… Но помилуй Боже, В какой коктейль смешал Ты времена! Кафе, таверна и кабак похожи, И безразличны столик и страна, И разницу между "тогда" и "ныне" Не объяснить — слов подходящих нет… Вот Вавилон — руина на руине, А мне всё те же девятнадцать лет. Не убраны осколки Вавилона? Да мало ль битых чашек на столах! . . . . . . . . . . . . . Сидят и давят ложечкой лимоны, И говорят на разных языках. 125. БЕЛЫЕ СТИХИ НА ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ Ну вот — мы доросли до Ренессанса! У нас почти четырнадцатый век: В Москве не знают, чем живет Рязань, Псков с Новгородом спорят о границах, И где-то там друг друга осаждают Отдельные удельные князьки, А Питера — ещё или уже? - В Европе нет: заделано фанерой Окно за неимением стекла… Эразм в газетах… Мысли по ухабам Ползут то к Бэкону, то к Леонардо, И отравителей вполне хватает Не во дворцах — так на любом базаре… Мы вправду доросли до Ренессанса. Лишь барахолки около метро Напоминают о двадцатом веке, Да песенки Патриции Каас Зачем-то на проспекте Металлистов. Два цвета города: стих — белый-белый На фоне грязной охры стен. За ними Полно художников… Да, несомненно Мы доросли уже до Ренессанса: Боккаччо — нам Довлатов заменил, Петраркою Коржавина назначим, А Солженицын круг восьмой увидит… Вот только где сыскать Макиавелли, Который мог бы…? 126. Шарманщик стоит на углу у Мадлен, Хриплые вальсы крутит В калейдоскопе окон и стен, И голых платановых прутьев. Сидит на шарманке дымчатый кот, Рыжая такса зевает и ждёт… Тяжёлый старинный сверкающий вальс Крутится над головой — Он — не для нас и не для вас… Постой, постой, постой… Жёлтым высвечен Эйфель — он косится вдаль, И соломенным кружевом кажется сталь, Над мостами — пунктирные дуги огней, Под мостами — кружащийся отсвет теней, И тяжёлый, как Сена, сверкающий вальс Раскрутился над головой — И пускай не про нас, и пускай не про вас — Постой, постой, постой! НО ПАРИЖ, НО ПАРИЖ — Под шарманку кружишь, Отражённый жонглирует свет, И мелькают, вращаясь, колонны Мадлен В ярком калейдоскопе и окон, и стен — Где же лучше? Или там, где нас нет? Но — старинный тяжёлый сверкающий вальс, Но — шарманщик, хоть он — не про нас, не про вас, Но — вращаются над головой И огни, и мосты, и река, и коты — Постой, постой, постой… 127. На берег выйти можно: Скалы тропу разжали. Наверное, сходство ложно С крымскими миражами, Где белый ком тополиный Ветром по склону таскало… Над блеском слепого отлива Солнце и чёрные скалы. Бледно цветет вереск, А в каменистых грядах Басом ревёт ветер, Путаясь в темных прядях Водорослей лиловых… Что это вдруг тихо? Солью прибоя снова Скалам в ночи тикать. В море текут речки И не переполняют, Снова к истокам прежним Кто-то их угоняет. Не говори о прошлом, Будто бы лучше было — Память в салат накрошит Всё, чего не хватило, Разве плетень — защита Стаду перед волками? Смех дураков трещит, как Хворост под котелками… Впрочем, о чём, зачем я? Снова отлив — глянцем. Солнце. Бретань. Кочевье. Всюду быть иностранцем. Когда-то ты был где-то… Молчит, остывая, чайник — Песня его спета. Похоже, это — прощанье С тем, чего больше нету, И нет до него дела, Здесь, на краю света, Здесь, на песке белом… 128. СОРОК ЛЕТ СПУСТЯ …И тогда затянуло узором окно, А ведь было оно на всю гору одно! И кругом никого, И лесам нет конца — Так не думать бы, не поднимая лица, Ни о льдинках, Звенящих в ручье и во сне, Ни о той, не проложенной в чаще лыжне, До высоких боров, сквозь осинную гниль… За окном завивается снежная пыль, И в бесцельном полёте отяжелев, Оседает, от ветра отстав, на стекле. Выйти, или поспать до начала пути? Как бесцельную кладь В никуда донести? Но лыжня отсырела, Рюкзак — дырявый, И лениво белесый замирает узор На стекле: Узких пальмовых листьев — корявый, И широких бананных… И это — резон Не в осинках, а в льдинках Слышать смутную весть, И в узоре на стёклах Предсказанье прочесть. . . . . . . . . . . А под пальмой на столике Ледяной лимонад, И у тёплого озера Ребятишки кричат. Ты на солнце прищурилась издалека, Опираясь на локоть, Ладонь у виска… Неназойливый, Но бесконечно твердящий прибой: Ну и чёрт с ней, с намокшей лыжней, Ну и чёрт с ним, с тогдашним тобой!.. За спиной — ванты яхт, Листья пялит банан, Сухо, жарко. И ветер. И потеет стакан. Но о солнечных пятнах, О льдинках, звенящих в стакане, Рассказал мне мороз на стекле, Там, в начале пути, Чтоб бесцельную кладь, Ту бездельную кладь Вот сюда донести Через сонные, В сосны вплетённые Блики в тумане. 129. Десяток мостов теснится, Друг другом полузаслонённых, Чайки, голодные птицы, Летают над Сеной сонно, За мостами едва намечен Закат, как долька лимона, Жемчужный парижский вечер Скатывается с Пантеона. Так скатываются мгновенья — Остановить? Исчислить? Но растворяются в Сене Почти бессвязные мысли: Мгновенья… Любовь… Не просто Заката лизнуть дольку. Еще тревожнее долго Смотреть с высокого моста, Смотреть — и не проворонить, И рифму найти… к Вероне! . . . . . Река изгибает плавно Гранитные парапеты. Вон там, за рынком, направо, Квадратный дворик Джульетты. Листья инжира — лета Ласковые ладони. Шепчутся до рассвета Ветер с плющом на балконе. А под вечер ветер пляшет, Качая деревьев купы, В цирке, в гранитной чаше, Как в перевернутом куполе. Вот уж сколько столетий Тут поединков нету — Сам с собой сражается ветер На ступенях тени и света. Всё так же игры смертельны, Лишь голодней вороны, И громче орут от безделья На мостовых Вероны. И шпаги давно отгремели, И фонтаны те отзвучали, А любовь всё так же смертельна, Как в самом своём начале. И даже в присутствии Бога, Там, на холмах зелёных, Все так же смертельна дорога В Мантую из Вероны… 130. Я, наверно, потомок охотников и скальдов, Тех, что длинными ножами приканчивали лося, Делали из жил его струны для лютни И похищали заслушавшихся женщин У лесных родников — Потому что Не умея плавать, я водил яхты, Боясь высоты, забирался в горы, Плохо зная языки, переводил поэтов, И всё что снилось мне — снилось легко! |
|
|