"За полвека" - читать интересную книгу автора (Бетаки Василий Павлович)Из книги "ПОСЛЕ НАШЕЙ ЭРЫ"(изд. "Звезда", СПБ, 2002) 172. Витражи, витражи, витражи — Пёстрый хаос людей и вещей — Дай увидеть прозрачную жизнь Сквозь безумие алых плащей. Закружи, закружи, закружи В голубом и зелёном огне, Отличить бы искусство от лжи На прозрачной, неверной стене. Расскажи, расскажи, расскажи — Как прошёл он, тот сумрачный год, Как сбылось, что остался он жив И окончил крестовый поход? Удержи, удержи, удержи Скакуна своего на краю, Отчего до сих пор он дрожит, Как тогда, в той пустыне, в бою? В хаотическом беге огней Пёстрых солнечных бликов ножи — И неверья и веры сильней Витражи, витражи, витражи… 173. СОБОР …И с неба падает вода В готические города На трёхэтажные фасады С крестами балок меж камней, И шесть веков скрипят с надсады Под грузом крыш, страстей и дней; Смывают шорохи дождей Забытый цокот лошадей, И улица узка… Но небо разодрав, над ней Ввинтились шпили в облака. …Взлетать, взлетать, и не взлететь… И каждый ярус — поколенье. И не дожить до завершенья, Недотесать, недопотеть… Одним сутулым аркбутанам Глядеть на плиты площадей Легко… За сумраком дверей У стен с крутящимся туманом Среди стволов колонных рощ Струятся трубы над органом — Блеск вертикален, словно дождь. И взлётом жёлтых капель дышат В тумане свечи, и хорал Всё глуше, всё плавней, всё тише, Как будто музыкант устал. Сам Бог устал за те века Чертёж держать над облаками И терпеливо ждать, пока Вручную окрыляют камень, И с неба падает вода В безвозрастные города. А Бог устал… 174. CŒUR DE LION На узком флаге огненного цвета С квадратной башни скачут в облака Оранжевые львы Плантагенета, Почуяв самое начало лета, И жёлтый дрок, и Средние века. И трубадура крепкая рука Терзает лютню — хоть, пожалуй, это Совсем не королевская примета — А в небе, лёгком от дневного света, Видна луна бледнее молока… И по Востоку смертная тоска Со струн стекает, как плюмаж с берета, На бархат королевского колета, На кружево упавшего платка… Ох, не пускайте в короли поэта, Затем, что слишком звонкая строка Опасней, чем внезапная комета. Уж лучше — с бубенцами дурака, Который не поскачет на край света, Не отличит сирвенту от сонета, В бой не полезет из-за пустяка… …………………………………………………………… Оранжевые львы Плантагенета, Рыча, вздымают тощие бока… 175. ЧАСЫ Над часами башни гномы танец начали, Вкрадчивы и медленны их шаги… Вот как стражи времени время растрачивают, И вокруг красавицы вьют круги! Фаты хлыщеватые — похоть, гармония, Фески да тюрбаны (а шаги — всё длинней), Праздничный гротеск, пантомима иронии — Гномы-басурманы прекраснее людей… Как тут не мешают они проповеднику? И ведь вылезают каждый божий час! Как не превращают в ярмарку обедню? Как тут прихожане не пускаются в пляс? …А в ВезлИ на капителях — черти с мужиками, И свиные хари — добрым людям на страх, В Нотр-Дам химеры — матерящийся камень… Славное кощунство есть в готических церквах. 176. 1 января 1999 г. Предпоследний в дурацком столетье уже начинается год. И на крыше Большого Дворца, как кривую зелёную птицу, Над скруглённым углом и над серой рекой, изготовясь на взлёт, Взбеленил на дыбы Аполлон эту бронзовую колесницу. Раззолоченный купол среди фонарей Аполлону не снится: Над парижскими острыми кровлями он начинает полёт, И прожектор за ним белый след в направлении Аустерлица Прорывает тоннелем сквозь ночь, как огромный взбесившийся крот. Аквилон над мостом Александра январские листья несёт, И вдогонку за ними какие-то узкие, талые лица Мимо бледных тройных фонарей пробегают, боясь опалиться, А за ними, как шлейф, над водой лезет запах гниющих болот. Так, сквозь строй фонарей, этот мост к бонапартову гробу ведёт, И на тучи отброшена тенью кривая зелёная птица… Может солнцу удастся хоть утром сюда сквозь туманы пробиться, Чтоб четыре коня не казались орлом, что столетья клюёт… 177. НА МЕСТЕ НОТР-ДАМ… " Солдатская латынь бродяги Юлиана Звучала тут, где чуть не тыщу лет спустя Вознёсся каменный готический костяк Во славу Одного небесного тирана. А Юлиан вернул богов и пренебрёг Единым Господом — хоть был он император: Ведь чтоб вернуть Олимп стать надо демократом, Тоталитарный дух и есть единый Бог! Как возвратить тот мир, где не сочтёшь дриад? - У каждой признаки и право божества — Но козлоногий Пан не лезет править морем, И пьяный Дионис не посещает ад, Зато — божественны хоть ветер, хоть трава, Не верящие в бред о монопольном вздоре… 178. …Только латынь колокольного голоса. День, кончаясь, прячется от всего, Один на один остаёшься с городом Лицом к лицу — Никого. Так послезакатная, так пустая Наползает сумрачность, так Отблески от стёкол отлетают, тают, Льются в наползающий мрак. Полночь. Полно же удивляться, приятель, Если в уличном, многолюдном, Затуманился ты, завертелся некстати В смеси фонарного света с лунным. Льётся латынь колокольного голоса, Литой литании холодная бронза: Голодно голый Колотится колокол — Полно: Поздно. Крыши и деревья голые, сонные. Им, наверное, всё равно То, что в колокольнях накопились звоны, А звонить-то некому давным-давно… 179. ЭЛЬСИНОР 1. Под эспланадой, где призрак разгуливал, Ловят на удочки камбалу. Пахнет сосной и тмином на улицах Датского берега тут на углу Швеции с Данией. Лебеди в море Качаются, молчаливые, скромные, Клювы пачкают (думают, что моют), Их гоняют дизели разных паромов, Дым солярки ложится на скалы тёмные… Балтика справа, а Северное — в другую сторону: Вода остается водой, и землей — земля, И Офелия занята, как всегда, вздором: Бредёт за травками в перепаханные поля… 2. …Итак, Офелия занята всё тем же вздором: Бредёт за травками в перепаханные поля. А принц матерится над заглохшим подвесным мотором: Всё, мол, интриги дядюшки-короля… Но мать-королева так прекрасна!.. И Гамлет мучительно ищет ответ На главный вопрос: Почему, неясно, С деверем можно, а с сыном нет? 180. КОКТЕБЕЛЬ Тут незачем мерить пространство От солнца до жёлтой глины, Отсюда в странствие странствий Уходят сухие долины, Холмы без следа растений, Роняя кофейные тени, Единственный цвет хранят: Обёрточная бумага — Измятый склон Карадага. Здесь — три, ну, четыре шага — До ближнего спуска в ад. Всё гуще кофейные тени… А Данте считал, что в Сиене! 181. И остались лишь ямы да дым Там, где знали меня молодым Те, которых когда-то я знал Молодыми… Но вьётся канал… Вот деревья с тяжёлой корой, Львы в зубах держат мостик сырой, Клёны рыжие застят окно… Это место… Да нет, не оно! Где ж найти от бесследного след? Дождь осиновых мелких монет… Что же дам я забытым садам, Жухлых скрюченных листьев стадам? Сколько лет после тех двадцати В ту же воду успел я войти! И обидно, что мир — как вода — Ни на миг не оставит следа. Где ж найти от бесследного след Среди мостиков, листьев и лет?.. Разве только те самые львы, Шевельнувшись от криков совы… Разве только те самые львы Объяснят, не подняв головы, Что читающий лев на столбе — С книгой бронзовой лев на столбе — Только он, этот лев на столбе, Снизойдёт к моей медной судьбе… 182. Байрон: СТАНСЫ, НАПИСАННЫЕ ПО ПУТИ ИЗ ФЛОРЕНЦИИ В ПИЗУ. Дни юности нашей — вот дни нашей славы, И славой иной не дразните меня вы: Все лавры истории древней и новой Не стоят листочка плюща молодого! Гирлянды из лавров на старческом теле — Блеск майской росы на сухом иммортеле. Когда голова серебрится седая — На что мне венки твои, слава пустая? Нет, слава, клянусь, что я не был ни разу Тебе благодарен за громкую фразу! Лишь в милых очах я прочёл, что с тобою Их светлой любви я действительно стою! В лучах этих глаз вижу твой ореол я — Тебя в них искал я, тебя в них нашёл я, И как бы твой свет ни сиял величаво, Я знаю: не в славе — в любви моя слава! 183. Я: СТАНСЫ, НАПИСАННЫЕ ПО ПУТИ ИЗ ПИЗЫ ВО ФЛОРЕНЦИЮ Вдоль берега катится вечер Дорожкой в слепых камышах, Вон Байрон мне едет навстречу, И стансы в колёсах шуршат. Карета разъедется с фордом, И слуха коснутся слегка Две строчки печального лорда, Но так — вроде взмаха платка… Он едет к морскому закату, А я к тем полночным холмам, Но он-то вернётся когда-то К своим меловым берегам! Мир, в общем, устроен нестрашно: Всё правильно станет опять. Вот разве Пизанскую башню Обратно никак не поднять. Но башня и Байрон, и море Остались давно за спиной, Холмы флорентийские вскоре Взойдут в темноте предо мной, Картины созвездий ковровых Погаснут одна за другой, И лень флорентийская снова Нависнет над каждой строкой, И станет сонет непригоден Для века верлибра и тьмы, И строки "Еврейских мелодий" Вернутся обратно в псалмы, И реки к истоку от устья Вернутся (с водицей морской!), А новые "Стансы к Августе" Вернутся к Августе другой, Вернётся Вергилий в нестрашный, Сценический, дантовский ад; И только Пизанская башня Все падает, падает, пад… 184. Урбино пахнет резедой. Точней — Урбино пахнет тёплой женской ночью, Точней — Урбино пахнет резедой… Но это, видимо, одно и то же: При лунном свете голубеет кожа У женщины… Ночь. Городок пустой. Столбы его холодного собора, Нависшие над пряной резедой, Его порталы — острой темнотой Не в силах помешать ночному пиру Голубизны. Меж камнем и душой Спор в пользу резеды легко решится: Тяжёлый купол лунности страшится, Последний свет всегда за резедой, Прозрачный запах кожи голубой Не оттеняет — оттесняет прочие… Урбино пахнет очень женской ночью И — тёплой синью. То есть — резедой… 185. КАНЦОНЕТТА Огни за стёклами вагона Как спички чиркают в окно, Мелькнёт бездонной ночи дно, Как закопчёная икона. А мне, пожалуй, всё равно: В квадрате, где черным-черно, Мне предъявите хоть дракона — Георгию определённо Завидовать не стану, но Мне жить мешает лишь одно: Стук рельс в начале перегона. Потом становится темно, И вроде — тихо, вроде — сонно… Огни за стёклами вагона, Года за стёклами вагона, Как спички чиркают в окно. Из них слагается канцона О том, что у меня вино Стоит на столике вагона, И где-то там, нескоро — дно… Так будет же повторено: "Года за стёклами вагона Как спички чиркают в окно"… 186. АЛЬПИЙСКИЕ ВАРИАЦИИ НА КАВКАЗСКУЮ ТЕМУ 1. У савойской кривой реки Мутный голос Куры. Пахнут каменным дворики От тбилисской жары. Базилик спорит с мятою, С беленою — полынь, Козьим сыром пропахшая Над базаром стена, На вершинах распятые, Мачты врезаны в синь, И кругом горы — чашею, И тропа не видна: То вершины, то ямы, Сколько гор, сколько лет… Так — мозаики в храмах Цвет сменяют на цвет, Так — витражи в закате Изменяют цвета, И на светлые платья Тень вина пролита. 2. А в Тбилиси в подвале Как звучало по-гру…? Что за скрипки взвывали Наверху, на ветру? На Мтацминду вплывали Ожерелья огней. Лето. Ночь. А была ли? Я не помню о ней… Я не помню о Грузии У савойских озёр: Судьбы общие сузили, Как в ущелье — обзор, И давно не узнать их — Сколько гор, сколько лет! А витражи в закате Все меняют свой цвет… 3. Вот и смешаны краски Под нависшей горой. И совсем не кавказский Гром. И не над Курой… Разве душу что сузило, Судьбы сделало злей, Что чужой стала Грузия, А Савойя — своей? Чьи же в отсвете облака Проступают черты? Так менявшая облики, Лишь теперь это — ты? Та же самая женщина, В ту же самую синь… На Мтацминде обещана, А сбылась лишь в Анси, Где витражи в закате Чуть меняют цвета — И на светлые платья Тень вина пролита… 187. Крикливы птицы бретонских скал. Плывёт гнилая доска. Отливу — песка таскать, не перетаскать, Отлив, прилив, бесконечность… Опять Прилив, отлив, тоска! Водоросли — волосы спящих каменным сном русалок (Смолкает гул, дробящийся о скалу). Когда-то, в глубине, её бронзовое плечо моего касалось… (Сползает шорох брызг с рыжих камней, Торчит зелёное что-то, как плоский лук). Но через всё — приглушённый топот коней! Они там, на юге где-то. И это — Доказательство, что километры — враньё! Звуки угасли, осталось эхо (Только эхо того, что я когда-то слыхал, Но оно — моё!). Эхо — оно даже нематериальней тени, Которую ветер только что колыхал. Эхо прошлого — это завтрашний голос Ещё не пробившихся на свет растений У серых и рыжих скал На грани воды… А я, давних столетий отлетевший осколок, Когда ещё были кони, Я к волнам ускакал От берёз, от холода, от беды… Ветер, будь добр, Через пролив меня, как слепого, переведи! Извини, у меня давно уже паруса нет… 188. На сером краю промокшего мира, Чуть смолкнут прибои, ветра и грома, Смыкаются в тучах последние дыры, Смягчаются острые скалы Пен Хира — Их грани срезает, скругляет туман… И всё: даже чаек не слышно в тумане, А может, и чайки тоже молчат? Но только прилив заиграет камнями, И выдохнет шорох песчаных камланий, Как все голоса наконец-то включат — И вот нам расскажут — о чём небывалом? - Те, разом порвавшие с немотой, Те скалы… Вот-вот — вал за валом — По скалам… Но нИ о чем… Брызги. Прибой. 189. Ветер и вереск, Вереск и ветер, Узкие тропки Над океаном, Где-то внизу там Белые плети Хлещут по скалам, Трещинам, ранам… Ветер и вереск. Вереск и ветер; В яркой колючке Жёлтым цветущей Неистребима Память о лете — Вереск лиловый И вездесущий. Вереск и ветер, Ветер и вереск, В вереске ветер Жёлто-лиловый, И не пройти там, И не поверить: Ланды пустынны. С неба — ни слова. 190. БРЕТОНСКИЙ НАТЮРМОРТ В жёлтом хаосе низкого дрока Между клумбами синих гортензий Бродит ветер морской, нетрезвый, И скрипят деревянные кресла. А какой-то — в рыбацкой шляпе, За столом, среди синих гортензий, Пьёт, квадратную девку облапив. До чего ж она некрасива! …Парусина. Свитер. Палитра. Чашки глиняные тёмно-синие И шуршанье жёлтого сидра… Некрасивы и чашки эти, И кувшин, и аляповатый Мнущий кучи гортензий ветер, Будто синие клочья ваты, Некрасивы на блюде мидии — Всё, что смотрится поодиночке… А вот если вместе увидеть — Тридцать строк в единственной строчке! - Этот стих остановит мгновенье И подарит девке сиянье, Он погасит и ветер нетрезвый, И сердитого сидра шуршанье. Озарятся клумбы гортензий, Заблестит чёрно-розовым блюдо От креветок и лаковых мидий, Расцветёт в цветнике посуды Вечер цвета заплаканной меди! 191. СКАЗАНИЕ О ДРЕВНЕМ БРЕТОНСКОМ ГОРОДЕ ИС, О НЕЧЕСТИВОМ КОРОЛЕ ГРАЛЛОНЕ И ЕГО МОРСКОМ КОНЕ, О ПРИНЦЕССЕ ДАХУТЕ И О РЕСТОРАНЧИКЕ В ПОРТУ ДУАРНОНЭ В устье реки, в начале океана Разнокалиберные мачты торчат. Яркие машины в слезах тумана По краям порта запаркованы в ряд. Если с чёрных скал над заливом Дуарнонэ В лунную полночь смотреть вниз, Говорят, померещится в заливе на дне Затопленный город Ис. А может, и вовсе он был не тут, А за мысом — где берег особенно крут… Но если забраться на самую верхотуру Холма над портом Дуарнонэ — Руины городских стен, Романскую церквушку, Обломки дворца, Заплетённую водорослями скульптуру В тихую погоду видно на дне… * Когда-то тут правил король Граллон, Дочь Дахута была у него. Говорили — она, мол, русалочья дочь, Вот и молода оттого… Кто её мать, сколько ей лет, Едва ли знал и король… Но не вянул шиповника розовый цвет В волосах её, чёрных как смоль. И два любовника было у ней: Один — сам отец, Граллон, А другого не видел никто из людей — Но со страхом шептали: "Он". Был Ис обнесён высокой стеной, И дважды в сутки прилив Окружал неприступную стену волной, Равнину вокруг затопив. Но ворота, в которые билась вода, Были на ключ заперты, И король клал ключи под подушку всегда С наступлением темноты. В объятьях дочери засыпал Граллон, И заполночь, нетерпенья полна, Ключи, не нарушив отцовский сон, Вытаскивала она. Только однажды Тот, Другой, Опоздал, а принцесса ждала. Повела она гостя в свой покой, Но спешила так, что дрожащей рукой Калитку не заперла… Время за радостями пропустив, Дахута, в глухом в полусне, - И не заметила, что прилив Уже подошёл к стене. Не увидев, как сдуло со стула платье, Спохватилась она, лишь когда Золотые туфельки из-под кровати В окно унесла вода. И волну ощутив с холодной тоской, Увидала Дахута сквозь сон: Растаял любовник в пене морской, А в спальню вбежал Граллон! На руках её вынёс из башни пустой, Положил поперёк седла — Вдруг лодка с площади городской Епископа принесла. Белый конь морской — в воде по колена, Граллон уже в крепком седле, И плевать ему на крик разъярённый Епископа Гвеноле: "Брось ведьму, грешник, — и город спасёшь: Помолюсь — начнётся отлив!" Но король на скаку ему крикнул: "Лжёшь!" — В лодку плетью свалив. Копыта били ночную волну, Ложились воды пластом, Ржаньем конь разрывал тишину, Пену сбивал хвостом, И разлеталась пена кругом: И дороги он не искал, И пред морским колдовским конём Расступались теснины скал. Налету распустилась одна из кос — И только ночная тьма Видела, как из её волос, Цветок из полночных её волос, Тот шиповник, Что был розовее всех роз, Покатился по склону холма… * Переулки спускаются к портовым причалам. В переулке три столика — Кабачок под навесом густого плюща и клумбы синих гортензий, тяжёлых как волны. Из-за них выплывает хозяйка, нам на столик ставит она блюдо, морскими тварями полное, и бутылку вина… Длинна бутылка и зелена — узорчатой плесени след, будто бы прямо с морского дна принесли нам этот обед. А хозяйка в передничке, на золотых каблучках — и неясно, сколько ей лет, а в длинных, чёрных, как смоль, волосах — шиповника розовый цвет… 192. Бегают по лесу листья С бурундуками вперегонки, Прыгают по лесу листья — Словно и сами — бурундуки. Носится по лесу осень: Листок гоняется за листком, Носится по лесу пёсик: Каждый лист кажется бурундуком. 193. …И сам изменяешься лишь от того, Что видел, что слышал, вдыхал… Кожей помня Лес, море, свою и чужую постель, Уют площадей и размашистость комнат, Дороги, собак, новогоднюю ель, Лиловый прибой бугенвилей и белый — Жасминов… Так вот — география тела: (Брось карту — на ней лишь глубины да мель) — Вот тут на ладони, наверно, Брюссель, А это — Флоренция въелась в колено, Затылок печёт? — что ж, как видно Палермо, В хребте холодок — Царскосельский лицей, Венеция плещет в глазах, не смолкает, И солнце идёт петербургским ночам, Витражные розы Париж распускает, А Рим предъявляет начало начал… . . . . . . . . Теперь, улыбнувшись и дням и годам, Раздай по молекуле всем городам, Всем креслам, где сел хоть на миг, всем садам, Зверям или женщинам — Так, чтоб остаться Во всём, чего жизнью случалось касаться… 194. Туман на крышах, туман в ушах, Затылку — как на подушке. И деревья, и дыханье он мнёт не спеша; Очки, ветровые стёкла — Тоже его игрушки… Капли тумана — слёзы ветвей, не иначе… Но деревья ведь долго живут — Так что ж они плачут? И почему тогда не плачут собаки? 195. ЗАМЕТКИ К БИОГРАФИИ АБРАМА ТЕРЦА Все биографии — враньё чужих столетий — С Гомера повелось такое, "а затем" — Хайям, Вийон, Шекспир… Их не было на свете? Тогда уж Терца, точ- но, не было совсем! А кто же был? Да Пхенц, и — запер дверь… …Гуляй в подшитых валенках теперь, А рядом — Пушкин с тросточкой и в шляпе (Или в цилиндре? Разницы тут нет!). "В запасе вечность", как сказал поэт… (Ну, тот, что паспортину держит в лапе). Един в трёх лицах — Пхенц, Абрам, Андрей, "Спокойной ночи" буркнув из дверей, Опять за старенький компьютер сел, Опять, наверно, чем-то новым занят… Но как теперь узнать! Пхенц улетел… И что ещё он т а м нахулиганит? —--- Вольно ж так долго побеждать, Что белый конь успел подохнуть, Седок — ослепнуть и оглохнуть, Кому на ком теперь въезжать? Да и куда?.. 196. У низкого моря в Тоскане прибой шевелит камыши; ленивые тучки таская, день долго уйти не спешит, и в бликах болотных старея, он ляжет в глубокие травы, оливковой станет аллеей, - (не лЮвровой громкой аллеей!), - уйдёт от холмов и от славы, мимо Пизанской башни, мимо песчаной мели, рыжей, как та, вчерашняя, на полотне Боттичелли; смягчатся краски заката в туманный портрет вдали: (так пишет блаженный Беато лик усталой земли?) — и вечер останется вечным, и свет в ночи не стихает: ведь кроме пейзажей да женщин ничего не бывает в стихах, ничего в стихах не бывает. ROMA — AMOR 197. МЕЛЬКАНИЕ ЗА ОКНОМ Этрусков облезлая охра, Покрытая нынешней пылью… И вылепленные дома Вломились на склоне холма В бурьян — но ничто не заглохло. Вьюнков бело-синяя тьма… И это — Романья-Эмилья. А может — Эмилья-Романья? Торчат тополиные свечки, Да мелкие мутные речки Устало урчат по каменьям. И как непохоже на это Глядится Италия Блока, В которой и Рима-то нету… Нет: лучше в неслепленных строках, В небывшем, наверное, веке, Увидеть этрусков следы Там, около Чивитавеккии, Где пальмы, да в охре пруды… Шуршит вулканический пляж. Стен серых облуплена глина, И роются пёстрые куры, Как будто написан с натуры В манере совсем не старинной Печальный, не южный пейзаж… В туннели, туннели, туннели Всё время вбегает вагон, Туннели давно надоели… А охра темнее, светлее, Желтее, краснее сквозь сон… Писать невозможно в вагоне… И в зелени охра потонет, И в море поля убегают, А пинии слазят с горы, Светлеют в закате и тают От дымки морской, от жары… Руины какие-то мимо… И это — дорога до Рима? 198. Аппиева дорога, ЛЮвровая зима, Аппиева дорога — Римская Колыма. Пореем да жареным салом Несёт на третьей версте. У крестов конца не хватало — Распинали на букве "Т". От устриц и лимонов Отбросы закат золотит? Нет, медные легионы Отдыхают на камне плит. Рим загорается сзади, И ясно, что Страшный Суд — В траттории "Quo vadis?", Где макароны жрут… 199. КОЛИЗЕЙ О, символ Рима! Гордое наследство, Оставленное времени и мне Столетиями пышных властолюбцев! О, наконец-то, наконец я здесь! Усталый странник, жаждавший припасть К истоку мудрости веков минувших, Смиренно я колени преклоняю Среди твоих камней и жадно пью Твой мрак, твоё величие и славу. Громада. Тень веков. Глухая память. Безмолвие. Опустошенье. Ночь. Я вижу эту мощь, перед которой Всё отступает — волшебство халдеев, Добытое у неподвижных звёзд, И то, чему учил Царь Иудейский, Спустившись ночью в Гефсиманский сад. Где падали герои — там теперь Подрубленные временем колонны, Где золотой орёл сверкал кичливо — Кружит в ночном дозоре нетопырь, Где ветер трогал волосы матрон — Теперь шумят кусты чертополоха, Где, развалясь на троне золотом, Сидел монарх — теперь по серым плитам В больном и молчаливом лунном свете Лишь ящерица быстрая скользит, Как призрак в ложе мраморной скрываясь… Так эти стены, выветренный цоколь, Заросшие глухим плющом аркады, И эти почерневшие колонны, Искрошенные фризы — эти камни, Седые камни, — это всё, что Время, Грызя обломки громкой, грозной славы, Оставило судьбе и мне? А больше И не осталось ничего? — ОСТАЛОСЬ! ОСТАЛОСЬ! — эхо близкое гудит. Несётся вещий голос, гулкий голос Из глубины руины к посвящённым. (Так стон Мемнона достигает солнца.) "Мы властвуем над сердцем и умом Властителей и гениев Земли! Мы — не бессильные слепые камни — Осталась наша власть, осталась слава, Осталась долгая молва в веках, Осталось удивленье поколений, Остались тайны в толще стен безмолвных, Остались громкие воспоминанья, Нас облачившие волшебной тогой, Которая великолепней славы!" 200. Замок Ангела стал музеем. Первый век и двадцатый квиты: Стали кошками львы Колизея, Итальянцами стали квириты. Итальянцы бастуют лихо, Кошкам носят еду старушки, По музеям ржавеют тихо Гладиаторские игрушки. Все руины пристойно прибраны, Всё на месте — и пицца, и пьяцца… Но когда засыпают римляне, Львы по крышам уходят шляться. 201. ТИВОЛИ Сползает с тихих крыл совы Кривого месяца огарок На кирпичи подпружных арок И тьмой замазывает швы. Вот — оживут зубцы и рвы! Туман, невлажен и неярок, Сползает с тихих крыл совы. Волна холодного тумана — Дыханье варварских богов — С гиперборейских берегов Катилась медленно и пьяно. Вот расплясалась обезьяна На трупах мраморных врагов — Волна холодного тумана. Остатки плоского фонтана — Подобие сковороды. Тысячелетья нет воды На бронзе чёрного чекана. В сухом свечении Урана Не ждут ни счастья, ни беды Остатки плоского фонтана. Хранят извилистые львы Тугие афоризмы Рима: Что всё на свете повторимо И то, что рыба — с головы, И то, что истина незрима… Но мусор высохшей листвы Хранят извилистые львы. В глуши некошеной травы Лежат латинских слов обломки, И спотыкаются потомки, Но не теряют головы. У них мозги не слишком ёмки, Они с античностью — "на вы" В глуши некошеной травы. 202. ТЕРМЫ КАРАКАЛЛЫ На белые с чёрным мозаики белые с чёрным чайки Усаживаются важно, и на мгновенье влажно Становится на полу… Чайки не улетают — чайки на месте тают: На чёрном мраморе белые контуры На века остаются в углу… А слуги пучками кидают в тяжёлые ванны лаванду, Спорит голый философ с полуголым другим, - А потом Оба идут в таверну надраться, никак не подозревая, Что элегический дистих Горация, рифму приобретая, Станет русским стихом… Вот и ушли они, важные!… Им завесы подняв, мальчишки Получили монетки влажные, и — прямиком на базар, А я сюда эту рифму принесу в записной книжке И прилажу, как только все они Прекратят мне мозолить глаза, И укреплю, - Тут, где на белые с чёрным мозаики белые с чёрным чайки, Как обычно, садятся важно, и на мгновенье — влажно Становится на полу. 203. ИЮНЬ В белом фонтане вода стеной. Длинная пьяцца Навона. Жарко? Так прислонись спиной, Охладит любая колонна, Даже если ей только триста лет, Опыт с жарой бороться У неё есть, а у тебя — нет, И ещё — как вода из колодца — Воздух из тяжких церковных дверей Прохладою по ногам… Не знаю, спускался ли Пётр с этих вытертых ступеней, Но Микель-Анджело — там! Поставь, если хочешь, свечку. Возьми. А лучше — стань частью от Улиц, где смешаны боги с людьми, И с этим светом — тот. Ищешь ты Бога, или богов — Этот слоёный пирог Из семи холмов с начинкой веков И тебе кусок приберёг: Вдоль парапета платаны толпятся Над жёлтой водой реки. Мимо таверн, церквей, палаццо — Весёлые каблучки. Женский смех на руинах миров Воистину неистребим, Вечен Amor — А наоборот Читается Roma — Рим. Но это известно, само собой, Зачитано аж до дыр — По-русски есть перевёртыш другой: Рим — Мир. И вот — со всех семи холмов Катится ночь. И вот — Неизвестно кто, зачем, у кого Подсохшие лавры крадёт — И смешиваются Стен квадраты С колоннами, И спешиваются Императоры, А пешие статуи Становятся конными. Над ними фонарный белый шар, И если взглянуть построже — Неважно, форум или базар — Почти что одно и то же! —- Во все глазницы глядит на Рим, Вокруг себя Колизей: Вдруг снова сведут с Палатина над ним Больших полосатых зверей? И цезарь в ложу изволит войти В лавровом венке? Да нет — Тут полосаты только коты А лавром пахнет обед… 204. Под пальмами не было ни души. Уткнувшись в набережную косо, Заснули стада понурых машин, Весь мир заполнили дрёмой колеса. Дома притворялись, будто спят: На окнах белые шторы смыкались, Пытался не утонуть закат, А в его душе волноломы копались. Пенный ветер шуршал Неизвестно о чём, И по скалам бренчал Звонкий луч за лучом… Ловить эти звуки, Терять их опять, В судьбе копаться и не раскопать. И долго потом перебирать в темноте Бренчащие слова — те или не те? Но не подберёшь, Как ни шарь по земле, Луч, звеневший, как грош На гранитной скале… 205. Шуршанье ящерок по солнечным камням, И плющ, как плащ, под сонным ветром чуть упрям. В осколках солнца мозаичные полы, В пилястрах розовых зеленовата тень, И через трещины классических затей Шалфей пробился и лаванда, и полынь. Сметает ветер листья с мраморных собак, Раздует каменные складки белых тог, Какой-то надцатый, а всё же римский бог Вдруг подойдёт и спросит, что мне здесь не так. На фресках люди все чужие… Только тут И с ними можно пообщаться тишиной, Хотя они, всего вернее, не поймут, Что не Империя за белою стеной — Живые травы между мраморных лачуг, Полусухой чертополох у входа в храм… И только море не меняется ничуть, И виноградники лопочут по утрам Как при Антонии… 206. ЭХО РИМА. Ритм Рима — медлительное уподобление ритму Наших шагов, поднимающихся на Авентино, Но видна оттуда — только рельефная карта Рима. Лохматые пальмы как меридианы вертикальны. Рыжее — грозит с перегруженных ветвей апельсина. А на чёрную широкополую шляпу старого падре Падают лепестки, лепестки улыбнувшегося олеандра. Ветер приносит, как запахи, ощущение ренессанса. Город отсюда — писаный задник классического театра. Внизу этажи, этажи жёлтой и рыжей охры. Глохнут за ними, за Тибром, в Трастевере на берегу Голоса посуды в тавернах, глохнет трамвайный грохот, Глохнет шуршанье машин и колокольный гул… — Имя Тибра — в Риме. Эхо его — Тивериада (Галилейское море? Озеро ГенисарИт? КенИрет?). Маленький русский монастырь, или пустынь. А рядом — Камни, сухие серые травы, да ослик серый. Слабых медлительных волн незаметны ритмы, Волны, на берега плеща, бормочут молитвы, И так нереальны, так далеки от Рима Нервные ритмы Мечущихся над кустами у монастыря колибри… — Имя Равенны — к имени Рима парное: Какие бы тут Теодорихи в Тёмных веках ни гостили — Второй это город на всё государство папское. А вот базилика Apollinare Nuovo — тень Византии. Мозаики: "овцы", "дары волхвов", "поцелуй Иуды"… Полная тишь. Абсолютная. Смена стилей. Почти азиатских колонн многоярусные груды. Но в крипте — бассейн. Живые в храме плавают рыбы! Памятью о ловцах человеческих душ, наверно. Вот оно раскатившееся, бескрайное эхо Рима: И колибри над Тивериадой, и рыбы в Равенне. 207. NOVENTIMI ROMANI Какой ты маленький, великий Рим — Строка гекзаметра — и та длиннее, Когда она сползает, буквы грея, С Янникула. Постой, поговорим Про Circo Massimo, и про Энея, И как весталку увести в аллею, Про то, что наслоения веков Нас, любопытных, всё-таки жалея, Оставили куски черновиков… И можно, Форум обойдя с боков, За два часа пешком пройти вдоль Тибра! Мосты… Трава… Феллиньевские титры Прикрыли трещины особняков… Опять подвальчик. Что ж, скамейку вытри, И выпьем-ка за выпитые литры, За то, что вот пощажены судьбой… Пей хоть за выкрутас колонны хитрый, За пинии, за ангела с трубой, За "Страшный суд" в Сикстинской… Но постой: Кисть Микель-Анджело не зря жестока — Ведь может быть и вправду чьё-то око Следит за Римом, миром и тобой?.. Не веришь тут в существованье тьмы: Тут лето разливается без срока… А ведь когда-то в Петербурге мы Молились, чтобы синее барокко Преодолело ужасы зимы… Но я люблю узоры на стекле. Их витражист-мороз под утро ле… И всё же далеко не всё он может — Вот Рим зимы не примет никогда: Уродлив стал бы Тибр под коркой льда, Но как его представить без азалий? Скорей — без цезарей! Да уж не им, Фонтаны — шумом в зеркале — сказали, Что Amor это — Roma, то есть Рим… 208. НА ВИА СИСТИНА Виа Систина. Кафе "Греко". Андерсен, Гоголь и Норвид Проживали в этом доме чуть в разное время. Раза по три в день спускались: Норвид вечно торчал у стойки, Гоголь сладости уплетал (всегда за одним и тем же столиком), А Ганс-Христиан не пил ничего, кроме фраскати… Каждому из них — мемориальная доска. (Так что новенького за полтораста лет?) Облуплен фасад трёхэтажного дома, Как тогда, когда к Андерсену, прикрывшись вуалью, проскальзывала какая-то дама… (У Гоголя же, как известно, не было дам, да и нет). А вот новых, шумных соседей — хоть пруд пруди: вьетнамцы ли Торгуют над площадью Испании тёмными очками, филиппинцы ли Бегают с огромными простынными узлами? И в секунду сворачивают торговлишку при виде полиции: Зацапают, того и гляди! Щупальцы мафий, мёртвые души, мёртвые души… Только что написанный, Чичиков вышел из двери. Уселся в ноздрёвскую бричку. А Тройка мчится, как тройке положено. Тройка скачет (где-то вдали от Рима). (Какой же русский…) Или в бричке никого нет? Но колесо её точно до Москвы доедет, потому как везёт, если не Чичикова, То — какое-нибудь другое кувшинное рыло… (Мёртвые души, мёртвые души…) И — ничего нового за полтораста лет… 209. ОСТИЯ АНТИКА Кирпичная кладка под солнцем рыжа. Сорняк прорастает сквозь швы, И, тонкие плоские плинфы лежат, Запёкшись, как раны травы. Трава бесконечна. Бездумна. Свежа… Пчелиный пронзителен звон… Торчит в стороне от коринфских колонн Какая-то из безголовых юнон, За ней деревенский забор, Твердит всей своей деревянностью он О том, что история — вздор: Лопух пред юноной так зелен и свеж, Стрижи суетятся над ней, А в мраморных складках широких одежд — Убежища мелких теней. Так медленно тает смола на стволе. У пиний зонты тяжелы. Никчёмные шишки на белом столе — Хранительницы тишины: Тут кружки пивные давно не стучат, Но вырос упрямый ячмень! Под узкими арками из кирпича Плутает зелёная тень. Ступени театра, спускаясь с высот, Спешат на неслышимый крик… Комической маски распахнутый рот, Трагической маски парик… Они на столпах. И ни слов нет, ни тел. Остатки порталов торчат, Но серого мрамора слой облетел С облупленного кирпича… За сценой вдали, наподобие ос, Жужжат поезда… Поезда? Нет — шёпот! И мраморной маски вопрос: Зачем ты забрался сюда? Зачем? Так давно всё тут стало другим, И травы опять наступают на Рим: Поход одуванчиков — неумолим, Крапива свежа и темна… И море отходит, когда перед ним — Зелёных вандалов волна! Ступени театра проели ветра. Над ними закат — как вино, Площадка орхестры, как время, стара. Там сцена? Нет — в чём-то зелёном дыра, Падение солнечных пятен на мра- мор греческой маски — немая игра теней… Шёпот листьев… И всё — театра- льно… 210. АВЕНТИНО В центре Рима, В центре мира Есть квадратный сад, Он навис над центром Рима, Зеленью неистощимой Ослепляя взгляд, И повсюду апельсины На ветвях висят, Этот холм над Римом выше Остальных холмов, И внизу желтеют крыши Городских домов, Купола соборов — мимо! - Где-то там торчат, И висит над центром Рима Апельсиновый, незримый Колдовской квадрат, И на древние руины Глядя с высоты, Там катают апельсины Всякие коты: Серый, чёрный, рыжий, белый, Наглый, робкий, хитрый, смелый… В мире рыжем и зелёном не хватает слов Описать неторопливо Это истинное диво - Волейбол котов. Рыжим по уши заляпан, Каждым когтем прав, Некто катит рыжей лапой Солнце в гущу трав! Разбегаются кругами И шуршат травой Апельсины под ногами И над головой. Так висит над центром Рима, Но от Рима спрят… Апельсинами палимый, Котьей мудростью хранимый, Яркий, праздничный, незримый Колдовской квадрат. И проходят люди рядом: Низкая стена, А калитка, что из сада, Вовсе не видна, За калиткой вниз дорожка Сто шагов едва… Видишь, пробежала кошка? А ещё пройдёшь немножко — Деревенская дорожка, Меж камней трава. Ни палаццо, ни соборов Не отметит взгляд… Тут легко скатиться в город, А вот как — назад? Ничего не видно снизу: Только склон холма, Стен облупленных карнизы, И дома, дома… Меж булыжниками травка Вдоль глухой стены, Все дома, все церкви, лавки От-го-ро-же-ны… Как попасть на Авентино, Этот холм холмов, Где катает апельсины Множество котов? Сад исчез? Искать не пробуй И не забывай, Что волшебная дорога - Эта сельская дорога, И не всякому дорога В тот котовый рай: В ком хоть каплю зла людского Заподозрит Кот, Тот дорожку эту снова Просто не найдёт. Лишь немногим в сад старинный, В тот квадратный рай котиный, Где катают апельсины, Путь укажет Кот… Авентино, Авентино, Не закрой проход! 211. Рим — полдень, Флоренция — вечер, Венеция — хмурый рассвет, И Генуя — ночь. А Сиена — Вся цвета подсохшего сена, И времени суток ей нет… ************************************************************************** 212. НА ТЕМУ "ИЛИАДЫ" Я сжигал корабли не затем, чтоб никто не вернулся, Я сжигал корабли потому, что прошедшего нет. Я сжигал корабли оттого, что назойливое веленье пульса Подгоняло пройти через новый (опять!) континент. Ну а в даль заглянуть? Но тени скал, серые и отвесные, Закрывали тропу, по которой я к новому морю шёл налегке, И казалось — изменяются даже рисунки созвездий, А не только расположение их на небесной доске. Не цвета и не линии — всё-таки что-то осыпалось листьями, Искрами, летевшими не из костра — а в костёр. Да, осыпалось ближнее, а далёкое стало близким, Потому что обычные расстояния превращались в простор. А у этих понятий противоположно значенье, Почти так же, как между словами "Да" и "Нет", Так же, как только в крайних точках замирают качели, И для них начинается обратный отсчёт лет… 213. ПРОВАНСАЛЬСКАЯ БАЛЛАДА Для плавных холмов Прованса Тысяча лет — не время, В травах остались стансы Жонглёров и менестрелей. Твердят берега и море Неповторимые ритмы, В неумолчном их разговоре И рифмы, и строфы скрыты… Удар волны завершала Рифма — бесценная новость: Она незаметно вязала В узел струну и слово. То ль из морского гула Являлся звук её слабый, То ли с Востока на мулах Её завезли арабы. И тут, на холмах Прованса, Хранят её даже деревья, Но открывают праздник Не каждому, да и редко… Когда закат заслоняли Олеандры, полкруга заполнив, Между цветами сверкали Солнечные осколки, В розовом и зелёном Закат под нашей горою Оказывался неизменно Ёлочной мишурою… А снизу тянулись древние Каменные удавы — С невыносимой ревностью Бамбуковые удары… Бамбук исхлёстывал ветры, Сгонял их ниже по склонам, Чтоб без помех до рассвета Эхом билось в колоннах, В скрипе кустов гуляло Стократ отражённое слово. В бывшем зелёно-алом, А к вечеру в тёмно-лиловом Мире — зрительном зале, Куда нас чудом пустили — Кулисы что-то скрывали Безудержностью бугенвилей, Буйной волной лианы Лиловой… Одно я знаю: Вся сцена с лиловым экраном От глубины до края Была пуста. Или это Был театр невидимок, Но шёл спектакль до рассвета, Неслышный, неуследимый… В ночи облачка белели. Мимозы от тьмы устали. И голоса менестрелей Снизу не долетали. А может, и долетали Сюда, только мы с тобою По глухоте принимали Их за урчанье прибоя. В его монотонном ритме Мы так и не уловили, Какие там рифмы скрыты Кулисами бугенвилей… Войти в прибой по колено — И рифмами менестрелей Под утро морская пена Не сможет не поделиться, И в облачках постепенно Лютни, пальцы и лица Явятся… 214. Остро навис вечер, просит навеса ночи: Остановись море — хватит качать лодки, Остановись ветер, остановитесь, ноги, На берег набегает пена из лунной глотки. Cтроки в ряды не строятся — бродят стадом на воле, Кто в лес, а кто… И повсюду лунных трав пестрота, Так, словно каждое слово звучит не в своей роли, Ну, как Чаплин без тросточки, или павлин без хвоста! Плывут себе ихтиозаврами эклоги, сонеты, элегии… Под плоскостью хищной мышиной скрылась давно кривизна Живописного берега. Это — нашествие белых леммингов… Остановись, ветер: им ни к чему волна… 215. Пёстрые на горизонте Судьбы? Да нет, паруса… Жадные взгляды… — Не троньте! Чёлка. Над чёлкой оса… Шлёпанье волн под Тулоном. В соснах и скалах — закат. Солнечной злостью спалённый, В прошлом — недавно! — зелёный Лес, что по склонам и над. …Плещет на плечи закат. В дырку закатную вдетый Высоковольтный кусок. Чайки горланят: "Ну, где ты?" Волны ласкают песок… Там — горизонт или остров? (Несоразмерность строки!) Старого сейнера остов В русле безводной реки. Прошлое слито с грядущим. (Нет ни того, ни сего!) Катятся круглые тучи По головам островов. Словно спина крокодила На горизонте пустом Слабость — слоями — и сила, Слой (или пласт над пластом) — Эти обрывы над морем Жёлтые, серые, на… Взрезана глупым мотором Тонет в воде тишина. Всё это пляшет и плещет, Всё это — мне или Вам?… Что там такое обещано? …Плюхнув волною на плечи нам, Катер уйдёт к островам. Жадные взгляды… — Не троньте! Сдутая ветром оса… Пёстрые на горизонте Снуют паруса… 216–217. ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ О ПОГОДЕ 1. Туман в Париже течёт с каштанов и с Пантеона. Он серый — серую Сену лижет тихо и сонно. Давай зигзагами через реку идти мостами. И каждый раз будет новый берег перед глазами. Он постепенно к нам из тумана кусками зданий… Он постепенно кусками зданий к нам из тумана… Окошко…дерево… между ними, наверно, пусто — Одни фрагменты — и не собрать их в одном экране. Одни фрагменты. И не включаются в ткань романа. То выступают, то исчезают: страницы Пруста. Мир фрагментарен. И не выстраивается томами. Туман в Париже… И не собрать их… Париж в тумане. 2. Мистраль в Марселе. Порывы воют, Порой срывая с окошек ставни, Весь день он ухает без сна совою, — не перестал ли? Нет: чашкой пальма кверху свернётся, как старый зонтик, - Пространство временем обернётся на горизонте. А время целится бесконечностью стать… Оно-то, Крутясь, беснуясь, собой заполнит в тебе пустоты, В любые трещинки оно вотрётся, в любые раны… В Париж вернёшься — в тебе мистраль, а кругом туманы, В Париж вернёшься — мистраль с тобою, и не стихает, И время пойманное застревает между стихами! 218. АНДАЛУЗСКАЯ ПЕСЕНКА Лошадки в Кордове мотают мордами, Пролётки чёрные, как пух легки, Ободья медные — по камню, бедные, Колёса алые, как языки. Лошадки белыми колышут гривами! Ты всё так правильно предусмотрел: Их разглядеть могли одни счастливые, Те, кто не на цепи и не у дел! Среди стукачества, среди напраслины, Среди соседей и — всё ничего! С тобой согласен я: мы были счастливы И не зависимы ни от кого. Засохли бублики. Плати не рублики — Песеты мокрые, кларет сухой… Недаром Грузия и Андалузия Легко рифмуются между собой… 219 — 220. СЕВИЛЬСКИЕ ЭТЮДЫ 1. Вот это — башня, мост, кусты. А там внизу — Гвадалквивир: Толпятся цапли у воды среди некошеной травы. По набережной не пройти: толкаются со всех боков! Тут от шести до десяти всё тот же чёртов бой быков! Речная мутная вода — и толпы у дверей арен… Вот так же тут толклись, когда Колумб снимался с якорей, Рукой кому-то помахал, ступил на трап — и был таков… Ну, а севилец продолжал глазеть себе на бой быков, На тот же самый бой быков… 2. На севильской ярмарке пляшут Андалузские белые кони, и — Над севильской ярмаркой машут Пальмы хвостами зелёными, В зарослях бугенвилей, Над свалкой сыров и бутылей, Под тентами, где подпорки — Кощунственно шестикрылы, На покатых плечах оборки… Без Колумба Севилья бывает, Не бывает её без Лорки: И порывистый ветер играет Не в паруса — в оборки! Каравеллы не отплывают? А вот женщины — уплывают, Уменьшаясь, в аллею, в аллею, И не оглянутся даже: Ни о прошлом не пожалеют, Ни о будущем не расскажут. 221. СОЗДАТЕЛЬ В Андалузии, на юге, в Аликанте, В переулке, на углу, в подворотне Разместился старый стекольщик, Стеклодув виртуозный… А верней — Никакой не стеклодув и не стекольщик, А Создатель стеклянных зверей. Он подхватывает очень странной трубкой Разноцветный хаос палочек стеклянных И над жёлто-синим пламенем спиртовки Сотворяет на глазах у прохожих Всех зверей, а иногда и человеков. Я купил и лиловую собаку С чёрно-белыми до полу ушами, И лису оранжевого цвета, И Диану с натянутым луком. А теперь, когда я слышу: Аликанте, Или пью вино "Аликанте", Я опять вспоминаю человека В жёлтом плоском берете вроде нимба, Восседавшего на облачной подушке, Бытие сотворявшего так просто, Сотворявшего чистых и нечистых. …В жёлтом плоском берете, вроде нимба… 222–228. МОЗАИКА ОДНОЙ НЕДЕЛИ 1. Работаю по возможности аккуратно. (по правде говоря, не умею аккуратно.) Как всегда вылавливаю из бледной памяти пятна — На бумагу их! Прорисовываю, чтоб всё же понятно… Вот — уже три слова вытащил из небытия! Запятые их пригвоздят, но — Два из них — раз, и обратно! Ищу ещё: Необходимо это… А, кстати, правда ли, что завтра — конец света? 2. Первому веку глянуть в лицо: Юнон не бронзовых прелести, Усмешки лысых мудрецов, Цезарей крутые челюсти. Им, кто Республику пропил, На хвост не насыплешь соль: Стекляшки в калейдоскопе — Вот она, вся их роль. Ну, а матроны, которые… Впрочем, чёрт с ними, с матронами — Но зачем унитазы Истории Стыдливо зовутся тронами? 3. Дыры: память моя — ломтик швейцарского сыра, Источник слов, самых точных — бездонный, как биллиардная луза… Да что там флейта-позвоночник? Сыграй на барабане пуза! Смейся, Аристофан как можно неприличнее, Утопим с тобой и цитатчиков, Да и весь постмодерный бряк: Сдохла симметрия, жизнь как прежде — ассиметрична: Барокко, возможно, выживет, А классицизм — никак. 4. С чем же рифмуется, тысячелетье? И для чего оно было на свете? Не так-то легко понять По глухому гулу ещё не стихов, а того, что должно ими стать. Ведь даже сбитые с последнего ритма, Даже потерявшие чувство меры, Но только найдя хоть к чему-нибудь рифму, Мы и живём после нашей эры! 5. (Пейзажи Рылова) Вот — утомление от ветра Ультрамаринового цвета, А ветер плотности такой, Что не проткнёшь его рукой. И в малахитовой траве — Зелёный шум по синеве, И шевелятся облака — Закинутые в небо камни, И кажется, что жизнь легка мне, Да я и сам твержу — "легка!" 6. …А когда отмахнёшься от скуки тумана — День как день, обычный, но возле — К весёлому жёлтому миру Сарьяна Привязан верёвкой серенький ослик… 7. Добрая лохматая псина тычется носом в колени, Чёрная, медлительная на суше, тяжёлую лапу кладёт, Пляж пустой, и, конечно, я занят, но тем не менее, Свинство — не обратить вниманья, поэтому приходится от- кладывать книгу, или карандаш и записную книжку, В данный момент чесать за ушами — важней всего… И пускай себе остаётся пустая страничка И на месте стихов, и на месте автора самого 229. РЫБНЫЙ РЫНОК В ВЕНЕЦИИ На Большом Канале, где выстроились палаццо в стиле нечистого, кичащегося мавританской примесью барокко, Над чёрным лаком гондол, которые безнадёжно ждут туристов, Над полосатыми причальными столбиками от пристани сбоку — Рыбный рынок. Он опустел: в полдень всё закрывают. Кончен бал. В ящики со льдом — непроданное добро. Уборщики змеящимися шлангами смывают с прилавков чешую — карнавальное серебро. По мрамору, ещё грязному, базарно крича, бродят, клюют что-то чайки — все, какие бывают на свете. Но занятые уборщики чаек не замеча… Впрочем, это взаимно, надо отметить. Одна громадная переваливающаяся чайка в пижонском сером жилете Гоняет, оставляя красный след, большущую голову тунца, Другие — помельче — веселятся не завидуя, или эти Только делают вид, что не завидуют, чтоб не терять лица? Но где же тельняшки, соломенные шляпы, квадратные плечи весёлых продавцов? Фартуки кокетливых торговок, тяжёлые, жёлтые? Только валяются хвосты скумбрий, головы лососей и тунцов, да кое-где потроха цвета крови и жёлчи. Чудовищная чайка — единственная хозяйка базарного праздника без ненужных людей, А может даже, на краткий час, и Хозяйка Канала. А может — и Венеции всей 230. Я с борта вапоретто снимал панораму Большого Канала, и заполнил всю плёнку Канал кадр за кадром. Но мне было мало. А потом с вапоретто того на причал я спустился в тумане, и была панорама в кармане, а в глазах — ничего. Ни-че-го. 231. ТРИ ВЕНЕЦИАНСКИХ МЕДАЛЬОНА 1. …А на самом-то деле, не ты это споришь со мной: Имитация жизни — со сказкой. (Гольдони и Гоцци!) Повернётся Венеция той ли, другой стороной, Но важнее всего, что в который уж раз повернётся! Кукловод — Абсолют: он для куклы четырежды бог, Он создатель души её, разума, воли и тела, Карло Гоцци — таков. Для Гольдони же есть потолок: Режиссёру с артистами — выйдет ли всё, как хотел он? Только сказке да кукле хозяин творец (и Творец!), А актёру хозяйка — Судьба (то есть попросту случай), Ты, придумав начало, не властен придумать конец… И Венеция истинная — разве придуманной лучше?.. 2. Маска с куклою схожи одним: неподвижным лицом. Но ведь суть-то не в лицах, а в непредсказуемой позе. Вот живой — он не может без маски — и дело с концом, Ну а кукла — да что ей скрывать? Стыд присущ только прозе. Мне ж — бесстыдство стиха, вольность куклы! Идея торчит, Но зато матерьял… Так мозаик стоцветная смальта Всё равно остаётся стеклянной хоть в мягкой ночи, Хоть на вспышку рассвета ответив тяжёлым контральто. 3. Расточительна живопись! С жизнеподобьем цветов Спорит — всей простотою — фантастика графики жёсткой, Нереальность её, невозможность, двухцветность… (и то: Двух каналов довольно — создать феномен перекрёстка). Что же орнаментальность ли, аргументальность ли — нам? Почему не принять сочетание двойственных истин? Может, чёрной лозы выкрутас по булыжным стенам Стоит всех многоцветных, слегка подгнивающих, листьев? 232. Эдип, ну при чём тут трагедия? Ну и что же, что Иокаста через двадцать лет оказалась?.. Ведь баба-то какова!!! Надутая ветром луна взлетит шариком жёлто-красным, От яркого света спрячется белеющая трава… Останься зрячим, Эдип! Не цветаста, не разномастна цыганская шаль в ночи: узоры бледны и легки, Исчезла дневная тяжесть, Исчезли тяжёлые розы, Ночные цветы — табаки! Белые, зеленоватые — притягивают прозрачные росы… Так морскую пену тащит луна, запирая устье реки. Запах ночных табаков — женский, неистребимый… Ну, и что же, что белые — И легчайшая пена бела! Из пены ночных табаков луна Афродиту делает. Какие там клумбы, Эдип! Качаются белые мимы, их, тонких, целое море, чтоб она по волнЮм шла… Ну и что же, что Афродита, Что ночью шаль не цветаста, Что луна так легко отбеливает розы, не нужные ей? Ну и что же, что кажется дико, Что тебя родила Иокаста, Что табаки эти белы, Эдип? Бывают ещё белей! 233. Дождь за окном и нагие каштаны — Чёрный орнамент по чёрному фону… Что ж, это только эскизы, картоны К спектаклю ночному, невесть какому: Не пьеса — обрывки импровизаций, Не сюжет, а невнятных конфликтов суммы, Это орнаментом смутным толпятся Не актёры, не куклы — эскизы костюмов. И нет тут места ни тексту, ни теме, Ни заднику, ни занавесу, ни плафону, И зрители себя ощущают не теми… Чёрный орнамент по чёрному фону. 234. ЕЩЁ НА ВЕЧНУЮ ТЕМУ Вавилонские башни, выворачивание рек, Железяки, хвастливо заброшенные в небо, Как выпячивал он всё, чем был и чем не был, Самозванный, стеклянный, не нажравшийся век! А ещё? Ревущие аэропорты, Дымный скрежет, пугающий зверей и людей… В кучи свалены трибуны, скоты, цветы — Трупный запах никчёмных, но громких идей… …Только искры усталости из-под сомкнутых век Освещают фейерверком уползающий в тень Бывший век паровозов, телеграмм и других Мимолётных вещей, потрясавших умы, Порождавших фантастику на коротенький день — Бывший век вранья, магнитофонов, чумы… Но ветра — как известно — "на своя же круги": Сдуты занавесы, и выцвел картон Декораций. Стал белым золочёный плафон, Все оркестры подряд завопили не в тон, И под них, автострадами, в никуда побрели, Вялым строем топая, голые короли… По карманам попряталась грандиозных событий малость, Их чадящий факел пошипел-пошипел и погас: Ни столетней Утопии, ни минутного Райха! …Что ж осталось? Что так нагло сверкает из прищуренных глаз? Вот: реальней, чем всё, что на свете случалось — Раскинув ляжки, смеётся Райка! 235. Рассвет, набитый под завязку птичьими голосами, Легко накатывался на сонный бетонный дом, И каждая жёлтая кисточка его касаний Одно за одним распахивала окно за окном. И никто не верил, что на свете бывает вечер. А если бы даже узнать по голосу каждую из птиц, То всё равно нищим людям ответить нечем Этому оркестру дроздов, малиновок и синиц! А тот, кто облака запустил, как воздушных змеев, Кто научил каждый листок уважать себя самого, Наивно думал: "Ну а вдруг хоть кто-то понять сумеет Что такое утро предназначено вовсе не для него…" 236. Оливковые туманы. Неровно рассеян свет. И ненадёжно, и странно. И пониманья нет Путей коршуна в небе, Путей воды по скале, Путей корабля в море, И своих — на земле… Может всё это — чьи-то игрушки, Но зачем, хотелось бы знать, Чистить авгиевы конюшни, Да сизифов камень катать? А ветер, падая в море, Свистит у тебя в ушах: "Тюрьмою и сумою Помечен обратный шаг!" Трогает струны лучей Кифаред у скалы белопенной: "Не ищи дороги прямей, Чем та, что вокруг вселенной!" Мокрой палубы светлые доски Скрипят у тебя под ногой: "Из путей на любом перекрёстке Всегда выбирай другой". |
|
|