"Хронофаги" - читать интересную книгу автора (Соловьёва Екатерина)

Глава 12 Ночная вахта. Конгрегатор

Объясните теперь мне, вахтёры, Почему я на ней так сдвинут. «Вахтёрам», Бумбокс.

Вета чувствовала, что сошла с ума, но, как ни странно, ощущение это нравилось. Будто наружу вышла, наконец, она настоящая, обычно скрытая жёсткими рамками условностей и правил. Словно удалось стать одной из своих героинь — смелой, уверенной, готовой на всё. Стыд на удивление не мучил, наоборот, грело ощущение неимоверного счастья, что именно Его она и ждала всю жизнь, такого сильного и надёжного.

Ночной Демидовск за окном, наконец, стих, несмотря на дождь из лягушек и нежданный снег. Свеча давно погасла, по сонной комнате сквозь толстые шторы крались оранжевые пятна света уличных фонарей, золотя две фигуры в широком кресле. Светлые пряди Веты разметались на широкой груди Бертрана, закрыв лицо, тонкие руки обвили крепкую шею. Настенные часы громко тикали в такт биению сердца любимого: тик-так, ту-ду, тик-так, ту-ду.

«Как быстро летит время. Уже скоро вахта Мартина… Мне бы сейчас те песочные часы, — мечтала она, — остановила бы время. Навсегда».

Бертран молчал, изо всех сил пытаясь сосредоточиться и вслушаться в шорохи на кухне и за окном. Глаза безбожно слипались, по всему телу раскатилась сладостная нега, словно из него вытряхнули все мысли и заботы, оставив блаженную пустоту. Руки, обнимающие спину и плечи девушки, предательски подрагивали. Женщины у него не было никогда. После Посвящения Али как-то спросил, какой из способов любви брат предпочитает. Бертран буркнул нечто невразумительное, вроде того, что его вера против подобной скверны, и тут же густо покраснел, осознав, что брякнул заученное по инерции. Макджи сам принимал теоретический экзамен, на котором седовласый юнец без запинки рассказывал о том, что Уроборос поощряет секс, ибо мужчина накапливает энергию, чтобы наполнить ею женщину. Благословенно всё, что приносит радость и удовольствие. Всё иное же — домыслы узколобых ханжей.

Али тогда понимающе кивнул и спустя месяц предложил прогуляться по иранскому кварталу Эль-Шахаз. Восточная луна, словно огромная сахарная голова, плыла среди сиропа вечернего неба, изредка утопая в лиловых тучах. Узкая Кашанская улочка вилась мелким бесом, как курчавые бороды местных — затейливо, круто, змеясь серпантином от центра к окраине. В знойном воздухе неподвижно висела вонь помоев, которую вдруг начали облагораживать тонкие ароматы кориандра и пачулей. Одноэтажные дома со стенами, шершавыми, обмазанными глиной, растрескавшейся на солнце, наощупь были тёплыми, будто чьи-то сухие ладони. Где-то уныло тренькали басовитые струны тара, недалеко надрывался младенец.

Беспокойство подкралось, когда за очередным углом забелел двухэтажный дом утех, весь в плюще и розовых кустах. Неумолчный стрёкот цикад оглушал, сбивая сердце с привычного ритма, он перекрывал даже негромкую музыку, что неслась изнутри. В этой трескотне будто слышался чей-то шёпот, но Бертран не подал и виду. Али сверкнул в темноте белозубой улыбкой и толкнул тяжёлую дверь.

Небольшой дворик с фонтаном посередине освещали масляные фонари, сея тусклый шафранный свет на мощные буковые брусья. Из комнат повсюду несся заливистый женский смех, унылые звуки тара, топот босых ног. К Али подбежал выбритый до синевы хозяин с феской на затылке, поклонился и пригласил в общий зал, не переставая сыпать частыми восточными согласными. Бертран с трудом воспринимал перевод симбионта: тяжёлый аромат роз в глиняных кадках душил, сбивал с ног.

— Что предпочтёшь, брат, — предложил Али, — китайскую нежность или арабскую чувственность?

Кардинал отрывисто кивнул, опасаясь, закричать, чтобы заглушить ненавистный шёпот, что царапал нервы. По лбу кипятком катился пот.

Смуглый иранец засмеялся, что-то ответил хозяину и тот, подобострастно кланяясь, повёл их на второй этаж. Ступени запели, вклинившись в хор цикад и дополнив общую какофонию. Муаровые занавески, подброшенные ветром, колыхались, словно злые духи, обманно скользили по лицу. Всю дорогу Али рассказывал какой-то длинный анекдот, смысл которого неизбежно ускользал, как угорь из рук марсельского матроса. И когда бритый владелец распахнул одну из многочисленных дверей, Бертран увидел внутри, на ярко-алом диване, женщину, закутанную по самые глаза в полупрозрачный хеджаб. Она медленно встала и подошла, чтобы пригласить гостя. Время замерло и лишь гетера под грохот обезумевшего сердца двигалась ближе, ближе. Груди её упруго раскачивались под тканью в такт шагам. Густо насурьмлённые агатовые глаза приказывали, требовали, повелевали, и едва Бертран смог вырваться из их плена и повернуть голову влево, фонарь осветил бледное девичье лицо.

— Отец Бертран…

На террасе стояла Жаннетта и безуспешно пыталась зажать широкую резаную рану на шее, но только размазывала по груди кровь. Струйки покрыли чёрной паутиной всё платье, стекая на гладкий пол дома утех. Али что-то кричал, что — не разобрать, будто он далеко-далеко.

— Прости меня, прости, — просипел Бертран, но его просьба потонула в издевательском смехе суккуба…

— Там… под водой… была моя мама, да?

Кардинал с трудом вернулся в реальность, чтобы выдержать её прямой взгляд. Память подсказала слова отца Антуана: «Не трусь говорить людям правду. Лгать — значит, не уважать их». Кардинал вспомнил, как неблагородно обманул пресвитеров с историей своих седин и ответил:

— Да.

Вета опустила голову.

— Не переживай так. Она теперь далеко. Волею божьей мы освободили её душу.

— Я хотела увидеть её ещё раз. На прощание, — помолчав, добавила она.

Бертран затих. Последний раз он говорил с девушкой около двухсот лет назад, может, больше. Жаннетта не пришла в этот раз, суккуб тоже. Он искупил свою вину.

«Mea culpa… [13]Двухсотлетний девственник стал мужчиной».

Часовая и минутная стрелки слились в тесных объятьях, подобно им, и Бертран рывком поднялся, оставив задремавшую Иветту в кресле. Растолкав Мартина и дождавшись в его зелёных глазах осмысленного выражения, кардинал привычно отчитался, перейдя на шёпот:

— За время дежурства в мире зафиксированы заметные разрушения в Австралии, Северной Америке и здесь. Амплитуда выросла на двадцать процентов на сутки, периоды стабильности всё реже. Проникновение составляет около тридцати пяти процентов. И всё время растёт…

— Хгеново… В смысле есть, — опомнился и сонно козырнул Мартин.

— Приказываю дальнейшее наблюдение за очагами и сбором статистических данных. Ну, и пленник, конечно.

— Есть.

Бертран вздохнул и устроился на полу. Потёртый коричневый ковёр ещё хранил тепло братнего тела, но мужчина всё-таки включил режим мягкости и обогрева. Симбионт тихо взмуркнул и заработал. Кардинал всегда поражался гениальности изобретения Сатурна: живая, быстро регенерирующая ткань, оболочка из непробиваемого сплава, регулируемая термозащита, переводчик, рация, спальный мешок с разными уровнями мягкости, да ещё и телепат. Такой костюм мог создать только бог. Чан как-то обронил, что всех возможностей симбионтов не знает никто, даже Макджи. К Старику с этим соваться было бесполезно, он никогда не придавал значения деталям. Он даже думал и выражался общими фразами, навроде: «Судьба — кольцо».

«Cesaris Cesari, Dei Deo»[14], — подумал Бертран.

Ещё какое-то время кардинал вслушивался в сопение Мартина, а потом заснул, как убитый. Ему снилась исполинская луна на зеленовато-чёрном небе, налитая белым светом, как молоком. Пленник, юный, худой и ободранный стоял на склоне серебристого холма, наигрывая на бамбуковой флейте. Заколдованная мелодия чаровала, звала к себе неумолимой страстью и теплотой. И привлечённый ею летел вокруг луны бесконечный змей Уроборос с лицом Старика. А в низине белой бабочкой танцевала Вета.


Валентин глухо застонал в темноте: затекшие конечности безбожно ныли. Похмелье раскалило затылок добела, отбивая в висках дикий ритм. Но даже сквозь шум крови в ушах он слышал негромкие голоса и знакомые шорохи в комнате. С досады хотелось помереть. Нет, сначала провалиться на месте, а потом помереть. Резкая вспышка света заставила зажмуриться. На шахматный пол упала массивная тень. Краем глаза вор зацепил круглый подбородок, нос картошкой и лысину.

— Где учился?

— С чего ты взял, что я учился?

— Да разве бы она на тебя тогда посмотрела?

Неохотно буркнул:

— Физмат…

И, немного помолчав, добавил:

— А ты чё, спецназовец? Или так, мусор?

— Батюшка, — серьёзно ответил Олег. И широко улыбнулся, — бывший. Вот, до кардинала повысили. А учил один японский бодзу. Хороший мужик, строгий. Зелёный чай шибко любил… Похмеляться будешь?

— Не, — Валентин опустил глаза. — Мне бы в сортир…

— Пошли. Руки развяжу, ноги пока нет. Сам понимаешь.

Кардинал встряхнул его одним рывком, но затёкшие ноги не желали стоять. С трудом обретя равновесие, Валентин оперся на широкое плечо в серой рубашке и запрыгал к двери санузла. Олег поколдовал с узлом и пленник, потирая запястья, торопливо ввалился в уборную.

Спустя десять минут вор появился на пороге с довольной улыбкой, которая тут же угасла при одном взгляде на мощные руки надзирателя, сложенные на груди.

— Вязать будешь?

Олег молча подставил плечо и доставил Валентина к столу, приглашая сесть на табурет. Предчувствуя неладное, пленник положил локти на стол и с недоверием уставился на здоровяка, что поставил перед ним тарелку с хлебом, сыром и колбасой, а рядом кружку, в которую плеснул водки.

— На вот, похмелись. Лучше станет… Да и поешь, проголодался ведь…

Валентин, не раздумывая, опрокинул кружку, поморщился и сразу же закусил слоистым бутербродом. Олег молча подвинул корнишоны и фрукты, и, облокотившись на столешницу, терпеливо наблюдал за тем, как жадно подопечный поглощает пищу.

— Что тебе Старик-то сказал? — спросил он, наконец.

— Да ничего…

— Как так? А за что ты его тогда?

— Да я… Колпаку был должен, — путано начал вор, зажав в руках кусок грудинки, словно опасаясь, что его сейчас отнимут. — Много, столько старухи в сумках не носят… Ребята его меня обработали. А дед этот подкрался… Я и подумал — вернулись…

Олег с минуту вглядывался в шрам на лице пленника, а потом прокомментировал:

— Так только в романах бывает.

И, немного подумав, прибавил:

— А не врёшь?

Валентин устало помотал головой, громко хрустя огурцом и подтягивая к себе тарелки с грудинкой и сёмгой.

— Как зовут-то хоть тебя, отрок?

— Валет… Валентин.

— Наелся?

— Развяжи ноги. Развяжи, а? Боишься?

— Опасаюсь, — серьёзно ответил Олег. — Всё бы ничего, да последние мозги ты при виде её теряешь. Негоже.

— Она со мной должна была быть, — сердито буркнул Валентин.

— Должна? — усмехнулся кардинал. — Да женщина по одной своей природе никому ничего не должна. Эх, ты… Так ты и взгляда-то её никогда не получишь. Если любишь — сделаешь для неё всё. Для неё, не для себя. Чтобы она счастлива была. Понял?

Вор угрюмо молчал. Здоровяк принялся развязывать тугие верёвки.

— А заняться чем думаешь? Если выжить удастся.

— Положенец новый появился. Надо бы к нему наведаться. Отметиться, присмотреться. Профессор, — хмыкнул Валентин, потирая затёкшие руки.

— Почему профессор?

— В очках, говорят, такой интеллигентный. И жлобов на ура раскидывает.

— На ура, говоришь, — Олег задумчиво поскрёб чисто выбритый подбородок и освободил ноги пленника.

Не веря счастью, вор шустро поднялся, покачнулся, вытер руки о джинсы. Икнул, набросил куртку и засеменил в прихожую.

— Иди с миром, Валентин, — пожелал Олег спине, спешно удаляющейся в тёмные глубины подъезда. — Привет Профессору.

И тут раздался крик Иветты.


Вета спала. Ей снился остановочный комплекс «Зарянка». Холодный ночной воздух приятно отрезвлял, расплёскивая по плечам белокурые волосы. Полуослепший фонарь очерчивал почти правильный круг грязно-жёлтого света, выхватывая её саму в клетчатом пальто и запертый магазинчик. На заплёванном крылечке павильона, обклеенного рекламой дешёвого пива, туда-сюда перекатывался окурок. Ни людей, ни маршруток, ни вечно ссорящихся воробьёв. Лишь макушки тополей склоняются друг к другу, чтобы пошептаться о странной гостье, что неизвестно зачем явилась сюда в полночь. Тихо.

— Я тебе не нужна.

Это не вопрос, утверждение, да такое уверенное и тяжёлое, что Вета повернулась и с удивлением заметила рядом понурившуюся Римму. Как нелепо видеть её здесь, в этой легкомысленной розовой пижамке с аляповатыми пятнами от света фонаря. Голова-одуванчик поникла, взгляд устремлён на босые ноги на бетонной площадке, но не здесь, далеко-далеко. Сердце девушки забилось чаще. Что это? Сон? Или ещё одна страшная сказка?

— Я в понедельник в милицию позвоню. Я найду твоих родителей.

Тени вздрогнули на лице девочки, но Вета почему-то твёрдо уверена, что губы её скривились в безутешной ухмылке.

— Ты такая глупая, мама… Иногда я думаю — а правда ли я твоя дочь? Тебя ведь никто не заставлял, ты сама. Сама в осколки полезла, сама крови в песок времени намешала, душу мне подарила. А сейчас родителей искать хочешь…

Девушка почувствовала, что не хватает воздуха. Она всё силилась что-то сказать, но слова не шли.

В голове вертелась одна фраза, которой человек автоматически отгораживается от мира фантазий и сказочного бреда, и, наконец, она была озвучена:

— Не может быть!

Римма вынула руки из карманов и снова засунула, продолжая сверлить взглядом бетон.

— А ольшиков тоже не может быть?

Вета замолчала, пытаясь собрать мысли воедино. Всё правильно — именно её саму и напомнила девочка, волосы, черты лица, сложение, манеры, горькая складка у рта. Только глаза голубые, не её…

Откуда-то из темноты голодным волком заурчал двигатель, неприятно свистнули шины и перед «Зарянкой» выросла громада длинного чёрного автобуса. Таких Вета раньше не видела, ни здесь, ни в Тишинске: не ПАЗ, не ГАЗ, не ЛАЗ, и не Икарус. Тонированные окна, затянутые тьмой, как нефтяной плёнкой, подрагивали в такт гудящему мотору. Со змеиным шипением дверца открылась, сложившись гармошкой. Бездонной пастью зиял провал, приглашая внутрь ступеньками, обитыми рифлёной резиной.

— Что это за автобус?

Римма подняла, наконец, голову. В голубых глазах плескалась тоска, щедро разбавленная страхом.

— Он забирает детей, от которых отказались родители.

— Зачем? Куда?

— Никто не знает. Оттуда никто не возвращается. Если я не нужна, я должна уехать.

— Да я… Не готова. Какая из меня мать? — торопливо забормотала девушка.

Ей казалось, что это прозвучит сердито, но ночной воздух исказил слова до нелепого оправдания. Римма вздохнула, покачнулась и нехотя шагнула в сторону автобуса. Вета вдруг поняла, что по его гладкому корпусу не бегут фонарные блики. Из отверстой пасти несло слепым ужасом и липким одиночеством.

— Да мне тебя одной даже не прокормить! — возмутилась она в спину дочери.

«Господи… она что, туда

Римма остановилась. Замерла. Обернулась.

«Господи… слава богу!»

— Знаешь, какие гроши я зарабатываю? — радостно зачастила Вета. — Еле на себя-то хватает — всё на оплату квартиры уходит…

— Тебе надо денег? — сухо произнесла девочка. — Сейчас.

«Зарянка», фонарь и автобус в мгновение ока перекувыркнулись и обратились ночной квартирой, тихой и душной. На диване, раскинувшись, по-прежнему сопел старик, бормоча во сне что-то неразборчивое, на полу распластались Бертран и Мартин. За окнами отступала тьма, серея в мутную тяжёлую завесу. Настенные часы показывали пять утра. В прихожей послышался негромкий щелчок замка.

Римма крепко сжала ладонь Веты и, склонившись над Мартином, приказала:

— Смотри.

Внезапно всё разом замерло и стихло: храп, сопение и даже тиканье часов. Воздух загустел и, казалось, потерял все запахи и жизнь. Словно кто-то вдруг взял и остановил вечный конвейер, что неумолимо несёт людей вперёд. И остались во всей Вселенной лишь двое: оторопелая девушка и странная девочка. Немного выйдя из ступора, Вета нагнулась к дочери:

— Римма… Ты что наделала?

Та же с молчаливой деловитостью нажимала на пуговицы кардинала, как накануне вечером это делал Бертран. Распахнув плащ Мартина, Римма со знанием дела отстегнула внутренний карман и вытащила пухлый бумажник.

— Вот, — она довольно совала портмоне ничего не понимающей матери. — Бери. У тебя будет сколько хочешь денег, только попроси. Только не выгоняй меня.

— Ты у кого… у кого научилась… этому? — заплетающимся голосом спросила Вета.

— Как у кого? — недоумевающе пожала плечами девочка. — У отца, конечно. Он за этим меня и останавливал.

— Что?

— Мам, я и есть Время. Не Рем, не Римма. Просто Время.

Больше Вета не выдержала. Сжав голову ладонями, она отчаянно закричала.