Стекольникова Татьяна Здравствуй, Гр-р!

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

1. Я оказываюсь бог знает где и снова убеждаюсь, что спокойная жизнь не для меня.

Какого лешего?

Этот риторический вопрос окружающие слышат от меня частенько: как у всех нормальных людей, у меня тоже бывают неприятности и мерзкое настроение. Должна же я как-то избавляться от переполняющих меня чувств? Слов, заменяемых при письме точками, а в телевизоре писком, я не люблю, вот и говорю "какого лешего?" для, так сказать, разрядки. Иногда шепотом, а иногда довольно громко — зависит от обстоятельств. На этот раз "какого лешего?" прозвучало достаточно громко. Я даже прибавила "японский городовой", что делаю уж совсем в исключительных случаях. Неизвестно, что бы вы сказали, обнаружив себя вдруг в совершенно незнакомом месте. Причем вот только что, ну вот сейчас, вы с усердием наводили чистоту в своем доме — с тряпкой в одной руке и средством для мытья окон в другой. Что называется, в здравом уме и твердой памяти. Ни капли горячительного, ну, то есть — ни в одном глазу. Галлюцинаций и припадков у меня не бывает. Пока, во всяком случае, не было… В обморок я за свою долгую жизнь пару раз падала, но отношусь к потере сознания философски, то есть, придя в себя, не задаю дурацкий вопрос "Где я?". Где-где… Где рухнула, там и очнулась… На полу, в окружении хорошо знакомых вещей.

Но сейчас вокруг меня нет хорошо знакомых вещей! И стены не мои! И на больницу не похоже, если вы вдруг начнете рассказывать мне про летаргический сон или кому, в кои я впала. Даже если предположить, что, да, с мокрой тряпкой в руке я впала в кому, что явился некто и отволок меня, бесчувственную, в медицинское учреждение, что я провалялась там невесть сколько и наконец пришла в себя, — то почему СТОЯ? Вы когда-нибудь слышали о стоячих и ходячих коматозниках? Еще вариант — похищение. А как меня можно похитить из запертой квартиры, чтобы я не заметила, например, как ломают дверь или лезут в окно? Меня что, обрабатывали какими-то тайными лучами, чтобы лишить подвижности и чувств? Никакой секретной информацией я, простой литредактор, не владею, и никто не будет испытывать на мне такие дорогостоящие шпионские методы — проще меня схватить на улице и засунуть в машину, если в чью-то голову придет идиотская мысль меня украсть. За меня даже выкуп не у кого требовать — муж благополучно перешел в категорию бывших, счастливо живет без меня уже много лет и не станет вникать в мои проблемы, сын в очередной раз продлил контракт на работу в заокеанской компьютерной фирме и попробуй его найди, любовников заводить хлопотно, и поэтому мужика, согласного расстаться ради меня с энной суммой, просто не существует, а в организациях, где я зарабатываю на жизнь, мое исчезновение рассмотрят как открывшуюся вакансию, а не как сигнал SOS. Нет, тут что-то другое…

Я вздрагиваю: а вдруг меня настигла внезапная смерть, и теперь я в виде бестелесной субстанции обретаюсь где-нибудь в потустороннем мире? По спине противно забегали мурашки. Самые пронырливые из них копошились и на других частях тела. И это отчасти успокаивало: раз есть мурашки, значит, есть место, где они бегают. Чтобы окончательно убедиться в наличии повинующегося мне организма, машу руками и тут же въезжаю куда-то локтем — в стену… Какого лешего? Больно же! Нет, я еще не бестелесная субстанция: разве душам ведомы телесные ощущения? Потирая локоть, решаю заняться изучением своей дислокации. От страха по мне начали носиться прямо-таки стада мурашек. Но не стоять же тупо у стены! Чувствуя себя примерно так же, как неандерталец, который набрел на неизведанную пещеру, я начала бдительно осматривать окрестности.

Итак, я в комнате — просторной и высокой. Напротив два узких окна. Шторы на одном чуть раздвинуты, и в комнату пробивается едва различимый свет. Память услужливо прокручивает в голове детективные сюжеты, где герои спасаются, если не выдают своего присутствия. Поэтому, чтобы не шуметь, даже не поворачиваюсь и только скашиваю глаза вправо, а потом влево. Удалось разглядеть мебель: кресла, комод. Зверски заболела голова: было бы удивительно, если бы она не заболела — так вращать глазами! Стоп! Может, я сплю? Ну, сморил меня сон прямо посреди генеральной уборки… А теперь вижу сон. Локтем треснулась? Так во сне! И голова заболела тоже во сне… Слабо веря в то, что я сплю, все-таки зажала нос пальцами — есть такой варварский способ будить людей. Не помогло. В смысле — не проснулась я. А не проснулась потому, что и не спала. Зато, проводя тест на бодрствование, обратила внимание на широкие белые рукава, мелькающие перед глазами: когда я была еще дома, моя одежда состояла из старых джинсов и когда-то зеленой футболки. Какие белые рукава, если человек затеял уборку? Какого лешего?

И я начала себя пристально осматривать… И знаете, это была не я! То есть, я думала, как я, Нина Сергеевна Веснова, мать взрослого сына, почти пенсионерка, почти блондинка, с интересной полнотой и ныне незамужняя. Я была я, если закрыть глаза. Но если открыть… Видела я вовсе не свои руки-ноги, а какие-то крошечные, почти птичьи, лапки. Этими тонюсенькими пальчиками я принялась себя ощупывать. Очередной кошмар! Вместо своих весьма впечатляющих форм я получила чью-то тщедушную тушку. Ха! Меня переселили в тощего тинейджера! Хорошо еще, что пол остался женским. Конечно, я вовсе не была уверена, что это хорошо. Возможно, мне сейчас лучше было бы оказаться в мужском теле, но, во-первых, я еще не поняла, что вообще происходит, а, во-вторых, мужчиной я никогда не была, так что сравнивать не с чем. Опытным путем я установила, что доставшееся мне тельце (или я ему досталась — поди разбери!) меня слушалось, как родное!

Сделав такое открытие, я превратилась в девушку с веслом — их когда-то много стояло в парках. Эта метаморфоза всегда случается со мной в остро-опасных ситуациях. Вместо того чтобы бежать, орать или вообще как-то действовать, я становлюсь подобием парковой скульптуры. Весла, конечно, у меня нет, но немая окаменелость — точь-в-точь, как у гипсовой девицы. Вот и на этот раз чужое тело сработало, как мое собственное, — полнейший ступор. Хотя иногда, надо признать, быть девушкой с веслом полезно: народ думает, что имеет дело с необычайно волевой особой.

Когда-то в незабвенные перестроечные времена довелось мне стоять в очереди за картошкой. Магазином служила так называемая "сетка" — сварная конструкция из металлических прутьев и тавровых балок. Шиферная крыша была уложена на дощатый настил. Продавец с овощами находился внутри, а очередь — снаружи. Обмен товаров на денежные знаки происходил через небольшое окошко. Когда до продавца оставалось три или четыре человека, пришлось взяться за рельс, служивший прилавком, чтобы не потерять очередь. Тут-то на меня, прямо на руку, из-под шиферной крыши и прыгнула крыса. Зверек тщательно выбрал объект приземления — меня. Крыса каким-то образом знала, что я не буду дергаться, догонять ее и хватать, а просто-напросто окаменею — идеальный аэродром. Оттолкнувшись от меня, крыса оказалась на тротуаре и исчезла под "сеткой". Вокруг стоял гвалт, тетки визжали: "Крыса! Крыса! Укусила, укусила!" — а я, девушка с веслом, потребовала свои пять килограммов корнеплодов, хотя очередь была не моя, и реабилитировала крысу, заявив, что она никого не кусала. И даже сейчас, много лет спустя и в чужом теле, я чувствую, как от моей кожи легко отталкиваются крысиные лапки, слегка уколов коготками…

Моей кожи? Будем считать — моей. Потрогала лицо — нос, рот и прочее находится там, где ему и положено быть. В глаза лезли волосы — длинные и в темноте непонятно какого цвета. Руки послушно двигались, и если не считать локтя, которым я въехала в стену, у меня ничего не болело. Оставив более тесное знакомство с новой внешностью на потом, я занялась исследованием одежды — на мне была целая куча тряпок. Самое замечательное — панталоны. Ниже колен, с кружевами и оборками, но без шва, соединяющего штанины. Держатся на ленте, несколько раз обернутой вокруг талии. Потом сорочка на тонких лямках, тесная и короткая. Затем нечто до пят, с длинными рукавами, в рюшах и воланах. И наконец — разлетающийся пеньюар необъятной ширины, снова кружева, кружева, ленты, рюшечки… Все белое и на ощупь, похоже, батистовое. Комплект ночной одежды?

Тонкие пальцы перебирают складки ткани, поглаживают шею, забираются в волосы, посылая в мозг сигналы о тактильных ощущениях — гладкости, мягкости, шелковистости, тепле. Мозг, естественно, не мой, чужой. Но мысли-то мои! И эти мысли сделали "не мои" ноги ватными и заставили "не мою" попу прилипнуть к полу. Ну вот, любительница загадочного, сказала я себе, ты получила шанс узнать все о переселении душ… Так сказать, на собственной шкуре… Вернее, на чужой. А моя шкура, пардон, тело? Лежит где-то бездыханное? Или кто-то в нем разгуливает? Самое время завыть от страха, но я — девушка с веслом! Какого лешего? Поэтому молча сижу на полу, рассматриваю туфли с загнутыми носами, как у Хоттабыча. А может, я сошла с ума, и мое больное сознание неузнаваемо изменило отражение действительности? Я просто рехнулась и вломилась в чей-то дом… Тогда надо найти людей, чтобы меня изловили и определили в соответствующее заведение — кто знает, куда мне захочется залезть в следующий раз?

По-прежнему тихо, а серый свет из окна дополз уже и до меня. На полу сидеть холодно, к тому же снизу плохо видно комнату. Быстро встать помешали мои белые одежды. Проведя некоторое время на четвереньках, я приняла вертикальное положение. Подобрав подол повыше, даже сделала шагов пять вдоль стены — и налетела на комод. Не то чтобы я его не видела… Но в этом размытом свете мне показалось, что он гораздо дальше. Мое столкновение с комодом не прошло бесследно для предметов, которые на нем находились. Что-то еще перекатывалось по крышке, что-то с глухим стуком уже упало на пол. Беспорядочно шлепая ладонями по комоду, я спасла пару каких-то флаконов. Чтобы собрать то, что упало, пришлось снова ползать на четвереньках, и одежда мне дьявольски мешала. На комод вернулись: слегка оплавленная свеча в металлическом, в виде виноградного листа, подсвечнике, веер и надкусанное яблоко. Я двинулась дальше. За комодом — кресло. За креслом — ширма. За ширмой… Ого, ничего себе кроватка! На возвышении, под балдахином! Меня понесло к кровати. И никакой внутренний голос не сказал: "Какого лешего? Не лезь!". Хотя, как показали дальнейшие события, даже если бы я не приближалась к кровати, это ничего бы не изменило.

…Я ступила на подиум. Еще ступенька, еще — и вот я стою возле резного столба, подпирающего балдахин, и разглядываю огромное стеганое одеяло, край которого съехал на ковер. Я даже протягиваю руку, чтобы потрогать, из чего сделан балдахин… И вдруг среди подушек замечаю рожу. Рожа явно принадлежит мужику, украшена усами и пялится на меня в жутком оскале. От испуга, по своему обыкновению, снова превращаюсь в девушку с веслом. Правда, в этих белых одеждах и с поднятой рукой я, наверное, больше похожа на статую Свободы. Скоро я понимаю, что ничего не происходит: по-прежнему тишина, мужик без движения лежит в роскошной постели. Что-то уж очень долго он не только не делает попыток вступить со мной в контакт, но даже не меняет выражения лица. По-моему, он вообще не моргает. Наклоняюсь… Труп! Вне всяких сомнений — труп, до подбородка укрытый одеялом!

Мертвых я не боюсь. Дочери полковника милиции не пристало бояться покойников — живые бывают куда опаснее. Единственное дитя своего папы — начальника следственного отдела, эту истину я усвоила рано. К пятнадцати годам я прочитала все книги, какие были в нашем доме, полку за полкой, в том числе и старые отцовские учебники по криминалистке и судебной медицине. Криминалистом или следаком я не стала — перевесила любовь к литературе, чему отец был весьма рад, считая, что работа в "ментуре" не для женщин. Возможно, если бы он дожил до наших дней, то думал бы иначе: сейчас женщин в правоохранительных органах полно. А я так и осталась с нереализованными криминалистическими амбициями. А на что было тратить свои следственные таланты? Отыскивать спрятанный сыном дневник или вычислять, приходила ли в мое отсутствие свекровь, — на это много ума не надо. Угадывать же убийц в детективах — занятие пустое: поймешь где-нибудь на пятой странице, кто убийца, так дальше и читать неинтересно.

Поэтому, оказавшись нос к носу с трупом, я мгновенно забыла о том, что нахожусь в чужом теле, которое, в свою очередь, находится неизвестно где. И даже о том, что известно дошкольникам: найдя жмурика, ничего не трогай, а беги сообщать кому следует — или вообще тихо смойся, чтобы не влипнуть в историю. Какой-то бес толкнул меня под руку, я медленно стянула с покойника одеяло, и, как было принято писать в старинных романах, моему взору открылись ужасные подробности: кто-то безжалостно загнал нож почти по рукоятку мужику в грудь. Абсолютно голый, этот несчастный лежал, вытянув руки по швам, на черном пятне крови. Мужчине лет сорок, не больше… Я продолжала рассматривать убитого, вместо того чтобы подумать, как унести отсюда ноги. Если его зарезали здесь, рассуждала я, то странно, что следов борьбы нет — кровавое пятно под трупом имеет четкие контуры, как будто мужик лег, расслабился и не шевелился, пока его убивали… А если его сюда притащили уже мертвым, то где кровавые следы? А если…

Следующий вопрос я даже сформулировать не успела. Зато сделала открытие: когда совсем-совсем-совсем страшно, я веду себя, как обычный человек, то есть ору. Очень громко. А кто бы не испугался, если бы в полнейшей тишине — в этой чертовой комнате даже не тикали часы — ему на голову с балдахина свалится кот? Что это был кот, я узнала потом. Но тогда от неожиданности и под тяжестью упавшего на меня предмета я с диким воплем рухнула на труп. Сразу слезть с покойника не получилось — мешало мое облачение. Я отползла к краю постели и спустила на пол ноги, уже совершенно потеряв голову. Шагнула назад, но предательская рубаха в очередной раз стреножила меня, я слетела с проклятых ступенек, оставив на них свои восточные тапки, и во весь рост растянулась на полу. При этом я не переставая голосила. Кот, вцепившийся мне в волосы, удачно аккомпанировал, завывая где-то в районе затылка. Нас с котом накрыло пеньюаром, и мы сразу замолчали. В тишине кот отцепился от меня и растворился в складках батиста. Еще секунду было тихо, потом послышался топот бегущих ног, голоса. Открылась и закрылась дверь. Я лежала под пеньюаром и думала, как поступить — встать и явить себя народу или уж продолжать изображать сугроб. И еще я думала, что вечно влипаю в истории, и то, что происходит сейчас, в очередной раз доказывает, что спокойная жизнь не для меня.

2. Я узнаю, как меня зовут.

Я продолжала лежать на полу, накрытая белым батистом с кружавчиками и зажмурившись так, что ныли зубы. Надо мной летали голоса. Прямо хор из античной трагедии… Тут чьи-то руки подняли меня и поставили на пол. Воцарилась тишина, а потом хор дружно заревел: "А-а-а-а!". И я открыла глаза. Понятно, почему они так орали — даже при мутном рассветном освещении было видно, что одежда на мне перепачкана кровью, как и руки. Ага, значит, мужика укокошили совсем недавно… — подумала я некстати. А что в моей ситуации было бы кстати?

Хор замолчал, как будто им управлял невидимый дирижер. На меня уставились три пары глаз: высокая черноволосая тетка в чем-то широком и вишневом, рыхлая бесцветная девица в таком же, как у меня, батистовом сугробе и еще одна, одетая явно в форму горничной — черное длинное платье и белый фартук.

— Здрас-с-с-те! — приветливо сказала я не моим, каким-то писклявым голосом. — Где тут у вас можно руки помыть? И во что-нибудь переодеться?

Вишневая тетка проделала руками движение, которое я определила, как всплеск рук. Читали старые романы? В них дамы без конца всплескивают руками. В жизни мне этого не приходилось видеть, но, глядя на тетку, я поняла, что она сделала именно это — всплеснула руками.

— Анна, — строго сказала она. — Что с тобой?

Затем последовало много французских слов. Я не знаю французского, но охотно слушаю французский шансон, а в молодости вообще обожала Дассена, поэтому французскую речь узнала, хотя не поняла ни слова. В школе и в институте я учила английский, и уж если так надо говорить не по-русски, то с запинками и медленно могу изъясняться на языке Шекспира. Все это я изложила дамам. Я говорила, а троица медленно и осторожно отодвигалась от меня, пока не уперлась в кроватный постамент.

— Да, кстати! — я решила, что надо поставить их в известность насчет трупа. — А на кровати убитый человек…

Не успела я договорить, как две из трех дам лежали на полу, изображая обморок. Притворялись! Я заметила, как осторожно они опускались на пол. Вишневая перешагнула через лежащих и поднялась по ступенькам к кровати. Мне бы ее самообладание! Или она тоже — девушка с веслом? Дама опять произносит что-то по-французски.

— Мадам, я вас не понимаю! Пожалуйста, говорите со мной по-русски!

— Анна! Это неслыханно! Какой позор! Мужчина в твоей спальне! Мертвый мужчина! Вот к чему привели вечные твои фокусы! Теперь тебя назовут убийцей! Ты убила своего жениха!

— Я?! Какого лешего? Жених? И я его убила? У вас что, крыша поехала? Я вас не знаю, впервые вижу!

Тут я замолкаю и начинаю думать. Конечно, надо было бы начать думать раньше. Но я все время забываю, что снаружи я — не я, а кто-то другой. Теперь вот выяснилось, что я — какая-то Анна. Наверняка эта Анна живет с теткой в вишневом под одной крышей — в качестве дочки, племянницы, сестры или седьмой воды на киселе — не важно, кто она тетке, важно, что она здешняя. Вряд ли люди ходят с визитами в батистовых пеньюарах. Анна обязана знать тут всех. И запросто может иметь жениха. Это сейчас он страшный и мертвый, а при жизни, вероятно, был даже очень ничего. Более того, Анна могла и собственноручно отправить его к праотцам. Хотя это как раз вряд ли — видела я кинжальчик в груди убитого. Так глубоко всадить нож — это не мою нынешнюю весовую категорию надо иметь! Но тут открылось еще одно обстоятельство: мало того, что я теперь какая-то Анна, подозреваемая в убийстве, так я еще и Анна не из нашего времени! Стало совсем светло, и на полу возле моей босой правой ноги обнаружился журнал "Нива". Я его подняла — 16-й номер за 1909 год. Антиквариат… Но с журналом обращались так, как мы с какой-нибудь программой телепередач, — ставили на него чайные чашки, бросали где попало. Пахло от "Нивы" типографской краской. Будь журналу сто лет, от него пахло бы пылью. 1909… Приплыли… Теперь понятно, откуда у меня чувство, будто я в музее, — кругом только старинные вещи. Машинально открыла журнал, и глаза остановились на заголовке: "Вред вуали". Ну надо же… Оказывается, у дам, носящих вуаль, нередко встречается весьма заметная краснота носа и щек из-за того, что под вуалью собирается сырая и влажная "атмосфера", не имеющая возможности испариться. По этой причине можно даже отморозить щеки и нос. А так как появление красноты дамы приписывают влиянию холодного воздуха, то закрывают лицо еще более частой вуалью. Поэтому дамам советовали носить очень редкие и слабо натянутые вуали, а лучше и вовсе от них отказаться, так как вуаль к тому же вредит глазам и ослабляет зрение. Возможно, мне надо принять к сведению эту информацию — а вдруг я навсегда останусь в этом 1909 году? Я даже с некоторым удовольствием начала думать о вуалях. С точки зрения психологии, такой поворот в мыслях вполне естественный: думая о вещах, далеких от безвыходной ситуации, человек имеет шанс не сойти с ума. А я и так… не в себе!

— Нет, вы только посмотрите! Нашла время читать! Анна!

Я так задумалась, что от неожиданности уронила журнал. Из какого-то параллельного мира вылез белый кот и начал точить о "Ниву" когти. Вот, значит, кто бросился на меня…

Вишневая дама продолжала взывать к моему благоразумию. Тут "очнулись" девица в батисте и горничная. Ну, девица, видимо, из благородных, а горничным разве полагается в обморок падать? Если я застряну в этом времени, придется приспосабливаться. Я прямо-таки физически ощутила подступившие ко мне проблемы. Меня подозревают в убийстве. Отдадут под суд. Сошлют на каторгу. Или как там, в тыща девятьсот девятом, было принято — упрячут в острог? Какого лешего? Я погрузилась в размышления о своей дальнейшей судьбе и не сразу поняла — тетка в вишневом отдает распоряжения, касающиеся меня:

— Полина! — девица в батисте оставила в покое свои оборки и придала лицу внимающее выражение. — Телефонируй Алексею Эдуардовичу. Скажи, пусть срочно едет! Адвокату я сообщу сама. Нечего глазеть! Бегом! Да, скажи…

И опять фраза на французском!

— Мадам, я же просила вас говорить по-русски!

— Анна, здесь прислуга! Она и так видела довольно! — Я повернулась к горничной. На ней лица не было от страха, но сквозь страх явно проступало злорадство.

— Дарья, быстро Анне Федоровне ванну и одеваться!

Горничная скрылась за ширмой.

— Аня, мне, своей матери, ты можешь признаться? Сейчас прибудут Алексей Эдуардович и Антон Владимирович. Ты и перед ними будешь ломать комедию? Тебе никто не поможет, кроме них!

Вот, значит, как! Значит, это моя мамочка… И мамаша родная на сто процентов уверена, что я, то есть Анна, грохнула того, на кровати! А я даже не знаю, как ее, эту мамашу, зовут…

— Маман, а эти двое, которых вы призываете, они кто? — решаюсь задать вопрос.

— Не притворяйся! Ни за что не поверю, что у тебя вдруг память отшибло! Я тебе все время повторяла: Анна, твой образ жизни до добра не доведет! Все эти твои кружки, легкомысленные знакомства…

Горничная пробежала через комнату с ворохом одежды и сообщила, что ванна готова.

— Отправляйся! — строго посмотрев на меня, сказала вишневая маман. — Приведешь себя в порядок — и быстро в кабинет! Ты помнишь, где кабинет?

От последних слов веяло сарказмом.

Странные дамы… Ведут себя так, будто и нет тут никакого трупа. Ну, им виднее. А мне — пожалуйте мыться… Ну и чудненько. И я отправилась вслед за горничной, стараясь не наступать на подол непомерно длинной рубахи, носящей следы моих объятий с покойником.

Бр-р-р…

…Ванна впечатляла: чугунная, на львиных лапах, изнутри выстлана белой простыней и до половины наполнена водой. Из стены торчат два желтых — из латуни что ли? — крана. Видно, до смесителей в 1909 году еще не додумались… Рядом с ванной на маленьком столике кувшин, мыло, какие-то пузырьки и коробочки. Горничная с опаской смотрела на мои батистовые одежды, испачканные кровью. Видимо, в ее обязанности входило раздевать барышень.

— Я сама справлюсь, — заявила я. — Идите уже… Да, где здесь у вас туалет?

Горничная Даша открыла рот, но ничего не сказала, только махнула рукой, показывая в угол. Потом сделала книксен и смылась. А я осталась одна. Оглядела стены: на трех — мелкая сине-зеленая керамическая плитка, на одной — панели из темного дерева. Обследовала унитаз — с бачком почти под потолком и цепочкой, за которую надо дергать, чтобы полилась вода. Поискала задвижку или крючок, чтобы закрыть дверь ванной, и не нашла ничего похожего. Хотя скважина, говорящая о наличии врезного замка имелась, но закрыться я не могла — ключа не было. Интересно, кому будет стыдно, мне или Анне, если меня застукают в голом виде. А, пусть… Разделась, сложила все, что на мне было, на стульчик и направилась к ванне, думая о том, что хорошо бы, наконец, на себя посмотреть. К стене на петлях было прикреплено небольшое зеркало. Установив его под нужным углом, я смогла обозреть Анну с головы до ног, и она мне понравилась — несмотря на грудь явно меньше первого размера. Да, и тинейджеровский возраст Анна перешагнула — ей никак не меньше двадцати пяти. Я не заорала, увидев в зеркале не себя, — я все та же девушка с веслом, только в новом теле.

3. Я принимаю ванну и пересчитываю двери.

Голову я решила не мыть. Непонятно, как они вообще свои головы моют — в тазу что ли? Или та же Даша должна поливать из кувшина? Изучать головомойный процесс не было времени. И потом, фена у них точно нет, а мои новые волосы длинные и густые и без фена будут сохнуть дня два. В принесенных горничной вещах я нашла холщевое полотенце с вышитыми уголками и соорудила из него нечто вроде тюрбана, чтобы не намочить волосы. Покрутив краны, выяснила, какой из них с горячей водой, добавила еще водички и влезла в ванну. Сидеть в воде на простыне было непривычно, но терпимо. Похоже, что в воду Даша добавила ароматическую соль — пахло лавандой. Ощущение раздвоенности: я мгновенно забывала о том, что нахожусь в чужом теле, если смотрела не на себя, а по сторонам. Но стоило взгляду упасть на мои новые руки или ноги, как меня охватывала паника. Возможно, со временем я привыкну к чужому телу, волосам и всему остальному, но пока я решила поменьше обращать на себя внимания.

Я сидела по шею в воде и пыталась сосредоточиться на том, как мне себя вести: что бы я ни сделала или ни сказала — все будет вызывать недоумение окружающих. В их глазах я выгляжу если не наглой вруньей, то человеком с глубочайшей амнезией. Ни к какому решению я не пришла — пятнадцатиминутного сидения в ванне явно недостаточно, к тому же мешали посторонние вопросы, которые все время лезли в голову. Вот интересно, как женщины выводят растительность с ног и подмышек — выщипывают что ли? А маникюр-педикюр делают? А декоративная косметика у них есть? Но главный вопрос — кто совершил убийство. Может ли быть, что усатый — это любовник Анны? Голый мужик — и в постели девицы… Но что-то я не видела в спальне мужской одежды. Должны же быть у него хотя бы штаны! Решив, что мне надо еще раз осмотреть место преступления, я быстренько закончила водные процедуры, вылезла из ванны, стащила с головы полотенце и завернулась в него. Теперь предстояло одеться по моде 1909-го года.

В нежном девическом возрасте я мечтала примерить платья, в которых щеголяли дамы Belle Epoque. Но, оказавшись в этой самой бель эпок, я поняла, что картинки — это одно, а надеть на себя реальные принадлежности тогдашнего дамского туалета — это совсем другое. Горничная разложила и развесила вещи, соблюдая, по-видимому, порядок их надевания. Сначала чулки, потом подвязки, потом панталоны, потом сорочка, потом корсет, потом нижняя юбка, потом какая-то штучка, похожая на пояс для чулок, что носили в моем детстве, только без резинок. Далее следовали предметы, назначение которых было мне неизвестно. Подушечки на веревочках, какие-то валики, на ощупь похожие на войлочные… Куда и как все это цеплять, я придумать не смогла — даже приблизительно. Все это разнообразие завершалось скромненькой белой блузкой — никаких рюшей, воланов, вышивок и прочего — и коричневой бархатной юбкой с широким поясом и неким подобием шлейфа.

Итак, начинать следовало с чулок. Довольно плотные, светло-серые, они оказались на удивление короткими и едва закрыли коленки. Практики закреплять чулки подвязками из ленточек у меня не было — современные чулки заканчиваются эластичным краем и никаких дополнительных приспособлений не требуют. Понимая, что рискую через два шага обнаружить чулки съехавшими к пяткам, принимаю решение обойтись без чулок. Повздыхала, вспомнив наши колготки. Доведется ли еще когда-нибудь их увидеть? Каждый новый предмет одежды давался мне с великим трудом. Все застежки (и это не "молнии", а множество особо мелких крючков, нашитых через 2–3 миллиметра) находились сзади. Самое простое было — нацепить панталоны и нижнюю юбку. Корсет, сорочка и неопознанные объекты составили компанию чулкам и остались висеть или лежать.

Пришлось повозиться с блузкой — от стоячего воротника до низа садист-портной нашил, наверное, сотню малюсеньких пуговок. Такие же пуговицы имелись на рукавах — от запястья до локтя их было штук по двадцать. С левым рукавом я еще кое-как справилась, а на правом застегнула всего три пуговицы. С юбкой проблем не было, не считая множества крючков, но пояс оканчивался пряжкой такой конструкции, что я так и не поняла, как же он застегивается. Пояс отправился к чулкам. Туфельки миленькие — на небольшом фигурном каблучке, аккуратненькие, из тонкой кожи. В них было удобно даже и на босу ногу. Теперь следовало причесаться. На полочке у зеркала я нашла внушительных размеров расческу — наверное, из черепахи, и щетку с серебряной рукояткой. Серебряной, серебряной, даже не сомневайтесь — до революции в богатых семействах мельхиор считался дешевой подделкой, а я, похоже, попала в небедный дом.

То и дело ойкая и шипя, я кое-как расчесала доставшуюся мне гриву — совершенно черные, похоже, крашеные волосы. Век блондинок еще не наступил… Оглядев себя в зеркало, я нашла, что Анна выглядит весьма достойно. Правда это разглядывание стоило мне больших усилий: каждый человек, бросая взгляд в зеркало, ожидает увидеть себя — родного и знакомого до последнего волоска, а не какую-то неведомую личность, которая таращится на него во все глаза. Повздыхав, я решила, что пора отправляться на поиски кабинета.

Дверь, через которую я заходила в ванную, оказалась запертой. Подергав ручку, я совсем было собралась стучать и кричать, чтобы меня выпустили, но, присмотревшись повнимательней к стене, обнаружила еще пару дверей, замаскированных деревянными панелями. Через какую выходить? Какая разница — я же не знаю, где их чертов кабинет!

Открыв дверь слева, я оказалась в малюсеньком коридорчике, из которого попала в приятное помещение с камином, креслами и небольшим бильярдным столом. Из комнаты вели еще две двери. Я снова предпочла открыть левую и оказалась в столовой. Вокруг большого овального стола, накрытого белой скатертью и уставленного посудой, суетились три девицы, две из которых были мне знакомы — горничная Даша и толстая Полина, облаченная теперь в такую же, как у меня, юбку. Полную талию украшал пояс, а блузка была не белая, а кремовая, с застежкой на спине. Никогда не понимала, зачем близнецов одевают одинаково. А зачем одинаково одеваться таким здоровым девицам, к тому же вовсе не двойняшкам, — вообще загадка. Но если наша с Полиной одежда отличалась лишь цветом, то выходит, я напялила блузку задом наперед! Мне еще в ванной показалось, что с ней что-то не так — руки не поднять, а ворот тесноват, но я объяснила эти неудобства особенностями кроя. Надо ли говорить, что все пуговицы на Полине были застегнуты? Чулки на барышне, кстати, тоже имелись.

Мое появление вызвало у девиц шок. Они устроили нечто вроде броуновского движения вокруг стола, отчаянно гремя тарелками и вилками.

— Дарья, — сказала я как можно тверже. — Проводите меня к маман.

Даша во все глаза смотрела на меня, вцепившись в край стола.

— Я должна повторять дважды? — я старалась воспроизвести интонацию маман, и, кажется, у меня получилось приказывать. — Показывайте дорогу.

Пришлось обойти стол, чтобы оказаться у дальней стены. Этот дом, похоже, состоит из одних дверей — в столовой их не меньше четырех. К нужной двери шли мимо окон — огромных и вверху закругленных. Мало того, что я — не я, что из родного двадцать первого столетия каким-то дьявольским способом я перенеслась в 1909 год, так, оказывается, я еще и в городе на Неве! Вид, который открывался из этих шикарных окон, ни с чем не спутаешь: в серой перспективе прорисовывались четкие силуэты грифонов Банковского мостика. Ну, Питер, так Питер. Могла, наверное, с таким же успехом оказаться и в бедуинском шатре, и на костре инквизиции — знать бы, КАК это перемещение происходит. Выяснение этого вопроса также пришлось отложить на потом. Я постаралась выкинуть из головы образ моего несчастного бездыханного тела там, в провинциальном сибирском городке, в квартире, где я устроила генеральную уборку. Мысль о том, что кто-то разгуливает, нацепив на себя мое тело, как пижаму, была неприятна. О том, где сейчас сущность Анны (душа, дух — назовите, как хотите), думать не хотелось. Носить чужое тело — тоже хорошего мало. А куда деваться?

Горничная открыла нужную дверь и посторонилась, пропуская меня вперед. Вот это да! Высоченные книжные шкафы по всему периметру комнаты, бронзовые ручки на дверцах с мелкой расстекловкой. Маман восседает за необъятным письменным столом. При моем появлении двое мужчин встали с кожаного дивана. Один лет шестидесяти, седовласый, с ухоженной внушительной бородой, разделенной надвое. Другой — молодой, темноволосый и довольно симпатичный. Не успела я открыть рот, чтобы поздороваться, маман, сменившая одежду — теперь она была в голубом, только лицо оставалось вишневым, — налетела на меня, как коршун, и со словами "Прошу прощения, господа, мы сейчас вернемся…" прямо-таки вытолкала меня за дверь.

— Ты почему не причесана? Как ты одета?! — маман была в ужасе. А что я сделала-то?

Призвали Дарью и отдали меня ей в руки. Девица быстро стянула с меня блузку, надела снова, застегнула на ней все пуговицы и в два счета соорудила у меня на голове прическу, как у маман — узел на макушке, валик вокруг головы с напуском на лоб. Отсутствие под блузкой сорочки и корсета маман приказала замаскировать шалью, которую сняла с себя. Когда шаль — большую, белую, шелковую, с длинными кистями — набросили на меня, она закрыла не только блузку и то, что виднелось под ней (хотя там не было ничего, достойного созерцания), но и туфли. Слава Богу, они не заметили, что на мне нет чулок!

Дверь опять открылась, и я снова оказалась в кабинете.

4. Я становлюсь сумасшедшей.

— Извините, господа! — маман заняла прежнее место за столом, поднявшиеся с дивана мужчины опять опустились на кожаные подушки, а мне достался стул посреди кабинета. Все трое беззастенчиво разглядывали меня: мадам — с неприкрытым неодобрением, бородатый — с интересом, а молодой брюнет — с явным сожалением.

— Антон Владимирович, прошу вас, начните вы, — маман повернулась к брюнету, вздохнула и приложила к глазам платочек…

Тоже мне, горе изображает. А у самой — ни слезинки, и рука твердая, прямо Железный Феликс, а не женщина.

— Мария Петровна (вот, значит, как маман зовут!), погодите расстраиваться! Все может быть иначе — мы же с Анной Федоровной еще не говорили, и следователь разрешил прежде нам с ней побеседовать, а уж потом он присоединится… Анна Федоровна, скажите, когда Иван Спиридонович к вам пришел?

Надо полагать, Иван Спиридонович — это и есть убиенный жених. И что мне прикажете отвечать? Брюнет Антон деликатно кашлянул — предлагает не тянуть с ответом.

— А вы кто? Почему я должна вам отвечать?

Мария Петровна со значением посмотрела на бородатого.

— Я адвокат вашей семьи, Антон Владимирович Шпиндель, — брюнет привстал с дивана и произвел представительский кивок, посмотрев на меня с удвоенным сожалением. — Если в деле не возникнет других подозреваемых, мне предстоит защищать вас на суде. Так когда вы впустили своего жениха?

— Никого я не впускала! Я просто решила взглянуть на кровать, а там он лежит, под одеялом. Я одеяло потянула, чтобы посмотреть, что с ним, а он весь в крови, и нож из груди торчит. Тут на меня кот напал… сверху прыгнул… Я испугалась, шлепнулась на труп, закричала, хотела с него слезть, но запуталась в своей рубашке и упала с кровати, а потом прибежали эти женщины — Мария Петровна, Даша и, как ее, Полина…

— Аня, — вмешалась маман, — какие несуразности ты говоришь… Эти женщины… Это о матери и о сестре! И как на тебя Маркиз мог напасть? Этот кот только тебя и признает, только тебе позволяет себя гладить, ест только из твоих рук! А Ивана Спиридоновича только ты сама и могла впустить, уж Антон Владимирович со следователем всех опросили — никто дверь ему не открывал.

— Маман, люди могут врать. Я еще не знаю, кому выгодно было убивать, как вы говорите, моего жениха и подставлять в качестве убийцы меня. Но что я убийца — это полнейшая чушь! Как я этими хилыми ручками могла вогнать в грудную клетку мужчины нож по самую рукоять? Антон, а вы видели этот нож? Дактилоскопию уже провели?

Маман даже подпрыгнула:

— Антон Владимирович! Владимирович! Как можно… по имени… — платочек опять был приложен к глазам.

— Ничего, ничего, я даже рад… но позвольте, Анна Федоровна, а про дактилоскопию-то вам откуда известно?

— Кто ж про нее не знает? Да любой младенец… — и я прикусила язык, лихорадочно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь об истории этой самой дактилоскопии. Похоже, волнения изрядно продырявили память — ничего конкретного на ум не приходило. Судя по реакции адвоката, дактилоскопия в 1909 году была в зародышевом состоянии, и надеяться на снятие отпечатков нечего. Нож они, конечно, из груди многострадального Ивана Спиридоновича вынули, но все, на что способны местные Холмсы, это попытаться узнать, кому нож принадлежит. А и узнают — это же ничего не доказывает: нож и потерять можно… В общем, плохо твое дело, Нинка… тьфу, Анька…

— Анна Федоровна, — продолжал выспрашивать заинтригованный адвокат, — допустим, вы не открывали входную дверь Ивану Спиридоновичу. Но как он оказался в вашей постели, пардон, без кальсон, вы же не можете не знать! А насчет дактилоскопии — так это только на преступников дактилокарты заводят, еще берут отпечатки ладоней у неопознанных трупов, чтобы сравнить — вдруг какой беглый каторжник нашелся… Какие же отпечатки на предметах, если руки не в краске или не в крови? Как их увидеть?

Ну просто каменный век! Фен не придумали, душа нет, вместо колготок черт знает что, без корсета нельзя, отпечатки пальцев снимать не умеют… Как они вообще следствие ведут и преступников ловят? Это ж сколько невинных у них на каторге, а сколько убийц на свободе разгуливает?!

— Скажите, Антон, — Мария Петровна снова заохала, но я решила проигнорировать ее недовольство, — а нельзя ли мне место преступления осмотреть?

— Анна Федоровна, вы не ответили на мой вопрос: как в вашей постели оказался ваш жених? Если не вы его впустили, а потом убили, тогда кто? Кто кроме вас был в вашей спальне?

Что я могла ответить? И я сказала правду:

— Я не знаю! Меня не было, когда его убивали — или приносили труп…

— А где вы были?

— Нигде. Не здесь. Не знаю! На том свете!! В двадцать первом веке… — тут сознание опять выкинуло коленце, отобрав у меня все иллюзии, и я позорно разрыдалась.

Никто из них не бросился меня утешать — даже Антон, который явно испытывал к Анне теплые чувства. Ну как же! Душегуб перед ними, то есть душегубка… душегубица… — чего ее жалеть?

— Мне надо умыться. Куда мне пройти? — я не надеялась, что меня выпустят из комнаты. Мария Петровна опять со значением посмотрела на бородатого:

— Ты ЗАБЫЛА, где это можно сделать?

— Я НЕ ЗНАЮ! Как можно забыть то, чего не знаешь! Не знаю я, где в вашем чертовом доме умываются, едят, спят, как в него входят и откуда выходят. И сколько комнат в нем, я не знаю! И вас всех вижу впервые в жизни! И с вашим Иваном Спиридоновичем я познакомилась, когда он уже был трупом! Еще что-то желаете спросить?

В качестве последней точки своего монолога я сдернула с себя шаль, повытаскивала из прически шпильки, тряхнула головой, чтобы волосы рассыпались по плечам, сняла туфли и заложила ногу на ногу, продемонстрировав отсутствие чулок. Маман бухнулась в настоящий обморок, и тот, что с бородкой, принялся на полу приводить ее в чувство, похлопывая по щекам, из вишневых ставшими серыми. Адвокат бросился к дверям звать горничную, но ему помешали мои туфли — он споткнулся, попал своим башмаком в одну из них и проделал остаток пути до двери немыслимой иноходью. Рванув на скаку дверь, брюнет въехал в выдающийся бюст Полины — моей сестры, стоящей за дверью. Так и запишем: девица подслушивала! Интересно, если мужчина в тыща девятьсот девятом году принародно так смачно приложился к дамской груди, он обязан жениться на ее обладательнице? Видимо, девица сказала себе то же самое, только с утвердительной интонацией, потому что на ее лице отразилось горькое разочарование, когда адвокат рассыпался в извинениях. А она-то надеялась… Толстушка молча сделала книксен и развернулась, чтобы уйти. Но перед тем как закрыть дверь, она одарила меня таким взглядом, что мне стало не по себе. Это зависть? Нашла кому завидовать — без пяти минут каторжанке… А почему она не поинтересовалась, что с мамашей? Понятно, что ничего страшного — открывшую глаза даму уже подняли с пола и уложили на диван, — но все-таки…

По распоряжению доктора Даша принесла очнувшейся маман полстакана кагора. Марья Петровна осталась с кагором на диване. Бородатый уселся за стол вместо нее, адвокат с румянцем от носа до ушей притащил из столовой стул и устроился рядом со мной, стараясь не смотреть на мои босые ноги, разбросанные туфли и то, что слегка виднелось под блузкой. Какой, однако, впечатлительный мужчина!

— Ну-с, — сказал седой, поглаживая бороду двумя руками, — а меня-то вы, Анна Федоровна, узнаете? Как я вас, маленькую, ландринками угощал, когда вы в инфлюэнце лежали? У нас-то с вами старая дружба, а? Я Соловьев, Алексей Эдуардович, ваш доктор, и маменьку вашу пользую, и сестрицу. И батюшка ваш на моих руках скончался… Неужели забыли-с?

— Я вас не знаю, я вас увидела сегодня впервые, — это было правдой, но никто не верил.

— А скажите, Анна Федоровна, какой сегодня день недели?

— У вас какой — не знаю. У нас был четверг.

— Четверг? Так-так… Ну, а число сегодня какое?

— С утра было одиннадцатое марта. А год… Какая теперь разница? А тут, у вас, какое сегодня число? Какой день недели?

— А позвольте поинтересоваться, вы разве не с нами-с? Тогда где это — у вас?

Но я решила больше не раскрывать рта, молча подобрала туфли, надела их и поплотнее завернулась в шаль, нечаянно задев ее концом застенчивого адвоката. Усевшись на свой стул, я стала смотреть на доктора. Доктор молчал и все разглаживал на две стороны бороду. Понятно, думает, какой же поставить диагноз… Тут маман заговорила по-французски. Обращалась она явно ко мне. Я опять не поняла ни слова.

— Мамаша! — как можно спокойней сказала я. — В двадцатый раз повторяю: не знаю я французского, только отдельные слова. Десюдепорт, например. Пардон. Мон ами. Ма шери. Сувенир. Шофер. Маникюр. Тренажер. I do not speak French! You understand? Ву компрене? Еще слово по-французски — и я не знаю, что сделаю… вот… сниму блузку!

Мадам закрылась платочком, доктор крякнул. Адвокат сделался алым от макушки до галстука.

— Антон Владимирович, ну пустите меня на место преступления, ну, пожалуйста! — я повернулась к адвокату и принялась строить ему глазки, совершенно не представляя себе, как это выглядит со стороны, но надеясь, что мои ужимки будут иметь успех. Адвокатов румянец распространился, кажется, до затылка, но брюнет взял себя в руки:

— Если доктор не против, если Мария Петровна даст согласие, и если следователь разрешит…

— У, как много условий… Маман, вы не против? Доктор, давайте поставим эксперимент — вернем меня туда, где случилось убийство. Вдруг знакомая обстановка приведет меня в чувство? А, кстати, где ваш следак… э-э-э… то есть следователь?

Адвокат вышел. Маман обмахивалась платочком и на меня не смотрела. Зато не отрывала глаз от доктора.

— На Удельную? В Пантелеймоновскую больницу? — спросила она доктора и опять промокнула сухие глаза.

— Ну, что вы, голубушка, Мария Петровна! Завтра соберу консилиум. Надо — Сербского из Москвы выпишу. Такой интереснейший, простите, случай! Она будет под домашним надзором. А там — время покажет. Лишь бы Антон Владимирович не подвел!

— В нем не сомневаюсь. Уж сколько лет он у нас, вы же знаете, как свой…

Какого лешего! Говорят об Анне, то есть обо мне, так, будто меня, то есть Анны, тут нет! Они решили, что я сумасшедшая! Хотя… Это, наверное, выход. Ну что ж, сумасшедшая, так сумасшедшая… Надеюсь, они не наденут на меня смирительную рубаху и не станут лить воду на голову — сто лет назад психов лечили именно такими методами… Я твердо решила — не дамся!

5. Я отправляюсь осматривать место преступления.

На правах сумасшедшей я стала приставать к доктору, чтобы он сформулировал диагноз. Маниакально-депрессивный синдром? Delirium tremens? Обострение вялотекущей шизофрении? Психоз? Слабоумие? Паранойя? Инволюционный психоз? Климактерическая депрессия? С каждым моим предположением у доктора все выше поднимались брови. Оказалось, бедняга и половины слов таких не знает. Зато он извлек из-под стола настоящий докторский чемоданчик, какие полагается иметь врачам в фильмах про старинную жизнь, попросил Анну обнажить колено и попытался стукнуть по нему молоточком. Старый греховодник! Я показала ему язык. Маман взирала на меня молча и осуждающе. Сожаления или сострадания она даже не пыталась изобразить. Я ей что — не родная?

Вернулся адвокат. За ним в кабинет вошел еще один брюнет — на этот раз с внушительными бакенбардами. Если бы не бакенбарды, придающие ему сходство с енотом, — ну просто красавец! Следак стал рассматривать меня в упор — наверное, адвокат уже разболтал о подозрениях доктора. Я попыталась вообразить, как бы красавец выглядел без бакенбард. Без бакенбард получилось, что он мужчина как раз того типа, какие всегда нравились мне, но которым почему-то никогда не нравилась я. И я начала думать о том, смогла бы я понравиться ему, если бы выглядела, как я, а не как Анна (естественно, в возрасте Анны). Может ли ему понравиться Анна — то есть сейчас я? Запутавшись во всех этих местоимениях и Аннах, я решила, что все же стоит попробовать его охмурить. К тому же я не могла отделаться от мысли, что следак мне кого-то напоминает. Кого-то, кого я видела совсем недавно, там, в моей настоящей жизни…

— Вот, — сказал адвокат, — это следователь, Арсений Венедиктович Сурмин. Мария Петровна, вам, наверное, доводилось встречаться. Алексей Эдуардович, вы, вероятно, тоже знаете Арсения Венедиктовича….

О том, что нудная церемония представления и обмена любезностями окончена и речь снова об Анне, я поняла, когда все замолчали и уставились на меня. Маман прямо-таки нависла надо мной:

— Анна!

Доктор похлопал даму по ручке:

— Ничего, ничего, мы понимаем…

— Анна Федоровна, — вмешался адвокат, — я рассказал господину Сурмину о вашей осведомленности в вопросах дактилоскопии, и он разрешил пропустить вас на место преступления. Разумеется, я буду вас сопровождать. С нами будет также доктор.

— Большое спасибо, — буркнула я, заворачиваясь в шаль, которая все норовила съехать с плеч.

Шествие возглавила мадам. За ней плелась я. За мной пара — доктор со своим чемоданчиком. За доктором шел адвокат. Замыкал колонну следователь. Открылась дверь, ведущая в коридор. Из коридора мы проследовали в комнату с роялем, через нее — в другую, заставленную горшками и кадками с пальмами. Маман безошибочно находила нужные двери, поэтому наше путешествие не было долгим. Вход в комнату с мертвецом охранял здоровенный мужик в мундире. Наверное, жандарм, или городовой — или кто там у них… Не увидев из-за процессии следователя, мужик бросился заслонять собой дверь. Мы расступились, чтобы следователь мог пройти вперед и отогнать его, а затем вошли — адвокат, доктор и я. Маман осталась с жандармом стеречь дверь.

Сурмин повернулся ко мне:

— И что же вы хотите тут найти?

Надо же! У него и голос именно такой, от которого у каждой нормальной бабы начинается сердцебиение. Я заставила себя переключиться на осмотр места преступления. Мне вообще было трудно сосредоточиться, отвлекала мысль, что все это не взаправду, вот открою глаза — и окажусь в своем теле и в своем времени — на прежнем месте… В девятьсот девятый год вернула шаль, на конец которой я наступила и чуть не хлопнулась под ноги следователю. Со злорадством подумав, как бы кудахтала маман, я сдернула с себя шаль и забросила ее на ширму. Еще бы юбку укоротить… Ограничилась тем, что приподняла ее левой рукой. Правая была занята — под локоток меня поддерживал адвокат. Похоже, со следователем он не просто знаком, а в приятельских отношениях — вон как переглядываются!

— Арсений Венедиктович! Не удивляйтесь, пожалуйста, моим вопросам и дайте слово, что будете честно отвечать на них.

На следователя пришлось посмотреть. В его взгляде читалось раздражение человека, которого отрывают от дела. Понятно, сделал одолжение другу и тем самым прибавил себе хлопот… Выходит, и тогда существовал блат. Не может быть, чтобы следственные мероприятия проходили без протокола, не по форме — хотя откуда я знаю, как было принято проводить следствие сто лет назад? Может, просто писали бумажку и подозреваемого, если он имелся, с этой бумажкой отправляли в суд. А там… Я отогнала от себя видение Анны в образе каторжанки — успею еще насмотреться! — и принялась за дело. Сначала я потребовала принести мне бумагу и ручку — на случай, если мне придется что-то записать — и опять удивление на лицах. А что такого-то? Какого лешего? Первым отреагировал доктор:

— Ручка? Хм… Перо, надо думать… Анна Федоровна, вы же в своей комнате. В вашем бюро и бумага и перо найдутся, полагаю…

Знать бы, где это самое бюро… Это знал адвокат. Он подошел к предмету, который при первом знакомстве с комнатой я приняла за комод. Были убраны подсвечник, яблоко, веер и прочая дребедень, крышку подняли, под ней обнаружился миниатюрный письменный стол с чернильным прибором, массивным пресс-папье и стопкой бумаги. Так, шариковых ручек у них тоже нет… Я потребовала карандаш, так как при беглом осмотре стола, карандашей не нашлось. Где у Анны карандаши, снова знал адвокат. Что-то много он обо мне, то есть об Анне, знает… Антон отодвинул секцию ширмы, и я увидела мольберт со стоящим на нем этюдом — какой-то слащавый пейзажик. Шкафчик за мольбертом был битком набит рисовальными принадлежностями. Я выбрала хорошо отточенный карандаш, а заодно прихватила небольшой, с твердой обложкой, альбомчик для эскизов — подкладывать под бумагу.

Труп они уже куда-то дели.

— Куда вы его? — я махнула карандашом в сторону кровати.

Адвокат со следователем снова переглянулись. Антон отошел к одному из окон, а доктор занял позицию в кресле и начал со значением покашливать. В руках седобородого доктора я заметила малюсенький блокнотик и миниатюрный карандашик: правильно, как же еще фиксировать речи сумасшедшего пациента (я же интереснейший случай!) — диктофонов-то у них тоже нет! Я повертела в руках карандаш, сообразив, что моя писанина вызовет у них очередную волну недоумения, и решила ничего не записывать, чтобы не усугублять впечатления о себе — читать с их ятями и ерами легко, а вот писать… Только в крайнем случае!

— В покойницкую, куда же еще, — следователь не пытался скрыть нетерпения. Ну и наплевать мне на его заботы — у меня своих по горло.

— Покойницкая… Морг что ли? Вскрытие там делают? Заключение бы почитать… Может, его сначала напоили, а потом укокошили…

Я не стала дожидаться, когда Сурмин придумает, что ответить, и поднялась по ступенькам к кровати. Когда я с этих ступенек летела, мне казалось, что лестница начиналась где-то под потолком, а всего-то три ступени! Да еще и ковром крытые — идешь по ним совершенно бесшумно. Постель не убирали, и бурые пятна на простыне обозначили место, где умер мой, то есть Анькин, жених.

— Господин Сурмин, взгляните, пожалуйста, — я подождала, пока следователь поднимется к кровати. — Видите, сколько крови? Такое здоровенное пятно!

Я вспомнила сведения из старого учебника по судебной медицине: если заткнуть рану обычным вафельным полотенцем, оно может впитать четыре стакана крови, а лужа крови такого объема должна быть диаметром примерно сорок сантиметров — если кровотечение не останавливать. Кровавое пятно на кровати было уж точно не меньше. Все это я изложила Сурмину, спросив:

— А о чем нам говорит такое обширное пятно крови?

— О чем же?

— Да о том, что мужчина в момент убийства не мог сопротивляться — либо пьян, либо под действием какого-либо наркотика. Поэтому его легко удержали в одном положении, и кровь не размазалась по постели. И убивали его в кровати, иначе где-то на полу обязательно обнаружились бы капли крови. К сожалению, при скудном освещении я плохо рассмотрела труп, возможно, еще имеются порезы на ладонях, пальцах, если он вдруг очнулся и пытался остановить убийцу или убийц… А судя по тому, как расположена рукоятка кинжала, то есть, под каким углом вошел в тело нож, убийца стоял сбоку возле лежащей жертвы. А как такое возможно, если бы этот ваш Иван Спиридонович был не пьян?

— Ну, во-первых, Стремнов, скорее, ваш, чем мой…

— Стремнов? — удивилась я и тут же сообразила, что это фамилия убитого. Конечно, я должна была бы ее знать, собираясь за него замуж. Доктор опять закхекал в своем кресле — напоминает, что ко мне надо относиться, как к сумасшедшей. Если подумать, это дает мне некоторые преимущества: тут помню, тут не помню, как говорят у нас… Разговаривая, мы прохаживались по комнате — не торчать же все время возле окровавленной постели. Эх, какого-нибудь бы нашего следака сюда, пусть завалященького — быстренько пальчики бы сняли, волосики нашли… Пальчики, волосы… Окурки со слюной… Как это все Сурмину объяснить? Я повернулась к следователю:

— А во-вторых?

— А во-вторых, почему вы решили, что убийца мог быть не один?

— А потому, что трудно одному человеку такое сделать, а тем более — одной женщине. Вы же меня подозреваете? Меня, так ведь? А вы видели, что нож Стремнову всадили в грудь по самую рукоять? Я что, по вашему, чем-то тяжелым по ножу била, чтобы его поглубже загнать? Ваш судебный медик наверняка определит, как был нанесен удар. Возможно, и синяки найдет — кто-то же беднягу держал, пока он умирал, а с той стороны, где рана, несподручно держать на голове жертвы подушку — или чем там его накрыли, дожидаясь, когда он испустит дух… Когда я труп обнаружила, кровь еще не свернулась, и я перепачкалась. А нашла я его, когда еще было темно, перед рассветом. Значит, убили его поздно ночью. Если никто не выходил из дома, то убийца все еще здесь. Вы уже опросили всех, кто был в квартире на момент убийства?

— Да, конечно.

— И кто это?

— А вы разве не знаете, кто живет в этой квартире?

— Не знаю! Я не знаю, кто живет здесь, как расположены комнаты. Я даже не знаю, куда ведет эта дверь!

И я стала рассматривать очередную дверь, гадая, как я не увидела ее раньше, — в уголке за ширмой. Я и не заметила, как Сурмин подвел меня к этой двери.

— А почему вы не делаете записей? Все запомнили? — вкрадчиво произнес следователь, и я порадовалась собственной предусмотрительности, представив, как бы удивился Сурмин, обнаружив мою оригинальную орфографию, — еще одно очко в пользу докторской версии о моем сумасшествии! Может, и стоило что-нибудь написать? Пусть бы почитали… Ладно, посмотрю, как будут развиваться события…

— Не было ничего такого, что стоило бы записать, — ответила я и замолчала, потому что думала, как бы раздобыть план этой квартиры — мне с моим географическим кретинизмом не справиться без карты с их многочисленными дверями. Вероятно, придется с блокнотом и карандашом обойти все комнаты — да еще и не по одному разу, учитывая несметное количество дверей. Пока я прикидывала, как бы осуществить съемку местности, в комнате возникло какое-то движение: жандарм протопал прямиком к Сурмину и зажужжал что-то ему на ухо, доктор покинул кресло и присоединился к стоявшему у окна адвокату. Тут до меня дошло, что все то время, пока мы со следователем осматривали кровать и прогуливались в поисках улик, Шпиндель безмолвствовал и наблюдал за нами, не сходя с места. Уж не ревность ли это?

— Анна Федоровна, не возражаете, если мы прервем нашу беседу? Ваша матушка просит всех к ней. — Сурмин повернулся в мою сторону. Адвокат тут же предложил мне опереться на его руку, доктор рванул вперед, мы с Антоном за ним, а следователь опять оказался замыкающим. Можно подумать, от меня зависит — идти или не идти…

6. Я наконец-то выгляжу как настоящая дама Модерна, принимаю поздравления и вижу новые лица.

Сначала меня привели в кабинет и оставили наедине с мадам. Маман позвонила в колокольчик, явилась горничная Даша и под бдительным материнским оком одела меня и снова причесала. И где они только взяли всю эту одежду — начиная с чулок и кончая серым и шуршащим платьем? Что, у Анны есть еще комната, где хранятся все эти наряды? Там, где мы были со следователем, горничная не появлялась, а сейчас на мне красовался полный комплект. Сказать, что мне неудобно в этих тряпках, — это не сказать ничего. Ребра стиснуты корсетом. Дышать нечем. Подвязки впились под коленки, а узкие проймы — под мышки. Я пропищала, что не смогу в этом ходить, но маман заявила:

— Хватит с меня твоих глупостей. Вчера ты могла, а сегодня — нет? Иди к зеркалу. Посмотри, как должна выглядеть девушка нашего круга, если ты забыла и это.

И маман удалилась, даже не посмотрев, какой эффект произвели на меня ее слова. Если честно — никакого. Не моя же маман! И я не Анна… Хотя посмотреть на себя хотелось. Только вот где зеркало взять? Опять идти в ванную? Тут я вспомнила о горничной.

— Даша, где ближайшее зеркало?

Если бы с Дашей заговорил кожаный диван, она испугалась бы меньше. И почему эта девица так меня боится? Уверена, что я убийца и вот-вот кинусь душить ее?

— Ну, где зеркало? Проводите меня.

Я взяла Дашу за руку повыше локтя и почувствовала, как горничная дрожит. Ладно, ее проблемы. Дарья открыла очередную дверь — на этот раз прямо за кожаным диваном. Ну надо же! Тут и зеркало, и умывальник, и тахта — это что, мой папаша здесь от мамаши скрывался? Ясно же, что такая женщина в качестве жены — не подарок. Окна в комнате не было, свет давала небольшая люстра, но и в этом желтоватом свете было видно, что Анна красива. Я смотрела на свое отражение, совсем не думая, что там, в зеркале, я. Нет, там была Анна — в узком сером шелковом платье с косо идущей от бедра к полу оборкой. С тонюсенькой талией. С глубоким вырезом, отделанным кружевом в тон шелка, — и откуда-то взявшейся грудью. Я точно знаю, что грудь у Анны, как у второклассницы. Зря, наверное, женщины отказались от корсетов… Зачесанные вверх волосы сделали шею длиннее. Правда, с этой прической выглядела Анна старше, хотя, может, я ошибаюсь — я же разглядываю Анну, как какой-нибудь портрет, а на портрете трудно точно определить возраст — всегда плюс-минус несколько лет. Предусмотрительная маман позаботилась даже об украшениях — теперь у меня в ушах были длинные серьги в виде прихотливо изогнутых стеблей с сидящими на них бабочками, а на плече брошь — те же стебли и бабочки, только крупнее. Серьги и брошь были невероятно красивы и, видимо, стоили безумных денег — не стекляшки, однако…

— И что теперь? — спросила я горничную. — Куда идти?

Все также молча и трепеща, открывая и закрывая двери, Даша провела меня в столовую. Только оказавшись перед накрытым столом, я поняла, что дико хочу есть. Ну просто безумно! Я даже не стала заморачиваться на тему, кто на самом деле хочет есть — я или Анна. Если я — только душа в чужом теле, какой может быть разговор о еде? Что касается тела — так откуда же я знаю, когда Анна ела в последний раз? Тут стулья задвигались — это встали сидящие за столом мужчины. Похоже, Анна прибыла со значительным опозданием.

— Ну, вот и наша именинница пожаловала… Не думала я, что судьба такой подарок Анне приготовит, — Мария Петровна оглядела меня с головы до ног и продолжила:

— Все поздравления после, о дне извещу особо — если Анна поправится, конечно, и будет установлена ее невиновность.

Меня усадили между адвокатом и маман. По правую руку от мамаши расположился доктор, за ним — Полина. Рядом с моей сестрицей — я обратила внимание, что на этот раз она одета иначе, чем я, в зеленовато-коричневое платье с вышивкой по вороту — восседал неизвестный тип, тощий, белобрысый и в очках — очень тонкая металлическая оправа. Сидит, втянув голову в плечи, и только стеклами поблескивает. Ну чем не подозреваемый? Особенно, если окажется, что он еще и обитает в этом лабиринте Минотавра — в этой, похожей на кроссворд, квартире. Справа от белобрысого торчала над столом еще одна голова — в чепце. А куда же делся Сурмин? А, вот он, слева от адвоката, возле чепчика. Надеюсь, мое появление для него не осталось незамеченным, и он оценил декольте. Все снова взялись за вилки и ножи. Одна я сидела в своем корсете прямая, как палка, и смотрела в пустую тарелку. Маман (в платье кирпичного оттенка) меня принципиально не замечала и что-то шептала жующему доктору. Я же думала только о том, как бы заполучить кусок пирога с рыбой — это было, пожалуй, единственное на столе блюдо, которое я узнала. Обедающие уже смели добрую половину того, что было на столе, пока я любовалась своим отражением. А я даже и не знаю, что это у них — второй завтрак или обед… Я, конечно, могла бы дотянуться до пирога и схватить кусок. Но, похоже, они так не делали. А как? Хоть бы кто-нибудь об имениннице подумал!

— Антон Владимирович, — прошипела я, слегка наклонившись к адвокату. — Если я не съем что-нибудь, то умру.

Адвокат зарделся. Не поворачивая ко мне головы, он поднял руку. Тут же за его спиной возникла девица в белом переднике — ее я видела, когда самостоятельно выбиралась из ванной. Адвокат молча показал вилкой на мою тарелку. Фартучек запорхал возле меня, и — о счастье! — в моей тарелке еда! Еще бы съесть все это правильно… Но, как оказалось, наши правила этикета недалеко ушли: вилка в левой руке, нож — в правой. Я все-таки посматривала на маман, чтобы не сделать чего-нибудь неподобающего — не хотелось опять привлекать к себе внимание. Марья Петровна не ела — только держала в руке вилку. Зато ела Полина — чем вызвала явное неудовольствие маман. Так, понятно, дамам полагается делать вид, что они обедают. Тут маман встала — это, оказывается, сигнал: мужчины поднялись, и она пригласила их в кабинет — кофе и коньяк, можно курить. Дамы остались за столом ждать чай. Здоровая баба приперла самовар. Кухарка что ли? Столовую посуду заменили чайной. Чай мне не понравился — веник и веник, но остальные хвалили, ахали. Существо в чепчике оказалось бойкой старушенцией, производящей много шума и пьющей чай с сахаром вприкуску. На чепчик ни маман, ни Полина внимания не обращали.

— Поля, иди к себе! — произнесла вдруг Мария Петровна.

Толстушка Полина от неожиданности уронила кусок бисквита в чашку с чаем. Маман сдвинула брови. Этого оказалось достаточно, чтобы за столом остались чепчик, мадам и я.

— Что сказал Сурмин? — вопрос был задан мне.

— Насчет чего? — бисквит был на самом деле вкусный, и я не видела причин, почему бы его не слопать. Возможно, это повлияло на мою дикцию, и маман напустилась на меня:

— Не говори с набитым ртом! И не пей, пока не проглотишь! Сурмин тебя подозревает?

— Меня все подозревают!

— Так кроме тебя больше и некому!

— Но это не я!

По правде сказать, меня одолевали сомнения: я же не знала, что делала Анна до того момента, как я очутилась в ее теле. Может, это как раз она, да еще и с сообщником? Надо бы разузнать побольше об этой Анне Федоровне Назарьевой… Пока я слушала свои мысли, маман продолжала свою речь, все более закипая:

— Ты и вправду ничего не помнишь? Что-то ты же должна помнить! По-моему, ты притворяешься! Завтра соберется консилиум, и тебя разоблачат. Позор на весь свет — дочь — убийца! Но даже если ты и вправду сошла с ума… Сумасшедшая дочь — ненамного лучше дочери-преступницы! Хорошо, отец не дожил, не увидит такого стыда! Вот, полюбуйся! — и разгневанная мамаша протянула мне газету.

"Петербургская газета" — буквы располагались дугой вверху страницы. Оказывается, сегодня двадцатое ноября, суббота… И год, действительно, 1909… Бабка в чепчике продолжала прихлебывать чай, потихоньку подтащив к себе тарелку с бисквитами. Она что, глухая?

— А она что, глухая? — я так и спросила у маман, кивнув на чепчик.

— А то ты не знаешь! Читай! Вот тут! — мамаша ткнула пальцем в газетный подвал.

И где-то между заметкой о деле по иску парижской фирмы модных туалетов к княгине Д.Е. Кочубей и сообщением о случае с кошатником на Лиговском бульваре (он проходил по бульвару, держа под мышкой жирного кота, когда с криком: "Васька, дорогой мой… где ты пропадал?!." и с угрозами за кражу, на него набросилась пожилая женщина в салопе. Признав свою собственность, она настолько энергично стала отнимать ее, что торговец уронил с головы лоток с печенкой, на который с жадностью накинулись бродячие собаки. В это же время кот, вырвавшись из его рук, упал в кучу собак, а затем стремительно умчался в первые попавшиеся ворота. Лишившись и кота, и печенки, кошатник чуть не плакал. Задержав пытавшуюся бежать женщину, он повлек ее в участок, требуя возмещения убытков) я нашла строки о себе:

"Сегодня в квартире г-жи Н., проживающей в собственном доме на Екатерининском канале, был обнаружен зарезанным жених ее старшей дочери. Очевидцы рассказывают, что от горя невеста потеряла рассудок. Кто убийца, доподлинно неизвестно. К выяснению обстоятельств дела приступил судебный следователь А.В. Сурмин. Общественность надеется, что справедливость восторжествует".

— О каком-то кошатнике и то больше написали…

Я не очень расстроилась по поводу заметки — ни наших имен, ни точного адреса, а Сурмину так и надо — не будет нос задирать… Ишь, во-первых, во-вторых…

— Да как ты не понимаешь! На самом деле умом тронулась, что ли? — маман даже не стала употреблять французские слова. Пожалуй, впервые она посмотрела на меня озабоченно — как на дочь, попавшую в беду. — Это же позор, всем станет известно!

— А мне вот интересно, откуда журналюги узнали? Кто-то же этим репортерам проболтался! И этот "кто-то", скорее всего, живет в вашей квартире! Кстати, эта вот старушка и тот тип, в очках, они кто?

— Моя дальняя родственница и ее внук, студент… Не надоело тебе передо мной актерствовать? Иди в кабинет — там тебя следователь ждет! — и маман удалилась, стуча каблуками.

Легко сказать — иди в кабинет… Опять петлять по бесконечным комнатам… Пусть сам сюда идет. Если ему надо… И я принялась листать газету. В ней писали об обилии нищих вблизи центральных улиц. Отмечалось, что среди взрослых нищих небывалое количество малолетних, зачастую действующих совершенно самостоятельно. Прочитала я и о том, как две проститутки, Ирина Сидорова, 17 лет, и Наталья Полякова, 15 лет, гуляя по Невскому, сговорились вместе покончить свое жалкое существование: "Они купили в аптеке по большому флакону уксусной эссенции и на Невском по команде разом выпили ее. Вокруг бившихся на земле девушек собралась толпа. Нашлись среди толпы и такие, что позволяли себе острить над несчастными. Полиция отправила девушек в больницу. Они сказали, что им стала невмоготу их позорная жизнь". А на Крестовском острове, около стрелки, оказывается, видели волка. Как пишут, волк забежал сюда морем, со стороны Лахты. Я шуршала пухлой газеткой, рассматривала рекламные объявления, во множестве пестревшие на страницах, — о продаже граммофонов и двусторонних пластинок, о последнем спектакле Сары Бернар, о поиске спутников жизни (за болезненного, обиженного судьбой, старого, но богатого, желает выйти замуж молодая, полная сил и энергии симпатичная барышня) — и жевала бисквит, когда кто-то тихонько потянул меня за рукав. Возле меня стояла старуха в чепчике — ее лицо было вровень с моим. Из-под оборок чепца смотрели глаза-изюминки — черные и живые.

— Что-то не узнаю тебя, Аня… Нет, не узнаю… Да ты не Анна! — ее голос вовсе не походил на дрожащий старческий, каким, по моим представлениям, должен быть голос такого согнутого временем существа. Бабка говорила сочным басом.

— Ты зачем сюда явилась? Уходи! Уходи! — вдруг заорала она, скрюченные пальцы вцепились в мое платье, и от страха я снова превратилась в девушку с веслом.

7. Доктор ставит мне диагноз, а я требую объяснений.

Старуха трясла меня, как грушу с плодами. Скоро ее завывания перешли в визг. Отцепляться от меня она не желала, а я боялась ее оттолкнуть — вдруг упадет, отвечай потом — Анна и так под подозрением. Целую вечность бабка трясла меня и визжала, а я тупо отрывала от себя ее похожие на когти пальцы. Стоило мне отодрать один палец, как он тут же впивался в меня с новой силой, и я принималась отдирать другой. Господи, ну хоть бы кто-нибудь пришел — шума что ли не слышат? Заорать самой мне в голову не приходило.

Спас меня адвокат. Быстрым шагом войдя в столовую, он хлопнул по столу свернутой газетой и крикнул "Цыц!". Чепчик сцапал бисквит из моей тарелки и исчез за одной из проклятых дверей.

— А я за вами, Анна Федоровна, Арсений Венедиктович ждет.

Ну надо же! Как будто бы и не произошло ничего — сижу это я, попивая чаек, а он с поручением-с… И чепчика с воплями не было, и я не сумасшедшая и даже не именинница… И он не краснел, заметив под моей блузкой отсутствие белья, а главное, не стоял как живой укор, пока мы со следователем изучали кровавые следы. Не может быть, что мне все показалось! Мне не шестнадцать, когда кажется… Я вспомнила, сколько мне на самом деле… Старая калоша… Этот Антон мне почти в сыновья годится! Но тут я представила Анну — какой я видела ее в последний раз в зеркале. Ничего себе калоша! Даже и без знания местных обычаев и особенностей менталитета с моей новой внешностью можно выходить на тропу войны… э-э-э, то есть обольщения. И если я — это Анна, то мне пора заняться следователем, хотя о нем я ничегошеньки не знаю — вдруг он счастливо женат или, наоборот, не по женской части… Но поработать в его направлении стоит… Загорающийся, как бенгальский огонь, Шпиндель — запасной вариант. И я потащилась в сопровождении адвоката в кабинет, ругая себя за съеденные бисквиты, — корсет немилосердно врезался в бока. Адвокат распахивал передо мной двери — одну за другой, а я все никак не могла запомнить, какая из них куда ведет. Так мы дошли до кабинета. Прямо у меня перед носом дверь резко открылась, из кабинета пулей вылетел тощий очкарик, и мы чуть не стукнулись лбами. Что-то он прошептал — что? Я пожала плечами и вошла.

Сурмин сидел за безбрежным столом и усердно водил пером по бумаге. Рядом в пепельнице дымилась сигара. При моем появлении он отложил перо, встал и предложил перейти в другое место, если я сочту, что здесь слишком накурено. Не слишком, но можно попробовать открыть окно. Очевидно, я снова сморозила какую-то глупость и их озадачила, потому что мужчины опять переглянулись. Следователь с явным сожалением смял в пепельнице недокуренную сигару, а адвокат начал выспрашивать, помню ли я, где живу. Нет. А что? А то, оказывается, что на этой половине дома окон не отворяют, потому что они, окна, выходят на канаву, канал то есть, который из-за своего медленного течения забивается мусором и даже зимой распространяет "амбре". Вонь, короче. По этой причине канаву уже давно хотят засыпать, но все никак не примут окончательного решения, а Мария Петровна по этой же причине намерена дом продать, да вот покупателя никак найти не может. Я уже открыла рот, чтобы сообщить, что канал так и останется каналом, только будет называться иначе, но вовремя вспомнила, кто я и где я. Рот пришлось закрыть.

Следователь остался сидеть за столом, Шпиндель пододвинул к столу стул, на котором утром сидела я, а я плюхнулась на диван и принялась рассматривать Сурмина — не начинать же мне разговор первой. Конечно, баки такие у нас не носят, но если их сбрить и выпустить его на улицу, никто и не подумает, что он из 1909 года… Я попыталась представить, как бы выглядел Сурмин, например, в том бежевом пуловере из ангоры, что я подарила когда-то мужу, а он не стал его носить, посчитав слишком светлым. На самом-то деле причина была вовсе не в цвете, а в том, что мой бывший муж ужас как не любил новые вещи, и надеть на него новенькую рубашку стоило мне таких же усилий, как мустангеру оседлать одичавшую лошадь. В воображении нарядить Сурмина в пуловер и даже в джинсы не составило никакого труда. В джинсах он еще больше стал смахивать на кого-то, кого я никак не вспомню… Потом я попыталась засунуть в джинсы адвоката, а заодно поменять ему прическу — к черту дурацкий пробор и прилизанные волосики… Ему бы пошла легкая небрежность… От всех этих приятных мыслей отвлек голос следователя:

— Осматривая место преступления, вы узнали все, что хотели?

— Конечно, не все, — остатки моих фантазий разлетелись, как сигарный дым Сурмина. Пришлось мобилизоваться. — Одежду убитого нашли?

— Нет, не нашли.

— А вы всю квартиру осмотрели?

— Мы осмотрели вашу комнату. Этого достаточно…

— …достаточно, если у вас нет других подозреваемых, кроме меня. А если допустить, что убил этого Сра…

— Стремнова… — поправил меня Сурмин.

— Хорошо, Стремнова… В общем, если убил его кто-то другой, а не я, то у убийцы было время избавиться от одежды — выкинуть в окно или засунуть в камин, в печь… Уйти и забрать одежду с собой… А может, этого Стремнова сюда голым притащили? Вы в моей комнате осматривали пол? Вдруг там комья какой-нибудь приметной земли? По составу можно определить, откуда она…

— Да какая земля — сугробы выше аршина, трамваи не ходят, рельсы замело… — Сурмин на меня не смотрел. Но и раздражения в его интонации я не уловила.

— После того как меня вызвал Антон Владимирович, возле всех наружных дверей была поставлена охрана. Ваши домашние утверждают, что ночью из квартиры никто не выходил. Сейчас вокруг дома мои люди, они следят, чтобы окна не открывались, а дом никто не покидал. Печи и камины прикажу проверить, но это не снимет с вас подозрения — вы и сами могли сжечь одежду убитого.

— А мне зачем убивать жениха? Должна же быть причина, мотив? Как там у вас, юристов, говорят — ищи, кому выгодно. А мне что, было выгодно отправить его на тот свет?

— Ну, причиной могла быть и ревность… Как вы относились к Ивану Спиридоновичу Стремнову, своему жениху?

Это был вопрос, на который я не могла ответить, как бы ни старалась. Поэтому я сказала, как есть:

— Я не знаю… Я не знаю, как я к нему относилась.

— Не помните?

— Не помнят, забывают, если было что помнить! Я увидела Стремнова, когда он был уже мертв.

— Но это же не так! Ваша мать, сестра подтвердят, что вы с ним знакомы больше года, что он частый гость в вашем доме. Полина Федоровна сообщила, что после вашей помолвки вы посещали его холостяцкую квартиру… И это очень возмущало и Марию Петровну, и сестру вашу. У вас и ссоры были по этой причине, а свадьба, назначенная на конец лета, все откладывалась… Почему вы не торопились венчаться?

— Не знаю! И не ссылайтесь на мою мать и сестру — мне известно о них не больше, чем о женихе! — я готова была снова разреветься.

Конечно, Арсений, которому надо найти убийцу, задавал совершенно правильные вопросы — с точки зрения здравого смысла. Но что бы я ни отвечала, ему все должно было казаться либо ложью и увертками подозреваемой, либо бредом сумасшедшей, но все равно подозреваемой. И адвокат тоже хорош: молчит, как мумия фараона…

— А вы, господин адвокат, по-моему, забыли о своих обязанностях. Вы же должны меня защищать! Вот и защищайте…

Адвокат, видимо, решил, что правильней всего убедить Сурмина в том, что я ненормальная, и сказал, глядя на следователя:

— Ты зря допрашиваешь Анну Федоровну в отсутствие доктора — видишь, как она возбуждается, как бы не сделалось припадка. Алексей Эдуардович предупреждал, что это может быть, если ее волновать…

Разговаривают обо мне так, будто меня тут нет! А эти их бесконечные переглядывания! Достали уже! Значит, я не только сумасшедшая, а еще и припадочная? Хорошо, я им устрою припадок! Какого лешего? Терять мне нечего. Еще бы знать, что доктор имел в виду под припадком — припадки бывают разные… Одно утешало: наверняка ни адвокат, ни следователь тоже не знают, каким должен быть припадок Анны. Я прикинула расстояние от дивана до пола: полметра, может, чуть больше. Ну, и ковер… Так что падать не больно, тем более что я буду сидеть, когда припадок начнется. И я очень удачно издала легкий, но впечатляющий хрип, схватившись за горло. Одновременно я закатила глаза и начала потихоньку сползать с дивана. Вдруг я почувствовала, что перестала контролировать сползание, и попросту неудержимо съезжаю со скользкого дивана. Я очень натурально взмахнула всеми четырьмя конечностями и по-настоящему шмякнулась на ковер, надеясь, что на меня в этот момент смотрели.

— Ну вот, накаркал… Иди за доктором, — губы Сурмина в сантиметре от моего уха. Я почувствовала запах табака — следователь дышал мне в висок. Потом он начал чем-то махать на меня — газетой или листами бумаги со стола. Было ужасно трудно не открыть глаза и вообще удержаться от каких-либо движений. Как глупо… Лежу перед следователем уже, наверное, целую вечность, а доктора и адвоката все нет… Следак перестал обдувать меня. Знать бы, что он делает… Я решила не дожидаться доктора и вернуться к жизни самостоятельно. Попыталась сдавленно застонать — надеюсь, я изобразила именно сдавленный стон, а не мычанье коровы в ожидании дойки. Одновременно со стоном я открыла глаза — и встретила взгляд Сурмина. У следователя оказались серые глаза с длюннющими ресницами, прямо как у барышни. Он тут же отвел взгляд. Ну и дурак… Даже не енот, а бабуин с бакенбардами… Мог бы и проявить хоть какой-нибудь интерес… И все-таки он мне кого-то напоминает… Вблизи — еще больше… Но и на этот раз вспомнить не удалось — явилась долгожданная парочка, и доктор сунул мне под нос мерзко пахнущий флакон. Меня начали поднимать с пола — причем старикан старался подхватить меня под коленки, а адвокат — под мышки. Еще чего… Лягнув доктора, я ограничилась помощью Шпинделя, уцепившись за его шею. Кажется, следак догадался, что припадок был ненастоящий. Ну и бес с ним, со следаком… Доктор заявил, что мне необходим отдых, и на сегодня допрос окончен:

— Деменция прекокс, господа! Деменция прекокс!

Что означает этот прекокс? Я потребовала у доктора объяснений, и он начал нудно рассуждать об утраченной мной способности воспринимать объекты, улавливать их связи и сохранять о них полное воспоминание. Адвокат и следователь опять принялись обмениваться значительными взглядами. У них что — телепатическая связь? Прекокс у меня или не прекокс — не важно. Важно, сочтут ли этот прекокс основанием не посылать меня на каторгу?

8. Я веду разговоры о любви.

Адвокат вызвался проводить меня до спальни — доктор остался в кабинете объяснять Сурмину, что, да, деменция прекокс — это такое состояние, когда не то что дорогу в собственную спальню забудешь, но и мать родную. Уже в дверях я вспомнила, что не попрощалась, и сказала наблюдающим мой уход мужчинам: "Ну, пока…" — чем вызвала новую серию недоуменных переглядываний. Первым очнулся доктор и полез в карман за своим блокнотиком — занести в него мой новый перл.

Жандарм больше не подпирал дверь в мою спальню. Пропустив меня вперед, адвокат шаркнул ножкой и хотел было удалиться, но я попросила его войти.

— Антон Владимирович, вы, по-моему, в этом доме единственный человек, кто чувствует ко мне расположение. Выслушайте меня, ну, пожалуйста…

Адвокат снова сделался пунцовым, как пион, и, не отказываясь со мной побеседовать, тем не менее, отказался сделать это в спальне Анны, что показалось мне странным — раз он знает, где Анна держит перья и карандаши, значит, бывал там. И почему бы не зайти? Он привел меня в комнату с бильярдом, но шли мы не через ванную, а в обход. Мы романтично расположились у камина — я в кресле, а адвокат рядом, на низеньком пуфике. Дрова идиллически потрескивали, едва уловимо тянуло дымком. Мечта! Можно было смотреть на огонь вечно… если бы не необходимость искать убийцу, чтобы спасти свою шкуру. То есть шкуру Анны, конечно…

— Вы только не удивляйтесь тому, что я буду говорить… Поверьте, сегодня утром я перестала быть той Анной, которую вы знали. Сейчас я совсем другой человек. Не понимаю, как это случилось, но я не знаю о себе ничего, не знаю, что происходило со мной до этого утра. Где я? Кто я? Я открыла глаза в незнакомой комнате, помню только, как нашла труп, как потом нашли меня… Но никого из окружающих я не знаю… включая и себя. Расскажите мне об Анне… Что она за человек?

На лице Шпинделя поочередно отражались самые разные чувства — от страха до недоумения, недоверия, подозрения, надежды и отчаяния. А я всегда думала, что адвокатам нужно уметь скрывать свои эмоции…

— Анна Федоровна, действительно, вы ведете себя совершенно иначе, чем прежде, неузнаваемо… Но доктор говорит, это результат потрясения, следствие внезапно развившейся болезни.

— Наплевать на доктора… И нечего так на меня смотреть, я же говорю — я другой человек, возможно, в этом причина моих странных, с вашей точки зрения, поступков. Не обращайте на это внимания. Продолжайте…

Но адвокат если что и продолжал, так только молча ковырять каминными щипцами угольки, предпочитая смотреть на огонь, а не на меня.

— Антон Владимирович! Вы мне не верите. Я это могу понять: ну как же, сумасшедшая, от которой можно всего ожидать, да еще и любовника грохнула… Допустим, это все так, но я имею право знать, что со мной было ДО ТОГО, как я стала сумасшедшей и убийцей? Или мое прошлое хуже, чем мое настоящее?

— Хорошо. Я расскажу…

И вот что я узнала. Мне двадцать четыре года. Я происхожу из старинного дворянского рода Назарьевых. Стараниями моего отца, Федора Михайловича Назарьева, небольшое состояние, доставшееся ему по наследству, было умножено, и после его смерти, случившейся три года назад, остался доходный дом в Петербурге, где в одной из квартир проживаем мы с матерью и сестрой, а также престарелая троюродная тетка Марии Петровны и теткин внук — тот самый очкарик. У маман есть еще небольшое поместье в Пензенской губернии, куда все семейство отбывает с началом весны и где остается до осени. Матушка моя сама справляется со всеми делами, имея помощников: управляющего поместьем и Шпинделя, адвоката и секретаря в одном лице. Он тоже родственник — какой-то мой восьмиюродный братец, результат морганатического брака одной из многочисленных четвероюродных сестер моего отца. Его взяли в дом, когда он осиротел, еще в раннем детстве. У маман, оказывается, долго не было детей, и Антона Назарьевы воспитывали как собственного ребенка. Ему было семь, когда у Марии Петровны родилась я, Анна. Через два года на свет появилась Полина.

Все это было чрезвычайно интересно, но никак не проливало свет на убийство и не добавляло сведений об Анне как о человеке. Поэтому я спросила:

— А этот Стремнов — откуда он взялся? Чего это мне приспичило за него выходить?

— Ваши поступки всегда было трудно объяснить, вы своенравны, — в голосе адвоката послышалась решимость человека, который отважился сделать первый шаг по канату, натянутому над пропастью. — Да, я расскажу, даже если вы потом… В общем, вы меня любили… Вы это говорили, и я надеялся, что это так и есть… Я смел думать, что вы выйдете за меня… Несмотря на то, что Марья Петровна…

Шпиндель замолчал и снова схватил каминные щипцы. Скрипнула дверь, и пока я пыталась понять, какая из дверей открывалась, скрип повторился, и снова стало тихо. Кто-то шпионил… Кто? Антон, занятый углями и своими мыслями, не обратил на скрип никакого внимания.

— Даже Марья Петровна видела мои достоинства: я достаточно известный адвокат, свое состояние я сделал практикой, умею работать, и моя жена и дети ни в чем не нуждались бы… В наш век свободных нравов…

Тут я не удержалась и хмыкнула — о какой свободе можно говорить, если женщину душат корсетом, заставляют носить панталоны с прорехой от пупка до копчика и не дают запивать бисквиты чаем? Да у них Домострой просто! Посмотрел бы он на свободу нравов через сто лет! Покосившись на меня, адвокат продолжал:

— …вы могли позволить себе многое — посещать литературные салоны, брать уроки живописи у самых скандальных художников… Ваше увлечение авто, сценой, чтением — мне это нравилось в вас. Вашей азартной смелости у меня нет, зато есть расчет, мы прекрасно дополняли бы друг друга. Выйди вы за меня, я не стал бы препятствовать вашим занятиям… Вам тяжело было в семье — ваша матушка консерватор, не сторонник модных новшеств. Вы жаловались, что она не дает вам дышать — ваши слова… Ваше поведение Марья Петровна всегда называла, простите, неприличным и укоряла меня, что я слабохарактерный и позволил вам вскружить мне голову… Когда появился Стремнов — богатый искатель титула, — ваша матушка решила, что это ваш шанс составить выгодную партию: она уверена, что Полина может выйти замуж только с большим приданым, а Стремнов согласился взять вас лишь с пятью тысячами. Почему вы дали свое согласие, я не знаю. Стремнов, этот делец — у него магазины на Невском, — только начал посещать ваш дом, а Марья Петровна определила его вам в провожатые, и он водил вас в театр, на собрания, на прогулки… Мне вы сказали, чтобы я не смел больше говорить вам о своей любви. Весной объявили о вашей помолвке, и свадьба назначена была на август. Именно тогда я впервые подумал, что вы сошли с ума. Дня не проходило, чтобы вы не устраивали скандала — вашей матери, сестре… От вас прятались горничные — вы били девушек по щекам… Бедный Миша — вы его просто затравили… Миша Терентьев — он напротив вас за столом сидел… Вы постоянно смеялись над ним, говоря, что знаете его тайну и расскажете всем. Вам нравилось смотреть, как он выходит из себя…

Ого, подумала я, надо разузнать об этом Мише побольше. Но как? А Шпиндель все говорил и говорил:

— Я ничем не мог объяснить перемену в вашем характере. Я начал подозревать, что между вами и Стремновым что-то уже было — и эти отношения начались еще летом… Бог вам судья…

Бедный адвокат! Полюбил такую стерву… Хотя… Полюбил он, может, и своенравную, но вполне приличную девицу — умницу и красавицу, к тому же ответившую ему взаимностью — почему бы и нет? Но вот откуда вдруг такие заносы? Может, мужик чего-то не договаривает? Или… Я все-таки взрослая и опытная женщина, несмотря на нынешнюю юную телесную оболочку, и мне кажется, я знаю, в чем дело:

— Антон Владимирович! Сейчас я не способна никого бить по щекам и смеяться над обиженными… Это все было в прошлой жизни… Скажите мне — только честно! — мы с вами спали?

Адвокат упрямо не смотрел на меня. Он сидел красный, как помидор, и все мешал в камине угли. Домешается — вот-вот уронит в камин щипцы… Нет, обошлось.

— Как бы я посмел… не будучи мужем…

— А не показалось ли вам, что я делала намеки или приставала с нескромным предложением? Склоняла вас, как говорится, к сожительству?

Все-таки он уронил щипцы в камин… Махнув на щипцы рукой, адвокат наконец повернулся ко мне:

— Вы сами спросили… Да, мне так показалось. И мы поссорились… потому что я не стал… Я даже не смел вас поцеловать! Вы вообразили себя эмансипе…

Эмансипированной? Феминисткой? Леший знает, подумала я, как это у них называлось — борьба за права женщин. Видно, демонстрировать свои желания — это часть борьбы, и для Шпинделя — неприемлемо…

— Вы дороги мне, и я не могу поступить с вами, как с… как с…

— …с проституткой что ли? С кокоткой? У вас так говорят? Для вас так много значит официальное объявление людей мужем и женой? Тогда, выходит, женился — спать с женщиной можно, а если не в браке — то баба прелюбодейка, развратница и шлюха?

— Как-как?

— Так-так… Какие вы, мужики, козлы, ни черта не смыслите! Анна… то есть я… наверное вас любила, желала, жаждала подарить вам себя, смело показала вам это и от вас ждала проявления плотских чувств — на определенном этапе развития отношений одних вздохов недостаточно, — а вы ее… то есть меня… отвергли… Возможно, она… я то есть… почувствовала себя оскорбленной и стала все делать вам назло. Похоже, вы и толкнули ее — меня! — в объятия к этому Стремнову… Уж он-то, судя по вашему рассказу, не был такой холодной рыбой, как вы!

— Он был отвратителен… Как он хватал вас за руки, как дышал вам в шею! Вы не должны были позволять!..

Шпиндель замолчал. От камина было жарко, и я чувствовала, что становлюсь такой же красной, как адвокат. Я встала и попросила вернуть меня в спальню. Мне надо было подумать — ишь, какой собственник… Уязвленный адвокат имел на меня зуб, и как ему доверять? От любви до ненависти, как говорится…

Мы в молчании прошагали до нужной двери — в обход, хотя я точно помнила, что из бильярдной есть дверь в коридорчик, ведущий прямиком в ванную, смежную с моей спальней. Где-то в глубине квартиры били часы.

— Сколько уже?

Адвокат достал из жилетного кармана часы-луковицу на длинной цепи и щелкнул крышкой.

— Четыре… Анна Федоровна, могу я надеяться, что ваши чувства ко мне вернутся?

— Антон, вы неправильно формулируете вопрос. Поймите, вы разговариваете с женщиной, которая познакомилась с вами сегодня утром. О каком возврате чувств может идти речь? Правильно было бы спросить: "Сможете ли вы полюбить меня?"

— Так вы полюбите меня?

Нет, ну посмотрите на него! Скажешь "да", он привяжется с вопросом "Когда?". Скажешь "нет", еще чего доброго застрелится — знаю я их нравы, читала: то травятся, то стреляются — и все из-за несчастной любви.

— А зачем вам любовь сумасшедшей женщины, которую подозревают в убийстве? Видите, не на все вопросы можно ответить вот так сразу. Давайте продолжим обсуждение наших отношений, когда найдут убийцу Стремнова.

Шпиндель сделался еще краснее. Хотя куда уж более…

9. Я все-таки открываю маленькую дверь за ширмой, нахожу улики и подслушиваю, хотя прекрасно знаю, что подслушивать некрасиво.

Я гордо удалилась в свою спальню. Хотя какая она, к черту, моя? Как я залезу на эту кровать — после трупа? И где, наконец, взять хоть какое-нибудь подобие халата или что они там носят дома, — я уже дышать не могу, стиснутая этим серым шелком… Я переходила от кресла к бюро, от бюро к ширме, ощущая на себе чей-то взгляд и поэтому все время озираясь, чтобы убедиться, что я одна. Нет, не одна — за мной с высокой спинки кресла следил кот.

— Кыса-кыса-кыса… — позвала я. Кот прижал к голове уши и заколотил хвостом по креслу.

— У, злюка… Ну и торчи там сколько влезет. Думаешь, только и мечтаю тебя потискать? И не надейся…

Шипя и плюясь, кот исчез за креслом. А я двинулась к той двери за ширмой, у которой меня остановил Сурмин. За дверью оказалась гардеробная — длинная и узкая. Под потолком тускло горела лампа. Вдоль стен выстроились плечом к плечу шкафы. В них я обнаружила ряды платьев, полки, забитые бельем и обувью. Верхний ярус занимали круглые коробки — наверное, там хранились шляпы. Одежды хватило бы на средней руки бутик… Как среди всех этих шелков, мехов, бархата и кисеи отыскать что-то наподобие домашней одежды, я не представляла. Зато, пройдя вдоль шкафов до конца гардеробной, я нашла очередную дверь и оказалась нос к носу с Полиной. Эта девица что, специализируется на подслушивании?

— И куда я попала? — вопрос дурацкий, но должна же я была что-то сказать?

— Это моя спальня! Нечего сюда соваться! Я позову маму!

— Даже если это твоя спальня, зачем так орать? Я же тебя не съем, не стукну и не стану отбирать у тебя твои вещи! Могла бы и поговорить с сестрой…

Полина попятилась от меня, растопырив руки. Похоже, она не хотела, чтобы я увидела что-то, находящееся у нее за спиной. Вообще-то я не агрессивная, на людей не нападаю. Но тут другой случай. Я двинулась прямо на нее, прикидывая, решится ли моя сестрица схватиться со мной в рукопашную, если окажется, что отступать ей некуда. В ближнем бою у меня шансов не было — мои нынешние сорок пять кэгэ против ее девяноста — это все равно что нападение божьей коровки на бульдозер. Я поискала, чем бы вооружиться. На расстоянии вытянутой руки на одноногом столике стояла длинная тощая ваза с розой. Розу пришлось выкинуть, а вазу взять за горло. Поигрывая вазой, я шагнула к Полине. Вот она-то была в домашнем — без всяких там корсетов, в широком и длинном синем балахоне. Но пятиться в таком наряде — чревато последствиями. И они, последствия, не замедлили явиться — девица наступила на подол, послышался треск рвущейся ткани, и Полина, подвывая, рухнула на ковер. Оставив ее на полу — сама виновата, не надо было пятиться! — я увидела, наконец, что она прятала, — открытую дверцу изразцовой печи, в которой тлели остатки каких-то лохмотьев. Воняло соответствующе — жжеными тряпками. Терять времени было нельзя — я поняла, что это горели улики. В моей руке все еще была узкогорлая ваза, на дне которой плюхалась вода, — ее хватило залить огонь. Из печи вырвалось облачко пара вперемешку с сажей. Помахивая вазой, как дубинкой, я велела Полине идти со мной искать следователя. Слегка подталкивая сестрицу вазой в спину, я заставила толстушку пробежаться до кабинета. Сурмин был там — беседовал с доктором и адвокатом.

— Идите и посмотрите, что эта девушка жгла в печке!

В комнату Полины мы вернулись большой компанией: трое мужчин, мы с Полиной и выплывшая на шум мадам. Следователь приказал принести газету и собственноручно выгреб из печки золу — в ней обнаружились клочки обгоревшей ткани и пара металлических пуговиц, как он заявил, от кальсон. Оставалось выяснять, откуда в печке фрагменты одежды Стремнова. Ни один человек не сомневался, что это они, фрагменты, и есть. Тут, к моему удивлению, меня и доктора попросили удалиться. Продолжая потрясать вазой, я сказала, что с удовольствием бы удалилась, если бы меня это все не касалось, а так как мне позарез нужно выяснить, откуда у сестры кальсоны моего жениха, то я остаюсь, как бы они меня ни выгоняли. Полина спряталась за мать, доктор опять достал свой блокнотик, следователь перемигнулся с адвокатом и шагнул ко мне:

— Я расскажу вам все, что мне удастся узнать, — бархатный баритон прямо-таки обволакивал меня и лишал твердости. Я моментально размякла и отдала ему вазу. Он задержал мою руку в своей чуть дольше, чем требовалось при добровольной сдаче оружия. Или мне показалось?

Через гардеробную я прошла в комнату Анны. Постояла у окна: действительно, снега навалило — аршин… И он все идет и идет… Еще побродила по комнате и остановилась возле пейзажа на мольберте. Картине не хватало живости — импрессионизма, я бы сказала, хотя манера отдаленно и напоминала Борисова-Мусатова — призрачные дамы среди берез. Покопалась в баночках с красками — в рабочем состоянии только белила — нашла подходящую кисточку и добавила кое-где мазки белого. Получилось гораздо интереснее. Долго вытирала кисть тряпкой в пятнах засохшей краски — интересно, где у этой Анны керосин — или чем там они краску оттирают… Теперь руки надо мыть — и я отправилась в ванную. Там мне пришла в голову мысль посмотреть, действительно ли из ванной можно попасть в бильярдную. Я сразу нашла нужную дверь и вышла в уже знакомый коридорчик. Дверь в бильярдную была приоткрыта. Сквозь узенькую щель пробивался свет. Я уже протянула руку, чтобы эту дверь открыть, но голоса из-за двери заставили меня притормозить. Беседовали двое — Сурмин и Шпиндель. Видимо, совмещали приятное с полезным — обсуждение моего дела и игру на бильярде: периодически был слышен стук бильярдных шаров. Отогнав от себя дурацкую мысль, что подслушивать мне, человеку высоких принципов, придется впервые в жизни (что приходилось делать Анне, я не знаю, и ответственности за ее поведение не несу), я постаралась не дышать, чтобы ничего не пропустить. Что меня могут застукать за таким неприглядным делом, меня тоже не остановило, — сами сумасшедшей назвали, а сумасшедшим все можно…

— Ты снова шар смазал! Нет, с тобой сегодня играть нельзя — то у тебя туш, то кикс, то промах… А я вот тебе — труабан… — голос Сурмина.

Подумаешь, от трех бортов… Это даже я могу. Некоторое время слышен был только стук шаров. Я приоткрыла дверь чуть шире.

— Какая игра? Анна у меня из головы не идет… Неужели можно вот так вдруг, в одночасье потерять рассудок? — адвокат переживал.

— Я бы не сказал, что она потеряла рассудок. Памяти лишилась, да. Но в логике рассуждений ей не откажешь… Ну, консилиум завтра решит, что у нее с рассудком и с памятью. А вдруг это игра — ты сам рассказывал, что она неплохая актриса, в любительских спектаклях ей большие роли давали. Так что пусть доктора решают… А там подумаем, как быть. Ты же понимаешь, что главная подозреваемая — Анна. И сообщник у нее, вероятно, был — тут она права. Например, Полина помогала Стремнова держать…

— Только не Полина, она Анну ненавидит — и по большей части из-за меня… Ревность, зависть — ты же знаешь… Как меня Мария Петровна ни уговаривает, не могу я на Полине жениться и всех несчастными сделать — и Полину, и себя, и Анну… Уж скорее, Полина убийца. Согласись, ее объяснения по поводу сокрытия улик неубедительны — подумаешь, испугалась, что нашла в своей комнате узел с одеждой… Она ни на один твой вопрос вразумительно не ответила — "да", "нет", "не знаю"…

— И Полина могла убить, и Мария Петровна — они все под подозрением, все, кто в квартире был! А этот Михаил Терентьев — чем не подозреваемый? Личность мутная: говорит, что не было его ночью — в трактире сидел, а горничная показала, что он из квартиры никуда не отлучался. Даже ты подозреваемый — из-за своей страстной отвергнутой любви мог и зарезать соперника. И проникнуть в спальню Анны тебе просто — у тебя есть ключ от квартиры Марии Петровны.

Шпиндель что-то сказал — я не расслышала. Затем снова голос Сурмина:

— Ладно, не сердись! Я-то тебя не подозреваю… Но этим Мишей стоит заняться. Завтра вызову его к себе — ты проследи, чтобы он не сбежал. Кстати, Анна права и в том, что убивали Стремнова бесчувственного, предварительно раздев — и убивали в ее постели. И для присяжных заседателей этот факт будет главным доводом признать ее виновной. Ну, карамболь! Партия моя!

Сухарь… Ему бильярд важнее Шпинделевой девицы! Что ответил адвокат, я снова не разобрала. Затем мужчины переместились в другой конец комнаты, и кроме нечленораздельного бормотания слышно ничего больше не было. Я вернулась в спальню.

10. Я пишу письмо, снимаю корсет, поливаю себя духами, убеждаюсь, что не всех можно подкупить, а также обнаруживаю зеркало — то самое.

Кот недовольно урчал за креслом, но не показывался. Проигнорировав кошачье возмущение, я уселась в облюбованное Маркизом кресло, чтобы подумать. И что я узнала, поступившись своими моральными принципами? Практически ничего нового. Разве что стала понятной причина ненависти ко мне Полины. Но если она хотела замуж за Шпинделя, ей совершенно не с руки убивать Стремнова — оставшись без жениха, Анна могла снова взяться за адвоката. И что тогда останется влюбленной Полине? А что девица по уши влюблена — это видно невооруженным глазом. Нет, но каков адвокат! Ни слова о том, что маман сватает за него Полину!

Пообещав себе не отвлекаться на посторонние эмоции, я стала думать о мотиве. Мотив надо найти во что бы то ни стало. Не верю я ни в убийство по неосторожности, ни в убийство в состоянии аффекта. Какие аффекты, когда мужика сначала напоили (или одурманили иначе), потом раздели, а потом зарезали. Хотя, может, сначала раздели, а потом одурманили, но тогда уж точно — шерше ля фам! Не в присутствии же мужиков Стремнов добровольно раздевался! И следователь прав — без Анны не обошлось. Вот где она была, когда этого Стремнова раздевали и дурманили, если убийство происходило в ее постели? Если она виновата, знать бы, зачем ей это убийство? В ее собственной кровати? Она что, совсем идиотка? Или наш с ней чейндж не дал ей возможности избавиться от мертвеца? А как бы она это сделала? Предположим, Анна не причастна к убийству. В тот момент она могла быть в любом месте квартиры, где комнаты, как сообщающиеся сосуды, и всюду двери. Например, пройти к сестре через гардеробную. Или из ванны выйти в бильярдную… Еще есть дверь — куда ведет, не знаю. В эту дверь как раз и вошли маман, Полина и горничная. Почему Полина не прибежала через гардеробную — это же ближе? Чем они, кстати, все занимались? Привести или даже принести к Анне мужика — раз плюнуть. Ткнуть ножом — на это много времени не надо. И что? Выходит, Анну подставили? Тогда больше всех на роль убийцы годится белобрысый очкарик Миша. Так Миша или Анна? А вдруг — вместе? А почему не Шпиндель? Если Стремнова убил он, то одним махом а) отомстил Стремнову, который увел у него Анну, и б) отмстил Анне, поправшей самое святое — его любовь к ней. Узнать бы еще все-таки, чей ножичек…

Вопросы множились, как кролики в Австралии. И как эти самые кролики, уносились от меня без ответа. К тому же, как от назойливой мухи, я отмахивалась от ощущения, что смотрю на происходящее со стороны, ну, как в кино… В любой момент я могу услышать: "Сеанс окончен", — и меня выставят из зрительного зала. И Анна не будет знать, что случилось в ее отсутствие. Поэтому я решила написать Анне.

Я пересела к бюро, взяла лист бумаги, сняла с чернильницы крышку, выбрала ручку с пером и, макая перо в чернила, написала:

Я, Нина, 11 марта 2010 года стала Анной. Для Анны это произошло утром 20 ноября 1909 года. Где Анна, я не знаю. Надеюсь, стала Ниной. Это случилось внезапно и так же внезапно может кончиться. Чем? Знает один Бог. Надеюсь, я вернусь в свое время, а Анна — в свое…Чтобы Анна была в курсе того, что произошло в ее отсутствие, пишу. Анну обвиняют в убийстве Стремнова. Я нашла его зарезанным — в постели Анны, на рассвете. Естественно, я не знаю тут ничего и никого, по этой причине доктор Соловьев решил, что Анна сошла с ума. Шпиндель признался в любви к Анне и обвинил ее в непристойном поведении. Я ему объяснила, чем отличается нормальная женщина от бесчувственного бревна. Полина сожгла в своей печке одежду Стремнова. Где она ее взяла и почему уничтожила? Не знаю…

Конечно, я писала без их лишних букв, всяких там твердых знаков, хотя и старалась выводить буковки, как нас учили в первом классе — я еще застала эру чернильниц — с наклоном, нажимом и "с узелками" в отправных точках. Ну не совсем же Анна дура, сможет прочесть! Нельзя доверять бумаге, но иного способа общаться с Анной (если такие прыжки из тела в тело вдруг повторятся) просто нет. Самое плохое, что может случиться с запиской, — ее найдет не Анна, а маман, отдаст доктору, и тот приобщит листок к доказательствам наличия у меня деменции прекокс. Вот была бы я дома, залезла бы в Интернет — и через две минуты уже знала бы, что это за фигня — деменция прекокс, и как себя вести, чтобы у доктора отпали последние сомнения в моей вменяемости.

Надо было подыскать для записки подходящее место — не на виду, но так, чтобы Анна смогла быстро ее обнаружить. Листок я засунула за пейзажик на мольберте, оставив торчать кончик бумаги. Все художники относятся трепетно к своим полотнам — Анна мои мазки на своей картине заметит сразу.

Я бродила по комнате, все больше раздражаясь от невозможности сменить платье. Хотя почему невозможно? Если бы мне удалось вызвать горничную… Маман в кабинете сделала это с помощью колокольчика. В комнате Анны я колокольчика не заметила. Обратимся к кинематографу… Как там действовали графья, князья и прочие бароны? За что-то дергали. Даже знаю, как называется — сонетка. Может, в 1909 году сонетки уже вышли из употребления, но я решила поискать. И представьте, нашла — вдоль дверного косяка как раз той двери, за которой неизвестно что находится, висела широкая тканая лента, оканчивающаяся здоровенной кистью. Подергав за кисть и совершенно не представляя, что за этим последует, я стала ждать. Конечно, я не утерпела и выглянула за дверь. Как вы думаете, что я там обнаружила? Стоящего на часах жандарма! Выходить мне явно не запрещалось, но, прочитав во взгляде стражника некую решимость, экспериментировать не стала, и без жандарма у меня хватало проблем.

Наверное, прошло минуты три, не больше, и появилась Даша. Видимо, мое поведение, с ее точки зрения, становилось все нормальнее, поэтому она уже не шарахалась, как вспугнутая лань, когда ей приходилось иметь со мной дело. Из гардеробной было принесено все необходимое: облегченный вариант белья, цвета морской волны прямое и с широкими рукавами бархатное платье с застежкой спереди и уже знакомые мне восточные тапки.

Какое, оказывается, наслаждение остаться без корсета!

Горничная удалилась, сообщив, что Мария Петровна "приказали ужин подавать барышням в комнаты". Когда? Как мне будет угодно — хоть сейчас. Мне ужинать не хотелось. Даша ушла, а я принялась слоняться по комнате, разглядывать и трогать вещи. Кровать застелили чистым — белье снова было шелковое. Но я не собиралась на этой кровати спать, а присмотрела в уголке уютный диванчик, решив, что если мне предстоит тут остаться навсегда, то лучшего места для спанья и не найти. Еще я обнаружила внушительный туалетный столик с овальным зеркалом в металлической оправе. В ящички под столешницей были напиханы гребни, футляры с бусами и браслетами, пудреницы, бархотки, перышки и прочая дамская дребедень — в соответствии с модой 1909 года. На самом столике красовалась коробка, обтянутая шелком. Коробка не маленькая — размером со старый энциклопедический словарь. Среди вышитых на шелке цветочков я разглядела вышитую же надпись: Coty. La Rose Jacqueminot. И я ее открыла — а кто бы не открыл? Я французского не знаю, но Coty — это "Коти", знаменитые духи. Флакон — граммов двести, как стакан! И я щедро полила себя столетними духами… Вернув флакон в шелковое гнездо, я покопалась в коробке: мыло, пудра и еще три емкости разного размера — не нашла особой разницы в запахах. Благоухая, как чайная роза, я продолжила свой дрейф по спальне Анны. Уже почти совсем стемнело. Обо мне забыли. Ни следователя, ни адвоката, ни доктора, ни маман… Прохаживаюсь тут из угла в угол… Я опять подергала сонетку. Явилась Дарья с подносом, накрытым большой салфеткой, — ужин.

Горничная зажгла люстру, задернула шторы и спросила, не надо ли подбросить дров в печь. Надо. Но после. После того, как она мне кое-что расскажет…

— Даша, вы знаете, что сейчас делает Полина?

— Барышня в своей комнате — ужинают.

— А остальные? Антон Владимирович, следователь, маман?..

Я не сомневалась, что Дарья в курсе всех перемещений. Девица мялась. Если я правильно поняла, информация не бесплатна. Ну ничего не изменилось за сто лет! В ящиках туалетного столика я видела монетки. Будем надеяться, это сработает. Я протянула Дарье деньги — полная горсть монет. Не торопясь, она ссыпала их в платочек, завязала узелком и спрятала где-то под фартуком.

Судя по ее довольному виду, взятка была не маленькая. Я где-то читала, что до первой мировой в России фунт сливочного масла стоил сорок копеек, а фунт говядины — и того меньше, двадцать копеек. А откормленный гусь — полтора рубля. Даша теперь могла завести небольшое стадо гусей!

— Антон Владимирович в своей квартире — я им туда ужин отнесла.

— А где живет Антон Владимирович?

— Так через лестницу их квартира… К вам с парадной вход направо, а к ним — налево. Только у них комнат — три…

Странно Даша изъяснялась — рассказывая об одном человеке, употребляла множественное число. Их квартира… Адвокат что — не один в своей квартире обитает?

— А кто вместе с Антоном Владимировичем живет?

— Одни они-с, никого нет… Прислуга приходящая… Следователь уехали — им извозчика вызвали. Доктор еще раньше ушли-с. Мария Петровна у Аделины Францевны — старуха ей на картах гадает. Михаил Иванович в комнате своей заперлись — барыня им с Аделькой две спальни отделила и гостиную… давно уже, еще до меня было. Опять, наверно, напьются… Я видела, как они дворника за вином посылали…

— Кто посылал? Аделина?

— Да Михаил Иванович!

— И что он, часто так — напивается в смысле?

— Да вот как ваш жених покойный начали с ним дружбу водить, с тех пор и напиваются чуть не каждую неделю. Только барыня пьянства этого не любят. Грозили-с за университет не платить и с квартиры прогнать. Вот Михаил Иванович с господином Стремновым уходили — и до утра не было.

— А бабка эта, Аделина, она кто?

— Говорят, колдунья… Старую Адельку поэтому все боятся. Хотя она и помочь может, правда, деньги требует… У поварихи дочь заикалась, так старуха вылечила — за рупь. И не глухая она, Аделина, только притворяется, а матушка ваша ей верят… И про все у нее спрашивают, а та то на картах гадает, то в шар смотрит — у нее в спальне есть — чтобы узнать, значит, как поступить… Сейчас вот про вас гадают…

— И как? Что слышно?

— А ничего не слышно… К дверям не подойти — жандарм в квартире, не велит часто никому ходить.

— Меня что ли караулит?

— Да всех… Из дому нельзя выходить никому…

— А как же адвокат вышел?

— Антону Владимировичу можно и доктору. Следователь сказал, что они, как это, не замешаны, потому — у них…

— … алиби что ли?

— Не знаю я, как назвать… Но их ночью тут не было…

— А я, я где была?

— А я вас как раздела вечером, вы меня и услали, я спать и пошла — у нас комната одна с Устей Ерохиной, барыниной горничной. До утра мы и не выходили… Уж и следователь меня спрашивал, не слыхала ли я чего…

— И что вы ночью слышали?

— Да ничего… Если бы кто выходил, мы бы слышали, дверь-то у нас рядом, почитай, в головах. Если кто ночью дверь открывает, мы и просыпаемся… Сегодня никто дверь не открывал…

— А вот скажите мне, Даша, Полина — она добрая?

— Они… нет… Полина Федоровна у старухи учатся всякому колдовству. Я у них вашу карточку видела, истыканную иголками. А адвокатов портрет они под корсетом носят…

Последние слова Даши сопровождались жутким грохотом — кот свалил на пол поднос с моим ужином. Даша ойкнула и кинулась собирать с пола еду и посуду, а Маркиз гордо прошествовал за кресло, унося в пасти кусок ветчины. Через десять минут горничная принесла мне ужин номер два. Все эти десять минут возле меня торчал жандарм — ему показалось, что он слышал выстрел. Комнату он обыскивать не стал — поверил на слово, что я не прячу нигде пистолет. С другой стороны, откуда ж ему, пистолету, было взяться — комнату на предмет сокрытия в ней оружия уже осматривали.

На ужин у меня был омлет — без ветчины, но с приличным куском семги.

— Кыса-кыса-кыса, — позвала я на всякий случай, не надеясь, что кот сменит гнев на милость и придет за угощеньем. Он единственный, кто считает Анну не Анной. Нет, вру. Еще старая ведьма Аделина. И как это я про нее забыла? Может, пойти и поговорить с ней?

Я в раздумье ковыряла вилкой омлет. Какую только муть я не читала в своей жизни! И о призраках, и о похищении землян инопланетянами, и о переселении душ… И всегда мне казалось, что участники подобных происшествий ведут себя малодушно. Вместо того чтобы с жаром броситься выяснять причины и подробности, изучать, исследовать и заносить уникальную информацию в анналы истории, люди мало что предпринимают — только умирают от страха, ноют и жалеют себя. Теперь вот и я среди этих ноющих и жалеющих себя… Всю свою сознательную жизнь я старалась следовать правилу: даже в самом плохом можно найти что-то хорошее. Безусловно, положительные моменты есть и в моей ситуации. Конечно, никто не мог бы мне сказать, как долго я пробуду в теле Анны. Предположим самое плохое — я навсегда Анна. Я не смогу вернуться в свой мир, где остался мой сын, друзья, работа, любимые вещи, да вся жизнь, наконец! Не знаю, как там поживает мое тело, но если предположить, что ситуация зеркальна, то и с Анной в моем теле происходят конфузы, подобные моим. Но ей-то гораздо хуже, чем мне! Она попала в будущее — неизвестность, полный мрак! Я, пусть примерно, но представляю себе, что меня ждет — взять хотя бы 1914, а затем и 1917 год… Смоюсь в какую-нибудь… в общем, куда подальше — где ни революций, ни войн… И потом, я сейчас — юная особа с умом зрелой, умудренной жизненным опытом женщины, а она? Весьма в годах леди с умишком недоросля? В соседстве с телевизором, мобилой и компом, которые ей и во сне не снились? Если не свихнулась сразу, так сделает это в ближайшее время…

Омлет был съеден, кот не высовывался. Думаю, думаю — и ничего не могу придумать… Понятно же — из-за недостатка информации. Помните притчу, как слепцы ощупывали слона? Кто-то потрогал хвост, и для него слон был вроде веревки, кому-то досталась нога, и получился слон, как колонна. У меня же не было под рукой ни хвоста, ни хобота, ни ноги, ни чего-нибудь другого от слона по имени "Кто убил Стремнова?". Вся дальнейшая жизнь Анны, а возможно, и моя, зависела от ответа на этот вопрос, и я ничего не могла предпринять, чтобы хоть на шаг приблизиться к разгадке. Оставалось бродить по комнате и получать удовольствие от ощупывания антиквариата — бархата, бронзы, полированного дерева. Необычное это было помещение — с выступами и нишами, и каждый новый угол удивлял предметами. Я обнаружила небольшую этажерку с книгами и журналами, пяльцы, укрепленные на треноге на манер мольберта, с начатым вышиванием — алые маки гладью. А еще я нашла свое зеркало — между двумя окнами. Даже странно, что я не обратила внимания на такой огромный предмет, хотя не однажды проходила мимо, а уж сколько раз заглядывала в эти окна, чтобы полюбоваться видом заснеженного Петербурга сто лет назад, — и не сосчитать.

11. Я обзавожусь слушателем и кое-что вспоминаю.

Зеркало — то самое, которое я собиралась хорошенько почистить во время своей последней генеральной уборки. Предмет старинный, начала девятнадцатого столетия, штучный… Зеркало имело в высоту два метра и было заключено в резную деревянную раму. Второго такого просто не существует — старые мастера не повторялись, не тиражировали свои шедевры. Я провела пальцем по раме — все листья, ленты и цветы из темного дерева были на том месте, где я их нашла, когда увидела зеркало впервые. Это, кстати, случилось не так давно. Ведь зеркало досталось мне… Стоп. Луиза сказала мне что-то, имеющее отношение к зеркалу и… к Анне… Точно! Как я могла забыть? "Думай об Анне, когда смотришь в зеркало!" А я-то решила, что это бред умирающей, и не придала ее словам никакого значения…

Я забралась с ногами в кресло — самое подходящее для размышлений место в комнате Анны. Предварительно пришлось вступить в пререкания с котом, который не желал делить со мной свой насест. Я объяснила, что если бы он не был таким непроходимым упрямцем, я могла бы подержать его на коленях и почесать ему шейку или за ушком. Кот в знак протеста сел в метре от меня и начал сверлить меня желтыми глазами. Не надо быть великим кошковедом, чтобы угадать глубокую мысль Маркиза — чтоб ты провалилась!

И тогда я начала рассказывать коту о событиях, с которых, собственно и началась эта история. Почему коту? Во-первых, кот не считал, что я сумасшедшая. И, во-вторых, если честно, он был прав, рассматривая меня как чужака, вторгшегося в его владения. А в-третьих, мне было страшновато торчать тут одной, и кот, хоть и вредничал, но был единственным моим собеседником.

А началось все с письма. Обычного конверта, который в сентябре принесла мне тетка-почтальон. Писем в конвертах я не получала целую вечность — с самого детства. Надобность в них давным-давно отпала — во всяком случае, у тех, кто обзавелся компьютером и познал радости Интернета. Фамилия и адрес были мои. Адрес и фамилия отправителя мне ни о чем не говорили. Какой-то город Энск, какая-то Л. И. Закревская… На мгновение я даже, по своему обыкновению, превратилась в девушку с веслом, испугавшись, что письмо в конверте может содержать какое-нибудь неприятное известие — ну мало ли… Потом я подумала, что это какая-нибудь графоманка подкатывается с предложениями, прознав обо мне, литературном редакторе… Потом… А потом я разорвала конверт и достала письмо — обычный листок из ученической тетради в клетку.

"Нина!" — ни тебе "здравствуйте", ни объяснений, кто пишет и зачем. Читаю дальше:

"Я долго искала твой адрес. Времени нет вступать в длительные переговоры. Я стара, и мои дни сочтены. Приезжай как можно быстрее. Не затягивай. Как получишь письмо, сразу все брось и приезжай. Надеюсь, Перепетуя еще с тобой".

Подпись: Луиза Закревская. Дальше следовал адрес — старинный городок в Сибири. Если бы не одно слово, я выбросила бы письмо в мусорный ящик и забыла о нем. Но Перепетуя была со мной. И то, что она — Перепетуя, знали я, мой бывший муж и мой сын. Ни тот, ни другой не будут посылать письма в конвертах — за чужой подписью.

В каждой семье есть какая-нибудь легенда, которую любят рассказывать детям. В нашей семье это была история Перепетуи — фарфоровой куклы ростом с пятилетнюю девочку. Сколько себя помню, кукла сидела на низеньком детском стульчике. В нарядном кружевном платье цвета увядшей розы, в белых атласных башмачках, с тугими черными локонами и голубыми стеклянными глазами. Трогать ее категорически запрещалось. Ею любовались издали. Очень редко — когда у мамы было хорошее настроение или приходила в гости ее сестра, моя тетя, — Перепетую осторожно и с почестями переносили на диван. Ее укладывали — на спинку, на бочок. Ее ставили на ножки. Ножки можно было согнуть в коленках, и тогда кукла сидела, как настоящая девочка. Поднимали и опускали ей ручки. Рассматривали платье, рубашечку, штанишки, чулочки, туфельки. Это было счастье, потому что именно мне разрешалось укладывать, переворачивать, раздевать и одевать Перепетую — играть с ней. Уже тогда я знала, что Перепетуя — это подарок судьбы. Сто лет назад моя прабабушка на каком-то балу выиграла эту куклу, угадав ее имя, а моя бабушка, обожавшая Перепетую, взяла ее с собой, когда убегала с любимым под венец. Бегство и кража настолько разгневали старших членов семейства, что беглянку отлучили от семьи. С тех пор ни она, ни ее дочери, одна из которых и была моей мамой, ничего не слышали о родственниках, что не помешало бабушке счастливо жить со своим мужем — инженером-путейцем, разъезжая по городам и весям, — профессия у моего деда была востребованная.

Ни сын, ни муж не станут направо-налево рассказывать о Перепетуе — кукле, которая теперь моя. Не мужское это дело — болтать о куклах. Разве что продать захотят… Сыну это ни к чему — уже, наверно, и думать забыл о своей старинной подружке, а бывший муж вообще никогда ею не интересовался, считая пыльным хламом… Выходит, Луиза имеет отношение к нашей семье, раз знает о Перепетуе и обо мне. Мама как-то рассказывала, что у нее была тетя… Но что с ней стало и были ли у нее дети, неизвестно. Выходило, что эта Луиза вполне могла оказаться какой-нибудь моей двоюродной бабкой или троюродной сестрой. Я еще раз прочитала письмо, обратив внимание на почерк. Если следовать принципам графологии, писавшая была особой энергичной — строки и не думали уходить вниз. Буквы были написаны вообще без наклона и напоминали новенький крепкий штакетник — так пишут люди независимые и уверенные в себе. О солидном возрасте автора письма говорила разве что потеря некоторыми буквами хвостиков — и только. Никакого дрожания в волосяных штрихах — признака старости и усталости.

И я решила посетить Энск, чтобы посмотреть на Луизу. Все-таки родственница, кроме сына никакой родни у меня нет — у ныне покойной тети, маминой сестры, детей не было. Посмотрела в Интернете, какая там, в Энске, погода: по сравнению с нашей азиатской страной, довольно холодно, дождь — осень. Срочной работы у меня на тот момент не было, вялотекущая могла подождать. В общем, препятствий никаких. Запихнув в дорожную сумку ноутбук — кто знает, на сколько я там задержусь, а работать могу и в Энске, только найду Интернет, — зонт, куртку, джемпер, пару трусиков и на всякий случай еще одни кроссовки, я отправилась в путь. В качестве гостинца я везла с собой наши местные фрукты — яблоки и груши. Два часа на самолете, потом ночь в поезде — и я в Энске. Сразу пришлось натянуть на себя куртку и вытащить из сумки зонт — городок поливало дождем. Вышедшие со мной из вагона люди быстро растворились в серой сырости. Полупустой поезд потащился дальше на север, а я осталась на перроне одна-одинешенька. Дождь барабанил по чему придется — по рыжей листве, вокзальной крыше, неровному асфальту, по моему красному зонту и сумке на колесиках, которую я волокла за собой, поругивая свою страсть к авантюрам. Сидела бы сейчас в тепле и сухости… Протарахтев своей сумкой по метлахским плиткам пола старенького вокзала, я вышла, наконец, на привокзальную площадь. Лавочки под кустами акаций и бузины были пусты. Киоски только начинали открываться: заспанные тетки гремели замками и жалюзи на витринах. В центре площади — некое подобие сквера с памятником посередине — гранитный мужик размахивает гранитным флагом. За сквером я обнаружила аж три машины с шашечками — почему-то без водителей. Минут пять я простояла рядом с такси, озираясь в надежде быть замеченной кем-нибудь из шоферов. Вместо тружеников баранки появилась баба с метлой.

— Тута не стой, — заявила она, шаркая своей метлой почти по моим ногам.

— Почему? — поинтересовалась я, не отступая.

— Дык они в столовке… Раньше обеда не выйдут — к московскому поезду.

— Дык мне ехать надо! — неожиданно для себя я перешла на язык метельщицы.

— А вон туды иди, где леваки, — широким взмахом метлы тетка показала на другую сторону площади.

Я побрела в указанном направлении. Действительно, штук пять разномастных автомобильчиков с готовностью хлопали дверцами. Один дядька даже выскочил мне навстречу из старенького форда. Ну, форд так форд. Дядька радостно запихнул мою сумку в багажник:

— Мадам, куда едем?

— Дык на Водопроводную, дом три, — я еще раз справилась с адресом на конверте.

— В старый дом, что ли?

— Понятия не имею, что это за дом. Я в Энске впервые.

— У вас, наверное, родственники здесь живут? Если к нам командировочные приезжают, так сразу в гостиницу… А этот дом у нас все знают, там когда-то губернатор, говорят, жил. Через весь город поедем…

Несмотря на серые полосы дождя, город не показался мне унылым: центр выдержан в помпезном сталинском стиле, улочки, отходящие от проспекта Мира, по которому мы неслись, засажены тополями и березами, много деревянных домов на каменном фундаменте, под жестяной кровлей, выкрашенной в веселенький зеленый цвет, окна с резными наличниками. Кое-где в просветах между домами виднелись дощатые тротуары. Проспект постепенно сужался, превращаясь в обычную провинциальную улицу, чувствовался подъем. Шофер объяснил, что проспект протянулся вдоль реки, по ее высокому берегу, а старый дом находится в самой верхней точке города:

— Правильное место когда-то губернатор выбрал для своего дома! Вид из окон — закачаешься!

Свернув на поперечную улочку, машина остановилась. Действительно, дом под номером три выгодно отличался своим расположением от соседних строений: обращенный фасадом к широкой, с мостами, реке, трехэтажный, с колоннами, пандусом и большим полукруглым окном под крышей, он не был самым высоким, по сравнению с другими домами, но, тем не менее, горделиво возвышался над ними, стоя на самом крутояре. Я рассчиталась с водителем, сунула в карман его визитку — "мало ли что, вдруг машина будет нужна", — подхватила свою сумку и отправилась разыскивать квартиру номер два. Поднявшись по пандусу к парадному входу, я обнаружила солидную дверь. Над ней красовалась вывеска:

Я хмыкнула — не долго думал этот Громов, выбирая название своей конторы, убрал окончание фамилии и успокоился. А если название прочитать справа налево… И вообще, не человек, а сплошное рычание: Гр-р… Интересно на него посмотреть… Занятая этими мыслями, я обошла дом. Вторая квартира была в ближайшем ко мне подъезде, и подниматься надо было по деревянной лестнице на второй этаж.

Тут я, как Шахерезада, прервала дозволенные речи. Кот по-прежнему не сводит с меня глаз, уши торчком.

12. Я продолжаю кое-что вспоминать.

Я встала, добежала до двери, посмотрела, не стоит ли кто снаружи — похоже, свет горел только в спальне Анны, где я беседовала с котом. Даже жандарма не было видно. Непривычно тихо. Представьте современный нам с вами дом — сколько самых разнообразных шумов: и телевизоры, и телефонные звонки, и работающая бытовая техника, и машины с улицы… У них и на улице ничего не слышно. Я раздвинула портьеры — кромешная тьма. Даже света от окон не видать. А как же "ночь, улица, фонарь"? Раз написано "фонарь", так должен быть… Но никаких фонарей я не увидела, как ни вглядывалась во мрак ночи. Интересно, а есть ли альтернатива люстре? Ну, типа ночника… Что-то мне стало неуютно с этой гроздью лампочек под потолком, льющих дрожащий желтенький свет. Я подергала горнично-вызывательное устройство. Где-то очень далеко в тишине звякнул колокольчик. Явилась Даша, по-прежнему в форменном платье — и со свечей в подсвечнике. Оказывается десять вечера. Все в доме разбрелись по своим углам и спят — кроме меня. Горничная не ложится и ждет, когда я ее позову, чтобы она помогла мне облачиться в ночную одежду. Еще чего… Снова лезть в батистовые оборки? Дудки! Какого лешего? Пусть все тащит, а я сама уж разберусь, что надевать, а что — нет. Скоро горничная ушла, вынув из моей прически шпильки, оставив на кресле кучу тряпок и вручив мне зажженную свечу — ту самую, которую я уронила, едва став Анной. Со свечой веселее не стало — наоборот, и без того незнакомое помещение стало ну просто бермудским треугольником, где ни черта нельзя найти. Кое-как отыскав в ворохе батиста ночную сорочку и пеньюар, я с большим трудом рассталась с домашним платьем (крючки и завязки и на нем были в самых неудобных местах) и влезла в одежду для спанья. Подняв свечку повыше, короткими перебежками я добралась до заветного диванчика. Там уже торчал кот.

Пообещав коту, что я буду развлекать его приятной беседой хоть до утра, я протянула к Маркизу руку, ожидая новых плевков и шипения. К моему удивлению, кот не стал кочевряжиться и взобрался на валик дивана, уступив мне место на сидении, и даже перестал бурчать. Опустив на пол подсвечник, уложив поудобнее диванные подушки и накрывшись, наконец, пледом я вздохнула: как же я устала за этот безумный день! Кот коротко мявкнул — требует от своей Шахерезады продолжения истории. Ну что ж… Я закрыла глаза и представила себе дверь квартиры номер два в доме губернатора, в Энске — широкую, двустворчатую, обитую старинным дерматином. Кнопки звонка не было, и я уже собралась стучать по косяку, когда заметила, что дверь вовсе не заперта. Засунув голову в прихожую, я прокричала "Есть кто-нибудь?" в самой приветливой тональности. Ответом была тишина. Постояв немного в подъезде, я снова просунула голову в дверь. И тут, как мне показалось, у меня над ухом раздался резкий голос: "Входи уже! Что ты там жмешься?" И я вошла. "Иди прямо, потом направо…" — скомандовал голос. Конечно, я, страдающая топографическим кретинизмом, повернула налево и уперлась носом в стенной шкаф. Чтобы найти дорогу назад, пришлось аукнуть: "Э-эй, вы где?"

— О, дьявол! Что тут тебе — катакомбы Парижа? — в голосе слышалось недовольство. Это вместо благодарности за мой скорый приезд — по первому зову, так сказать…

— Иду, иду, вы не волнуйтесь!

— Как не волноваться — каждая минута на счету…

Старуха как старуха — самая обычная, не худая и не толстая, в меру морщинистая. Взгляд острый. Седые кудряшки. Лежит себе, обложенная подушками… Постель чистая… Кто-то за бабкой, значит, ухаживает… Лет ей, наверное…

— Девяносто шесть…

Вот уж ни за что бы не подумала…

— И не смотри на меня, как на чудо природы… Лучше сумку поставь — что ты в нее вцепилась… Стул пододвинь…

Ну нет, бабушка, что-то уж больно вы раскомандовались… Пока не узнаю, зачем я здесь, не буду вашей марионеткой!

— А никто из тебя марионетку и не делает…

— А откуда вы…

— А оттуда… Садись…

Я уселась на стул, повозилась, снимая куртку и развешивая ее на спинке. Старуха молча следила за моим копошением, и как только я затихла на своем стуле, деловито изложила суть дела. Буквально в двух строках:

— Зовут меня Луиза Ивановна Закревская… Я сестра твоей бабушки, значит, ты мне приходишься внучатой племянницей. Пришла пора мне умереть, а не могу — потому что некому передать силу. Раз ты приехала, все в порядке — уже сегодня и помру.

Я моментально превратилась в девушку с веслом, на этот раз — сидячий вариант, и тупо уставилась на с виду весьма бодрую старуху. Мыслей в моей голове было не больше, чем в гипсовом изваянии.

— Ты же о ведьмах слышала? Колдуньи, ворожеи, чародейки? Волшебницы?

Я утвердительно кивнула, по-прежнему не приходя в разум.

— И что, тебя такая перспектива не радует — стать ведьмой?

Я помотала головой — в смысле, нет, не радует.

— Ну, выбора-то у тебя все равно нет…

— Да не хочу я становиться ведьмой! Дичь какая-то… Средневековье…

— Не хочешь — не становись… Все равно все получишь, что мое было…

— Это вы о наследстве? Может, есть более достойные люди — подруги там, мужья… Вы же меня совсем не знаете.

— Мне достаточно знать, что у нас одна кровь… И другой родни женского пола у меня нет. Речь вообще не о материальном. Теперь не перебивай меня и слушай.

Я и так слушала — а что мне оставалось? Было заметно, что с каждой минутой старухе все труднее говорить. Паузы между словами удлинялись.

— Позовешь… потом… Громова — его контора внизу, видела? Он… тебе дарственную на квартиру отдаст. Ты ему… верь… Здесь живи — тебе же все равно где… Только зеркало не передвигай — пусть висит… где висит… Тюне отдай деньги, что… в комоде… в ящике… справа…

— А Тюня — это кто?

— Выйди в подъезд… покричи, она проявится…

Я подумала, что старушка оговорилась, и поправила:

— Вы хотели сказать — появится…

— Не перебивай! Я сказала то, что хотела… Покричи, Тюня и проявится…

Я встала, чтобы пойти покричать, но старуха раздраженно отрезала:

— Да не сейчас, потом! — и я осталась сидеть на своем стуле.

— Луиза Ивановна, может, "скорую" вызвать?

— Никаких… "скорых"… Воды дай… На кухне возьми, в чайнике…

Кухню я обнаружила на удивление быстро и также быстро вернулась к старухе с чашкой. За то короткое время, что я бегала за водой, нос и подбородок Луизы заметно заострились, губы посинели, дыхание сделалось прерывистым. Ей уже не до воды… Нет, без врачей не обойтись… Я нашла в сумке свой сотовый — где телефон у старухи, я не знала, да и есть ли он вообще… С мобильником я вышла в коридор и вызвала "скорую помощь".

— Нина, — позвала старуха. — А ну, сядь!

Вот тебе и умирающая, так рявкнуть!.. Я села на стул, держа в руках чашку с водой.

— Водички…

Я поднесла к ее рту чашку, но старуха мотнула головой. Я поставила чашку на столик у изголовья.

— Руку дай, — прошелестела она, как будто последний окрик отнял у нее оставшиеся силы.

Пришлось пересесть на кровать, чтобы взять Луизу за руку. Я почувствовала, как ее пальцы слабо дрогнули.

— Ты… внучке своей все отдашь…

— Какой внучке? Нет у меня никаких внучек…

— Будут… Найдешь… чемодан желтый… Об Анне думай… Только не часто… А то застрянешь… там… Думай об Анне, когда смотришь в зеркало! Думай об Анне… Зеркало…

Это были последние слова Луизы. Пальцы ее разжались.

Я вышла в подъезд и крикнула: "Тюня!" Надо же такое имя иметь… Или это прозвище? Как же ее, эту Тюню, по паспорту зовут? Ничьих шагов в подъезде я не услышала, поэтому спустилась на первый этаж, где я видела дверь с маленькой табличкой "Гром" — по-видимому, черный ход в контору, — и вошла внутрь. Какой-то мужик шагнул мне навстречу. Я сказала ему, что Луиза умерла, а я жду его наверху. Разглядывать его было некогда — в подъезде раздались шаги — врач из подъехавшей машины "скорой помощи".

Вместе с врачом мы вошли в квартиру Луизы. У кровати с телом, уже накрытым простыней, стояла на коленях старушка в плюшевой жакетке, какие носили лет шестьдесят назад, и плакала, вытирая слезы концом шерстяного платка. Видимо, это и была Тюня. И как она прошмыгнула мимо меня? Я и не заметила… Пока я объяснялась с врачом, подоспел тот, из конторы, и значительно ускорил процедуру освидетельствования тела. Если бы не он, быть бы мне в милиции и объясняться с местными ментами — рассказывать, как я оказалась рядом с покойницей, и доказывать, что я не душитель старушек. Обменявшись с доктором рукопожатием, мужик по-хозяйски поднял скатерку на столике возле кровати и вытащил школьную тетрадку, в которой врачи из районной поликлиники делали свои записи, когда посещали Закревскую на дому. Так, с тетрадкой, Луизу и увезли.

— Вскрывать, — объяснил мужик. И представился: Громов, Григорий Романович. Детектив, адвокат, нотариус. Охрана, наблюдение.

Его "р" было раскатистым и удачно вписывалось в тот образ, который я представила себе, прочитав вывеску, — Гр-р, одним словом…

— Это все вы один?

Мужик хохотнул и тут же сделал озабоченное лицо. Нормальный такой мужчина — высокий, не худой — вот не люблю я тощих! — но и без брюшка, с рельефными бицепсами, можно сказать, лысый — оставшиеся два миллиметра волос, снятых машинкой, не считаются, — с живым интересным лицом и весьма проницательным взглядом из-под черных бровей. На вид постарше меня, но так, на пару лет. Назвать его брутальным мешал налет интеллигентности. Такие мужики мне нравились, но так уж получалось, что ни с одной мужской особью подобного типа у меня не было близких контактов — дальше "привет — привет" не заходило. Кто знает, почему?

Мне всегда подсознательно хотелось, чтобы часть моих проблем взвалил на себя кто-то другой, сказав: "Отдохни. Я все сделаю", — и когда этот приятный почти лысый заявил, что мне ни о чем не придется беспокоиться, он все сделает сам, я чуть не зачирикала от облегчения. Он услал Тюню, велев ей прийти попозже. Спросил, не голодна ли я, подождал, пока я чуть-чуть приведу себя в порядок, сделал комплимент моей собранности (хвалить другие мои достоинства было бы с его стороны преждевременно), вывел меня из квартиры, закрыл дверь, вручил ключ и повлек к стоящему у его конторы джипу, чтобы отвезти обедать. Обедали мы в чистеньком уютном кафе, еда была вполне приличной, обслуживание молниеносным — видимо, лысый Гр-р был здесь своим парнем. Я настояла, что за свой обед плачу сама, а потом он отвез меня в супермаркет — холодильник Луизы пуст. А еще потом мы сидели в конторе лысого, угощались моими фруктами и обсуждали мои дела. Дарственная на квартиру подписана тем числом, каким помечена отправка письма. Оказывается, этот Гр-р и нашел меня по просьбе Луизы, которую знает давным-давно, — когда-то в этом доме он жил с родителями, а теперь вот сделал из своей квартиры контору — очень удобно, так как живет там, где работает. Я заметила, что планировка в его конторе необычная, как и в Луизиной квартире. Черт, теперь, значит, в моей… Как объяснил Гр-р, квартиры такие получились потому, что после революции дом у губернатора отобрали и поделили на части, населив беднейшими жителями Энска, среди которых оказались и его дед с бабкой, лишенные прежнего имущества. Семье погибшего на гражданской войне губернатора Закревского, воевавшего, разумеется, за белых, оставили мансарду — так Луиза, его дочь, называла свое жилище на третьем этаже. Когда-то это был зал — с тем самым полукруглым окном, которое привлекло мое внимание, едва я увидела дом. В зале понаделали перегородок, чтобы сделать его подобием квартиры, и одна из этих новых стен изуродовала окно, поделив его по вертикали на две неравные части. В девяностые Луиза расширила жилплощадь, присоединив к мансарде квартиру на втором этаже. Так что теперь у меня почти пентхаус, пошутил Гр-р. И что, действительно сюда, в этот пентхаус, перебираться? Старуха Закревская была права, говоря, что мне все равно где жить. Уточню: все равно где — был бы Интернет, чтобы держать связь с работодателями… Громов убаюкивающе гудел:

— Жизнь в провинции имеет свои плюсы… Все друг друга знают… Работу вы найдете — если захотите работать… Ведь кроме квартиры Луиза Ивановна оставила вам деньги — не миллион баксов, конечно, но вполне приличная сумма, лежит в банке на ваше имя, сам счет открывал.

Я тут же заподозрила его в меркантильности — охмуряет состоятельную дамочку — и решила держаться от Гр-р подальше. Насколько это возможно — кроме этого детектива-адвоката и шофера, привезшего меня сюда, в Энске я не знала ни одной живой души. Да, еще Тюня, спохватилась я, не предполагая тогда, насколько была близка к истине, не причислив Тюню к живым душам.

Свеча догорела, пламя сделалось крошечным, и, потрещав пару секунд, погасло. Кот нагло прошелся по моим ногам, потом спрыгнул на пол и исчез где-то в антикварных дебрях. Бубнить в темной комнате, обращаясь неизвестно к кому, было глупо — слушает ли меня кот, не разглядеть. Если честно, то и рассказывать коту истории, тоже не очень умно… Поэтому, послав в темноту воздушный поцелуй, я поплотнее завернулась в плед и, решив, что утро вечера мудренее, закрыла глаза.