"Мемуары" - читать интересную книгу автора (де Куртиль Гасьен де Сандрa)

Том II

Часть 1

Мир, купленный такой ценой, породил множество льстецов, превозносивших не только его великие свершения на войне, но возносивших до небес, что бы он ни делал вообще; таким образом все, что в нем было хорошего, странным образом смешалось с откровенно плохим и превратило его в настолько надменного человека, что редкие люди, да еще с большим трудом, могли его выносить. Кардинал особенно не мирился с его высокомерием. Его Преосвященство, видя, как дорого он хотел продать ему помощь против Парижан, хотя и не имел у них уже тех милостей, на какие претендовал, жаловался на это Королеве, а она, в свою очередь, вовсе не была довольна тем количеством благ и привилегий, что тот же самый Принц требовал во всякий день от нее для своих Ставленников. Он даже пожелал, чтобы Его Величество позволил вход его Советникам к Принцу де Конти; это послужило явным доказательством того факта, что когда этот последний предложил свои услуги Парламенту, или это было уговором двух братьев, или же они договорились позже, дабы заставить себя больше бояться.

/Принц и Кардинал./ Эта милость, как и множество других, каких он требовал для Герцога де Лонгвиля, женившегося на его сестре, весьма не понравились Королеве; она находила, что бунт, куда устремились Принц де Конти и Герцог, был достоен соответствующего вознаграждения. Наконец, так как при Дворе принято делать точно такую же милую мину, когда хотят погубить персону, или с таким же очарованием делают ему что-то хорошее, Кардинал с одинаковой физиономией улыбался тому, кому он думал оказать невероятную милость, либо же подстроить самую страшную подлость. Он подстрекал Принца четыре или пять раз устраивать застолья вместе с ним буквально каждый месяц, и так как тот любил пирушки и увлекался ими с начала и до печального конца, Его Преосвященство делал вид, будто пьет, лишь бы раззадорить его еще больше. Этот Министр знал, что в таком положении человек не очень-то в состоянии контролировать себя, и он может вырвать у него именно ту мысль, какая ему была нужна. Он недурно в этом преуспел; Месье Принц, ничего не опасавшийся, как-то раз разгулявшийся не на шутку, потребовал от него присутствия Герцога д'Орлеана, кто был бы на этом празднике, не испугайся он Парижан, слишком нагнавших на него страху; если уж говорить всю правду, он дрожал не первый день; честно говоря, он трясся не раз в день Баррикад, по крайней мере, бледнел, и настолько, что если бы слышали причину, нетрудно было бы догадаться, какая с ним произошла неприятность.

Ничто не удержало бы Принца от более язвительных насмешек, если бы он не побоялся от Министра более прямых действий. Он поговорил с Королевой, как с единственной персоной, способной пролить бальзам на его раны. Королева заметила с печалью, что Месье Принц далеко не был доволен милостями, получаемыми каждый день от Его Величества; он вновь начал претендовать на ранг Адмирала Франции. Он давно претендовал на это, как на нечто, принадлежащее ему по полному праву; Кардинал отвечал ему, что когда бы эта должность и в самом деле принадлежала ему, он обязан был бы от нее отказаться в силу множества благ, уже полученных им от Двора; он посмел ответить ему, что заслуги, недавно оказанные им, достаточно говорят в его пользу, а если кого-нибудь и можно назвать неблагодарным, их репутации достаточно красноречивы по этому поводу.

Столь заносчивое поведение окончательно поставило этого Министра в странные отношения с ним, и так как он был из страны, где бытует пословица: Passato perucolo il gabato del Santo, то есть, на добром французском: «Ни капельки не заботятся больше о Святом, к кому взывали, надеясь, что он поможет в нужде», он решил его погубить, желая, однако, поставить его на такое место, где он будет целиком и полностью зависеть от него. Королева, начинавшая безгранично доверять этому Министру, смотрела на все отныне, так сказать, его глазами, и очень скоро начала разделять его чувства и отношения. Они поклялись между собой в гибели Принца, и никто и никогда не видел в ней такого совокупления ненависти и доверия; насколько они доверяли ему только что, настолько же, уверившись в собственной безопасности, они постарались сделать ему как можно больше зла. Не было ни единого человека, не осознававшего, что мир, заключенный с Парижанами, был настолько непрочен, что мог быть разорван во всякий момент, правда, было бы довольно вырвать из их Рядов их Шефов, какими они могли манипулировать для разжигания нового бунта; но уже совсем некстати в Совете было решено арестовать одновременно Принца де Конти, Герцога де Лонгвиля, и в то же время взять под стражу Принца де Конде.

Два правительства, вне зависимости от их близости к Парижу, готовили ему гибель. Одно было Правительством Шампани и Бри, а другое — наиболее богатой Провинции, какая только возможна в Королевстве; я хочу говорить о Нормандии, стране наиболее подозрительной, поскольку она всегда обременена тысячью податей. Итак, следовало поостеречься, как бы люди, шушукающиеся по углам против нынешнего Правительства, не воспользовались первым удобным случаем и не показали им, что такое дурное настроение населения. Один из правителей был мужчиной, недовольным самим собой. Не то, чтобы Наместники были недостойны друг друга. Один из них, Герцог де Лонгвиль, был предметом, презираемым всеми, презираемым самим собой, несмотря на высочайшее происхождение и супружескую связь с двумя Принцессами крови. Он имел нулевое соображение, и, хотя это ни на что уже не похоже, он обладал рассудком, и даже необыкновенным, во всем, что касалось Церкви, и был первейшим попом из множества, приписанных к его персоне. Кроме того, ни одна особа высокого происхождения не умела так обхаживать Двор.

/Три Принца разом./ Тем не менее, Королева и ее Министр боялись, и с большим резоном, как бы друзья и ставленники Принца де Конде, кого было столь же много, сколь мало их было у его брата, вскоре собравшись вокруг него, как только он впадет в немилость, как бы они не вспомнили тогда о достоинстве Принца крови, уступающему лишь Королевскому, и не сделали бы самого простого на их месте. Итак, они уверились, дабы укрыться от этого и от множества вещей, что подразумеваются сами собой — потому я их опускаю — первейшей необходимостью было заклято погубить как его самого, так и его брата, и его свата.

Так как довольно трудно удержать подобную вещь от огласки, а кроме того, требовалось посвятить некоторых персон в ее секрет, так и было сделано, не ставя в курс дела, так сказать, заинтересованных особ. Двор, дабы не поднимать шума в Парламенте, решил задержать некоторых его членов, пока все дело не прояснится. Этот Корпус не особенно был расположен к Месье Принцу, потому что партия, поддержанная им против него, уничтожила в его глазах весь блеск одержанных им побед. Среди его членов, тем не менее, как и среди громадного числа людей, их избравших, находились и те, кто лично был привязан к его персоне, и кто гораздо меньше заботился об общественном благе, чем об их собственном.

/Благоразумие Принца./ Президент королевского штата почувствовал некий сквозняк, и дабы ему самому не надуло, тщательно скрыл, от кого долетел к нему этот ветерок, но поделился о нем с Принцем. Принц де Конде, возмущенный и не верящий в то, что Кардинал захочет испачкаться в столь огромной неблагодарности по отношению к нему, уверенный еще в надежности репутации собственной и своих друзей настолько, что не допускал и мысли о том, что кто-либо предпримет такой шаг, семь раз не отмерив, ответил этому Магистрату, что не знает, откуда до него дошел этот слух, но он сильно ошибается, если не считает его абсолютно ложным; его шепнули ему, без сомнения, дабы склонить его к каким-нибудь неверным действиям, положившись на его глупую доверчивость; но так как, благодаря Богу, он сам еще способен отличить правду от лжи, он не попадется на столь грубо подстроенный ему обман. Он говорил точно то же, что и думал, и даже верил, — если этот Магистрат столь сильно привязан к его интересам, он не говорил бы так, чтобы первым же толкнуть его к гибели, настолько он был уверен, что Кардинал не осмелится и подумать о чем-нибудь подобном. Как бы там ни было, не придав значения предупреждениям и советам этого Президента, он попрежнему продолжал тот же образ жизни, в чем в самом скором времени ему пришлось раскаяться.

/Преосвященство без чести./ Король вернулся в Париж после того, как даровал мир Парижанам; и так как труднее спрятать свои изъяны от тех, кто рядом, чем от тех, кто удален от человека, весь Двор и весь Париж питали столь мало уважения к Его Преосвященству за сотни совершаемых им ежедневно вещей, что не было больше ни его Слуг, ни его личных Ставленников, кто хранил бы об этом молчание. Он, можно сказать, не открывал рта, чтобы не произнести какого-либо бесчестья. Все, что он обещал сегодня, он немедленно забывал завтра; ради низменного интереса он порывал с лучшим из друзей, и он так к этому привык, что такое случалось с ним во всякий момент. Личной причиной ненависти Месье Принца к нему было то, что примирение с Парижанами было заключено с отказом в Наместничестве над Пон-де-л'Арш для его свояка. Его Преосвященство выдвинул предлог, что не следовало оказывать почестей и милостей Государства бунтовщикам, каким он и был; это не только было бы дурным примером, но и отозвалось бы дурным духом в Народе; кроме того, хотя бы Герцог де Лонгвиль и был бы верен, он не был политиком и не следовало делать его столь могущественным; он обладал уже большей частью городов Нормандии; отдать ему еще и этот означало желать сделать его Государем этой Провинции; подчинить ему множество дворян и особ высочайшего происхождения, да это же ясно, — с большой опасностью для Государства — еще больше увеличить его власть.

/Ореховое масло./ Месье де Матиньон, близкий родственник этого Принца, был Генерал-Лейтенантом Провинции и служил еще одним предлогом Министру для оправдания его речей. Он говорил по его поводу, что это еще одно усиление могущества Герцога. Это действительно заслуживало бы какого-нибудь рассмотрения, будь этот Граф де Матиньон нормальным человеком, но поскольку все его достоинства заканчивались родством с Принцем, все остальное завершалось в его тщедушной персоне, Принц по рождению терялся в его ничтожной особе. Он не говорил ни о чем, кроме как о простейших вещах, и не так давно в весьма доброй компании он распространялся о том, что никогда не едал такого прекрасного оливкового масла, как то, что изготовляют в Пуату. Кто-то ответил ему, что его там не делают, и, должно быть, оно было привезено из Прованса или Лангедока, но он повторил свои слова, дабы подтвердить то, что сказал; он утверждал, что его производилось там столько же, как в двух Провансах, упомянутом кем-то, и он сам видел деревья, с каких собирались, оливки, и они были так же прекрасны, как те, что ему доводилось есть в Италии или где-либо еще, и нечего и возражать против его свидетельства, поскольку он говорил не на ветер, но чтобы рассказать о том, что видел своими собственными глазами. Никто не пожелал более возражать ему, и все пришли в восторг от его прекрасной сообразительности, согласившись с тем, что ему было угодно, то есть с тем, что оливы Пуату давали лучшее оливковое масло в мире.

Он был, однако, уроженцем Нормандии, страны мудрецов, и где действительно сообразительность людей не менее остра, чем где бы то ни было еще; но если она наверняка и заслуживает сойти за таковую, там все-таки можно найти грубиянов, как и повсюду. Кажется, в месте, где рождаются Матиньоны сегодня, ибо некогда они рождались в Бретани, поскольку именно оттуда они ведут свое происхождение, люди отличаются некоторой простоватостью, если не сказать — замечательной глупостью. Это об этих обитателях обычно говорят, что упоминая имя их Сеньора, они обыкновенно утверждают, что он так же велик, как сам Король, или, по крайней мере, почти; и в самом деле, я слышал от одного дворянина, кто вовсе не был любителем рассказывать сказки, как, заехав однажды к Месье де Матиньону, он с потрясением увидел, с каким восторгом его крестьяне глядели на него, молящегося Богу точно так же, как и они. Этот дворянин рассказал об этом Кюре, дабы тот их отчитал, дабы они не считали равным Королю, или почти; они же верили в то же время, что для него унизительно поклоняться Богу, как это делали они. Но этот Кюре либо приближался к ним по тупости, или же боялся не угодить своему Сеньору, разубеждая его людей в великом мнении о нем, удовлетворился, сказав им, — если Граф склоняет колено перед Богом, то это лишь желая подать им добрый пример, и если такой великий Сеньор идет на такое унижение, то только для того, чтобы они хорошенько позаботились ему подражать.

Но, возвращаясь к моему сюжету, я скажу, что Кардинал, пытавшийся сделать Месье Принца ненавистным всему народу, пришел в восторг от его требования Наместничества над Пон-де-л'Аршем для его свояка; так как он боялся, как бы его не обвинили в неблагодарности при его аресте, он рассматривал, как нечто восхитительное для него, что тот сам снабдил его поводом для ареста, и ему не придется выискивать какие-то надуманные предлоги. Переворот такого значения не мог быть подготовлен за один день, хотя вроде бы речь шла всего лишь о том, чтобы потребовать у него шпагу, что было совсем нетрудным делом, поскольку он выходил от Короля; но так как схватить предстояло не его одного, с учетом возможных последствий, их не только надо было собрать всех троих вместе, но еще и так обработать умы, чтобы они переварили столь громадное событие без малейшего расстройства.

Месье Принц уже подготовил их к этому сам, встав на сторону Кардинала против народа. Его войска сильно помогли этому, грабя и разоряя страну. Однако, вопреки мнению Президента королевского штата, этот Принц ничего еще не опасался, а вместо того, чтобы изменить свое поведение, порождавшее подозрения в его верности, начал происки в Провинции Гюйенн, дабы сделаться там Наместником. Он хотел поменять его на свое Наместничество в Бургундии, поскольку эта Провинция была гораздо значительнее по доходам и по тысяче других вещей, что обеспечили бы большее его благополучие. В самом деле, у него уже было одно за Луарой, а именно Берри. Итак, хотя и не должно предполагать, будто бы у него уже были великие намерения, что он свершил позже, так как совершенно естественно, что человеку свойственно устремляться вперед, он воспользовался обстоятельством, показавшимся ему удачным, дабы удержать оба Наместничества в своих руках.

/Восстание в Бордо./ Герцог д'Эпернон, унаследовавший это Наместничество от своего отца, отличался весьма высокомерными манерами и сильно притеснял жителей этой Провинции. Он находился в прекрасном взаимопонимании с Кардиналом, подумывавшим о свадьбе одной из своих племянниц с Герцогом де Кандаль, его единственным сыном. Итак, этот Наместник давил, как только мог, свою Провинцию все новыми поборами, какими Его Преосвященство обременял народ с каждым днем все более и более. Бордо — Столица этой Провинции, непрестанно шевелящаяся, как обычно и все Столицы, не осмеливалась сказать всего, что она об этом думала; Замок Тромпетт, нечто вроде цитадели этого города, служил серьезной помехой; но, наконец, это население, естественно зажатое между суровостью их Наместника и поборами сборщиков податей, внезапно восстало против него. Маркиз де Совбеф, дворянин, обитавший по соседству и жаловавшийся, в частности, на Герцога д'Эпернона, а также и на весь Двор в целом, за то, что тот довольно дурно к нему относился, встал во главе восстания. Они вооружили несколько судов, дабы сделаться господами Гаронны, и мятеж, почерпнув новые силы в их ненависти к Наместнику, подступил к самым стенам Замка Тромпетт.

/Миссия в Бруаже./ Я был уже лейтенантом Гвардейцев в те времена, что привязывало меня к исполнению моей должности, гораздо более значительной тогда, чем теперь; причина тому, что, благодаря Богу, все подчинено сейчас, как оно и должно быть, своему Королю; тогда как в те времена его особа не была в беспрекословной безопасности из-за явно малого почтения, все еще сидевшего в головах множества людей. Итак, все держалось на бдительности и верности тех, кто его охранял, и все те должности, что имели к этому хоть какое-то отношение, пользовались невероятным почетом — потому Месье Кардинал выказывал нам огромную дружбу, всем, сколько нас там ни было, дабы, если кто-нибудь попытался бы нас подкупить, мы бы немедленно поставили его об этом в известность. Однако, так как ему показалось, что я буду еще более необходим в той стране, чем в Париже, он меня отослал с почтовым экипажем в Бруаж отыскать там Графа д'Оньона, он был там комендантом. Я ему приказал от имени Короля со всей возможной поспешностью вывести корабли в море и идти на подмогу Герцогу д'Эпернону.

Это занятие касалось его более, чем кого-либо другого, потому что он был Вице-Адмиралом — должность, к какой в те времена относились далеко не с тем почтением, как сегодня. Потому, когда какое-то время спустя ее захотели вручить Графу д'Этре (видимо — д’Эстре — А.З.), кто занимает ее теперь, он отказался принять ее из страха, как бы это не помешало ему сделаться однажды Маршалом Франции. Он был уже Генерал-Лейтенантом, и ему казалось, что для такого преуспевающего человека, как он, это могло бы послужить препятствием на пути к успеху. Итак, потребовалось, чтобы Месье Кольбер пообещал ему со слов Короля, что эта должность не нанесет никакого предосуждения его претензиям, и лишь на этом условии он ее принял.

Я имел для Графа д'Оньона не только словесные, но еще и письменные приказы. Но Месье Принц всегда радовался случаю запутать Кардинала, дабы обязать его обратиться к нему, чтобы усмирить эту Провинцию и таким образом вынудить его добровольно передать ее в его руки; он уже принял предварительные меры по поводу Графа. Он секретно послал к нему одного из своих дворян, и они вместе договорились, что в случае рекомендации ему какой-либо поспешности он все будет делать предельно медленно, и тем самым сорвет все намерения Двора. Я прекрасно догадался об этом, едва лишь прибыл к этому Коменданту. Он находил тысячу трудностей в том, что я мог ему предложить, а когда я устранял их перед ним с точки зрения здравого смысла, хотя и ничего не понимаю в Морском деле, о чем говорилось при этой встрече, я хорошо видел — вместо рвения, какого должно было бы ожидать от доброго Слуги Короля, он везде пользовался медлительностью, чрезвычайно подозрительной.

Итак, мое поручение было завершено, делать мне подле него было нечего, и едва я вернулся и отдал отчет Его Преосвященству о том, что я, по моему мнению, разузнал, как увидел прибытие к нему двух Депутатов из Бордо. Герцог д'Эпернон согласился по приказу Двора выдать им паспорт для проезда к нему. Эти два Депутата были смертельными врагами Наместника, и по этой причине он, разумеется, отказал бы им в паспортах, если бы был волен в своих поступках. Главным поводом их депутации было принести на него жалобы. Они обвинили его, между прочими вещами, в тираническом обращении с ними, и хотя и не осмелились сказать, что продолжат их бунт, по меньшей мере, пока Месье Принц не станет Наместником вместо него, но достаточно наговорили о том, что их Провинция никогда добросердечно не покорится, разве что некий Принц Крови сам явится ею командовать. Они добавили, — если от них не уберут Месье д'Эпернона, навсегда останется, как с одной, так и с другой стороны, некоторое недовольство, что могло бы породить лишь прискорбные эффекты, так что в интересах Двора, так же, конечно, как и в их собственных, было не отказать им в этом удовлетворении.

/Крушение Замка Тромпетт./ Месье Принц тем временем все подстраивал таким образом, дабы выбор пал на него, тогда как Граф д'Оньон, следуя его советам, настолько запоздал с выходом в море, что Замок Тромпетт оказался в крайне тяжелом положении, прежде чем тот был бы в состоянии придти ему на подмогу. Эта Крепость действительно сдалась, так и не дождавшись помощи. Горожане Бордо сравняли ее с землей, не ожидая ни момента, хотя они и вели переговоры с Двором. Они разворотили ее с такой поспешностью, поскольку сочли, что когда это будет сделано, им будет гораздо проще помешать ее восстановлению, чем добиваться ее сноса в случае, если бы она по-прежнему оставалась на своем месте.

Поступок был дерзок, но так как слабость Правительства его позволила, это не помешало им добиться большей части того, о чем они просили. Они отделались от их Наместника, и Месье Принц занял его место, Герцог же д'Эпернон некоторое время спустя отправился на новое свое Наместничество в Бургундию. Там не было от него большего удовлетворения, чем в Гюйенне. Население, привыкшее подчиняться первому Принцу крови, и не могло иначе, как с сожалением, смотреть на такую перемену. Месье де Таван, Генерал-Лейтенант Провинции, совершенно подобно имевший честь получать приказы от Принца де Конде, не был более доволен, чем другие. Месье Принц еще и разжигал украдкой все эти недовольства; таким образом, хотя он и не был больше вправе командовать в этой Провинции, он все еще правил там так же абсолютно, как когда-либо прежде.

Он не отправился в Армию в этом году. Граф д'Аркур, кто, как я говорил уже в другом месте, отличился в бесконечном числе баталий, взял город во Фландрии. Поначалу он осадил Камбре, но враги обезопасили этот город, прежде чем он успел завершить свои линии; он не мог долее продолжать свое предприятие. Он бросил осаду, что некоторым образом омрачило славу, приобретенную им бесчисленностью великих свершений. Месье Принц, пожелавший остаться в Кабинете, где ему начинало нравиться не меньше, чем в Армии, был в восторге от этого события, казалось, еще возвышавшего его собственную славу, хотя она и была уже в самом зените. Чем более Граф Д'Аркур считался великим Капитаном, тем более причин было восхвалять Принца, его, кто всегда так точно принимал свои меры, что подобного с ним никогда не случалось, если не вспоминать про Лерида.

/Оскорбления и гнев./ Кардинал, кому вовсе не нравился его триумф, думал, что просто умрет от горя. Однако, так как он был ловок и коварен, он пытался не только подточить его пышную репутацию, но еще и свалить на него вину за все. Он тайком рассеивал о нем слухи, будто бы тот никогда не хотел брать на себя командование Армией, а если бы это было не так, с нами никогда бы не произошло такое, как в этом году. Между тем, эти слухи, в соединении с недавним отказом Его Преосвященства предоставить ему Наместничество над Пон-де-л'Арш, достигли ушей Месье Принца и привели его в столь великий гнев против Министра, что он осыпал того таким потоком брани, что, казалось, не должен бы исходить из уст Принца его ранга. Так как было бы более пристойно ударить кого бы то ни было, поскольку желали, чтобы все его поступки отвечали его репутации; а они ей больше, казалось, не отвечали, когда он, подобно торговке, обращался к колким словам, дабы засвидетельствовать свое негодование; и нашли, что такого сорта оскорбления были более присущи торговкам, а не таким героям, как он. Вся армия узнала об этой сваре настолько же хорошо, как весь Двор и весь Париж, и хотя Граф д'Аркур чего только ни делал, пытаясь заручиться дружбой Офицеров, ничего ему не удавалось, по крайней мере, с самыми значительными; они лишь уверили Месье Принца, что если его разногласия с Министром зайдут и дальше, они, не колеблясь, встанут на защиту его интересов против того.

Кардинал, имевший то общее со своим предшественником, что старался иметь шпионов повсюду, получил донесение от некоего дю То, считавшего, что ради достижения успеха ему следует сблизиться с Министром, предпочтя его всем остальным. Его пытались переубедить, потому что он был человек военный и достаточно любимый солдатами. Брался за это и Деба, Ставленник Месье Принца и мой соотечественник. Но дю То отвечал ему в ясных выражениях, что он слуга Месье Принца, но не до такой степени, чтобы объявлять себя противником того, кому Королева-Мать вручила бразды Государства; он не войдет в спор, достоин ли тот такого положения или нет; не ему об этом судить, но Королеве; и до тех пор, пока он не будет ею приговорен, он останется верен ему до последнего дыхания. В самом деле, изменять в верности ему, или же изменять Королю, вплоть до того, как он был изгнан, не составляло большой разницы. Кардинал весьма одобрил этот ответ, хотя узнал о нем намного позже, то есть, когда Деба, пытавшийся тогда совратить других, позволил совратить самого себя. Так как дю То претендовал на звание достойного человека, он предпочитал, дабы тот узнал о нем от кого-либо другого, а не от него. Он удовлетворялся исполнением своего долга, не вознося самому себе похвал. Также, хотя я совсем недавно назвал его шпионом, я не думаю, чтобы я обладал каким-то правом это сделать. Можно предупредить Министра о том, что происходит, вопреки служению Королю, не нанеся изъяна своей чести; а ведь это то самое, что тот и делал, и соответственно, хорошо было бы воздать ему справедливость.

Как бы там ни было, Его Преосвященство, видя, какая страшная гроза собирается над его головой, не счел лучшим выходом для себя позволить ей разразиться. Однако, дабы не быть порицаемым в свете и, наоборот, найти себе защитников, когда друзья и Ставленники Месье Принца восстали против него, он согласился предоставить ему Наместничество над Пон-де-л'Арш после длительной и ожесточенной борьбы. Она даже была предана громкой огласке, эта борьба, дабы каждому было известно, как это и было на самом деле, что у него скорее вырвали эту милость, чем он на нее добровольно согласился. Месье Принц, не обладавший еще всем тем опытом, каким он обзавелся впоследствии, зачтя себе это как великий триумф, хвастался им, в частности, перед теми, кого считал своими друзьями. Но так как далеко нельзя сказать, будто все те, кого им награждают, достойны его носить, это имя, нашелся еще один, кто опять же отрапортовал Его Преосвященству, что еще увеличило нарекания на него этого Министра, и когда он поделился с Королевой своей досадой, Ее Величество сочла кстати принять все меры, дабы Парламент не стал на сторону партии Принца. Не то, чтобы у этого Корпуса были многие причины это сделать; кроме того, что Принц объявил себя против него в гражданской войне, он настолько опустошил все дома его членов, что можно было сказать, якобы он против них особенно остервенился. Кардинал потребовал этого от ее уступчивости не потому, что он думал о том, что должно было случиться тогда, но, равно являясь объектами публичной ненависти, он не желал, дабы в будущем их интересы воспринимались, как единое целое. Его политика в этом совсем была недурна, она была тонкой Итальянской работы; он отыскал средство погубить Принца. Для осуществления такого переворота нужно было вовлечь в свои интересы Герцога д'Орлеана, кто был слабым Принцем и позволял собой управлять. Его положение дяди Короля придавало ему большой вес в Государстве и несколько сглаживало не особенно значительное отношение к нему лично. Месье Принц, знавший его лучше, чем кто бы то ни было, своей ловкостью старался вытеснить из его памяти то негодование, что могло еще оставаться у него от дела с его Офицером. Однако, так как единое слово Аббата де ла Ривьер, кому совсем недавно Двор пожаловал Епископство Лангр, имело полную власть над душой Герцога, и было бы более, чем достаточным, дабы разрушить все его планы, Кардинал принял такие меры с этим Аббатом, лишь бы тот не только не противился, но всячески потворствовал ему, насколько только сможет.

/Епископ, желающий стать Кардиналом/ Этот Епископ был человеком из Народа, но, тем не менее, обладавшим здоровым аппетитом. До его поступления к Герцогу д'Орлеан он считал себя слишком счастливым тем, что ему уделили маленькую бенефицию в пять или шесть сотен ливров ренты; но в герцогский дом вместе с ним вошла и его удача, обеспечив его несколькими Аббатствами, а затем и Епископством; он подумывал уже сравняться с Кардиналом, о ком клеветнически поговаривали, что его рождение было совершенно подобно его собственному. Те, кто знали истинное положение вещей, этому не верили, хотя ненависть, какую они питали к Министру, ничуть не меньше, чем все остальные, делала их способными на все, до чего может довести предосуждение. Епископ Лангр тоже мог знать об этом правду, но все-таки, что только не делают эти люди, так как он очень хотел ничего об этом не знать, дабы находили поменьше возражений тому, что он хотел сравняться с ним, он начал страстно желать одеться в Кардинальский Пурпур, не считая больше Мантию и Митру Епископов достаточно достойными себя. Так, по мере того, как поднимается человек, он замахивается на нечто большее, чем он еще не обладает. Как бы там ни было, этот Епископ, не найдя расположения при Дворе способствовать его замыслам, обратился на сторону Месье Принца, кто не преминул всячески его обнадежить, дабы при случае он остался его мэтром, предположив, что кто-то попытается их рассорить.

Епископ Лангр не отказался от его дружбы, и так как он знал, что Месье Принц с некоторого времени вознамерился волей-неволей получать все, что хотел, для себя или для своих ставленников, он счел его способным сделать и для него то, что он уже проделывал для бесконечного множества других. Итак, их интересы требовали того, чтобы они объединились против Кардинала; здесь Месье Принц чувствовал себя в такой безопасности, что даже счел себя неуязвимым. Резко разорвав отношения по всему фронту с этим Министром, он настолько ожесточился против него, что этому не видно было конца, пока Королева не заставила его остановиться.

Нужно было для этого или подкупить Епископа Лангра, с кем Кардинал заигрывал уже в течение некоторого времени, снова обещая ему, что Король испросит для него в Риме так желанную им шапку, нужно было, говорю я, найти средство или забавлять его и дальше, или, по меньшей мере, разрушить доверие к нему его мэтра Герцога д'Орлеана, дабы вынудить этого последнего одобрить решение, принятое против Принца де Конде. Никто не осмеливался привести его в исполнение без согласия Герцога. Опасность была слишком велика, этим шагом можно было восстановить все Государство против нынешнего Правительства. Наконец, хотя одно казалось не менее трудным, чем другое, по причине возникающих со всех сторон препятствий, Его Преосвященство нашел, тем не менее, что, учитывая устройство духа Герцога д'Орлеана, он гораздо лучше преуспеет с ним, чем с Епископом. Этот был слишком искушен в делах, чтобы попасться во второй раз; вместо поисков какого-нибудь посредника, обладающего толикой ловкости и проворства, Министр мог понадеяться сам вынудить Герцога сделать все, что ему заблагорассудится.

/Три партии./ Существовало тогда три партии в Государстве — партия Двора, обычно называвшаяся партией Мазарини, партия Принца де Конде и партия Парламента, отмеченная названием Фрондеров (fronde — (фр.) праща). Такое название было дано этой партии потому, что в разгар гражданской войны некоторые члены этого Корпуса считали недостаточными жуткие постановления против Кардинала; они настаивали на мнении, что надо для окончательной его погибели применить к нему их привычную тактику, когда они забрасывали своих собственных собратьев грязью. Их поведение исходило из того, что кое-какие члены этого достопочтенного Корпуса находили других его членов недостаточно страстными, и вообще ведение всех дел чересчур мягким.

Первая из этих партий была составлена по большей части из Куртизанов, вторая — из огромного количества боевых Офицеров и даже наиболее уважаемых, третья — из Герцога де Бофора, Коадъютора (Коадъютор — епископ, помощник Архиепископа Парижа с установленным правом «наследования») Парижа, кто был братом Герцога де Реца, и из всего Народа этого великого Города. Его обитатели не знали, по правде, чего они хотели, а если и знали, они думали, конечно же, единственно о том, как бы поддержать мир. Они уже испытали столько горестей во время гражданской войны, что, хотя длилась она не более шести недель, им потребовалось больше шести лет, чтобы хоть как-то от них оправиться. Но это слово — подати, ненавистное для населения, а Парламент ловко еще и увеличивал ужас перед ним, распространяя слухи, будто Кардинал все собранные деньги отсылал в Италию, делало их столь доверчивыми ко всему, что им пытались навязать, а их простота заводила их так далеко, что они действительно верили, что все подати целиком отменят, как только в дело вмешается Парламент,

Так как это очень много — иметь на своей стороне народ, почти равный по численности всему остальному Королевству, Кардинал, знавший, что он нелюбим Парламентом, осознавал также и то, что едва Принц де Конде будет арестован, как этот Корпус воспользуется удобным случаем, чтобы его погубить, старался не только отстранить от него Герцога де Бофора и Коадъютора, но еще и настолько рассорить их с Принцем де Конде, дабы они удержали Парламент в исполнении долга, обрадовавшись тому, что с ним произойдет. Это было для него довольно трудно по поводу первого, поскольку отвращение, сохраненное им к тюрьме, где с ним обходились весьма неделикатно, было еще настолько живо в нем, что он не мог без ужаса слышать упоминания о Кардинале; и хотя Его Преосвященство подумывал отдать одну из своих племянниц за его старшего брата, что вроде бы, по его мнению, должно было бы их примирить, это производило до сих пор столь мало эффекта, что тот желал ему такого же зла, как и прежде. Что до Коадъютора, то его душа была не лучше расположена в пользу Кардинала; так как он не просто мечтал о пурпуре, но еще и о том, как бы содрать его с Министра, чтобы натянуть на себя, он испытывал к нему такую же зависть, как влюбленный к счастливому сопернику. Впрочем, он не особенно был доволен и Королевой, она недостаточно хорошо приняла его предложение услуг, с каким он явился к ней в день баррикад; либо она знала его амбициозность и способность скорее разжигать беспорядки, чем он усмирять, или же она просто была в дурном настроении из-за того, что тогда происходило.

/Ложное покушение./ Эти трудности, отбившие бы охоту у кого угодно, кроме Кардинала, нисколько его не обескуражили. Так как в области коварства и мошенничества он вряд ли уступил бы кому-нибудь первенство, он додумался до одной штуки, до какой, может быть, никто бы не додумался. Он расставил ночью людей, и они нанесли выстрелы из мушкетона по карете Месье Принца, когда она переезжала через Новый Мост. По счастью, его внутри не было, но один из его лакеев (он их сам так назвал, и я распрекрасно могу сделать то же самое после него) был там ранен; он уверился, по всей видимости, (а Кардинал был в восторге, что он это заподозрил) что его хотели убить. Тем не менее, он не знал, от кого это могло исходить, по меньшей мере, если это не исходило от Министра. Он считал, что никогда никого не обижал, если только не его; но Его Преосвященство, в чьи планы не входило оставлять его в этом мнении, вскоре из всего этого выкрутился, чтобы уверить его, насколько далеко он был от этого дела, и с какой уверенностью должен был бы обвинить в этом покушении Коадъютора; он подкрепил свою клевету некоторыми обстоятельствами, способными прекрасно запечатлеться в мозгу Принца; эти обстоятельства состояли в том, что при одном разговоре Принца с высокородными особами он немного позубоскалил насчет Коадъютора. Он прошелся по его поводу, заметив, что его скорее можно принять за влюбленного, чем за святошу, и так как правда оскорбляет более жестоко, чем все остальное, и даже только видимость производит частенько тот же эффект, что и правда, этот Принц поверил, тем более, что это было правдой, а он еще и знал из надежного источника, каким образом его слова были переданы Коадъютору.

Этого было достаточно Принцу, чтобы, поверхностно осудив Месье де Реца, тут же его и приговорить. Он громогласно предал его проклятию, и когда дело стало известно Коадъютору, и этот Принц даже не пожелал принять его оправдания, из страха подвергнуться его насилию, слухи о котором были распространены повсюду, он нашел покровителя в персоне Кардинала. Его Преосвященство немедленно воспользовался этим обстоятельством, поскольку увидел, как тот нуждается в нем. Они объединились против Принца, и так как Коадъютор принадлежал к друзьям Герцога де Бофора, он пообещал этому Министру, заключая с ним договор, что привлечет к ним Герцога, если сможет. Он пообещал ему также, что если он этого сделать не сможет, то все-таки ручается, что Герцог никогда не примет партии Принца против него. Месье Кардинал был доволен этим обещанием, и увидев, что ему нечего больше бояться с этой стороны, не задумывался уже ни о чем ином, как об исполнении столь давно запланированного переворота. Все было исполнено весьма ловко, когда Принц менее всего этого опасался. Этот Министр нашел удобный случай собрать трех Принцев вместе; под предлогом дела, якобы имевшегося у Графа де Матиньона в Совете, он втихомолку внушил этому Графу, что не только тот должен молить Месье де Лонгвиля присутствовать там, но еще и заклинать его вызвать туда своих родственников. Они явились туда, ни о чем не подозревая; там же они были и арестованы, и препровождены в Замок Венсенн, где Кардинал дал им в охранники Деба (принцев охранял маркиз Ги де Бар. Одно ли это лицо с тем Деба, о котором говорилось выше, и о ком будет говориться ниже (осада Мурона), я не знаю — А.З.), кто был отборным Гасконцем. Он был моим товарищем, пока я находился при Его Преосвященстве, и никогда человек не мог найти лучшего секрета внушить к себе уважение публики. Каждый считал его неспособным на обман; даже те, кто не вполне разделяли мнения Кардинала, замечали, говоря об этом Деба, что он опровергает поговорку, поучающую нас, что каков мэтр, таков обычно и слуга. Но, наконец, после того, как он столь блестяще играл свою роль в течение некоторого времени, он показал, что мы еще недостаточно доверяем этой поговорке; в самом деле, он подхватил сто тысяч экю, что доверил ему Граф де Селанбер, Наместник Арраса, ставший впоследствии Маршалом Франции под именем Мондеже (Жан де Монтежё, граф Шулемберг — А.З.).

/Арест./ Добродушный Гитто, Капитан Гвардейцев Королевы, вместе с Комменжем, его племянником, были теми людьми, что арестовали трех Принцев, и так как была опасность, как бы их не спасли по дороге, Его Преосвященство пообещал Графу де Миоссану, Лейтенанту Роты Стражников Охраны Короля, что стоит ему довезти их до доброй гавани — тюрьмы, и он обеспечит ему жезл Маршала Франции. Это его мы видели потом Маршалом д'Альбре, отборным Гасконцем с непомерной амбицией; так эта честь, что вручается обычно в вознаграждение за великие свершения, досталась ему всего лишь за два лье пути, что он проскакал рядом с каретой, скрывавшей трех пленников. Но не надо этому удивляться. Он был из тех людей, кому все удается, и кто, воспользуюсь тем выражением, каким обычно обозначают счастливого человека, родился в рубашке. Он носил поистине прекрасное имя, а ведь имя д'Альбре таково, что никакое другое не может и сравниться с ним; если бы оно ему действительно принадлежало, все д'Альбре были бы обесчещены во времена, когда еще оставались настоящие; но так как существует большая разница между незаконными и законными потомками, не следует удивляться, если тот, о ком я говорю, показывал себя менее деликатным, чем те, кто происходил по прямой линии.

Как бы там ни было, я не слишком неправ, как мне кажется, сказав, что он родился в рубашке, поскольку в юности, совсем уже готовый вернуться в свою провинцию из-за отсутствия денег, он нашел одну Даму, настолько хорошо платившую ему за определенные услуги, какие он ей оказывал, что у него появилось, на что купить себе Роту в Гвардейцах. Он получил еще и множество других благодеяний; одним словом, именно ей он был обязан своей удачей. Правда, он не разводил деликатностей, а это, разумеется, заслуживало, чтобы она платила ему лучше, чем когда бы она принесла ему в дар свою первую любовь. Так как она, видимо, любила расу незаконных сыновей, до него она имела в любовниках человека из ее собственного дома. У нее было даже множество других любовников, вне зависимости от того, незаконные они были, либо законные.

/Благоразумный муж./ Все были готовы сказать об этом ее мужу, кто был первостатейным героем, но так как не было надобности говорить ему об этом, чтобы он узнал что-то новое, а он полагал, что в такого сорта положениях гораздо лучше изображать слепца, чем казаться особенно ясновидящим, он отвечал тем, кто, дабы разговаривать с ним более предусмотрительно, заводили речь издалека, и как бы желали говорить о ком-то другом, а не о нем самом, что, на его взгляд, если уж ему досталась жена кокетка, он найдет столь дурным, когда ему на это укажут, что, вместо всякого вознаграждения таким сердобольным людям, он просто нацепит их на свою шпагу. Большего и не требовалось для любителей побеседовать, чтобы они спрятали подальше свои комплименты. Они добросердечно констатировали, что он никогда не разрогоносится, как это порой намереваются сделать люди, убивающие любимцев своих жен; но пусть они претендуют на все, что им заблагорассудится, я не нахожу, что этим они намного разрогоносились. Я нахожу, напротив, что вместо того, чтобы вытащить себя из трясины, они погружаются в нее все глубже и глубже, по самые рога. В самом деле, это не что иное, как самому же разглашать о собственном бесчестье, и, как с большой солью сказал изобретатель ныне общеизвестной поговорки — из Cornelius Tacitus становиться Cornelius Publicus (Cornelius Tacitus, Cornelius Publicus — игра слов на совершенно достойных и, к тому же, исторических именах из Древнего Рима — в переводе с латыни — Скрытно Рогатый и Рогатый Публично).

Когда Месье Принц был таким образом заточен, его друзья и Ставленники, пришедшие в отчаяние, имели еще и горе видеть, как зажигались огни иллюминации в Городе. Но что-то не слышалось криков «Да здравствует Мазарини», как кричали когда-то «Да здравствует Бруссель». Они удовлетворились тем, что отпраздновали правосудие, как они верили, по праву отданное им с лишением свободы человека, не только похитившего у них часть их достояния, но еще и настолько хорошо затыкавшего все подъезды к Городу, что в его руках находилось решение, не помереть ли им всем от голода.

После того, как обитатели совершили по этому поводу сотню безумств, как это случается с ними обычно в тех делах, когда они вдруг поверят, что речь шла об их интересах, они немного утолили их великий огонь, что смешон любому обладателю хоть какого-то мозга. Месье Кардинал, кого я обхаживал особенно настойчиво в те времена, когда больше не состоял у него на службе, увидев меня однажды в своей комнате, где почти никого не было, спросил меня, что я думаю о столь неожиданных изменениях; я поначалу не хотел ему ничего говорить, из страха, быть может, не угодить ему, выразившись свободно. Тем не менее, мое молчание лишь увеличило его тщеславие. «Говорите, — сказал мне он, — и знайте, я не нахожу ничего хорошего в том, что вы один молчите о таком деле, где я, по меньшей мере, заслуживаю некоторой похвалы». — «Я в этом уверен, Монсеньор, — ответил ему я, — поскольку вы сделали все, что смогли, лишь бы сделать добро, но поверить, будто дела вам удадутся, как вы думаете, вот с этим я не соглашусь так рано».

/Прогулка по Парижу./ Он не пожелал, чтобы я говорил что-либо еще, и как бы оборвал меня на слове. «Вы демонстрируете остроумие, — подхватил он, — но дабы вам показать, что вы, так же, как любой другой, способны ошибаться, я хочу, чтобы вы поднялись в карету, немедленно, вместе со мной; я хочу, говорю я, вам показать бесконечные публичные приветствия, и как вы неправы, не веря в то, что народ теперь думает обо мне так же хорошо, как он думал обо мне плохо прежде». Я опять не захотел ничего ему сказать, из страха его огорчить своим настойчивым желанием его разочаровать. Между тем мы поднялись в карету, как он того и хотел; Его Преосвященство сидел в глубине вместе с Месье де Навайем, а я впереди с Шамфлери, его Капитаном Гвардейцев. Карета, куда мы уселись, была великолепна, лошади, впряженные в нее, тоже, все самые лучшие, какие только были на его Конюшне, ибо он желал привлечь к себе взгляды каждого; но вместо того, чтобы преуспеть этим в своих претензиях, с ним произошло совершенно противоположное; чем более его выезд был достоин восхищения Парижан, тем более они находили в этом повод его проклинать. Я прекрасно видел это по манере, как они переговаривались одни с другими, когда бы даже мне недостаточно было их взглядов; так же ни один не снял перед ним свою шляпу, и, напротив, его разглядывав ли, как человека, разодетого за их счет; мы пересекли Город от Пале Рояля до Ворот Сент-Антуан, и никто не предстал перед нами, чтобы поаплодировать ему, что ли, хоть немного. Навай, уже хотевший, чтобы он вернулся в Пале Рояль, старался занять его по дороге забавными разговорами, дабы избавить от огорчения по поводу того, что ему приходилось видеть; но у него не было никакого желания смеяться, особенно после того, как он расхвастался свысока, что стоит ему лишь показаться на улице, чтобы вскоре опровергнуть мою мысль; потому ничто не шло ни в какое сравнение с его смущением по возвращении. Я взял слово, как это делал Навай, чтобы отвлечь его от печали, но так как он знал, что я далеко не так угодлив, как Навай, он не был мне настолько же благодарен.

Впрочем, говоря по правде, Навай был тончайшим Куртизаном, когда-либо существовавшим при Дворе. Составленное им состояние прекрасно это показывает; чтобы Дворянчик из Гаскони, каким он и был, накопил более ста тысяч ливров ренты — хорошее доказательство тому, что он умел больше, чем кто-либо другой. Правда, дочь его старшего брата, чьими землями он владеет, немного жалуется на него; узнавать, права она или нет — это то, во что я не погружаюсь, да и не хочу я в это вмешиваться; у меня достаточно моих собственных дел, нечего мне заботиться о делах других, и хорошо ли, дурно ли он поступил, этим пусть занимаются те, кому это интересно, меня все это не касается.

/Тюренн спешит на помощь Конде./ Тем временем трех пленников перевели из Замка Венсенн в Маркусси, а оттуда в Авр (Гавр — А.З.) де Грас. Были получены сведения, что Виконт де Тюренн, позволивший перетянуть себя на сторону Принца де Конде, движется к Шампани, и будто он рассчитывает без труда пересечь ее; он намеревался явиться вытащить Месье Принца из его тюрьмы, неспособной сопротивляться его армии; но Его Преосвященство организовал переезд; как я только что сказал, Виконт де Тюренн осадил Ретель и взял его; Эрцгерцог дал ему войска, и тот присоединил их к нескольким Полкам, находившимся в его распоряжении. Все это составило армию от тринадцати до четырнадцати тысяч человек — Тюренн командовал ею один, Эрцгерцог не появлялся там собственной персоной, как уверяют многие историки. Но не надо верить их россказням, поскольку совершенно достоверно, что этот Принц был в Брюсселе. Я говорю об этом, как знаток, я, кто вскоре оказался там в числе войск, что имели дело с Принцем де Конде и разбили его вдребезги.

Я не слишком дурно судил о чувствах Парижан к Его Преосвященству. Ненависть, какую они питали к нему, заставила их быстро забыть об оскорблениях, якобы полученных ими от Принца де Конде; итак, они оплакивали его несчастье теми же глазами, где совсем недавно сияла радость при известии о его заточении; они твердо и бесповоротно требовали, чтобы его и его братьев освободили из заключения и выгнали Кардинала.

/Парламент шевелится./ Парламент, втихомолку подстрекавший их к действиям и со времени заключения мира сделавший множество вещей, достаточно ясно дававших понять, что он никогда не подчинится этому Министру, разве что под давлением силы, вскоре присоединился к ним, чтобы поддержать их восстание. В нем засело семя бунта, и мир ни в коем случае его не вырвал; итак, внезапно вновь обретя былые силы, он возобновил свои ассамблеи вопреки запретам Двора. Кардинал украдкой противился этому, прежде чем сделать это открыто. Он жаловался Коадъютору, пообещавшему ему держать его при исполнении долга, что тот плохо сдержал свое слово; по его заверениям, Парламент никогда не должен был зашевелиться, а он сделал намного хуже, чем когда-либо делал. Он сказал, что именно ему следовало этому помешать, раз уж он за это взялся. Коадъютор ни единым словом не отозвался на это. Он действительно обещал ему сдерживать Парламент всякий раз, когда его разберет желание пошевелиться, но так как Кардинал, со своей стороны, обещал ему достать шапку Кардинала, а она так и не явилась, этот Коадъютор пальцем не пошевелил, дабы удовлетворить его жалобы. Как один, так и другой пытались друг друга надуть; весь вопрос состоял поначалу в том, только бы обделать это так тонко, чтобы никто этого не заметил; но так как это стало теперь весьма трудным делом, когда они узнали друг друга лучше, чем вначале, опасение сменило дружбу, в какой они взаимно поклялись, потом ненависть, и, наконец, крайнее желание погубить друг друга.

/Границы, установленные Богом./ Виконт де Тюренн, овладев Ретелем, подумал подобным образом поставить всю границу Шампани под свое подчинение. Это было ему нетрудно, пока дела оставались в том положении, в каком они были. Не было никого, чтобы ему это запретить, а завоевания, что Министр вбил себе в голову осуществить в Италии ради своих личных интересов, задерживали там войска, которые гораздо лучше могли бы быть употреблены против Тюренна, чем в стране, что отделена от нас барьером, какой нельзя преодолевать без того, чтобы, по всей видимости, идти против воли Бога, так как, наконец, когда хорошенько всмотришься в положение вещей, кажется, можно воистину сказать — именно Бог пожелал установить границы Государствам, и невозможно их лучше расположить, чем ту горную цепь, что отделяет эту страну от нашей. То же самое с Пиренеями, кажется, совершенно подобно и специально установленными для отделения нашей Короны от Испанской. Но, наконец, так как не сегодня пошли против воли Высшего Господа всех созданий, и даже когда это дано нам в Писании, не следует удивляться, если на это идут с еще большей охотой, хотя можно смело сказать, что все совершается по некоему предопределению. Но быстро тушатся все светильники ради собственной амбиции, и желание командовать всем светом заставляет не только перелезать через горы, но еще и переплывать целые моря, когда встает вопрос о собственном удовлетворении.

/Маневры подле Ретеля./ Как бы там ни было, необходимость защитить Шампань обязала этого Министра оставить свои пустые прожекты и действовать более спешно; он вызвал несколько соединений, что стояли по другую сторону Альп, и отдал их Маршалу дю Плесси. Тот служил уже давно, и повсюду, где бы он ни находился, он считался добрым Капитаном. Было необходимо, чтобы он не только пользовался такой репутацией, но еще и в действительности был им, дабы выступить против Виконта де Тюренна, кто уже начинал заставлять себя бояться, а равно и уважать. Кардинал присоединил к этим войскам Полк Гвардейцев, и так как мы превосходили противника в пехоте, у Маршала дю Плесси не было никаких затруднений маршировать прямо на Ретель, который он намеревался отобрать. Виконт де Тюренн был слишком удален от этого города, чтобы вовремя придти ему на помощь, если он окажется несколько стеснен; итак, поскольку успех этого предприятия зависел только от проворства, Маршал принялся за него с таким усердием, что осада была завершена прежде, чем Виконт де Тюренн смог также прибыть на высоты Сонпюи. Он бросил все, что задумал сделать с другой стороны, чтобы явиться на подмогу этому городу, и надеялся довести дело до конца, потому что имел в своем распоряжении лучшую Кавалерию Европы. Во-первых, у него имелось шестнадцать сотен коней, и они были так же прекрасно экипированы, как сегодня у Гвардейцев Короля. Люди составляли такую же элиту, как и кони, и он имел, кроме того, старые войска, что сражались некогда под командой Великого Густава и знаменитого Герцога Веймарского. Так как он не получил еще никаких новостей о том, что город сдан, то по-прежнему двигался с той же поспешностью, с какой шел с тех пор, как пустился в путь; но, прибыв в Сонпюи, он узнал не только об участи этого Города, но еще и о том, что Маршал выступил ему навстречу, дабы избавить от заботы куда-то ходить его искать. Когда Кардинал принял гонца от этого Маршала, он счел, что для него столь важно находиться при готовящейся битве, что он тут же нанял почтовый экипаж, дабы туда явиться. Он запасся заранее десятью тысячами луидоров, что составляло в те времена крупную сумму для Двора. Он желал выказать свою щедрость солдатам, чтобы обязать их сражаться более доблестно. Без сомнения, его одолевало сильное желание одержать победу, поскольку он захотел, чтобы она ему столько стоила; такое усилие над его склонностью было настолько же замечательно, как и его состояние — в самом деле, десять тысяч луидоров значили для него то же, что десять миллионов для другого; и хотя они извлекались не из его кошелька, совершенно точно, что это решение ему было очень нелегко принять, прежде чем полностью на него отважиться. Но, наконец, он принял во внимание, что это, может быть, станет средством заставить Парламент вернуться к исполнению долга. Он опасался этого Корпуса больше, чем армии, и даже слышать не мог о нем без дрожи. Он всегда помнил о дне баррикад, и так как видел, как из-за того, что осмелились наложить руку на двух или трех из его членов, сто тысяч человек тотчас же взяли в руки оружие, он рассудил с большим резоном, что никогда не будет в безопасности, пока не найдет средства или подкупить его, или настолько принизить его значение, что он больше не будет иметь сил ему досаждать.

/Разгром Тюренна./ Едва Виконт де Тюренн узнал о прибытии этого Министра и с каким намерением он явился, как счел, что не должен отказываться от битвы. Он льстил себя надеждой, что достоинства его Кавалерии заменят ему недостаток в батальонах; итак, вместо того, чтобы выстроиться для баталии, как обычно практикуется при подобных обстоятельствах, он удовольствовался тем, что раскидал отряды Пехоты между эскадронами. В таком порядке он пошел на противника, ожидая пробить себе проход, но Маршал расставил своих пеших людей в выгодных местах, повелев им ни в коем случае не стрелять без приказа, и скомандовал залп, так сказать, в упор; какими бы достоинствами ни обладала эта Кавалерия, она пала в таком большом количестве, что остальные оказались совершенно сбитыми с толку. Маршал воспользовался этим беспорядком. Он бросил на них в то же время свои эскадроны, что не особенно утомились при осаде и были свежи и мощны. Эта атака окончательно их сразила, и когда они отступили в полном смятении, Виконт де Тюренн напрасно призывал их вернуться к нападению. Он так и не смог их собрать; таким образом, каждый побежал в свою сторону, и он сам был вынужден сделать то же самое. Маршал отрядил несколько эскадронов для преследования беглецов. Большое количество было взято в плен, и Виконт де Тюренн сам подвергся бы той же участи, если бы не его добрый конь и знание дорог. Он удалился в Стенэ. Это Место, принадлежавшее Месье Принцу, встало за него и приняло Испанский Гарнизон, чтобы быть более в состоянии защищаться.

Кардинал, вернувшись в Париж после этой победы, счел, что он должен заставить трепетать Парламент. Итак, не веря, что этот Корпус всегда будет в состоянии навязывать ему закон, он весьма гордо разговаривал с несколькими из его членов, кого Королева вызвала в Пале Рояль, чтобы сделать им выговор за те предприятия, что они устраивали во всякий день. Этот Корпус действительно был совершенно изумлен тем преимуществом, что ставило Двор превыше его противников; но, наконец, поразмыслив над тем, что если он потерпит, чтобы этот Министр окончательно одолел Месье Принца, ему, может быть, станет совсем невозможно сопротивляться Его Преосвященству, он принял к рассмотрению ходатайство от Мадам Принцессы с просьбой об освобождении ее мужа. Мать этого узника уже подавала ему одно в начале его заточения; оно содержало то же, что и это; но Парламент тогда его отверг, поскольку Коадъютор, направлявший его действия, был тогда в добром сговоре с Министром. Так как он еще надеялся, что тот добудет ему Шапку Кардинала, обещанную по их договору, он поостерегся допустить, чтобы это ходатайство было выслушано; но, наконец, когда Его Преосвященство сыграл с ним такую же распрекрасную шутку, как некогда с Епископом Лангром, ничто не мешало ему больше открыто выступить за Месье Принца, разве что страх, как бы у того не сохранилось желания отомстить за свое так называемое покушение.

Друзья Месье Принца, всегда действовавшие за него со времени его заключения, видя, что, несмотря на добрую волю Парламента, ему трудно будет выбраться оттуда, где он находился, если Коадъютор не расстарается для него, держали совместный совет, как им поступить в столь деликатном деле. Этот Прелат хотел, чтобы ему дали гарантии против страха, каким он был скован. Это показалось им справедливым настолько, что они предложили себя ему в заложники того, что не только Принц никогда не подумает об этом в своей жизни, но еще и будет ему другом. Они ему сказали, дабы он удовлетворился их словом, что все люди, сколько бы их ни было в Париже, а также и они сами, не верили больше, будто бы он был замешан в том, что произошло на Новом Мосту. Действительно, вот уже некоторое время каждый начинал признавать, что все это исходило лишь от Кардинала. Его даже еще больше возненавидели за такое надувательство, тогда как он продолжал себе аплодировать втихомолку за то, что его уловка так славно ему удалась.

/Полая монета./ Коадъютор нашел, что слово стольких честных людей — это уже кое-что, особенно в деле вроде этого, что говорило само за себя. Однако, так как прежде, чем заявить себя окончательно за Месье Принца, он желал бы заключить с ним некоторые условия, он нашел, что никогда бы не чувствовал себя в безопасности, по меньшей мере, пока тот сам их не утвердит. Такое утверждение было как бы и невозможно в том положении, в каком тот находился. Деба, кто последовал за ним в Авр, и кто был совершенно предан Его Преосвященству, по-прежнему продолжал не спускать с него глаз. Он сделался даже настолько мнительным, что еще немного — и он заподозрил бы собственную тень. Но как бы он ни был хитер и опаслив, тем не менее, его обманывали несколько раз, и даже прямо в его присутствии. Один из его Стражников, кого удалось подкупить, передавал Принцу записки в монете достоинством в одно экю, специально сделанной полой изнутри и так ловко закрытой, что, не считая ее необычной легкости, выглядела она в точности, как остальные. Никто бы не устраивал столько тайн, если бы этот стражник мог поговорить с ним по секрету или ловко передать письмо, так, что никто бы не заметил; но Деба никогда не выпускал своего пленника из виду, или же, если он его и покидал, его сын, вылитый он сам, тотчас же заступал на его место. Итак, все было опасно с такой бдительностью, как у них, потому и прибегли к этой уловке, чтобы передать Принцу весточку или получить ее от него. Воспользовались же именно этим инструментом, потому что он часто играл в палет то с Принцем де Конти, то с Герцогом де Лонгвилем, а подчас даже с Деба-сыном. Что до отца, то, далеко не имея с ним ничего общего, он ненавидел его так сильно по поводу его жестких манер, что употреблял невероятные усилия для того, чтобы его стерпеть.

Стражник стал причиной. того, что прибегли к этому изобретению, поскольку, когда его подкупили, у него осведомились, чему этот Принц имел привычку посвящать свое время. Он отрапортовал о том, о чем я только что сказал, и даже что Принц поручал ему подбирать их биты; итак, его научили тому, что ему надо сделать, а именно, когда он отдаст полое экю Принцу де Конде, он пожмет ему руку или как-нибудь подмигнет, чтобы тот догадался об этой тайне. Стражник не подвел, и этот Принц, кто был весьма ловок, быстро поняв по легковесности этого экю, что монета сделана для чего-то другого, а не для игры в палет, сунул ее в карман и взял оттуда другую взамен.

/Договор с Месье де Рецем./ Вот так смогли сообщать ему новости о том, что происходило, но так как договор, который Коадъютор желал получить для своей безопасности, содержал немало статей, и в эту монету его могли поместить лишь в несколько приемов, это заставило бы потерять множество времени, если бы смерть вдовствующей Принцессы де Конде не изгладила этого затруднения. Этим обстоятельством воспользовались, дабы испросить у Двора позволения повидать ее сына по поводу завещания, какое она оставила. Это было так естественно, что не вызвало у Кардинала никакого подозрения. Он, впрочем, и отказал бы, если бы не боялся, что против него поднимутся крики. Он знал, что за его поведением наблюдали, и соверши он малейшую вещь, какой можно найти возражение — никто не будет в настроении ее ему простить. Итак, Перро, о ком я вроде бы уже говорил, арестованный в то же время, что и его мэтр, но позже выпущенный на свободу, получил позволение пойти его повидать. Деба следил за ним во все глаза, дабы он не заговорил с Принцем ни о чем, кроме предмета его вояжа, но так как, каким бы несгибаемым он ни был, совершенно невозможно при такого сорта встречах даже для него не быть обманутым, Президент ухитрился сунуть в руку своего Мэтра бумагу, содержавшую все, о чем он хотел дать ему знать.

Он был столь мало разубежден в том, что Коадъютор намеревался организовать покушение на его персону, что почувствовал совершенно невероятное омерзение при мысли согласиться на то, о чем тот просил для себя. Тем не менее, так как он не видел ничего худшего, чем тюрьма, а это должно было предоставить ему свободу, он решился на этот шаг в конце концов. Однако никто не знал, было ли это по доброй воле, и не задумал ли он с этого времени изменить своему слову. Как бы там ни было, он не только подписал бумагу, но еще и вернул ее Перро в той же манере, в какой она была ему передана; едва Коадъютор увидел ее в той самой форме, какой он и добивался, как отвернулся от Кардинала. Он сохранял по-прежнему отношения с ним до этих пор. Хотя он и признавал его мошенничества, но не осмеливался ничего заявить, пока не был уверен в Месье Принце. Он и без того боялся, как бы Кардинал не договорился с Принцем, чтобы его погубить, и как бы он не остался без поддержки и опоры между двумя столь грозными врагами. Наконец, получив теперь укрытие от этого страха, он сделал все усилия по отношению к Парламенту, чтобы заставить его потребовать ссылки для одного и свободы для другого. Он намеревался возвыситься на руинах этого одного, и так как Месье Принц по одной статье их договора брался предоставить ему свое покровительство, дабы помочь ему преуспеть в этом предприятии, он счел, что удача ему обеспечена.

/Портрет Герцогини д'Орлеан./ Между тем Герцог д'Орлеан, кто должен был по праву играть первую роль в Государстве, настолько позволил Кардиналу завлечь себя, что, можно сказать, полностью сложил с себя всю свою власть и передал ее в его руки. Он позволял управлять собой то одним, то другим, в том числе и своей жене, кому недоставало рассудка увидеть, как все, кого она допускала приближаться к своей особе, давали ей советы лишь для того, чтобы обмануть и ее, и ее мужа. Она была сестрой Герцога де Лорена, и он женился на ней против воли покойного Короля, кто не только велел объявить его брак недействительным по постановлению Парламента, но и еще, пока был жив, никак не хотел изменить своего мнения по этому поводу. Вот так их разлучили на несколько лет, и лишь после смерти Его Величества нынешний Король согласился, чтобы они снова соединились.

Эта Принцесса обладала совершеннейшими чертами лица, так что, если судить по деталям, это была очень красивая женщина; но стоило оценить ее целиком, как становилось ясно, что самое большее — это красота умирания, лишенная всей прелести, что придает облику живость; единственное живое проявление, показанное ею за всю ее жизнь, так это то, что она была амбициозна превыше всего, что возможно себе вообразить. Итак, хотя она и не отличалась злобной душой, но была не прочь увидеть зарождение смут в Государстве, лишь бы сохранить свой уголок и при этом не быть обязанной брать во внимание весь Двор. Она в особенности не могла переносить Королеву-Мать; не то, чтобы она находила в этой Принцессе что-то не достойное уважения, но просто потому, что положение той превосходило ее собственное. Она не слишком любила также и Месье Принца, главное, с тех пор, как он нанес оскорбление Офицеру Гвардейцев ее мужа. Кардинал, кто старался извлекать пользу изо всего, и кто был бы рад увидеть зависть, царящую между этими двумя Домами, ловко внушил ей, что амбиция Месье Принца настолько огромна, что она его пожирает; таким образом он не только намеревался возвыситься над Герцогом, ее мужем, но еще и презирал его до той степени, что, кажется, потерял и воспоминание о разнице, существующей между сыном, братом и дядей Короля и первым Принцем крови.

Столь малая прозорливость, доставшаяся ей от природы, не позволила ей найти в себе самой, чем защититься от этого надувательства. Она глупейшим образом попалась на него, тем более, что во времена побед Месье Принца его Двор был обычно столь многолюден, что просто позорил Двор ее мужа. Коадъютор, сам бывший свидетелем при тысяче обстоятельств чувств этой Принцессы, и знавший, что, дабы лучше преуспеть в своих намерениях, он должен завоевать Герцога, счел, что, далеко не пользуясь каналом Герцогини для достижения цели, он, наоборот, должен с величайшей заботой скрыть от нее все дело, если хочет добиться счастливого успеха. Итак, он пообещал Герцогу ничего ей не говорить из того, о чем он ему скажет, и потом не колебался больше открыть ему свое сердце. Герцог имел друзей в Парламенте точно так же, как и он сам; почтение, какое питали к его рождению, привлекало к нему кое-кого; с другой стороны, все остальные были бы рады видеть его у них во главе, поскольку льстили себя надеждой, что его тень укроет их от упреков, что некоторые люди делали им в устройстве предприятий, превышавших их власть.

/Парламенты на стороне Принца де Конде./ Как бы там ни было, Герцог д'Орлеан, поддержавший заключение Месье Принца, вознамерившись теперь вернуть ему свободу, потому что позволял себе поддаваться всякому веянию, объединился с Парламентом и Коадъютором для усовершенствования этого труда. Парламент не только ответил на ходатайство Мадам Принцессы, но решил еще сделать внушения Королю и Королеве для освобождения ее мужа. Королева, хотя и не обладавшая всем тем разумом, каким награждают некоторых женщин, отличалась мужеством превыше ее пола; она нашла, что Парламент присвоил не должную ему власть. Она язвительно отчитала его за вмешательство в дело вроде этого; она сказала ему в категорических выражениях, что оно не входит в ее компетенцию, и настанет, быть может, день, когда он в этом жестоко раскается. Она сказала также этим Депутатам, что не им входить в тайны Государства, и делая то, что они делали, они, видимо, хотели последовать примеру Англичан, сначала выгнавших их Короля из его столицы, а потом и бесчеловечно обезглавивших его. Парламент был оскорблен этим сравнением; итак, дела день ото дня ожесточались все более и более; Его Преосвященство начал побаиваться, как бы вскоре его не обязали удалиться в Италию.

В самом деле, Парламент Парижа не единственный встал на сторону Принца де Конде; Парламент Бордо сделал то же самое, и хотя Кардинал, казалось бы, усмирил эту грозу, когда привез в ту сторону Короля, далеко нельзя было сказать, будто бы она совершенно рассеялась. Эта провинция всегда защищала свои интересы, и хотя она не видела больше удобного случая к восстанию, за какой она ухватилась бы от всего сердца, все-таки Министр боялся соединения этих двух Парламентов. Он предвидел, что если такое случится, еще и другие поступят точно так же, особенно в той обстановке, когда не существовало почти ни одной провинции, что была бы довольна его Министерством. С другой стороны, Граф де Грасе удалился в свое Наместничество Гравлин, совершенно готовый, по всей видимости, сформировать там партию, поскольку после баталии при Ретеле кое-кто был произведен в Маршалы Франции, а его этим обошли. Он претендовал на то, что не меньше их достоин этой чести, а потому решил взять силой то, что ему не пожелали дать по доброй воле.

/Свобода для Принца, ссылка для Кардинала./ Так как мы жили тогда во времена, когда тот, кто умел заставить себя бояться, добивался всего, что ему заблагорассудится, все нашли, что он был прав. Как бы там ни было, это бы не особенно обеспокоило Кардинала, если бы у него на руках было только это дело; он знал, что всегда может поправить его, предоставив тому то, чего он просил. Впрочем, совсем иначе было с остальными, поскольку хотели заполучить его собственное место, а он был не в настроении его отдавать. Это заставило его все привести в действие, лишь бы усмирить Парламент, но так как ему потребовались бы богатства Креза, чтобы удовлетворить всех его членов, поскольку буквально каждый из них претендовал продаться как можно дороже, так долго собиравшаяся над ним гроза начала угрожать ему в столь странной манере, что он счел себя обязанным уступить. Итак, сделав из необходимости добродетель, он уехал от Двора и явился в Авр де Грас, чтобы подчиниться постановлению этого Корпуса, повелевавшему предоставить свободу Принцу де Конде и двум другим узникам. Тут же последовало несколько других постановлений против него, и радуясь тому, что он может от них уклониться, потому что они абсолютно его не устраивали, он выехал из Королевства после того, как заявил этому Принцу, что совсем не он был причиной его несчастья.

Принц де Конде поверил ему настолько, насколько он и должен был поверить, и без всякого сожаления посмотрев на отъезд Министра, он возвратился в Париж, откуда ему навстречу вышло бесчисленное множество народа. Он был бы этим озадачен, если бы знал, с какой радостью они приняли новость о его заточении, но так как еще никто не позаботился ему об этом рассказать, он с удовольствием воспринял знаки их доброй воли, потому что он тешил себя мыслью, что это продолжение тех приветствий, с какими его встречали, когда его великие свершения и постоянные победы делали его значительным для всего Королевства.

Королева, достаточно поднаторевшая при Кардинале, знала, насколько следует скрывать свои чувства, дабы стать достойной того места, какое она занимала; потому она встретила Принцев тысячей любезностей, хотя в душе у нее было отчаяние от их возвращения и от отъезда Кардинала. Бемо последовал за ним в Брюль, загородную резиденцию Курфюрста Колоня, куда тот удалился, а Его Преосвященство переехал в Седан. Когда он туда прибыл, Фабер одолжил ему уж я не знаю, сколько денег, не принадлежавших ему и отданных на хранение ему его друзьями; так как это была очень значительная сумма и никогда ему не позволялось распоряжаться закладом, этот заем, сделанный им вопреки всем силам и даже с большой долей опасности, весьма повредил его репутации. В самом деле, кто мог сказать, что этот Министр должен когда-либо вернуться ко Двору, он, кого Парламент своим постановлением объявил изгнанником, и кто видел против себя всех Принцев крови на свете. Между тем, не преминут сказать, когда узнают, в какой манере Фабер обошелся с ним, и когда увидят впоследствии, что ему совсем не пришлось раскаиваться в том, что он сделал, — ему надо было просто стать колдуном, чтобы отважиться на поступок вроде этого.

/Тюренн против Конде./ Пока Кардинал находился в Брюле, он был в точности оповещен обо всем, происходившем при Дворе, самой Королевой, умиравшей от желания устроить его возвращение. Она находила, что здесь шла речь о ее славе, и уступить вот так банде заговорщиков было бы равносильно тому, чтобы пробить брешь в ее власти. Принц де Конде был еще молод и любил удовольствия; он провел первые дни в Париже в дебошах, не слишком задумываясь над тем, что ему предстояло делать. Он верил, что его победа была полной, поскольку его враг освободил ему Место, и, совсем не предвидя возможных последствий, начал презирать весь свет. Он едва удостаивал взгляда тех, кто поднял оружие против их Государя ради того, чтобы вытащить его из тюрьмы. Виконт де Тюренн был одним из таких, и даже, так сказать, главным; он осмелился дать баталию во имя интересов Принца. Потому он был просто сражен горем при виде его неблагодарности; он поклялся самому себе никогда больше не впадать в подобную ошибку, раз уж он был так скверно за нее вознагражден. Месье Принц не замедлил в этом раскаяться, когда решил некоторое время спустя взять в руки оружие против своего Короля.

Неизвестно, сказать по правде, что его действительно толкнуло на столь великую провинность перед его Государем, если только это не было то, что он увидел приближение его Совершеннолетия и испугался, как бы после этого времени Королева не повелела вернуть Кардинала. Так как этот Министр был не более, как в ста лье от Парижа, и Принц должен был узнавать от каждого, что Ее Величество постоянно посылала к нему гонцов, он рассудил, что Министр все еще имеет столько же власти над ней, сколько имел и прежде. К тому же он видел, как в его отсутствие Королева не советовалась обо всем наиболее важном ни с кем, кроме Сервиена, де Лиона и ле Телье, тремя из его Ставленников, что ему страшно не нравилось. Он вернулся из тюрьмы с намерением править в Совете, чтобы все происходило там исключительно по его фантазии. Он осознал, насколько его от этого удалили, и так как был рожден с огромной амбицией и более способным командовать, чем подчиняться, то искал путей удовлетворения. Тем не менее, он не проявлял поначалу ничего из того, что думал, и, приспосабливаясь по примеру Королевы, встречавшей его с доброй миной, чтобы лучше его обмануть, воздавал ей свое почтение со всеми знаками смирения и покорности, каких она могла только желать от подданного. Но после того, как они вот так скрытничали как с одной стороны, так и с другой, у Королевы по подсказке Кардинала зародилась мысль распорядиться снова его арестовать. Де Лион и ле Телье категорически этому воспротивились, потому как это воссоединило бы партию этого Принца с партией Коадъютора. Они уже вновь начали ссориться; не то чтобы Принц не был полностью разубежден в своей прежней мысли, что другой хотел подстроить его убийство, но потому, как, приняв во внимание, что если он и исполнит договор, в силу которого вышел из тюрьмы, то далеко не приобретет влияния, на какое он претендовал в Совете; уж лучше он просто поменяет мэтра.

/Первый план женитьбы Принца де Конти./ Мыслью Коадъютора было, как я уже говорил, занять там место Мазарини, и так как он вступил в секретные и могущественные связи с Герцогиней де Шеврез, Принц де Конде, обладавший высокомерным духом и не позволявший легко собой управлять, боялся, как бы ему не пришлось склониться не только перед ним, но еще и перед ней. Они уже сделали Хранителем Печати человека из их окружения, Маркиза де Шатонеф. Они рассчитывали еще раздать и более важные должности их Ставленникам, не уделив ему в этом особенно большой части; итак, желая освободиться от этого нового рабства, что пришлось ему абсолютно не по вкусу, он воспользовался Принцем де Конти, чтобы добиться цели. Этот последний, по одной из статей их договора, должен был жениться на Мадемуазель де Шеврез, молодой Принцессе, довольно ладно скроенной и более способной ему понравиться, чем положение аббата, в каком он находился до сих пор; потому он был гораздо более влюблен в нее, чем в свой требник, да он и никогда его особо не ласкал. Эта великая пылкость не понравилась его брату, кто по выходе из тюрьмы задумал разорвать эту женитьбу, а в то же время и договор, что он заключил. Он высказал ему свои чувства по этому поводу, тем не менее, ничего ему еще не говоря о своем намерении; он ему внушал, что Принцы должны заниматься любовью иначе, чем обычные персоны, а когда бы даже это было бы и не так, у него больше средств поостеречься, чем у другого, недаром же он всегда носил маленький воротник; итак, совершенно невозможно, чтобы увидели, как он внезапно перешел от столь возвышенного положения к такой громадной слабости, и не были бы этим возмущены.

Принц де Конти, носивший под сутаной те же страсти, что другие носят под кирасой или под перевязью, наплевал на эти советы, или, по меньшей мере, если он и не наплевал на них открыто, то все-таки не позволил им повлиять на его обычные отношения с любовницей. Принц де Конде пришел из-за этого в совершенное негодование на него, и так как он желал, чтобы его брат, точно так же, как и все остальные, сгибался под его волей, он начал принимать с ним совсем другой тон, чем до этого. Он начал строить перед ним тысячу насмешек над его любовницей, и, не найдя, за что бы укусить ее особу, обвинил ее в дурном поведении. Так как у ее матери были личные друзья, чьими советами она пользовалась в тех великих предначертаниях, что гнездились у нее в голове, он приписал дочери несколько иные отношения с ними, чем у матери. Он заявил ему, что Коадъютор, Маркиз де Лэк (Лег — А.З.) и Комартен, выходя из комнаты Герцогини, направлялись в комнату ее дочери; она отличалась здоровым аппетитом, настолько, что если ему угодно получить остатки от этих трех персонажей, ему остается только взять ее в жены. Принц де Конти, каким бы влюбленным он ни был, проглотил эту клевету, как правду, и получил от этого такое отвращение, что порвал с ней.

Коадъютор прекрасно догадался, что удар был нанесен скорее старшим, чем младшим, но так как он еще ни в чем как следует не уверился, то рассудил кстати не порывать с ним окончательно. Он хотел сначала хорошенько прояснить свои подозрения, надеясь, что если всего лишь ревность заставила Принца де Конти сделать то, что он сделал, нетрудно будет его от нее излечить.

Так как дела находились в этом состоянии, когда Королева и Кардинал загорелись мыслью вновь наложить руку на персону Принца де Конде, советы Сеньоров де Лиона и ле Телье не показались неуместными ни Ее Величеству, ни этому Министру. Итак, они решили отложить исполнение до того, как у Коадъютора не останется больше сомнений по поводу истинных намерений Месье Принца. Они взялись, однако, как одна, так и другой, приложить старания к тому, чтобы осознание явилось к нему как можно раньше. Они рассчитывали — когда это будет сделано, не останется больше не только видимости примирения между ними, но еще и им самим будет легко вынудить Коадъютора вернуться на их сторону.

/Де Лион и Ле Телье./ Де Лион и ле Телье были двумя весьма различными людьми; один был воплощенной тайной, другой довольно прям, хотя и занимал такое место, где даже рожденный с искренностью вскоре ее теряет. Потому они и повели себя совершенно различно при исполнении возложенного на них поручения. Один воспользовался большими обходными маневрами, чтобы достичь успеха, другой пошел прямо к цели, не заботясь о разведении стольких церемоний. Он отправил одного из своих Служителей сказать Коадъютору, что хотел бы с ним поговорить; таким образом, если тому будет угодно назначить ему свидание, он на него непременно явится. Коадъютору даже очень было угодно; он направился к Картезианцам, и когда дал знать об этом Месье де Лиону, они там же и встретились у некого Отца по имени Дом Жюлио. Они оба пришли туда инкогнито, и хотя Месье де Лион был предрасположен дурно судить о достоинствах Дам, потому что у него самого была одна, кем он не имел никаких причин быть довольным, он начал превозносить добродетель Мадемуазель де Шеврез до небес, дабы еще увеличить ту досаду, какую этот Прелат должен был ощущать от того, что Месье Принц воспользовался именно этим предлогом, чтобы порвать с ней. В общем, когда он так подготовил его сознание слушать себя более охотно, он сказал ему, — если тот пожелает примириться с Кардиналом и наставить Парламент не противиться больше его возвращению, ему дадут все заверения, что он сможет разумно надеяться переодеться в Пурпур в первый же раз, как только Папа назначит новых Кардиналов.

/Ради шапки Кардинала./ Сделать ему такое предложение означало ухватить его за самое слабое место. Он всеми силами хотел им стать, и так как не мог больше рассчитывать сделаться первым Министром, теперь, когда он не имел больше Принца де Конде в качестве опоры, он пообещал сделать по этому поводу все, что пожелает Королева. Он хотел, однако, прежде чем ввязаться во что бы то ни было, чтобы Ее Величество сама утвердила то предложение, какое она ему делала в настоящее время. Эта конференция длилась добрых три часа, потому что они не могли часто встречаться без опасности быть узнанными и хотели договориться обо всем за одно-единственное заседание. Королева своими собственными устами подтвердила все, что сказал Коадъютору де Лион от ее имени, и когда они вместе согласились держать это дело в секрете, Коадъютор, успокоенный с этой стороны, порвал с Месье Принцем в самой резкой манере, какая только была для него возможна. Он громко жаловался, что тот был Принцем без честного слова, и когда бы ему удалось совершить даже еще более прекрасные поступки, чем те, что он уже совершил, этот изъян их полностью замарает.

/Старшая дочь Герцога д'Орлеана./ Месье Принц был слишком прозорлив и не мог не понять, что для того, чтобы порвать с ним с таким шумом, Коадъютору потребовалось заручиться могущественным покровительством. Он тотчас заключил, что, должно быть, это было покровительство Королевы, и так как ему было невозможно удержаться против них обоих, если он подобным образом не обопрется со своей стороны на какую-нибудь персону, которая смогла бы уравновесить их влияние, он принялся ухаживать за старшей дочерью Герцога д'Орлеана, Принцессой, кому больше подошел бы камзол, чем юбка. Она имела довольно величественные склонности, хотя в глубине души испытывала большое нетерпение выйти замуж — она была уже в возрасте, вот-вот ей должно было исполниться двадцать четыре года; но, несмотря на то, что она была тогда весьма красивой Принцессой и самой богатой в Европе, Министру не хотелось отдать ее множеству иностранных Принцев, очень желавших бы получить ее в жены.

Двору не нравилось, чтобы она принесла им четырнадцать или пятнадцать миллионов, какие у нее имелись, и эта сумма казалась ему достаточно значительной, дабы желать сохранить ее для себя. Месье Принц, знавший и о ее нетерпении, и о препятствии ее стремлениям, ловко воспользовался этим обстоятельством и вовлек ее в круг своих интересов. Он знал, что она обладала большей властью над душой своего отца, и если бы взялась отвоевать его в пользу Принца, то была бы более способна, чем кто бы то ни было, в этом преуспеть. Итак, ради того, чтобы она более охотно согласилась ему услужить, он предложил ей в мужья Герцога д'Ангиена, своего единственного сына.

Такая партия вряд ли была способна ее соблазнить. Ребенок семи или восьми лет, каким он тогда был, не особенно подходил красавице Принцессе с разгоревшимся аппетитом; но так как она предвидела, что то же самое затруднение, помешавшее ей до сих пор выйти замуж, будет существовать всегда, и таким образом она останется вечно в девицах, она гораздо больше предпочитала надеяться получить однажды этого юного Герцога в мужья, чем не иметь вовсе никакого. Она знала, что он со временем подрастет, и рассчитывала, что, хотя тогда она должна быть в возрасте, не соответствующем его годам, ее огромные богатства заменят ей все достоинства, когда бы даже протекшие лета стерли с ее лица расцвет красоты, пылавший на нем в настоящее время. На самом деле Принцесса настолько вбила себе в голову это замужество, что сделалась просительницей ради Принца подле своего отца.

/Интриги Коадъютора./ Принц де Конде, заручившись этой поддержкой, вступил в серьезные схватки с Коадъютором, кто с гордостью ощущал за собой покровительство Королевы. Она его предоставила ему даже столь открыто, что Месье Принц пришел от этого в совершенное негодование — потому он на это весьма громко жаловался; и обида, какую, по его мнению, она нанесла ему, еще и разозлила его, больше, чем никогда, против Кардинала; он изо всех сил воспротивился его возвращению. Герцог д'Орлеан также этому противился, но сохраняя больше меры с этой Принцессой, делавшей все возможное, чтобы вернуть Министра. Коадъютор не слишком хорошо ей помогал, хотя и обещал употребить на это все влияние своих друзей. Он знал, что едва только тот вернется, как они уже не будут испытывать никакой нужды в нем, ни тот, ни другая; так он мог распрекрасно впасть в презрение. Он знал, что это участь всех тех, кто продает их службу своему же Принцу, и кто прикладывает намного меньше усилий к исполнению своего долга, чем к тому, чтобы их подороже купили. Он с радостью, к тому же, взращивал втихомолку затруднения, представлявшиеся к его возвращению — он мечтал, если Королева потеряет на это всякую надежду, она будет обязана в конце концов поместить его на пост этого Министра, когда бы это было лишь для того, чтобы иметь преданного ей человека, заклятого врага Принца, делавшего все возможное, только бы ее огорчить. В таких видах не существовало никаких обязанностей, каких бы он для нее не исполнил, ни любезностей, о каких бы он забыл. Королева, однако, не воздавала ему пропорционально его чаяниям, потому что три друга Кардинала возложили на себя заботу оповещать ее, с каким намерением он все это делал. Они остерегали ее вносить какие-либо изменения по этому поводу, и вразумляли ее, когда видели, что она совсем готова поддаться ложной видимости.

Было бы невозможно, чтобы среди стольких происков народ не дал бы себя вовлечь в какое-нибудь неподчинение. Дурной пример имеет такую особенность, что развращает тех, у кого есть к тому хоть малейшая склонность. Итак, Парижане, видя, как их обременяют податями, и как Принцы крови, обычно служившие устоями Государства, были столь мало в согласии с Королевой, что они, по всей видимости, поддержали бы горожан, если бы те уклонились от исполнения их долга, били Служителей, собиравших эти подати. Они даже бросили одного или двух в воды Сены; это посеяло такой ужас среди остальных, что большинство покинуло их Бюро. Дело было слишком большой важности, чтобы стерпеть его безнаказанно — кроме того, что следовало подавить такое правонарушение, это было вернейшее средство погубить доходы Короля, если не будет отдан соответствующий приказ. Именно отсюда черпали наиболее ясные и наиболее наличные средства для расходов по поддержанию его Дома и его Войск. В самом деле, этот город производил столько денег, что как бы и невозможно этого как следует понять.

Итак, Королева, показывая, что она не намерена дремать при таких обстоятельствах, скомандовала в то же время двум Ротам Гвардейцев оказать вооруженную помощь Служителям. Эти две Роты находились на их Квартирах в стороне Медона и двинулись в путь в тот же час; Месье Принц, имевший сведения, что его вновь собирались схватить, счел, так как у него не было никаких известий о причине их внезапного вооружения, что они направлялись исключительно для окружения Дворца Конде.

/Бегство Принца де Конде./ В тот же миг он оттуда выскочил, и, хотя ему понадобилось совсем немного времени для признания его промаха, некоторый стыд из-за того, что он так некстати забил тревогу (а он вскочил на коня, чтобы выехать из города) явился причиной того, что он пожелал никогда туда не возвращаться. Он испугался, как бы над ним не стали насмехаться, когда обнаружится, что такой великий Капитан, каким он был, позволил себе поддаться паническому ужасу. Итак, пытаясь замаскировать истинную причину своего отъезда, он удалился в Сен-Марк (видимо, имеется в виду, Сен-Мор — А.З.) и разгласил, что ни в коем случае не вернется в Париж, пока дух Кардинала будет царить при Дворе, как он царил там в настоящее время. Он жаловался также на то влияние, какое Королева отдала трем Ставленникам Его Преосвященства, претендуя доказать этим, как действительно вовсе нетрудно было сделать, что она думала исключительно о том, как бы его вернуть. Он не забыл, в том числе, поговорить и о намерении, какое она все еще имела по поводу его особы, и какое она не осмелилась исполнить за недостатком присутствия духа; поскольку, возвращаясь из Версаля вместе с Королем, она нашла его однажды в Аллее, где он прогуливался совсем один в своей карете. Тогда ей было бы не особенно сложно воспользоваться подходящей ситуацией, если бы она вовремя об этом подумала; при ней был дозор Телохранителей и две Бригады Стражников и Рейтаров Гвардии — этого было более, чем достаточно, чтобы снова препроводить его в Венсенн или в Бастилию.

Как бы там ни было, Королева, предвидя, что его демарш грозил вскоре опять погрузить Королевство в водоворот гражданской войны, отправила к нему Маршала де Граммона, чтобы вынудить его вернуться во Дворец Конде. Маршал принадлежал к числу его друзей и поручился этой Принцессе привезти его назад; но либо Принц уверился, что тот действует больше в интересах Кардинала, чем в его собственных, или же он стыдился после того, как сделал шаг вроде этого, столь быстро от него отрекаться; он твердил ему те же резоны, какие называл и всем остальным, чтобы приукрасить свое поведение.

Маршал, кто был человеком здравомыслящим, увидев, что его расчет на дружбу не оправдался и не привел того в чувства, развернул перед ним все соображения, какие только могло подсказать ему благоразумие, чтобы заставить Принца выбрать то решение, какого он от него ожидал. Он даже пообещал ему договориться с Королевой, чтобы она дала ему удовлетворение над тремя людьми, что были ему подозрительны. Полагают, что он имел приказ Королевы сделать ему эти предложения; либо она желала его этим усыпить, или же, что более правдоподобно, ничто ей не было дорого, лишь бы предупредить напасти, какие она предвидела, если этот Принц когда-либо поднимет оружие против Короля, ее сына. В самом деле, опуститься до такой степени, чтобы идти на уступки воле одного из своих подданных — все это мелочи для Принцессы, стоящей на страже власти великого Короля. Однако, так как существуют люди, что от всех сделанных им предложений только еще больше упираются, лишь бы не показаться рассудительными, Принц выставил Маршала, не пожелав его дослушать.

Королева очень рассердилась из-за его неповиновения, и так как она ясно видела все, что неизбежно произойдет с этой стороны, то нисколько не огорчилась, узнав, что почти весь Двор ездил предложить ему свои услуги. Не оставалось больше никого, кроме Виконта де Тюренна, кто бы там не побывал. Он по-прежнему был зол, что Принц пренебрегал им со времени своего возвращения, и вместо того, чтобы вспомнить о его службе, он почти на него не взглянул. Месье Принц, кто был самым большим политиком из всех людей, когда хотел, постарался вновь завоевать его доверие, сделав ему множество посулов, но так как он опомнился слишком поздно, Виконт де Тюренн отвечал ему откровенно, что ему здесь не на что надеяться для себя, если только не на то, что он был рад не оставлять Королеву в неуверенности по поводу своих чувств. Ответ вроде этого совершенно уверил ее в его верности, но поскольку, к несчастью, мы тогда жили во времена, когда стало обычаем продавать свои услуги, и он захотел сделать, как другие. Он еще не был настолько бескорыстен, каким его видели позже. Он подумывал жениться, и удерживало его лишь то, что ему не удалось взять в жены Мадемуазель де Роан; но она предпочла ему Шабо, прельстившись его изысканными манерами, не приняв во внимание, какая большая разница существовала между одним и другим.

/Приготовления к войне./ Месье Принц, приобретя множество друзей за время своего пребывания в Сен-Марке, выехал оттуда в конце концов, чтобы удалиться в Берри. Кроме Наместничества, какое он имел над этой Провинцией, он обладал там еще собственной крепостью под названием Монрон, что его отец распорядился чрезвычайно надежно укрепить. Я не знаю, как это потерпели, поскольку такое не могло не указывать на злодейские замыслы; как бы там ни было, едва его сын прибыл туда, как разослал циркулярные письма всем своим друзьям. Он в них излагал, что только чудом выскользнул из рук Кардинала, хотя и весьма удаленного от Двора, но не позволявшего уклоняться от исполнения его приказов, точно так же, как если бы он там присутствовал; так как первому Принцу крови было невозможно видеть воцарение таких насилий, особенно со стороны человека, кого Парламент объявил неспособным к Министерству (поскольку имелось постановление, не только объявлявшее его таковым, но еще и приговаривавшее его очистить Королевство), он призывал их присоединиться к нему, дабы заставить исполнить это постановление; однако, так как им требовались деньги и для того, чтобы самим сесть в седло, и выставить войска, в каких у них будет нужда для сражений с теми, что Королева не преминет направить против него, он позволял им забирать поборы, находившиеся в общественных кассах. Он в то же время отправил к ним Посредников для осуществления этих сборов, и поскольку большинство тех, кто командовал в Провинциях, были к нему расположены, в самое незначительное время увидели все Бюро разграбленными, и страну буквально усеянную воинами, шедшими на подкрепление его бунта.

Едва Королева узнала о том, что происходит, как направила графа де Сент-Аньана в Берри, чтобы навести там порядок. Она его считала более способным к этому, чем кого-либо другого, поскольку знала, что он затаил злобу со времени происшествия во дворце Люксембург из-за того, что Месье Принц сказал ему в разговоре — хорошо бы ему не обращать внимания на случившееся, потому что если он поступит иначе, тот обойдется с ним еще хуже, чем он это сделал с офицером.

Месье Принц не придал большого значения его силам, пока имел дело только с ним, Но узнав, что Король и весь Двор готовятся совершить вояж, чтобы явиться его поддержать, он решил покинуть эту Провинцию и переехать в Гюйенн. Он оставил в Монроне Герцогиню де Лонгвиль вместе с Герцогом де Немуром и несколькими другими высокородными персонами. Одни последовали за его партией, потому что имели честь ему принадлежать и считали бесчестным бросить его в нужде, другие имели обязательства по отношению к его особе, и хотя они не были столь же достойны прощения, как первые, они казались недостаточно сильными, чтобы поднять оружие против их Короля. Принц де Конде отдал командование этой крепостью Маркизу де Персану. Однако, так как он имел столько же доверия к опыту Деба, как к его собственному, он его там оставил, с приказом Персану ничего не предпринимать без предварительных известий от него. Герцог де Немур нимало не оскорбился, увидев, как было установлено Командование в обход его особы, поскольку он должен был выйти из Крепости вместе с Дамами, как только проявится видимость, что она будет осаждена.

Жители Бордо, большие любители нововведений, были счастливы, когда узнали, что Принц де Конде явился в их страну. Они направили ему навстречу Депутатов за пятнадцать лье от их города, дабы заверить его в их расположении и повиновении. Большинство других обитателей этой Провинции также объявили себя на его стороне, так что эта страна показалась ему более пригодной, чем какая-либо другая, для того, чтобы превратить ее в место ведения войны; он начал там вооруженные нападения на Маркиза де Сен-Люка, кто был Генерал-Лейтенантом Провинции. Он почти единственный остался верным Королю, а Граф д'Оньон (чаще — дю Доньон — А.З.), сохранявший какую-то меру во время первой войны в Париже, в настоящее время больше ее не сохранял и заявил себя полностью против Его Величества. Он вооружился против него на земле и на море, и так как все, сколько их ни было, открыто сбросили маски, их первой заботой стало исполнение приказов, что посылал им их новый Мэтр. Он им повелел, как я недавно сказал, захватить общественные деньги — они не преминули это сделать. Что же до него самого, то он еще раз напомнил о своем бунте другими действиями, настолько же точно оскорбительными для Государя, какими только они могли быть. В самом деле, он послал просить помощи в Испанию и в Англию, и, не в силах лучше протрубить фанфару восстания, пустился в Кампанию и обязал большую часть городов, все еще стоявших за Короля, покориться его могуществу.

/Кардинал возвращается./ Поскольку до сих пор ничто не мешало возвращению Кардинала так, как страх Королевы перед тем, как бы Месье Принц не задумал то, на что он пошел в настоящее время, она сочла, что не обязана больше соблюдать какие-либо границы. Хотя она, конечно, подозревала, что Принц ничего не делал, кроме как с согласия Герцога д'Орлеана, и могла бы опасаться, как бы этот последний не потряс небеса и землю против нее тотчас же, как увидит возвращение Кардинала в Королевство, она знала, что Герцог был Принцем слабым и неспособным самостоятельно совершить никакую насильственную акцию; да она и не особенно заботилась о его возмущении. Потому что Кардинал уже сделал ему украдкой все зло, какое только мог, и самое худшее, что с ним могло бы случиться — вместо того, чтобы действовать, как лис, что он и делал в настоящее время, он сможет действовать, как лев, в будущем. Итак, она отправила гонца к Его Преосвященству, дабы расположить его не откладывать больше его возвращения. Она уже посылала к нему двух других по тому же поводу, и это с того самого мгновения, когда она узнала, что Месье Принц пустился в путь на Берри. Казалось бы, он должен был бы повиноваться, как только принял первого, и место, какое она весьма желала ему вновь препоручить, было достаточно высокой ценой, чтобы скорее нанимать почтовый экипаж, чем задерживаться хоть на момент с ее удовлетворением. Но если Герцог д'Орлеан был слаб, то этот Министр был таким же ничуть не меньше. Итак, прежде чем устремиться в дорогу, он хотел знать заранее, будет ли обеспечена безопасность для его особы. Впрочем, он имел при себе три тысячи пятьсот всадников; он навербовал их в стороне Льежа и в пригородах Колоня и Экс-ла-Шапель.

Это был достаточно надежный эскорт, чтобы ничего не бояться, особенно когда ему был обеспечен свободный въезд в Шампань стараниями его доброго друга Фабера, кто обещал ему еще увеличить эту помощь на пятнадцать сотен человек в случае надобности. Он не мог остерегаться ни его преданности, ни его обещаний, потому что тот имел самый большой интерес, чем кто-либо другой, поддерживать его удачу, он, кто одолжил ему столько денег; но, какие бы резоны он ему ни называл, точно так же, как и Королева, дабы поторопить его не задерживаться с отъездом, так как Кардиналу мерещились тени Комендантов Мезьера и Шарльвиля, увеличивших их гарнизоны, Фаберу потребовалось сначала прощупать их пульс, а потом уже уговаривать его решиться выехать в дорогу.

/Два ловких Коменданта./ Эти Коменданты, один из них Маркиз де Нуармутье, и другой, Бюсси ла Me, абсолютно не думали препятствовать его намерениям. Они были друзьями Коадъютора, а поскольку Кардинал и он были заодно в этот момент, это означало бы действовать прямо против интересов их друга — мешать въезду в Королевство человека, кто являлся туда только для того, чтобы переодеть его в пурпур. Однако, так как в этом мире частенько бывает опасно дать понять, что боишься некую персону, потому что она способна этим злоупотребить, едва эти два Коменданта услышали комплимент Фабера, как немедленно объединились, чтобы заставить бояться себя еще больше. Итак, они принялись с ним лукавить; первый сказал ему, что всегда старался принадлежать к друзьям Кардинала, но так и не извлек из этого большой пользы; до сих пор этот Министр сделал добро бесконечному числу особ, но что касается его, то он никогда не чувствовал на себе его благодеяний; потому он не удивляется, если сделался подозрительным Его Преосвященству, поскольку, когда подают кому-то повод жаловаться, тотчас же уверяются, что этого человека следует опасаться. Другой говорил с ним почти в тех же самых выражениях, но, тем не менее, с заверениями, что он всегда уделял больше внимания исполнению долга, чем своей справедливой досаде. Нуармутье сказал то же со своей стороны, но с определенным видом, как бы желая его уверить, якобы он говорил не совсем от чистого сердца.

Фабер, кого было довольно-таки трудно застать врасплох, прекрасно понял, что они хотели воспользоваться удобным случаем продвинуть свои личные дела; но так как они были способны навредить делам Государства, нуждавшегося в помощи, навербованной Кардиналом, он рассудил, что будет совсем некстати передавать ему их ответ. Напротив, он дал ему знать, что они настолько хорошо настроены по отношению к нему, насколько только можно желать; к тому же Маршал д'Окенкур был на марше, чтобы встретить его по дороге; Королева поручила ему эскортировать его вплоть до Пуату, где тогда находился Двор, а с таким проводником с ним никогда не могло приключиться ничего дурного.

Скорее эта помощь, чем резоны Фабера, обязала его повиноваться Ее Величеству. Наместник, увидев его расположенным поверить ему в конце концов, двинулся в путь перед ним до окрестностей Сент-Юбера, и когда он доставил его живым и здоровым в свой город, Его Преосвященство уже не так дрожал, как по дороге. Он видел издали несколько испанских соединений, что Эрцгерцог отрядил для разведки его следования, и хотя они не приближались к нему более, чем на полу-лье, он совсем было уверился, будто пропал. Правда, невероятно увеличило его страхи то обстоятельство, что он заметил с другой стороны отделение гарнизонов Мезьера и Шарльвиля, оставившее стены их городов, потому как эти два Коменданта узнали, что враги вышли в поле, и они пожелали выяснить причину; но так как этот Министр не входил во все эти детали, он тотчас поверил, будто они сговорились друг с другом его окружить. Итак, хотя Фабер внушал ему, что одни были Испанцы, а другие Французы, и, следовательно, он не должен опасаться их объединения, тот никак не мог прийти в себя от своих тревог, пока не очутился посреди Седана. Командир отделения этих двух гарнизонов явился, однако, заверить его по дороге, что эта вылазка сделана только для благополучия его следования; но либо он счел, что этот комплимент сделан лишь для того, чтобы лучше его поймать, или же страх не позволил ему обратить внимание на то, что ему говорили, он оказал тому столь жалкий прием, что тот вернулся к своему отряду весьма недовольный Министром.