"Мемуары" - читать интересную книгу автора (де Куртиль Гасьен де Сандрa)

Часть 1

Из Беарна в Париж

/Неуместно хвастать своим происхождением/ Я не стану вовсе забавляться здесь рассказами ни о своем рождении, ни о своей юности, потому что не нахожу, что мог бы о них сказать достойного отдельного рапорта. Когда я скажу, что рожден Дворянином из хорошего Дома, я извлеку из этого, как мне кажется, мало проку, поскольку происхождение есть чистое проявление случая или, лучше сказать, божественного провидения. Оно позволило нам родиться, как ему было угодно, и чем же нам тут хвалиться. К тому же, хотя имя д'Артаньян было уже известно, когда я явился на свет, а я послужил тому, чтобы возвысить его звучание, потому что судьба была ко мне порой снисходительна; тем не менее этого далеко не достаточно, чтобы его известность сравнилась с Шатийонами на Марне, Монморанси и некоторыми другими Домами, что блещут среди Знати Франции. Если и пристало кому-то похваляться, хотя этим кем-то должен быть разве что Бог, то это особам, вышедшим из столь прославленного ряда, как этот. Как бы там ни было, воспитанный довольно бедно, потому что мой Отец и моя Мать не были богаты, я не думал ни о чем ином, как уйти на поиски судьбы, как только достиг пятнадцатилетнего возраста.

Все Недоросли Беарна, Провинции, откуда я вышел, были в том же настроении, как потому, что эти люди очень воинственны, так и потому, что скудость их Страны не обещает им никаких особых наслаждений. Еще и третья причина подгоняла меня, ничуть не наименьшая — она и до меня призвала нескольких моих соседей и друзей как можно раньше покинуть уголок их очага. Бедный дворянин из нашего ближайшего соседства ушел в Париж несколько лет назад с маленьким сундучком за спиной, и он добился столь великого положения при дворе, что если бы он был так же гибок характером, как и храбр, он мог бы пожелать всего. Король отдал ему Роту Мушкетеров, единственную в те времена (динственная Рота — поначалу Корпус Мушкетеров Короля состоял из одной-единственной роты, ее капитаном и был Месье де Тревиль. Корпус разросся при Людовике XIV, в рамках систематической реформы армии, проведенной Лувуа). Его Величество даже говорил, чтобы лучше засвидетельствовать уважение, какое он к нему питал, что если ему придется выдержать какую-нибудь личную схватку, он не пожелает никакого другого секунданта, кроме него.

/Месье де Тревиль и его сыновья, или ошибки отца./ Дворянин этот звался Труавиль, вульгарно названный Тревиль; у него было два сына, довольно ладно скроенных, но далеких от того, чтобы пойти по его стопам. Они живы еще оба и сегодня; старший при Церкви, его отец рассудил, что ему кстати такое положение; из-за того, что он перенес операцию в юности, отец счел, что он будет менее способен, чем его брат, выдерживать тяготы Войны. Как, впрочем, верят большинство отцов, из всех вещей они обязаны предлагать Богу хлам; итак, Месье де Тревилю больше нравилось возложить на младшего заботу и попечение о судьбе Дома, возведенного его трудами; он находил в нем более разума, чем в том, кому это должно было естественно быть поручено. Итак, он отдал младшему право старшинства и удовольствовался тем, что раздобыл крупное Аббатство его брату. Но, как часто случается, те, у кого больше разума, совершают самые большие ошибки; этот младший, сделавшийся таким образом старшим, оказался столь непереносим всем молодым людям его возраста и его положения, желая им показать, что он ловчее их, что они не могли ему этого простить. Они обвинили его в свою очередь, утверждая, что если они и не способнее его во многих вещах, то, по меньшей мере, они его храбрее. Я не знаю, почему они так сказали, и я даже не верю, что они были правы; но так как верят скорее плохому, чем хорошему, слух этот достиг ушей Короля, кто сделал его некогда Корнетом Мушкетеров; Его Величество не желал в своем Доме людей, чья отвага была бы под сомнением; он потихоньку намекнул ему оставить Роту и перейти в Полк Кавалерии. Тот так и сделал; то ли он заподозрил, что Король действительно этого желает, то ли со всем своим разумом он попал впросак. Однако, более, чем никогда, позволило его заподозрить в слабости то, что с началом Кампании Лиля он покинул свой полк, чтобы броситься к Отцам Оратуар; еще бы ничего, если бы он надел рясу и посвятил там себя Богу, он просто снял там апартаменты, и когда он их даже оставил после, это дало неоценимый повод тем, кто хотел ему зла, продолжать их недобрые разговоры.

/Честь и добродетель./ Мои Родители были так бедны, что они не могли мне дать ничего, кроме лошадки в двадцать два франка с десятью экю («С десятью экю» — Поскольку Месье д'Артаньян часто будет говорить о деньгах, читатель должен помочь себе следующей суммарной таблицей сравнительных стоимостей эпохи:

1 денье = двенадцатая часть одного су.;

1 лиар = 3 денье.;

1 су = 4 ливра.;

1 франк = 20 су.;

1 ливр = 1 франк = 20 су.;

1 экю = 3 ливра = 3 франка.;

1 пистоль = 10 ливров = 10 франков.;

1 луидор = 2 пистоля = 20 ливров = 20 франков.;

1 двойной луидор (или квадрюпль) = 40 франков, что составит 13.000 денье.

Эти стоимости приблизительны, ливр и луидор особенно разнились в цене; су и франк были основными монетами; денье и ливр — мелкой расхожей монетой) в кармане для осуществления моего вояжа. Но они дали мне не только деньги, они мне расточили, в форме компенсации, множество добрых советов. Они мне порекомендовали хорошенько поостеречься и никогда не проявлять трусости, потому что, если это случится со мной хоть раз, я не опомнюсь от нее всю мою жизнь. Они мне растолковали, что честь военного человека, а именно эту профессию я намеревался выбрать, была так же деликатна, как честь женщины; ее добродетель никогда не может быть заподозрена, без чего жизнь ее станет бесконечным упреком в мире, даже если после она найдет средство оправдаться; что я мало знаю о том, как поступают с женщинами сомнительной добродетели, что то же бывает и с мужчинами, запятнавшими себя какой-нибудь трусостью; что я должен бы всегда иметь это перед глазами, потому что я просто не могу слишком рано запечатлеть это в мозгу.

Порой опасно представлять молодому человеку слишком живой портрет определенных вещей, потому что в нем нет еще духа хорошенько их переварить. Я заметил это в момент, когда мне явился рассудок, но в ожидании его я натворил кучу ошибок, из желания применить буквально все, что они мне сказали. Как только я видел, что мне упорно смотрели в глаза, я тут же находил повод повздорить с людьми, не имевшими частенько никакого намерения нанести мне оскорбление.

/Надругательство в Сен-Дие./ Впервые такое приключилось со мной между Блуа и Орлеаном, стоило это мне немного дороговато и должно было бы сделать меня мудрее. Моя лошадка настолько утомилась от дороги, что едва ли была в силах поднять хвост, и вот местный дворянин посмотрел на меня и моего коня презрительным взглядом. Я прекрасно видел и его самого, и ту улыбку, какой он невольно обменялся с двумя или тремя особами, что были вместе с ним; все это происходило в маленьком городке под названием Сен-Дие, — он приехал сюда, как я узнал потом, чтобы продать здесь леса, и стоял с торговцем, к кому он и обращался, а также с нотариусом, устраивавшим сделку. Его улыбка была мне так неприятна, что я не мог помешать себе засвидетельствовать ему мое неудовольствие в очень обидных словах. Он был намного более мудр, чем я, он сделал вид, что не слышит — либо он принял меня за ребенка, не могущего его оскорбить, либо он не хотел пользоваться превосходством, каким, по его уверенности, он обладал надо мной. Ибо он был крупным мужчиной в самом расцвете сил, и можно было сказать, осмотрев нас обоих, что я, должно быть, сошел с ума, осмелившись атаковать особу вроде него. Однако за меня был довольно-таки добрый рост, но всегда кажешься ребенком, когда тебе не более лет, чем мне было тогда; все, кто были с ним, превозносили про себя его сдержанность, в то же время ругая меня за неуместную выходку. И только я принял все это иначе. Я нашел, что его презрение еще более оскорбительно, чем первое надругательство, что, как мне казалось, я получил. Итак, теряя уже совершенно всякий рассудок, я пошел на него, как фурия, не принимая во внимание, что он-то был на своей земле и что мне придется помериться силами со всеми, кто составлял ему компанию.

/Головомойка./ Он повернулся ко мне спиной после того, что произошло, и я крикнул ему сначала взять шпагу в руку, потому что я не тот человек, чтобы атаковать его сзади. Он же настолько меня презирал, что, как ребенку, посоветовал мне проходить своей дорогой, вместо того, чтобы сделать так, как я ему говорил; я почувствовал себя в таком раздражении гнева, — хотя обычно я всегда был довольно сдержан, — но тут я нанес ему два или три удара шпагой плашмя по голове.

Дворянин, звавшийся Росне, в то же время взял шпагу в руку и пригрозил мне, что он не замедлит более заставить меня раскаяться в моем помешательстве. Я не придал значения тому, что он говорил, и, может быть, ему пришлось бы потрудиться исполнить обещание, когда я почувствовал себя осыпаемым ударами вил и палки. Двое тех, что были вместе с ним, причем один из них держал в руке палку, которой обычно измеряют деревья, первыми набросились на меня, тогда как двое других нырнули в ближайший дом подыскать другие орудия, какими они собирались меня атаковать. Поскольку они захватили меня сзади, я вскоре был выбит из боя. Я даже упал на землю, с лицом, залитым кровью из раны, нанесенной мне ими прямо в голову. Я крикнул Росне, видя надругательства, каким меня подвергали, что это совершенно недостойно честного человека, за какого я его поначалу принял, если в нем есть хоть немного чести, он не может тайно не упрекать себя в том, что терпит подобное гадкое обращение со мной, я-то его счел за дворянина, но теперь ясно вижу по его поведению, он просто ничтожество, и он хорошо сделает, приказав прикончить меня, пока я в его власти, поскольку если я когда-нибудь отсюда выберусь, я найду однажды, с кем переговорить. Он мне ответил, что не был причиной этой случайности, я сам навлек ее на себя по моей же ошибке; он далеко не вправе командовать вот этими людьми, издевавшимися надо мной, как им хотелось, он от этого в отчаянии, но я, тем не менее, мог бы воспользоваться этой трепкой, дабы быть более мудрым в будущем.

/Дворянин в тюрьме./ Эта фраза показалась мне такой же бесчестной, как и его поведение. Если начало ее я нашел довольно сносным, то продолжение мне совсем не понравилось. По этой причине я наговорил ему еще и других угроз, не имея иного вооружения, кроме собственных слов, тогда как меня повели в тюрьму.

Если бы при мне по-прежнему была моя шпага, они бы не потащили меня туда, как им это удалось, но эти люди завладели ею, застав меня врасплох, и даже сломали ее в моем присутствии, чтобы еще больше меня опозорить. Я не знаю, что они сделали с моей лошадкой и моим бельем, только я никогда уже их не увидел. На меня донесли в пользу этого дворянина, и хотя побит был я, и мне следовало требовать возмещения крупных убытков, меня еще и приговорили к ответственности перед ним. Меня обвинили в нанесении ему оскорблений и зачитали мой приговор; я сказал Секретарю суда, что я его обжалую. Эта каналья наплевала на мое обжалование и, приговорив меня еще и к оплате судебных издержек, забрала себе все деньги за лошадку и белье, их, видимо, уже успели продать. Меня продержали в тюрьме два с половиной месяца, ожидая, не явится ли кто за мной и не заплатит ли мои судебные долги.

Я бы намного больше страдал во время моего заточения, если бы через четыре или пять дней местный Кюре не явился меня навестить. Он постарался меня утешить и сказал мне, что, к моему несчастью, не оказалось на месте дворянина, соседа Росне; при нем расследование прошло бы совсем иначе, чем оно было сделано. Но теперь слишком поздно чему бы то ни было помочь; все, что этот дворянин может сделать для меня — предложить мне помощь, на какую он только способен; он всегда пошлет мне несколько рубашек и какие-нибудь деньги, и если не является навестить меня сам, то только потому, что у него была размолвка с моим врагом, и он его даже немного помял, в результате чего на него был наложен запрет от имени Сеньоров Маршалов Франции (Трибунал Маршалов Франции — разбирал определенные распри между дворянами и, кроме того, нарушения Эдиктов о дуэли. Дуэль была запрещена по причине опустошений, что она вносила в ряды знати. 4000 дворян умерли на дуэли за девять лет правления Генриха IV) — под угрозой тюрьмы предпринимать что-либо, противное их мнениям.

/Чудесная помощь./ Такая помощь могла бы быть мне как нельзя более кстати. У меня забрали все, что оставалось от десяти экю, когда посадили меня в тюрьму. У меня была всего лишь одна рубаха, да и та не замедлила бы сгнить прямо на теле, потому что никакой смены у меня не было. Но так как я обладал добрым запасом того, в чем, как обвиняют Беарнцев, они никогда не нуждаются, то есть большой гордостью, я счел за оскорбление предложение мне такой милостыни. Потому я ответил кюре, что очень обязан дворянину, пославшему его, но он меня еще не знает; я был таким же дворянином, как и он, и никогда не совершу ничего, недостойного моего рождения, а оно меня научило ни от кого и ничего не принимать, кроме как от Короля; и я намерен придерживаться этого правила, и скорее умереть самым отверженным на свете, чем изменить ему.

Дворянин, кому рассказали все, что я сделал, засомневался в моем ответе и преподал урок кюре на случай, если я откажусь; следовало сказать мне, якобы он и не рассчитывал отдавать мне ни денег, ни своих рубах, но одолжить мне их до тех пор, пока я не смогу вернуть ему и то, и другое; и дворянин впадает иногда в нужду, как обычный человек, и ему вовсе не возбраняется, как и этому последнему, обратиться к своим друзьям, дабы выбраться из нее. Я нашел, что моя честь таким образом не будет затронута. Я составил расписку кюре на сумму денег и стоимость рубах; это составило сорок пять франков. Мои денежные траты были замечены и удлинили мне срок пребывания в тюрьме до двух с половиной месяцев; как я сказал, правосудие продлило бы его и дольше в надежде на то, что тот, кто дал мне деньги, даст их и еще, лишь бы вырваться из его лап. Но кюре позаботился убедить правосудие, что эта милостыня, прошедшая через его руки, поддержала меня. Итак, эти мерзавцы, поверив, что ничего больше не выиграют, охраняя меня и дальше, выставили меня вон.

/Под вывеской «Экю де Франс»./ Сразу же, как я вышел на свободу, я отправился к кюре поблагодарить его за добрые услуги и за все труды, понесенные им ради меня. Ведь кроме уже сказанного мной, он еще и вымаливал мое освобождение и наверняка ничем здесь не повредил. Я спросил его, позволено ли мне пойти повидать моего кредитора, и засвидетельствовав ему мою признательность, заверить его, как только я буду в состоянии, я немедленно верну ему все, что задолжал. Он мне ответил, что этот последний приказал ему просить меня ничего не предпринимать из страха, как бы мой визит не насторожил его и моего врага; однако он хочет меня увидеть и на следующий день явится инкогнито в Орлеан; мне же следует поселиться там в «Экю де Франс» и подождать его в этом месте, или, по меньшей мере, он явится туда в то же время, что и я, одолжит мне своего коня для удобства моего пути, и поскольку он прекрасно знает, у меня не могло остаться больше денег из тех, что он мне передал, он мне одолжит еще для завершения моего путешествия.

Я действительно испытывал нужду, как он и говорил; потому, не прочь найти такую помощь, я уехал на следующий день в Орлеан, решившись как можно раньше вернуться в те края, что я покидал, дабы возместить деньги, одолженные мне тут, и отомстить за оскорбление, тут же полученное мной. Я бы даже никуда не уехал, не удовлетворив моей справедливой досады, если бы кюре не известил меня, что дворянин, с каким я имел дело, узнав о моем скором выходе из тюрьмы, уселся в седло и отправился в свои земли в пятидесяти или шестидесяти лье отсюда. Я нашел такое поведение достойным его и не сказал кюре, что я о нем думаю, потому что хорошо знал, — те, кто более всего грозят, менее всего опасны; я уехал на следующий день пораньше по дороге на Орлеан.

Я поселился в «Экю де Франс», и дворянин, столь любезно выручивший меня, звавшийся Монтигре, явившись в тот же день, познакомился со мной. Я поблагодарил его с живейшей признательностью, и после того, как он мне ответил, что это такая малость, что не стоило труда и упоминать о ней, я навел его на разговор о Росне. Увидев, что меня съедает нетерпение достать его, он мне сказал, что я должен взяться за дело тонко, если хочу в нем преуспеть, потому что этот Росне способен сделать со мной то же, что сделал с ним, то есть, если он случайно заметит, что я преследую его, он тотчас вынудит меня явиться перед Маршалами Франции и таким образом лишит меня всех средств, что я мог бы предпринять; мне нужно использовать величайшую скрытность, если я хочу его сцапать.

Этот дворянин всеми силами хотел усадить меня в наемную карету. Он одолжил мне еще десять испанских пистолей, хотя я выдвигал невероятные трудности, чтобы их не брать; теперь я задолжал ему около двух сотен франков, даже не доехав еще до Парижа. По правде говоря, это было почти все, что я мог надеяться получить в наследство; как я уже докладывал, мои богатства не были непомерно велики; но, оставив себе надежду в придачу, я завершил мою дорогу, договорившись предварительно с Монтигре, что он мне будет сообщать новости о себе, а я ему — обо мне.

/Париж. Мушкетеры Короля./ Едва прибыв в Париж, я отправился на поиски Месье де Тревиля, жившего прямо возле Люксембурга. Я вез рекомендательное письмо для него от моего отца. Но, к несчастью, у меня его забрали в Сен-Дие, и кража только увеличила мой гнев против Росне. Он же сделался еще более скромен, потому что из письма узнал, что я дворянин и должен найти покровительство у Месье де Тревиля. Наконец я решился рассказать ему самому все, что со мной произошло, хотя мне было очень трудно это сделать, потому что, мне казалось, у него сложится совсем неважное мнение обо мне, когда он узнает, что я явился оттуда, не вырвав удовлетворения за полученное унижение.

Я расположился в его квартале, чтобы быть поближе к нему. Я снял маленькую комнатку на улице Могильщиков, совсем рядом с Сен-Сюлъпис, под вывеской «Вольный Лес». Там имелась игра в шары, а одна из дверей выходила на улицу Феру. На следующее утро я отправился к утреннему туалету Месье де Тревиля; вся его прихожая была забита Мушкетерами. Большая часть из них была моими земляками, что я прекрасно услышал по их разговору; и, оказавшись таким образом почти в родной стране, я счел себя сильнее наполовину, чем был прежде, и подошел к первому, кто попался мне под руку.


За Короля, против Кардинала

/Атос, Портос, Арамис./ Истратив часть денег Монтигре, я хорошенько отчистился и не забыл обычай страны, гласивший — когда не имеешь ни су в кармане, позаботься хотя бы о плюмаже над ухом и о цветном банте на галстуке. Тот из Мушкетеров, к кому я подошел, звался Портос и оказался соседом моего отца, жившим от него в двух или трех лье. У него было два брата в Роте; одного из них звали Атос, а другого Арамис. Месье де Тревиль вызвал их всех троих из страны, потому что они провели там несколько битв, чем заслужили большое уважение в Провинции. Впрочем, ему было очень просто подбирать себе людей, потому что существовала такая ревность между Ротой Мушкетеров и ротой Гвардейцев Кардинала де Ришелье, что схватывались они врукопашную ежедневно.

Сплошь и рядом случаются ссоры между видными людьми, особенно когда идет спор, у кого из них более доброе имя. Но вот удивительно — эти мэтры первым делом хвастают обладанием людьми, чья храбрость не имеет себе равной у других. Не было ни единого дня, когда бы Кардинал не кичился отвагой своих Гвардейцев, а Король не стремился ее принизить, потому что он прекрасно видел, как Его Преосвященство думает этим лишь возвысить свою Роту над его собственной. И это правда, таково и было намерение Министра, недаром он разослал по Провинциям специальных людей; они привозили ему тех, кто там становился опасным из-за своих личных потасовок. Итак, хотя существовали строжайшие Эдикты против дуэлей, и были подвергнуты смертной казни несколько особ высочайшего положения, сошедшиеся в поединке, несмотря на их опубликование, этот министр не только давал пристанище подле себя провинциальным бретерам, но еще, и чаще всего, уделял им часть своих добрых милостей.

Портос спросил меня, кем я был с тех пор, как прибыл, и с каким намерением я явился в Париж. Я удовлетворил его любопытство. Он сказал мне, что имя мое не было ему неизвестно, он часто слышал от своего отца о бравых людях из моего Дома, и я, должно быть, на них похожу, или же мне следует незамедлительно вернуться в нашу страну. Рекомендации родителей, данные мне перед отъездом, сделали меня столь щепетильным во всем, относящемся к вопросам чести, что я не только начал пристально вглядываться ему в глаза, но еще и спросил его довольно резко, почему это именно ко мне он обращается с подобной речью, уж не сомневается ли он в моей отваге, я не замедлю ему ее показать; стоит ему лишь спуститься со мной на улицу, и вскоре все будет закончено.

/Дуэль Портоса./ Он расхохотался, выслушав мое обращение к нему, и сказал мне, что при быстрой ходьбе обычно преодолевают большую дорогу, но, может быть, я еще не знаю, больнее всего расшибают себе ноги, как раз слишком торопясь вперед; если надо быть бравым, то для этого совсем не нужно быть задирой; обижаться же некстати — столь же позорная крайность, как и слабость, какой хотят избежать таким путем. Но раз уж я не только из его страны, но еще и его сосед, он хотел бы послужить мне наставником, а не драться со мной; однако, если мне так приспичило напороться, он предоставит мне такую возможность в самом скором времени.

Я подумал, когда услышал такой разговор его со мной, прикинувшись скромником, он готовит мне добрую взбучку. Итак, поймав его на слове, я поверил, что мы обнажим шпаги, как только спустимся на улицу; но, когда мы были у двери, он сказал мне следовать за ним в девяти или десяти шагах, не приближаясь к нему. Я не знал, как мне это понимать, но, рассудив, что скоро все выясню, решил запастись терпением до тех пор. Он спустился вдоль улицы Вожирар по стороне, ведущей к разутым Кармелитам (Разутые Кармелиты — религиозный орден, его члены ходили «разутыми», то есть в легких сандалях и без чулок. Один из четырех нищенствующих орденов). Он остановился у дворца Эгийон, обратился к некому Жюссаку, стоявшему у двери, и добрых четверть часа беседовал с ним. Когда он к нему подошел, я подумал, они сейчас обнимутся, что они были лучшими друзьями на свете, в чем я разубедился, когда, проходя мимо, повернул голову, посмотреть, не последует ли за мной Портос, и увидел Жюссака, говорившего с жаром, как весьма недовольный человек. Я пристроился у двери Голгофы, религиозного дома, находившегося поблизости; там я ожидал моего человека, как я видел, отвечавшего в том же тоне; они даже оба вышли на середину улицы, чтобы Швейцарец дворца Эгийон не подслушал, о чем они говорили. Я увидел со своего поста, как Портос указывает на меня, это обеспокоило меня еще больше, я ведь вовсе не знал, что все это означает.

/Честь стать четвертым./ Наконец Портос, после долгого разговора, подошел ко мне и рассказал, как здорово он поспорил ради любви ко мне; теперь они должны будут драться через час, трое на трое, на Пре-о-Клер в конце Предместья Сен-Жермен; и, решившись, ничего мне не говоря, принять меня в свою партию, он убеждал этого человека найти четвертого, чтобы я смог испытать себя против него. Другой ему отвечал, что не знает, где найти такого человека за час, потому-то они и заспорили. Я должен был понять из его рассказа — лично он просто не мог принять мой вызов и, вообще, зачем гоняться за двумя зайцами разом. Тут я понял все, о чем не мог догадаться раньше, и я спросил у него имя этого человека, и не он ли был зачинщиком спора. Он поведал мне все, о чем я хотел узнать. Звали его Жюссак, и он командовал в Гавре при Герцоге де Ришелье, кто был Наместником города. Он же был и зачинщиком спора, поссорившись по этому поводу с его старшим братом. Один утверждал, что Мушкетеры разобьют Гвардейцев Кардинала всякий раз, когда с ними встретятся, другой же поддерживал обратное.

Я благодарил его, как только мог, говорил ему, что оставил дом в намерении взять Месье де Тревиля себе в Патроны, а он мне доставил удовольствие, выбрав меня вместе с другими своими друзьями поддержать спор в честь его Роты. К тому же, как я знал, всегда было славно принимать партию Короля, в ущерб всем заманчивым предложениям, с какими подступал к нему Его Преосвященство. Я с легким сердцем шел на битву за дело, бывшее не менее по моим наклонностям, как и по его. Я бы и сам не смог сделать лучшего для собственного пробного удара. И я попытаюсь не уронить доброго мнения, выраженного им по поводу моей храбрости. Мы дошагали в такой беседе за монастырь Кармелитов, где мы свернули на улицу Шкатулки; мы спустились по всей ее длине и, добравшись до угла улицы Голубятни, вошли на улицу Святых Отцов, потом на улицу Университета, в конце которой и находилось место, где должно было состояться наше сражение.

Мы нашли там Атоса и его брата Арамиса; они не знали, что и подумать, когда увидели меня вместе с Портосом. Они отвели его в сторону, потребовав у него ответа; он рассказал им о том положении, в какое я его поставил, он не мог найти лучшего выхода из затруднения; они заметили его огромную ошибку — кто же выворачивается таким образом? Кто я такой? Всего лишь ребенок, и Жюссак не замедлит воспользоваться таким преимуществом и сумеет их опорочить; он выставит против меня такого человека, кто быстренько отправит меня на тот свет, и этот человек обернется против них, в результате они останутся только втроем против четверых, а из этого не выйдет уже ничего, кроме несчастья.

Если бы я слышал, что они обо мне говорили, я бы пришел в страшный гнев; в самом деле, это было очень обидное мнение о моей особе — как же можно было поверить в мою способность дать так легко себя побить. Однако выхода у них больше не было; они сочли себя обязанными состроить хорошую мину при дурной игре, как говорится. Так и поступив, изобразив на лицах самый довольный вид на свете оттого, что я соизволил подвергнуть риску свою жизнь ради их спора, совершенно не зная их, они даже отвесили мне цветистый комплимент, но он чуть было не застрял у них в горле.

/Ротондис теряет и вновь обретает сутану. / Жюссак взял в секунданты Бискара и Каюзака, двух братьев и ставленников Месье Кардинала. У них был еще и третий брат по имени Ротондис, и тот, лишь накануне добившийся бенефиций Церкви, видя Жюссака и своих братьев в растерянности, не знающих, кого бы им взять для драки против меня, сказал им, что его сутана держится всего лишь на одной пуговице, и он готов ее оставить для такого случая.

Не то, чтобы им не хватало друзей, ни одним, ни другим, но десять часов уже пробило, и время близилось скорее к одиннадцати, чем к десяти; они боялись, как бы мы не вышли из терпения, и уже посетили пять или шесть мест, не найдя никого дома; итак, они совсем уже было согласились поймать Ротондиса на слове, когда, к счастью для них и для него, вошел капитан Полка Наварры, принадлежавший к друзьям Бискара. Бискара, без лишних приветствий, оттащил его в сторону и сказал, что он им нужен для одного спора, и разрешить его надо тотчас же; он не мог зайти более кстати вытянуть их из огромного затруднения, и вообще, если бы он не явился, потребовалось бы взять в руки шпагу Ротондису, хотя его профессия не предполагает пользования ею.

Этот капитан, звавшийся Бернажу, был дворянином, происходившим из Графства де Фуа; он был польщен обращением к нему Бискара, да еще с просьбой об услуге — он предложил ему свою руку и шпагу, и, поднявшись все вчетвером в карету Жюссака, они спешились у входа на Пре-о-Клер, как бы невзначай пожелав прогуляться и оставив на месте их возницу и лакеев. Мы обрадовались их приезду; было уже поздно, и мы их почти не ждали больше. Мы не пошли им навстречу, наоборот, мы еще глубже удалились от света, гулявшего в их стороне; мы двинулись в сторону островка Сводница и добрались до маленькой низинки, где, не увидев никого, мы и решили их дождаться.

/Пре-о-Клер/ Они не замедлили присоединиться к нам, и Бернажу, у кого были пышные усы, как это было в моде в те времена, увидев, что Жюссак, Бискара и Каюзак выбрали трех братьев, желая иметь дело с ними, тогда как ему оставили меня для развлечения, спросил, не посмеялись ли они над ним, подсунув ему в противники ребенка. Я был задет за живое такими словами и ответил, что дети моего возраста разбираются в деле не хуже тех, кто их презирает. Я взял шпагу в руку и показал ему, какими действиями я умею подкреплять слова. Он был вынужден вытащить свою, ему пришлось защищаться, увидев по манере, с какой я за него взялся, торговаться с ним я не буду. Он даже выложил мне несколько довольно мощных ударов, претендуя быстро отделаться от меня. Но, отпарировав их с большим счастьем, я нанес ему один под руку и пробил ее этим ударом насквозь.

/Доблестный шпажист./ Он упал в четырех шагах оттуда; я подумал, не умер ли он, и, поспешив подать ему какое-нибудь исцеление, если еще было время, заметил, как он подставляет мне острие своей шпаги, поверив, видимо, будто я настолько ополоумел, что нацеплюсь на нее сам. Я рассудил, если он способен на такие хитрости, то ему еще можно помочь. И так как я был воспитан по-христиански и знал — потеря души была бы самой ужасной вещью, какая когда-либо могла с ним приключиться, я крикнул ему издалека, чтобы он подумал о Боге; я явился не вырывать у него остатки жизни, но, скорее, их ему сохранить; я даже разозлен тем состоянием, в какое я его поставил, но пусть и он хорошенько оценит, что я был вынужден варварской яростью, составляющей честь дворянина и заставляющей его отнимать жизнь у человека, кого он часто никогда и не видел, и даже порой у лучшего из его друзей. Он мне ответил, что поскольку я говорю так справедливо, он без всякого сопротивления отдаст мне свою шпагу, и он просит меня соизволить перевязать ему рану, вырезав перед его рубахи; этим я, может быть, остановлю окончательную потерю его крови; не дам ли я ему руку после, чтобы он смог добраться до кареты, или же я проявлю еще большую доброту и схожу за ней сам, он боится упасть без сознания по дороге.

В то же время он отбросил шпагу на четыре шага, показывая мне, что не желает пользоваться ею против меня, когда я приближусь к нему. Я сделал так, как он мне сказал, разрезал его рубаху ножницами, которые вытащил из моего кармана, и, наложив ему компресс спереди, помог ему приподняться и присесть, иначе я не мог бы сделать того же сзади. Приготовив ленту как можно лучше, я скроил ее из двух обрезков; вскоре я завершил эту работу.

/Победа./ Однако время, употребленное мной вроде бы на доброе дело, я же его и потерял, потому что мои хлопоты, думаю, чуть было не стоили жизни Атосу, а, может быть, равно и его двум братьям. Жюссак, против кого он бился, нанес ему удар шпагой в руку и накинулся на него, пытаясь его заставить вымаливать себе жизнь; он только и ждал, как бы всадить ему острие своей шпаги в живот; когда я заметил опасность, в какой оказался Атос, я тут же побежал к нему; одновременно я закричал Жюссаку обернуться ко мне лицом, потому что я не могу решиться атаковать его сзади; тот обнаружил необходимость дать новое сражение, вместо того, как он верил, со славой завершить собственное.

Этот новый бой не мог обернуться для него ничем, кроме неудачи, потому что Атос, избавленный таким образом от угрозы, не был расположен наблюдать, сложив руки, пока мы будем фехтовать. И в самом деле, увидев опасность быть настигнутым сзади, в то время, как я атакую его спереди, Жюссак хотел приблизиться к Бискара и, по меньшей мере, встать вдвоем против троих, тогда как теперь он был один против двоих. Я разгадал его намерение и помешал ему его исполнить. Тогда он увидел, что вынужден сам вымаливать жизнь, он, хотевший заставить умолять об этом других. И он протянул свою шпагу Атосу, кому я оставил честь его разгрома, хотя мог бы с таким же правом приписать ее себе. Мы вдвоем отправились на выручку Портосу и Арамису в надежде помочь им одержать победу над их врагами. Вот это нам было совсем нетрудно, поскольку у них самих было довольно отваги и ловкости одолеть и без нашей помощи; дело у них пошло еще лучше, когда они увидели нас, спешащих на подмогу. Остальным же стало невозможно им сопротивляться, их было не более двух против четырех; они были обязаны отдать шпаги, и битва закончилась в такой манере.

Все вместе мы пошли посмотреть на Бернажу; он вновь улегся на землю по причине охватившей его слабости. Так как я был подвижнее других и обладал лучшими ногами, я и отправился за каретой Жюссака. Так его и доставили домой, где он шесть недель провалялся в постели, прежде чем выздороветь. Но, наконец, рана, хотя и очень серьезная, не была смертельной, и он отделался болезнью без особых последствий. С тех пор мы стали добрыми друзьями, он и я, и когда я сделался Младшим Лейтенантом Мушкетеров, он мне отдал одного из своих братьев для зачисления его в Роту.

/Дуэль или встреча?/ Король узнал о нашей битве, и мы испугались последствий; он очень ревностно относился к силе своих Эдиктов; но Месье де Тревиль заявил ему, что, случайно оказавшись на Пре-о-Клер и не думая драться, Атос, Портос и Арамис не могли не услышать, как Жюссак расхваливал своим друзьям Роту Гвардейцев Кардинала, в ущерб Роте его Мушкетеров; они не могли не возмутиться; это повлекло за собой слова, от слов перешли к рукам, но невозможно рассматривать все эти действия иначе, чем встречу (Встреча (столкновение, стычка) — была непредвиденной битвой; дуэль подготавливалась — один из двух соперников (в основном тот, кто считал себя оскорбленным) «вызывал» другого, назначал ему свидание, решая с его согласия о часе и месте, о выборе оружия, и уточняя число «секундантов», кто примет участие в нападении. Нельзя было осудить дворян, попавшихся на «встрече». Только дуэль, с ясно установленным намерением, наказывалась порой смертью), но не как дуэль. Больше того, Кардинал будет убит этим обстоятельством; он так превозносил Бискара и Каюзака, как чудеса всех достоинств, и рассматривал их, так сказать, как свою правую руку. В самом деле, он их поднял превыше того, на что они могли бы правдоподобно надеяться по происхождению и, может быть, превыше их достоинств. Лучшее качество, каким они обладали, было личной привязанностью к нему, если только это может быть принято за доброе качество, в соответствии с тем, что он их заставлял делать ежедневно против службы Короля. Они принимали партию Кардинала вкривь и вкось, не оценивая, заинтересован ли Его Величество в их действиях или нет; так, стремясь поддержать его сторону, они не только время от времени ссорились с лучшими слугами, каких мог иметь Его Величество, но еще и дрались всякий день против них, потому как были более преданы делу Министра, чем Мэтра.

Все сказанное Месье де Тревилем было ловким ходом утонченного куртизана. Он знал о неодобрительном отношении Короля к этим двум братьям именно по причине их привязанности к Кардиналу.

Он знал, к тому же, что не мог доставить большего удовольствия Его Величеству, как оповестив его о победе, одержанной Мушкетерами над ставленниками Кардинала. Итак, Король, не осведомляясь больше, была ли наша битва встречей или нет, отдал приказ Месье де Тревилю привести в его Кабинет Атоса, Портоса и Арамиса по маленькой потайной лестнице. Он указал ему час, когда он должен быть один, и Месье де Тревиль явится туда с тремя братьями, и они расскажут ему все вещи, и как они произошли. Тем не менее, явившись, они скрыли от него все, что могло бы навести его на мысль о дуэли, и настаивали на неожиданной встрече. Они говорили ему обо мне, и Его Величество проявил любопытство меня увидеть; он приказал Месье де Тревилю привести меня на следующий день в тот же час к нему в Кабинет, и когда, по распоряжению Месье де Тревиля, три брата передали мне это от имени Его Величества и его собственного, я упросил их в тот же день провести меня к утреннему туалету этого Командира.

Я был обрадован тем, как довольно счастливо вела меня судьба, с самого начала представив меня Королю, моему Мэтру. Я почистился в этот день наилучшим образом, как мне только было возможно, и так как, без бахвальства, у меня была довольно красивая фигура, довольно славная мина и даже довольно красивая физиономия, я надеялся, мое лицо не произведет на Его Величество того же эффекта, какой произвела на него физиономия Месье де Фабера уже некоторое время назад. Тот купил роту в одном из старых корпусов (Роту в одном из старых Корпусов — эти армейские Корпуса были самыми привилегированными, по причине их древности, их положения на службе, и происхождения тех, кто туда допускался), а Король отказал ему в своем согласии, потому что его мина, далеко не самая приятная, чрезвычайно ему не понравилась.

/У Месье де Тревиля./ У меня не было больше нужды после распоряжения Его Величества сожалеть о потере рекомендательного письма, каким я обладал для Месье де Тревиля. То, что я сделал, более благоприятно отрекомендует меня перед ним, чем все письма на свете, и даже доставит мне честь принести поклонения моему Мэтру. Переполнявшая меня радость сделала эту ночь самой долгой в моей жизни. Наконец утро настало, я соскочил с кровати и оделся в ожидании, когда Атос, Портос и Арамис явятся забрать меня для представления их Командиру.

Они явились некоторое время спустя, и так как от моего дома было недалеко до Месье де Тревиля, мы вскоре прибыли. Он отдал команду своему камердинеру, чтобы тотчас, как мы появимся в прихожей, тот прямо провел бы нас в его Кабинет; для всех остальных вход был запрещен. Стоило Месье де Тревилю бросить на меня один взгляд, как он тут же отчитал трех братьев, не сказавших ему правды- они говорили о молодом человеке, тогда как я был всего лишь ребенком. В другое время я бы страшно разозлился, услышав такие речи. Этим словом — ребенок — я, казалось бы, должен быть исключен из службы до более зрелого возраста; но мои дела говорили в мою пользу лучше, чем если бы я был на несколько лет старше; я уверился, — чем моложе я буду выглядеть, тем больше в этом будет для меня чести.

Однако, поскольку я знал, что недостаточно исполнять свои обязанности, если у тебя еще не хватает духу приправлять свои поступки достойной уверенностью, я ему очень почтительно ответил — да, я и вправду молод, но я сумею справиться с каким-нибудь Испанцем, ведь я уже показал ловкость, выбив из боя Капитана старого корпуса. Он мне весьма любезно ответил, что, говоря так, я присваиваю себе малейшую долю должной мне славы, я мог бы сказать и о разоружении двух Командиров Гвардии и одного Командира Стражи, а это стоит не меньше одного Капитана старого корпуса. Атос, Портос и Арамис рассказали ему полностью, как происходило все дело, они добросердечно соглашались, что без меня они, может быть, не взяли бы верх над их врагами, и главное, Атос, кто даже признавался, что без моей помощи ему вряд ли бы удалось выбраться из рук Жюссака. Месье де Тревиль сказал мне, что он еще не говорил с Его Величеством, потому что не знал всех обстоятельств, когда имел честь обсуждать с ним нашу битву, но он не преминет теперь все ему доложить; он даже будет говорить с ним в моем присутствии, дабы я получил удовольствие услышать из его собственных уст должные мне славословия.

Я делаюсь скромником при подобных речах, хотя в глубине души никакие другие не могут быть мне более приятны. Месье де Тревиль приказал заложить лошадей в свою карету и отправился навестить Бернажу, кого он знал лично. Он хотел услышать от него, каким образом протекала наша битва; он вовсе не подвергал сомнению слова трех братьев, но просто желал уверить Короля, что получил все подробности из места, не способного вызвать подозрения, то есть, из уст тех самых людей, с кем мы имели дело. Он нас пригласил, однако, отобедать с ним, а пока он не вернется после визита, мы пошли в сторону Игры в Мяч, располагавшейся совсем рядом с Конюшнями Люксембурга. Мы лишь обменивались мячами, — занятие, в котором я не был особенно ловок или, лучше сказать, ничего совершенно в нем не понимал, поскольку никогда не играл, кроме этого самого раза; потому, боясь получить удар в лицо, возможно, помешавший бы мне оказаться на свидании, назначенном мне Королем, я оставил ракетку и поместился на галерее, совсем рядом с оградительной веревкой.

/Одна дуэль нагоняет другую./ Там было четверо или пятеро дворян, я с ними был незнаком, и между ними находился один Гвардеец Месье Кардинала, кого Атос, Портос и Арамис знали не больше, чем я. Он же прекрасно знал, что они Мушкетеры, и поскольку имелась определенная антипатия между двумя Ротами, и покровительство Его Преосвященства его Гвардейцам обращало их в наглецов, едва оказавшись под галереей, я услышал, как тот говорил своим компаньонам — не следует удивляться моему испугу, должно быть, я подручный Мушкетера.

Он не особенно заботился, услышу ли я его слова, а поскольку произносил он их достаточно громко, чтобы я их все-таки услышал, я подал ему знак, что мне надо замолвить ему словечко, причем его друзьям совсем не обязательно этого видеть. Я вышел из галереи; Атос и Арамис, увидев, как я прохожу, поскольку они были около входа, спросили меня, куда я иду; я им ответил — иду туда, куда они не могли бы сходить вместо меня. Они сочли, что я выхожу по какой-нибудь нужде, и продолжали перекидываться мячами. Гвардеец, решивший дешево разделаться со мной, потому что видел, как я молод, последовал за мной моментом позже, как ни в чем не бывало. Его товарищи, не видевшие поданного мной ему знака, спросили, куда он идет; он им ответил, из страха, как бы они не усомнились в чем-нибудь, — он идет во дворец де ла Тремуя, примыкавший к игорному дому, и сейчас вернется. Его кузен был Оруженосцем Месье Герцога де ла Тремуя, и он уже заходил его навестить вместе с ними, они легко поверили, что, не застав его, он пошел осведомиться, не вернулся ли тот.

Я ждал моего человека у двери, твердо решив заставить его раскаяться в наглых словах. Итак, как только он ко мне присоединился, я ему сказал, выхватывая шпагу из ножен, что ему здорово повезло иметь дело всего лишь с подручным Мушкетера, потому что, если бы речь шла о мэтре, то я не считал бы его способным ему сопротивляться. Я не знаю, что уж он мне там ответил, да и не придавал никакого значения ничему, кроме как отомстить за его наглость до тех пор, как появится некто, чтобы нас разнять. Я недурно преуспел, нанес ему два удара шпагой, один в руку и другой по корпусу, прежде чем явилась особа, оказавшая нам такую добрую услугу. Наконец, за короткое время, пока нас не беспокоили, я, без сомнения, ни с чем не считался, когда поднялся шум в самом доме Игры в Мяч, и все заволновались происходящим перед дверью. Тотчас набежали его друзья, и Атос, Портос и Арамис сделали то же самое, опасаясь, как бы со мной чего не случилось, поскольку они не видели меня возвращающимся. Первыми прибыли друзья Гвардейца, и это стало для него большой подмогой — я держал его на коротком поводке и как раз собирался нанести еще один удар в бедро; он не думал больше ни о чем, только бы добраться до Дворца де ла Тремуя и там спастись. Его друзья, увидев его в таком состоянии, взяли шпаги в руки, чтобы помешать мне докончить его убивать; может быть, они не остановились бы на этом и перешли бы от обороны к наступлению, не явись тут Атос, Портос и Арамис. Зная раненого, как родственника их Оруженосца, весь Дворец де ла Тремуя одновременно восстал против нас.

/Стычка при Игре в Мяч./ Мы, без сомнения, были бы подавлены, если бы Арамис не начал кричать: «К нам, Мушкетеры!» Люди довольно охотно сбегаются на подмогу, когда слышат это имя — схватки Мушкетеров с Гвардейцами Кардинала, — кто был ненавидим народом, как ненавидят почти всех Министров, хотя никто не знает толком, почему их ненавидят, — сделали так, что почти все дворяне и все солдаты Гвардий охотно принимали партию за них, когда они оказывались в подобном положении. Наконец, один человек, видимо, обладавший большей сообразительностью, чем другие, и как раз проходивший мимо, подумал, что окажет нам наилучшую услугу, если побежит к Месье де Тревилю и поднимет тревогу, чем если он просто вытащит шпагу и станет нас защищать. К счастью, человек двадцать Мушкетеров находились на его дворе, ожидая, когда он вернется из города; они немедленно прибежали и загнали людей де ла Тремуя обратно в его дворец; друзья того, с кем я имел дело, были слишком счастливы отступить туда, даже не оглядываясь назад. Что до раненого, то он уже туда вошел и был не в очень хорошем состоянии, потому что полученный им удар по корпусу был крайне опасен. Вот что он навлек на себя своей неосторожностью.

Наглость, проявленная прислугой Дворца де ла Тремуя, породила у нескольких Мушкетеров, явившихся нам на помощь, идею разложить огонь у дверей этого дворца, чтобы научить их не мешаться в следующий раз в чужие дела. Но Атос, Портос и Арамис и некоторые другие наиболее мудрые разъяснили им, что все произошедшее было к славе Роты, и не следует таким недостойным поступком, как этот, подавать Королю повод их укорять; все согласились с этим мудрым советом.

Действительно, все располагало нас к тому, чтобы быть довольными — кроме Гвардейца Кардинала, кого я привел в то состояние, о каком сказал, еще двое из его друзей были ранены — Атос и Арамис, каждый, нанесли им по доброму удару шпагой, и тем, всем троим, придется не меньше месяца проваляться в постели, предполагая, во всяком случае, что Гвардеец не умрет от своих ран.

Мы возвратились после всего этого к Месье де Тревилю, он еще не вернулся. Мы ожидали его в зале, каждый подходил сделать мне комплимент насчет того, что я сделал. Такие начала были слишком прекрасны, чтобы не привести меня в совершенный восторг. Я уже пророчил себе даже великую судьбу, но в самом скором времени мне поубавили спеси.

/Расследование и контррасследование./ Месье де Тревиль вскоре прибыл — Атос, Портос и Арамис просили его соблаговолить уделить им маленькую личную аудиенцию — они намеревались сказать ему важную вещь. Такие таинственные слова, выражения их лиц подсказали ему, что они были более смущены, чем обычно. Он пропустил их в свой Кабинет, где они попросили его разрешения мне войти вместе с ними, поскольку то, о чем они будут говорить, касалось меня более, чем кого бы то ни было; едва они получили позволение, как я последовал за ними. Они рассказали ему обо всем произошедшем, и как я поддержал честь Роты, какую Гвардеец Кардинала осмелился нагло атаковать без всякого данного ему повода. Месье де Тревиль был обрадован, что я его так славно покарал, а узнав о еще двоих, пожелавших его защищать и отделавшихся ранами, он послал просить Месье Герцога де ла Тремуя не давать убежища людям, выказавшим себя столь недостойными в поступках. Он даже потребовал его правосудия за вылазку его людей, предпринятую против нас. Месье де ла Тремуй, предупрежденный его оруженосцем, прислал сказать в свою очередь, что жаловаться надлежит ему, а не Мушкетерам — убив перед его дверью Гвардейца Месье Кардинала, родственника одного из его главных слуг, они хотели поджечь дверь; они еще и ранили двух других особ, пожелавших их разнять — таким образом, если он не накажет главарей этого беспорядка, больше никто не будет в безопасности в собственном доме.

Месье де Тревиль, выслушав, в какой манере разговаривал этот оруженосец, сказал ему, что его мэтр не должен был бы его слушать и верить тому, кто слишком заинтересован в этом деле; он же прекрасно знает, как все произошло, и люди, чье слово стоит его собственного, были тому свидетелями и все ему рассказали. Он тотчас направился к Герцогу и взял меня с собой. Он опасался, как бы Герцог не позволил обманывать себя и дальше, а потом не настроил разум Его Величества, пересказав ему дело совершенно иначе, чем оно было на самом деле. Он боялся к тому же, как бы к Королю, предупрежденному таким способом, не явился бы еще на осаду и Месье Кардинал и окончательно не захлопнул бы дверь всему, что могло бы быть сказано после него. Его Величество обладал таким изъяном, стоило его один раз предубедить, и ничто уже не было более трудным, как его в этом разубедить. Скорее, чем идти к Герцогу, Месье де Тревилю было бы лучше самому отыскать Короля и предупредить его первым. Это был бы выигрышный удар партии, но Его Величество, к несчастью, отправился с утра на охоту, и он не знал, в какую сторону. В самом деле, хотя накануне Король говорил, что желает ехать охотиться в Версаль, он с тех пор изменил намерение и выехал через ворота Сен-Мартен.

Месье Герцог де ла Тремуй принял Месье де Тревиля довольно холодно и сказал ему в моем присутствии, что он ему советует еще раз, как добрый друг, покарать тех из его Мушкетеров, кто оказались виновниками убийства, кто были в это замешаны, поскольку дело на этом не остановится. Месье Кардинал уже о нем извещен, и Кавуа, Капитан-Лейтенант его пеших Мушкетеров, мгновение назад был у него и молил от имени Его Преосвященства присоединиться к нему, чтобы потребовать удовлетворения за общее оскорбление, нанесенное им обоим. Кавуа еще сказал ему, — если Гвардеец этого Министра был ранен, то его собственный дом чуть было не сожгли, и что одно было, по меньшей мере, столь же оскорбительно, как другое — потому что часто предпринимают ссору против человека, не задумываясь о мэтре, кому он принадлежит, но нельзя вознамериться сжечь дом, не задумавшись о том, кто этим будет оскорблен, даже если в результате не произошло никакого убытка.

/Тактика Месье де Тревиля./ Месье де Тревиль, кто был человеком рассудительным, позволил ему выговориться, постаравшись уяснить, что у того было на сердце; но увидев Герцога замолчавшим, он у него спросил, как если бы раздумывал над сказанным ему, как тот человек — серьезно ранен? Месье де ла Тремуй ответил ему, что боятся за его жизнь, удар шпаги, нанесенный по корпусу, пробил ему легкие; первым же делом ему посоветовали подумать о душе, потому что он был между жизнью и смертью. Месье де Тревиль спросил его, не сам ли умирающий сказал ему, каким манером он был ранен, и Герцог чистосердечно согласился, что рассказчиком был не он, но один из тех, кто прибежал ему на помощь. Месье де Тревиль попросил его соизволить проводить его в комнату раненого, дабы, пока он еще в состоянии сказать правду, они могли бы выслушать ее из его собственных уст. Он сказал ему, что это послужит возданию Гвардейцу быстрой и полной справедливости, если окажется, что он был оскорблен, но также, если окажется, что он был нападавшим, как он слышал от Мушкетеров, это послужит к оправданию несчастных, лишь ответивших на обиду, ведь они не могли ее стерпеть, не потеряв их честь.

Герцог, кто был довольно добрым человеком, и кто не особенно заботился обхаживанием Кардинала, которого он видел очень редко, так же, впрочем, как и Короля, не мог найти возражений на эту просьбу. Он отправился вместе с Месье де Тревилем в комнату раненого, а я не захотел за ними туда следовать, из страха, как бы не принести ему горя, если он меня увидит, меня, кто привел его в это жалкое состояние. Герцог не успел задать ему вопрос, как он признал свою вину и рассказал, как все произошло. Герцог был страшно удивлен, когда услышал его рассказ в таком виде и, в то же время вызвав к себе того, кто изложил ему все навыворот, он приказал ему покинуть его дом и никогда не являться ему на глаза, поскольку он был способен его обмануть.

Месье де Тревиль, очень довольный своим визитом, возвратился к себе, где мы и отобедали: Атос, Портос, Арамис и я, так, как он нам и предлагал прежде. Хотя собралась такая бодрая славная компания, и нас было восемнадцать за столом, там не разговаривали почти ни о чем другом, как о моих двух битвах. Не было никого, кто не воздал бы мне больших почестей, что может слишком вскружить голову молодому человеку, у кого уже было в себе самом довольно гонору, чтобы поверить, будто он и вправду чего-нибудь стоит. Когда мы отобедали, все уселись играть в «ланскене (ландскнехт)»; у меня достаточно чесались руки, чтобы сделать, как остальные, если бы мой карман был потуже набит; но мои родители заклинали меня перед отъездом бежать от игры, как от подводных камней, она губит большинство молодежи; я так твердо держался настороже, не только на этот раз, против моей собственной склонности, но еще и при всех других обстоятельствах, когда меня пробирал тот же зуд, что, какими бы ни были соблазны, я поддавался им только в крайне ограниченных пределах.

/Интриги Кардинала./ Проведя послеобеденное время в этой манере, то есть, одни играя, другие наблюдая за игрой, мы отправились вечером в Лувр, Атос, Портос, Арамис и я. Король пока еще не возвращался с охоты, но так как он не мог надолго задержаться с появлением, мы оставались в его прихожей, куда, как сказал Месье де Тревиль, он зайдет забрать нас, чтобы отвести в Кабинет Короля. Его Величество явился момент спустя, и три брата, имевшие честь быть лично известными и даже уважаемыми им, выстроились на его проходе, желая привлечь к себе какой-нибудь взгляд; но вместо того, чего они добивались, они испытали на себе взор гнева и негодования. Они вернулись совсем опечаленные к окну, где я стоял, так и не осмелившись показать меня перед ним, прежде чем сами не будут представлены и не принесут ему свои поклонения. Они были настолько убиты только что приключившимся с ними, что мне было нетрудно разглядеть их горе. Я спросил, что привело их в такое состояние — они ответили, что наши дела пошли плохо, или же они сильно ошибаются; во всяком случае, следовало дождаться прибытия Месье де Тревиля и тогда уже разобраться здраво; он сам спросит у Его Величества, в чем было дело, но зная характер этого Монарха, он, конечно, не зря состроил им мину; он был чрезвычайно естественен; и если абсолютно необходимо для ремесла правления, как заявлял известный политик, умение скрывать, то никогда не существовало менее пригодного Принца, чем он.

Я почувствовал себя совершенно ошеломленным при этих словах. Я испугался, тем не менее совершенно не зная, что случилось, как бы дурное настроение Его Величества не распространилось и на меня; потому я так нетерпеливо ждал прибытия Месье де Тревиля, чтобы узнать поскорее, каков же мой удел. Он явился, наконец, и сказанное им еще более увеличило мое беспокойство. Он нам сообщил, что Месье Кардинал, отослав Кавуа к Герцогу де ла Тремую, и с тех нор, как он был уверен, заручившись поддержкой Герцога, распорядился передать Королю все, что произошло при выходе из нашей Игры в Мяч; Его Преосвященство написал ему длинное письмо по этому поводу, представив ему, что если только он не покарает своих Мушкетеров, они во всякий день будут устраивать тысячу убийств и тысячу наглых выходок, и тогда никто уже не осмелится больше призывать их к порядку. Месье де Тревиль покинул нас, сказав напоследок, что он не рассматривает сложившуюся ситуацию, как благоприятствующую нам увидеть в этот день Его Величество; сам он войдет в его Комнату, и если он не вернется к нам через момент, мы сможем каждый разойтись по домам; он тогда сумеет предупредить нас о том, что следует делать, и он не упустит ни единого мгновения. Он тотчас же нас оставил и вошел к королю. Его Величество некоторое время стоял, ничего ему не говоря, и даже состроил ему мину, как только что трем братьям. Месье де Тревиль, кого это не особенно тронуло, потому что он знал, — Король вскоре заставит его вернуться к впечатлениям, внушенным ему Кардиналом, тоже ничего не говорил, зная, что должен отложить наше оправдание на другое время. Король, кто, как я уже говорил, был весьма естественен, не понимая, почему ему не сообщают о том, что произошло, как он думал, в чем ему обязаны были отдать отчет, наконец, внезапно разорвал тишину. Он спросил Месье де Тревиля — значит, так он справляется со своим поручением — его Мушкетеры убили человека и спровоцировали множество беспорядков, и, однако, он не говорит ему об этом ни единого слова. Еще более важная вещь, он пренебрег своей обязанностью заключить их в тюрьму, дабы они понесли наказание в должное время и на указанном месте; подобное поведение недостойно доброго Офицера, каким он его всегда считал, и он тем более удивлен, зная лучше, чем кто бы то ни было, насколько тот был врагом всякого насилия и всякой несправедливости.

/Правда — это Мушкетер./ Месье де Тревиль спокойно дал ему выговориться, предоставив Королю возможность излить всю его желчь; тогда он ответил, что в курсе всего сказанного Его Величеством, но, по-видимому, он был дурно оповещен, поскольку отчитал его таким образом; он просит у него прощения за смелость своих выражений, но так как он глубоко осведомился обо всем этом деле, вплоть до личного посещения Месье Герцога де ла Тремуя, Его Величество не найдет неуместным, если он будет молить его послать за Герцогом, прежде чем он продолжит свой рапорт. У Герцога находится человек, кто может говорить об этом более точно, чем другие, поскольку это тот самый человек, кого, как заставили поверить Его Величество, убили. Он сам его допросил в присутствии Герцога, и даже близко Мушкетеры Его Величества не оказались виноваты; этот человек признал, что он сам, по своей наглости, стал причиной своего несчастья. Больше того, и ранили-то его не Мушкетеры, но тот же самый молодой человек, кто выдержал бой, о котором он имел честь рассказывать ему накануне.

Король был изумлен, когда он услышал подобные речи. Тем не менее, так как это было удобно после недавнего взрыва неудовольствия не давать веры никаким словам до того, как не станет ясно, представляют ли они собой правду, он послал сказать Герцогу де ла Тремую не преминуть появиться на следующий день при его утреннем туалете. Кардинал, имевший шпионов в Комнате Короля, докладывавших ему обо всем, что там происходит, уже узнал о дурном приеме, оказанном Его Величеством Месье де Тревилю. Это дало ему надежду погубить его, наконец, в сознании Короля. Он давно искал такой удобный случай; не то, чтобы он не уважал Месье де Тревиля, но ему никогда не удавалось заставить его служить своим интересам, какие бы посулы ему ни делались. Когда же ему доложили о том, что сказал этот Командир не только для собственного оправдания, но еще и для оправдания тех, кого Кардинал обвинил в убийстве, тот испугался, как бы его не поймали на лжи. Он немедленно отправил кого-то к Месье Герцогу де ла Тремую узнать, не изменил ли он своего мнения. Герцога не было во дворце — он уехал ужинать в город; и так как его люди не могли сказать, к какому часу он возвратится, Кавуа посчитал за лучшее вернуться к себе и отложить на следующее утро исполнение приказов Его Преосвященства. Герцог возвратился лишь к двум часам после полуночи, и его Швейцарец вручил ему письмо Месье Бонтама, коим ему указывалось от имени Короля прибыть к его утреннему туалету; он встал с раннего утра, к чему был привычен, дабы быть пунктуальным в том, что ему предписывалось.

/Злоключения Кавуа./ Потому-то, когда Кавуа туда вернулся, он его уже не застал; Швейцарец сказал ему об отъезде Герцога в Лувр, чему он с трудом поверил, потому что, как я докладывал, Герцог не особенно заботился обхаживать Его Величество. У него даже вошло в обычай говорить, что одна из вещей мира заставляет его считать себя счастливее других, а именно то, что он всегда больше любил свой Дом в Туаре, чем Лувр; так и получилось — прошло более тридцати пяти лет, как он не видел Короля, Протестантская религия, какой он придерживался, стала причиной его ненависти к ремеслу Куртизана — он знал — Король не любил ее приверженцев и удовлетворялся страхом перед ними. Совершенная правда, что сегодняшний Король, говоря однажды с людьми этой религии, имевшими дерзость упрекнуть его в том, что строгость его эдиктов не отвечает их чаяньям, заметил: «Все потому, что вы всегда смотрели на меня, как на Короля моего Отца и как на Короля моего Деда (Краткая хронология правлений Людовика XIII и Людовика XIV:

Людовик XIII: Правление от 1610 до 1643 гг.; Министерство Ришелье: 1624–1642 гг.;

Регентство Анны Австрийской: 1643–1651 гг.; Министерство Мазарини: 1643–1661 гг.; Фронды: 1648–1653 гг.; Война против Габсбургов: 1635–1648 гг. и 1659 г. в Англии: Революция 1648 г. против Карла I.; Протекторат Кромвеля: 1648–1658 гг.;

Людовик XIV: Правление от 1643 до 1715 гг.; Совершеннолетие в 1651 г.; Личное Правление с 1661 г.). Вы верили, без сомнения, что я вас люблю, как делал один, или, что я вас. боюсь, как делал другой, но я желаю, чтобы вы знали, я вас не люблю и не боюсь».

Когда Кавуа прибыл, Герцог де ла Тремуй уже переговорил с Королем и подтвердил ему все сказанное Тревилем. Его Величество больше не испытывал гнева против своих Мушкетеров; но зато у Кардинала накопилось много гнева против Кавуа, столь дурно исполнившего его приказания. Он сказал ему, что тот должен был бы скорее дожидаться Герцога у него всю ночь, чем упустить его, как он это сделал; так бы они вместе приняли меры, чтобы погубить мелкого дворянчика, считающего себя достаточно заслуженным, чтобы вечно ему сопротивляться. Он не простит Кавуа за всю его жизнь, и он приказывает ему удалиться прочь с его глаз, с запретом когда-либо появляться здесь без его указаний. Кавуа, знавший нрав своего Мэтра, не хотел ничего ему возражать, боясь из невиновного, каким он и был, сделаться преступником, выставив напоказ его несправедливость; он вернулся к себе в совершенном горе, и его жена, обладавшая не меньшим разумом, чем он сам, захотела узнать, что он такого сделал. Едва она все выяснила, как заявила ему, что он позволяет себе огорчаться по пустякам; есть средства от всего, кроме смерти, и не пройдет и трех дней, как она восстановит его отношения с Его Преосвященством в лучшем виде, чем они когда-либо были. Он ответил, что она не знает Кардинала, он упрям, как мул, и если уж он отвернулся от кого-то с презрением, нет никакой возможности заставить его повернуться обратно. Мадам де Кавуа ответила, что она так же хорошо, как и он, знает, на что способен этот Министр, значит, ему и заботы нет, каким фасоном она за это примется, но она вернет его к рассудку, она сделает свое дело, а так как ему известно, если она за что-нибудь берется, то доводит это до конца, ему остается только спокойно почивать.

/Комедиантка высокой пробы…/ Действительно, эта дама делала почти все, что хотела, при Дворе, и частенько заставляла смеяться Министра, даже когда он этого совсем не хотел. Однако достигала она всех этих чудес не женским кокетством, не истертыми насмешками, что так часто слышишь из уст куртизанов. Все, что она делала, так это приправляла свои слова определенной дозой соли, удовлетворявшей самых разборчивых и заслужившей ей такое уважение, что все уже просто не могли обходиться без ее компании. Ее ловкости был обязан и ее муж частью своего успеха, потому он передал в ее руки заботу вытащить его из той оплошности, что он допустил. Она ему сказала тогда всего лишь в точности исполнять все, что она ему будет рекомендовать — первым делом улечься в постель и сделаться больным; пусть он говорит всем, кто нанесет ему визит или явится от чьего бы то ни было имени справиться о его здоровье, что оно не может быть хуже, чем сейчас; пусть он постарается, однако, говорить как можно меньше; когда же он будет к тому принужден, пусть говорит сиплым голосом, как человек, мучимый удушьем.

Со своей стороны она держалась весь день так, будто только что отошла от его постели, как если бы мнимая болезнь ее мужа вывела ее из состояния даже думать о собственном туалете. Этот человек, имевший множество друзей, как все обласканные Министром, а он всегда был в хороших отношениях с ним, не испытывал недостатка в визитах, когда слух о его болезни распространился по городу. Визитеры, однако, прекрасно знали слова, сказанные ему Кардиналом, чего было более, чем достаточно, по обычаям куртизанов, чтобы лишить его их дружбы. Но так как они надеялись, что немилость не затянется, они продолжали навещать его, как ни в чем не бывало.

Кардинал, совсем недавно выслушавший сердитые слова Короля, упрекнувшего его в том, что по его фальшивым рапортам он чуть было не разжаловал Тревиля и его Роту Мушкетеров, пребывал более, чем никогда, в гневе против Кавуа. Потому, узнав, что его дом не оставляют визитеры, он сказал во весь голос перед большой толпой особ, что удивляется столь малому почтению к нему, когда посещают человека, кого он счел достойным своего неудовольствия. Этих слов оказалось довольно, чтобы сделать дом мнимого больного таким же пустынным, каким он был переполненным прежде.

Мадам де Кавуа была этому только рада, потому что она боялась, как бы кто-нибудь не раскрыл ее подвоха и не донес о нем Кардиналу. Однако их родственники, не веря, что запрет настолько же строго касался и их, посылали туда, по меньшей мере, лакеев, если не осмеливались больше ходить туда сами; эти лакеи передавали им именно то, что говорила мадам де Кавуа, иногда сама, когда они поднимались до ее прихожей, иногда через привратников, когда они не давали себе труда к ней подниматься.

/… и врач из комедии./ Больной чувствовал себя по-прежнему, как говорили, все хуже и хуже; и мадам де Кавуа, чтобы еще надежнее утвердить такое мнение в свете, вызвала к себе первого Медика Короля, дабы он высказал, что думал по поводу этого недуга. Она рисковала немногим, поступая так — никогда не существовало врача более безграмотного, чем он; в конце концов это было настолько явно признано при Дворе, что он был с позором изгнан. Впрочем, для большей достоверности она распорядилась принести в комнату своего мужа сосуд с кровью одного из лакеев, больного плевритом, и убедила врача, что это была его кровь. Не нужно было особой учености, чтобы констатировать отвратительное качество этой крови; тут он покачал головой, как бы говоря ей таинственным тоном, что опасность поистине высока. Мадам де Кавуа внезапно сделалась плаксивой, — ремесло, естественно, присущее ей, как и всем женщинам, но она еще и изучила его, чтобы пользоваться им ко времени и к месту.

Еще бы немного, и Бувар, таково было имя медика, расплакался бы вместе с ней во время ее рассказа о болезни, сопровождавшегося тысячью рыданий. Он хотел пощупать пульс больного и заметил, что тот был весь в поту; причина была та, что мадам де Кавуа поместила в постель маленькую вазочку с теплой водой, где ее муж и оросил свою руку. Несколько капель пролили даже на простыню и уверили врача, будто укутывали ею больного; пока он сидел у постели, она оставалась более, чем влажной, что придавало еще больше правдивости. Он нашел, что вещество, увлажнившее эту простынь, пахло исключительно гадко. Он сделал из этого вывод, что болезнь была чрезвычайно опасна, и, выйдя из их дома, рассеял слухи при Дворе. Месье Кардинал был растроган, как и остальные, но не подавал никакого вида. Он думал о том, что не следует так скоро менять свои чувства, если он хочет удержать в руках свою партию Великого Министра; к тому же, это будет и бесполезно, если Кавуа умрет, а вот, если он выкарабкается, всегда найдется время примириться с ним.

/Королевское вознаграждение./ А пока все это происходило, Король, вернувший свою дружбу Месье де Тревилю, сказал ему привести нас к себе, трех братьев и меня, в его Кабинет, как он и приказывал прежде. Месье де Тревиль провел нас туда в тот же самый день, когда Герцог де ла Тремуй подтвердил Его Величеству то, что он ему сказал. Король нашел меня совсем еще юным для моих свершений и, разговаривая со мной с большой добротой, сказал Месье де Тревилю зачислить меня Кадетом в Роту его родственника, кто был Капитаном Гвардейцев. Звался он дез Эссар, и там я и прошел мое обучение армейскому ремеслу.

Этот полк был тогда совсем другим, не тем, чем он является сегодня — Офицерами были люди знатных родов, и не видно там было ни Судейских людей, ни сыновей Сторонников (Сторонники — деловые люди и финансисты, создававшие партии или общества для поднятия податей. Они авансировали деньги Государству под довольно крупные проценты), как их видишь там теперь. Я не хочу сказать, что первые были достойны презрения. Если бы им запретили носить оружие, у нас не было бы двух Маршалов Франции, которых уже дал нам Парламент Парижа. Маршал де Марийак, хотя он и злосчастно погиб, тем не менее считался достойным человеком многими честными людьми, знавшими, каким образом с ним приключилось такое несчастье. Маршал Фуко также происходил из Судейского семейства, и если он и носил другое оружие, нежели привыкли носить выходцы из подобных семейств, то только потому, что Генрих IV сменил их ему в награду за важную услугу, оказанную Королю одним из его предков.

Король, прежде чем меня отпустить, пожелал, чтобы я ему рассказал не только о моих двух битвах, но еще и обо всем, что я делал с тех пор, как начал себя осознавать. Я удовлетворил его любопытство, утаив лишь случившееся со мной в Сен-Дие; я поостерегся ему об этом говорить. Ничто не заставило бы меня терпеливо снести полученное там оскорбление, разве что надежда на скорую месть. Я особенно полагался на обещания, сделанные мне Монтигре, предупредить меня, когда Росне не будет больше ничего опасаться и возвратится в свой дом. У меня были некоторые беспокойства; я раздумывал, как смогу вернуть те деньги, так щедро одолженные мне Монтигре, когда Король счастливо вывел меня из затруднения. До того, как я вышел, он сказал привратнику своего Кабинета вызвать к нему его первого камердинера, и когда тот явился, приказал ему взять пятьдесят луидоров из его шкатулки и принести их ему. Я прекрасно догадался, что эти пятьдесят луидоров предназначались для меня, и в самом деле Король мне их тут же отдал, сказав мне только позаботиться быть честным человеком, а уж он не оставит меня нуждаться ни в чем.

Я поверил, что моя судьба обеспечена, когда услышал такие его речи, и так как не имел желания уклоняться от предписанного им для меня пути, то принял за несомненную реальность все, что исходило из уст такого великого Короля. Я очень скоро признал, что был неправ, доверившись этим речам, и если бы я изучил те слова Святого Писания, где говорится, что мы никогда не должны доверяться Принцам, но единому Богу, кто никогда не обманывает и не может быть обманут, я поступил бы гораздо лучше, чем рассчитывать на его слова. Я объясню все это в свое время, а пока я должен доложить сперва о том, что вышло из розыгрыша Мадам де Кавуа.

/Военная хитрость Мадам де Кавуа./ Она четыре дня сохраняла своего мужа в том состоянии, какое я уже описал, и Бувар, как можно лучше строя из себя важную персону, продолжал уверять, что если не вмешается чудо, он не выкарабкается. На следующий день она отправилась в Кардинальский Дворец в траурном платье, самом строгом, какое когда-либо могла носить женщина. Офицеры Кардинала, знакомые с ней, едва лишь завидели ее в этом облачении, как сразу же заподозрили, что она потеряла мужа. Они осыпали ее соболезнованиями, и она приняла их, словно все это было правдой. Они хотели доложить о ней Его Преосвященству, но она отказалась, сказав, что дождется, когда он пойдет к мессе; ей будет достаточно взглянуть на него, чтобы дать понять Его Преосвященству, как она нуждается в его помощи. Министру все-таки шепнули, что Кавуа мертв, а его вдова ожидает на проходе к часовне, чтобы поручить ему своих детей. Кардинал при этой новости не осмелился выйти из комнаты, боясь, как бы она при всех не обвинила его в том, что он уморил ее мужа. Итак, предпочитая, чтобы она выступила обвинительницей в его Кабинете, чем перед всеми его куртизанами, он распорядился привести ее к нему. Он пошел ей навстречу и обнял ее, сказав, как он расстроен ее потерей, что покойный был неправ, приняв все так близко к сердцу, он должен был бы узнать его характер, так долго находясь подле него, и понять, каким бы грозным ни был его гнев против его истинных слуг, он никогда не бывает долговременным. Он добавил, что потеря, какую он понес, ничуть не меньше ее потери, больше, чем никогда, он признает, насколько покойный был ему другом, поскольку он не смог перенести из его уст единого резкого слова без того, чтобы не умереть от горя.

Чуть только Мадам де Кавуа услышала от него такие речи, как она сказала, что ей не надо больше ни плакать, ни носить такие одежды, она надела их в знак траура по потере, понесенной ее мужем и ей самой, по утраченной чести его добрых милостей; но поскольку он им их возвращает, ни к чему ей больше ни траур, ни слезы; ее муж еще очень плох, но так как он пока не умер, он поправится скорее, узнав эту добрую новость. Кардинал был порядком изумлен, когда увидел, как быстро она преобразилась. Он сразу засомневался, не подстроила ли она все это, чтобы вынудить его говорить именно так, и он сильно рассердился, что, пожалуй, слишком поспешил и что здесь не обойдется без насмешек над ним в свете. Тем не менее, дело было сделано, отступать было некуда, и он рассмеялся первым. Он сказал, что не знал покуда лучшей комедиантки, чем она, и добавил, что желает, дабы доставить ей удовольствие, просить Короля, чтобы он соизволил учредить должность Суперинтенданта Комедии, как существует Суперинтендант Зданий, и ее же ею и увенчать; хотя и не в обычае поручать какое-либо дело женщине, он постарается добиться для нее этого, и он не сомневается, Король отдаст его преимущественно ей, чем всякому другому, поскольку она более способна, чем кто бы то ни был, им пользоваться.

Месье Кардинал, продолжая шутить и острить вместе с ней, пригласил в Кабинет своих главных Офицеров и сказал, что им всем, сколько их там ни было, не пристало насмехаться над другими, поскольку все они в равной степени попались в одну ловушку, поверив, что Кавуа был мертв, тогда как теперь есть все причины подозревать, что он был только болен; правда, его уверял Бувар, но так как этот Бувар не что иное, как бестолочь, да позволено будет всем уверовать в это, не подвергаясь риску прослыть еретиком. Офицеры, увидев его в столь прекрасном настроении, подхватили его остроты, добавив, что Бувар просто осел с медицинской точки зрения и что весь Париж с этим согласится, так же, как добровольно соглашаются они с тем, что Мадам де Кавуа их всех провела.

/Последнее слово за Месье де Тревилем./ Вот так эта дама примирила своего мужа с Кардиналом. Кто-то рассказал Королю, какую шутку она сыграла с Его Преосвященством, и страшно этим рассмешил Его Величество. Тревиль, сердитый на Кардинала, потому что Его Преосвященство был сердит на него, был не из последних, кто от души веселился вместе с Королем, приговаривая, что и у великих людей есть свои смешные стороны ничуть не меньше, чем и у других, и он давал волю собственной радости за счет Министра, уж и не знаю, в течение какого времени.