Григорьев Николай Федорович. Бронепоезд «Гандзя». Повесть

Глава первая

Случилось это в 1919 году, помню точно — в конце июля 1919 года… Есть в жизни даты и события, которые не забываются. Для меня таким событием на всю жизнь осталась боевая служба на бронепоезде в грозовые дни лета 1919 года.

Вступил я на бронепоезд в ночь на 25 июля…

Но лучше рассказать все по порядку.

Мы стояли гарнизоном в городе Проскурове на Украине. В ту пору небольшой этот городок был пограничным. Всего каких-нибудь два перехода от него — километров шестьдесят — и уже кордон, а за ним — панская Польша.

Нелегкий прошли мы путь, пока вступили на пыльные улицы этого городка, громя германских захватчиков, предателей украинского народа, националистов всяких, петлюровцев, виниченковцев, гайдамаков.

Националисты пытались поссорить украинский народ с русским народом. Ведь когда брат с братом в ссоре, врагу легче одолеть каждого поодиночке.

Но сколько ни усердствовали клеветники — оболгать Советскую Россию им не удалось: народы не изменяют своей дружбе. В любом селе, местечке, заводском поселке народ встречал нас со слезами радости, с хлебом-солью. Девушки выносили угощенье, старые люди обнимали нас, как родных сынов, своих освободителей.

Молодой питерский пролетарий, я был горд тем, что нахожусь в рядах славной Красной Армии.

Наша бригада бок о бок с другими красноармейскими частями преследовала и громила в боях отступающего врага.

Еще по снегу двинулись боевым походом из Киева, а Проскурова достигли только к весне.

Разве забудешь такую весну?

Тяжелый и славный боевой поход проделали мы, воздвигая в городах, местечках и селах Украины Красное знамя Советов.

Знамя труда.

Знамя мира.

И вот мы в Проскурове.

Как-то даже странно было услышать команду: «Отомкнуть штыки, размещаться по казармам!» Иной боец не отмыкал штыка от винтовки с самого 1917 года… Но команда есть команда. Составили бойцы винтовки в козлы, сбросили с себя походное снаряжение, сдали запасы патронов в каптерку — и на улицу.

Все было необычно. Вот проехал в местную гимназию — там разместился штаб — наш командир бригады. Сидит, вытянувшись свечкой, как он всегда сидел в седле. Но под ним не верховой жеребец, отбитый в бою, а скрипучая пролетка в рыжих заплатах с сонным извозчиком-балагулой на облучке.

Вот навстречу комбригу прокатил наш Иван Лаврентьич, начальник политотдела. Ивану Лаврентьичу откопали в каком-то из особняков, брошенных хозяевами, беговые дрожки, и теперь он возвращался из кузницы, где сам приваривал отломленный шкворень. Иван Лаврентьич двадцать лет кузнечил на Брянском заводе и не упускает случая поворошить в горне. А уж чего лучше случай — отдых после многомесячных боев!

А бойцы, как водится, первым делом устремились в баню да и развели мытье со стиркой. Кто помылся раз, кто два раза, а нашлись и такие охотники, что просиживали в бане целыми днями. Сделает перерыв на обед, а потом опять — за веник и на горячий полок.

Начальство бойцам не препятствовало: отдых так отдых, пускай побанятся вволю!

К тому же в казармах еще не все было устроено для жилья. А размещаться бригада собиралась основательно. И вот проскуровские рабочие решили сделать нам подарок — что ни день, то у них субботник: скоблят полы, белят стены, ладят для бойцов топчаны. Тут же, на казарменном дворе, женщины-работницы шьют из мешковины матрацы. Медники лудят позеленевшие в походах ротные котлы. Сапожники перебирают и чинят разбитую обувь.

Наконец разместились бойцы — в чистоте и с удобствами.

Ляжет боец в свежую постель, потянется на мягком, душистом сеннике и даже зажмурится от удовольствия… Хорошо отдохнуть после боевых трудов!

Когда вступали в Проскуров, я был красноармейцем саперного взвода. Полгода уже служил в саперах, и почти вся моя красноармейская служба проходила на Украине. Попал я сюда из Питера с отрядом рабочих-добровольцев. Сам я техник по ремонту водопроводов, ну а раз техник, — значит, в армии стал сапером.

Сапер, понятно, из меня получился не сразу. Но, послужив в Красной Армии, я уже знал, как проложить военную дорогу и через лес, и по пескам, и по мокрому болоту. Научился починять мосты и ставить из бревен новые. Научился работать с порохом и динамитом. А самое главное — я быстро понял, что требуется от сапера. «Стрелок метким глазом берет, а сапер смекалкой», говорили у нас. Ну, а смекалки у меня хватало. Как-то раз, помню, наводили мы мост из бочек — надо было артиллерию переправить. У реки стоял пивной завод, и, кроме бочек, никакого материала поблизости не было. Спустили мы бочки на воду, начали их связывать канатом, глядим — короток канат. И бревен не подыскать для настила. Не получается мост! Командир велел мне взять лошадь и скакать в тыл, чтобы доставить необходимый материал. Выехал я на шоссе, гляжу, а материал — вот он тут: телеграфные столбы! Я сразу к командиру. Тут мы без всякой задержки и закончили мост: повалили десятка три телеграфных столбов, подтащили их к реке и уложили поверх бочек с берега на берег, а бочки вместо каната связали телеграфной проволокой. Потом накидали на этот мост хворосту, и наши батареи перешли через реку как по хорошей дороге.

Подумать — так ведь совсем недавно все это было! А вот как вошел в Проскуров, да сбросил с плеч саперный инструмент, да сходил в баню, да постригся у парикмахера — и вся жизнь походная вдруг показалась давным-давно прошедшей…

Первые дни по вступлении в Проскуров занятий во взводе было немного: с утра политбеседа да немножко строевых — всего и дела-то часа на полтора. А то окопчик выроем или настругаем палочек и соберем на столе подкосно-ригельный или стропильный мост длиной в пол-аршина.

— Нет, так-то скучно, ребята, — стали поговаривать саперы. — У стрелков вон веселее.

А стрелки — те сразу устроили себе за городом полигон — и всякий день на стрельбе. А по вечерам в ротах у них что в улье. На приз бьются: командир бригады назначил приз за стрельбу — двухрядную гармонь. Говорили, что штабной каптер поехал покупать гармонь в Москву.

Мы попробовали было своим саперным взводом пристроиться к призу, да стрелки запротестовали: приз, дескать, ротный, а не на взвод. Так и не дали пострелять.

Что будешь делать?

— В отпуск разве отпроситься? — предложил кто-то из саперов.

Тут сразу двое или трое подали командиру докладные записки.

Подумал и я об отпуске: не съездить ли в самом деле к батьке в Питер? Как он там стариковствует? Ничего ведь и не напишет.

Должно быть, он теперь редко уже и на завод показывается, а то бы хоть с его слов заводские мне написали. Стар уже совсем стал батька, только на пенсии ему и сидеть… А попробуй-ка скажи ему такое! Разгорячится сразу: «Ты, Илюшка, нос не задирай!» — да и припомнит мне февраль восемнадцатого года. «Ну-ка, — скажет, — отвечай: кто из нас — ты или я — первым вскочил по гудку да на поезд, с винтовкой навстречу германцу? Не крути, Илья, отвечай по чести!»

Никогда не забыть нам этой ночной тревоги в Питере… Тогда морозной февральской ночью закричали гудки — все, сколько их есть в Петрограде: на заводах, фабриках и паровозные — на станциях. Поднялся весь рабочий Питер… Главное сражение произошло у Пскова. Германские солдаты не выдержали и бежали с поля боя. Это было 23 февраля 1918 года. С того дня мы и празднуем рождение нашей могучей Армии.

И опять мысли мои возвращались к отцу. Старик, а так загорелся, когда рабочие-дружинники отъезжали на Украину: шапку в охапку — и в завком за винтовкой! Едва ведь его отговорили товарищи. Меня так он и не послушался бы…

Да, хорошо бы навестить старика; посидеть, как говорится, рядком, потолковать ладком — на зеленом бережку Невы за нашей рабочей Невской заставой… Только нет, зря я растравляю себя. Проскуров — Жмеринка — Киев Москва — Петроград — вон сколько ехать! Туда да обратно — на одну дорогу клади месяц. А больше месяца не дадут.

Ведь всюду еще фронты. Посмотришь на карту родной страны да и призадумаешься: в Одессе грозой стоит французский флот, в Закавказье высадились англичане; они же, вместе с американцами, захватили Мурманск, Архангельск. И на Дальнем Востоке грабят наши земли американские и японские захватчики.

Всюду, куда ни глянь, отобраны у Советской России гавани. Ни одного корабля не может послать по морям наше Советское правительство. А из газет видно, что кораблик с хлебом доставил бы много радости Москве и Петрограду… Ой, круто приходится там населению! Восьмушка — тонкий ломтик хлеба — на два дня.

И в это же самое время в захваченных у нас гаванях большое оживление: с шумом и грохотом там разгружаются корабли под американским флагом. Корабли беспрестанно подвозят оружие: для Деникина, Юденича и больше всего — для Колчака. Колчак со своими бандитами захватил уже всю Сибирь, дошел до Волги. Теперь, как слышно, ему от его хозяев приказ вышел: идти походом на Москву и сокрушить Советскую власть.

А у наших бойцов такое соображение, что Колчак хоть и морской адмирал, а в волжской водичке захлебнется. Потому что это наша русская народная река и не станет держать она на своей воде продажных тварей, изменников Родины.

Не выйдет, господа империалисты! Но все-таки советскому солдату полагается быть начеку… Где же тут думать о доме да проситься на побывку!

Я не стал даже и подавать докладную. Решил не ездить в Питер, а сел и написал батьке длинное письмо. Написал, вижу — и еще надо писать, одним письмом в Питер не обойтись. И соседям надо написать, и товарищам. Не напишешь — обидятся. Я и принялся за письма.

Сижу я как-то вечером, входит комвзвода:

— Завтра вам явиться к начальнику политотдела.

«Что, — думаю, — такое? Зачем вдруг я понадобился начпобригу? Дел у меня с ним не бывало никаких…»

Пришло утро. Отправляюсь в штаб.

Политотдельская комната полна народу. Шумно, накурено. Я протискался вперед. Выдавали газеты, и вместе с красноармейцами у всех столов толпились рабочие. Свежие номера «Правды», «Бедноты», «Известий» переходили из рук в руки. А красноармейцы брали газеты пачками и укладывали в холщовые наплечные сумки — это были наши ротные и взводные «громкочтецы».

Тут же в толпе я увидел начальника политотдела. Иван Лаврентьич был чисто выбрит, обрил даже голову, и от этого его рыжие усы сразу стали выглядеть пышнее и как бы даже удлинились. На груди у Ивана Лаврентьича сверкала новенькая звездочка из красных стекляшек.

Я оправил на себе гимнастерку и подошел к нему.

Он стоял с плотником. Плотник, что-то объясняя, водил аршином по голой стене. Иван Лаврентьич глядел на него исподлобья и покручивал свой пышный ус.

— Ладно, делай, — сказал он плотнику. — Да гляди, чтобы полки как следует были. Не тяп-ляп!

И повел меня к своему столу.

— Ты что же это, грамотей? — сказал он, разыскивая стул, чтобы сесть. Мы тут библиотеку налаживаем, людей не хватает, книг целый воз, а нет того, чтобы прийти в политотдел да помочь!

Я, ни слова не говоря, засучил рукава и шагнул в угол, заваленный старыми и новыми книгами. Там уже ворошились два-три бойца.

— Обожди-ка, обожди, — удержал меня Иван Лаврентьич, — тут я найду кого поставить. А для тебя вот что. Ты ведь техник?

— Техник, — сказал я.

Иван Лаврентьич взял перо и что-то написал на клочке бумаги. Потом передал записку через стол делопроизводителю:

— В приказ! Сапера Медникова Илью зачислить временно по политотделу.

— Ну, а теперь давай поговорим. — Иван Лаврентьич опять поискал свой стул среди толпившихся людей и, не найдя стула, присел на краешек стола. Вот что, — сказал он, усевшись. — В городе есть типография. Какая она, сам посмотришь. Словом, надо, чтобы газету печатала…

Тут нас среди разговора перебили. Ивана Лаврентьича вызвали к телефону, и не успел он и от стола отойти, как его со всех сторон тесно обступили. Начпобриг махнул мне рукой: дескать, кончен разговор.

— Понял, что надо-то? — крикнул он мне уже с другого конца комнаты. Три дня тебе сроку, а на четвертый чтоб выходила газета.

— Есть!

И пустился я исполнять приказание…

Типография в Проскурове была, и рабочие-типографщики уже знали, что затевается газета. Но в этой типографии, кроме афишек заезжих актеров да полицейских объявлений, раньше ничего и не печатали.

Первым делом надо было проверить, исправны ли типографские машины. А как к ним подступиться? Ведь это же все-таки не водопроводное дело…

Глядел я, глядел в типографии на чугунные колеса, обошел их кругом. «Вертятся?» — спрашиваю. «Вертятся, — отвечают рабочие, — если вертеть». «Ну-ка, — говорю, — крутанем!» Крутанули. Забрякали в машине вальцы, начала она махать какими-то рогами. Один из рабочих пустил под вальцы клочок бумаги — бумажка вышла с другого конца машины наружу, ее поддели рога и положили передо мной. Гляжу — и буквы отпечатались:

ПРИКАЗ

Послезавтра, во вторник, должны быть доставлены из каждой деревни, которая получит этот приказ, в германскую местную комендатуру г. Проскурова 40 взрослых, крепких, среднего роста лошадей, которых будет осматривать германская военная комиссия…

Печатник взял у меня из рук бумажку и скомкал.

— Держи карман шире, — усмехнулся печатник. — Дядьки наши по деревням рассудили так, что их благородия германские офицеры и пешком добегут до границы тут недалече, ноги не отвалятся.

— Значит, не дали? Здорово!

— Да что ж, паны невелики, — сказал печатник, — а лошадям лишнее беспокойство.

Рабочие расхохотались и сразу заговорили о деле.

— Будет газета, бумаги только давайте. Пудов хоть с десяток для начала.

Десять пудов бумаги! Да в штабе у нас каждый листок чуть ли не под расписку выдают… Отправился я на поиски бумаги по городу. Где я только не побывал, каких только мест не облазил! День бегал, два бегал — и все никакого проку. Наконец — уже некуда было идти — завернул в аптеку. Думаю себе: «Аптекари всех в городе знают, может быть, и посоветуют мне что-нибудь». Вошел. Гляжу, аптекарь лекарство завертывает и на прилавке у него стопка тонкой розовой бумаги.

Я попросил у него листочек, пощупал. «Не ахти какая бумага, но под машиной, — думаю себе, — пожалуй, не лопнет, можно печатать». И тут я разлился перед аптекарем соловьем, начал уговаривать его уступить бумагу для газеты. Говорю и сам себе удивляюсь, до чего же ласковые, красивые слова получаются.

Вижу, аптекарь обмяк. Потом почесал в затылке, ушел в другую комнату и выволок мне целый тюк бумаги.

«Эге, — думаю, — да этот народ запасливый!» Я еще в одну аптеку завернул — мне и тут собрали тючок обертки. Словом, «бумажный вопрос» разрешился лучше и нельзя. Доставил я бумагу в типографию; говорят мне: краски надо, кистей, керосину — шрифт перемыть. Я опять в город.

А в типографию уже поступили статьи. Иван Лаврентьич написал про Первый конгресс Коммунистического Интернационала. Весть о том, что в Москву пробрались делегаты от коммунистических партий разных стран, восторженно обсуждалась нашими бойцами. Вот смелые люди приехали: им и блокада нипочем, и фронты. Вот каковы коммунисты!

Важную статью написал предревкома. Он говорил о том, что русские рабочие помогли украинцам изгнать оккупантов и восстановить на Украине Советскую власть. Дело чести украинцев — ответить на эту помощь. В Советской России нет хлеба, там очень трудно живется, а Украина обильна хлебом.

А вот и статья от комбрига. Озаглавлена: «Учиться!» Теслер требовал, чтобы вся бригада засела за парты. Правильная статья. Революционный боец должен неотступно овладевать новыми знаниями. А кое-кому из наших ребят об этом к месту напомнить. А то отдыхают чересчур!

Не успели еще наборщики набрать статьи, как политотдельский вестовой выгрузил на стол целый ворох заметок. Рабочие даже руками замахали на него: «И не приходи больше и не носи! Эка вывалил! Сразу чуть ли не на три номера материалу!»

Для первого номера газеты редакция выбрала заметки, которые поинтересней. Сразу же под передовой статьей поставили табличку очков, выбитых стрелками на приз. Вся бригада следила за ходом состязания. Которая рота заберет гармонь и какого полка — первого или второго? Об этом только и было разговоров в эти дни, и стрелковая табличка попадала не в бровь, а в глаз. Рядом с табличкой наборщик ловко заверстал письмо раненных в боях красноармейцев к персоналу городской больницы. Красноармейцы лежали в больнице, но уже выздоравливали. Они были очень довольны лечением и уходом, а в особенности благодарили больничную кухарку «Апросю Филиппьевну за вареники с маковой подливкой».

После этих статей и заметок пустили резолюции рабочих собраний, сообщения о выборах завкомов на предприятиях и различные справки советских учреждений для крестьян. А в самом низу листа, на подверстку, тиснули «анонс» об открытии в городе кинематографа и стихи одного нашего сапера.

И вот наутро, в назначенный срок, вышла наша газета под названием «Мысль коммуниста». Я упаковал ее в тюки и свез на извозчике в политотдел. Иван Лаврентьич, покручивая ус, прочитал газету от строчки до строчки. Потом поднял на меня глаза и широко улыбнулся: «Ну что же, значит, с почином? Неплохо сработали!»

Он велел раскрыть тюки, и тут же, на моих глазах, газету стали разбирать красноармейцы и рабочие. Пошли розовые листки в прослойку с московскими газетами! И это было мне лучшей наградой.

Скоро издание газеты перешло к ревкому и Проскуровскому комитету партии. Но в политотделе от этого работы ничуть не убавилось. Мне, вместе со старшими товарищами инструкторами, приходилось то разбирать брошюры, листовки и плакаты, которые прибывали из центра, то подготовлять митинги, то устраивать лекции в казармах.

Вскоре после освобождения Проскурова, в марте, Иван Лаврентьич уехал в Москву. Поездка была не простая: проскуровские большевики избрали его делегатом на VIII съезд партии. Мы, бойцы, ходили гордые: это почет бригаде, а значит, и каждому из нас почет!

В день отъезда Ивана Лаврентьича все особенно волновались. Прощаясь, он стал обходить казармы, роту за ротой, и всюду спрашивал, какие есть у бойцов пожелания или просьбы к нашему Советскому правительству!

— Привет Владимиру Ильичу от пятой роты!… Привет от седьмой!… гремели голоса. — Да здравствует товарищ Ленин!

Началось ожидание. Позадержался наш делегат в Москве. Сады в Проскурове оделись зеленью, и зацвела белая акация, когда наконец воротился из далекого путешествия Иван Лаврентьич. Приехал он из Москвы отдельным вагоном-теплушкой среди тюков и ящиков.

Встречали его целой делегацией. Бойцы, рабочие с заводов, работницы кого тут только не было! Мигом заполнили перрон.

Я первый увидел Ивана Лаврентьича и вскарабкался к нему в теплушку.

— Ну как? — дружелюбно пробасил он, поздоровавшись. — Не разбаловался политотдел в отсутствие начальника?

А я глядел на него и удивлялся: он и будто не он. Иван Лаврентьич побывал в Кремле и держаться стал прямее, не сутулится, величавость появилась, военная выправка… Усы уже не висят, как случалось, без призора, а подстрижены и закручены кверху. Твердый воротничок подпирает подбородок. Вон он каков приехал, Иван Лаврентьич!

На вокзале состоялся митинг. После речи начальника политотдела выступали красноармейцы, выступали рабочие. Едва кончился митинг, как бойцы наперегонки устремились к Ивану Лаврентьичу. Дело в том, что разнеслась весть, будто тюки и ящики в вагоне — это подарки нашей бригаде от Ленина. И бойцы, тесня со всех сторон Ивана Лаврентьича, стали допытываться:

— Это правда, товарищ начальник? От Ленина? Неужели от самого?

Иван Лаврентьич подтвердил:

— Да, в вагоне подарки для вас лично от Ленина.

Но кто же поверит! Ленин управляет всем нашим государством, да еще в такую трудную пору, когда всюду враг. Где же ему самому набирать для бойцов записные книжки, тетрадки, носовые платочки, иголки с нитками… Смешно говорить! Насчет двухрядной гармони, что в отдельном ящике приехала, — это, конечно, возможно. Подарок ценный, призовой; так что, может, и прошелся Владимир Ильич пальцем по ладам, проверяя голоса. А насчет прочего наверное, выдумка!…

И все-таки оказалось правда. Иван Лаврентьич подробно рассказал, как Владимир Ильич из своего кабинета звонил по телефону в разные учреждения, как он сам хлопотал и беспокоился, чтобы собрать для бойцов получше подарки.

Долго никто не мог выговорить ни слова от волнения. Потом кто-то сказал:

— Письмо Владимиру Ильичу! Письмо напишем!

Сразу стало легко и радостно на душе, потому что правильное решение.

А потом в казарме у нас произошла встреча с Владимиром Ильичем. Стрелковую бригаду невозможно поместить в зале полностью. Поэтому впускали бойцов побатальонно. Целый день, от подъема до отбоя, слушали у нас Ленина, а перед казармой все нарастала и нарастала толпа.

В политотделе у нас был граммофон — ящик с горластой трубой. Раздобыли один на бригаду — да и тот был чиненый-перечиненый. Ему ведь тоже доставалось в боях. На трубе пестрели заплаты, поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко ковали лошадей, но нельзя сказать, чтобы столь же удачно подковали граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.

Из уст Ленина мы услышали «Обращение к Красной Армии» и «О крестьянах-середняках».

Долго-долго слушали бойцы пластинку. Потом заговорили.

— А почему, товарищ комиссар, пластинку разным голосом пускаете: то высоко, то низко, то середина наполовину? Какой же настоящий-то голос у Ленина?

Комиссар заглянул в трубу, однако не стал ее порочить.

Опять заговорили бойцы всей бригадой, горячились, спорили, большинством решили:

— Какой голос у Ленина? Ясно — громовой! На весь мир звучит. С этого дня политотдел засыпали требованиями: всюду желали послушать живую речь Ильича.

Тогда Иван Лаврентьич сказал:

— Берись-ка, Медников, работать с граммофоном!

Запрягли мне армейскую двуколку, и стал я разъезжать по заводам, фабрикам и по селам, собирая народ послушать Ленина.

Иван Лаврентьич сам выдавал мне пластинки — из рук в руки. А принимая обратно, всякий раз надевал очки, строго осматривал пластинки со всех сторон — нет ли какого изъяна или царапины. Я и сам, глядя на него, стоял не дыша, как на экзамене. Осмотрев пластинки, Иван Лаврентьич обтирал каждую суконкой и запирал в железный походный сундук, который был привинчен к стене в политотделе.

Уже четвертый месяц мы стояли в Проскурове. Совсем незаметно пролетело время!

Был июль. В садах уже поспевали плоды. Вокруг города колосились хлебами поля. Только и разговоров теперь было что об урожае. По городу собирали мешки. Железнодорожники на станции мыли, выскабливали, пропаривали вагоны для хлеба. Мирные заботы! Мирный труд! Вспомнишь, бывало, в эти дни про недавние походы, про все тяготы боевой жизни — и усомнишься: да уж и в самом ли деле все это было? И фронт, и окопы, и немецкие захватчики, и петлюровцы…

Меня свалил тиф, и я совсем отстал от саперного дела. Да и взвода моего уже не было в Проскурове. По директиве штаба фронта наша бригада выделила крупный отряд для действий на юге, против Деникина. В этом отряде из Проскурова ушла чуть ли не половина бригады: от нас взяли два батальона пехоты, три орудия — из восьми — при полном составе артиллеристов, полуэскадрон кавалерии и целиком весь саперный взвод.

Уехали мои товарищи, а я так и остался при политотделе и из лазарета сразу перебрался на вольную квартиру. Это и к штабу поближе вышло, да в своей комнате и работать удобнее. А работы всем нам хватало. В политотдел приходили не только рабочие, но и крестьяне из окрестных деревень, местные партийные и профсоюзные работники, молодежь. Приходили по разным делам: кто с жалобой на кулаков, кто с просьбой выделить докладчика — кто с чем.

В Проскурове налаживалась жизнь советского города.

И вдруг в один день все переменилось…

Это был знойный, душный день конца июля. Штаб не работал: было воскресенье. Я побродил в городском саду, послушал музыку, пришел домой, поужинал. Но спать не хотелось. И, растянувшись на кровати у открытого окна, я стал перелистывать конспект лекций Теслера, нашего комбрига. Вот человек! Сначала я думал, что он из каких-нибудь ученых, — столько знает! Есть же у нас ученые, которые в революцию вместе с рабочим классом встали за социализм, как, например, Клементий Аркадьевич Тимирязев. И вдруг я узнаю батрак! Потом он был рабочим в Риге. Даже голодая и бедствуя, Теслер не расставался с книжкой. Добирался он и до подпольной литературы большевиков, так что еще в царское время стал понимать, кто враги рабочего класса и как с ними бороться.

В Красной Армии Теслер начал службу в батальоне латышских стрелков и очень скоро стал командовать этим батальоном. А потом его назначили к нам комбригом. Наверное, отличился в боях. Да и порядок умеет навести — это мы почувствовали сразу, как только Теслер появился. Тогда же был прислан из Москвы Иван Лаврентьич — ставить политработу. Очень хорошо поладили они между собой. И стали мы звать командира бригады Августом Ивановичем. Настоящее-то отчество у него совсем другое. А мы соединили: один Август, другой Иван — так пусть главное наше командование называется Августом Ивановичем!

А потом, когда бригада вступила в бои против петлюровцев и германских оккупантов на Украине, мы на деле узнали нашего молчаливого и сурового на вид комбрига и полюбили его.

В Проскурове, находясь в штабе, я сам убедился, до чего пристрастен Теслер к книгам: едва он сошел с боевого коня, как сразу зарылся в местной городской библиотеке. Все книги пересмотрел!

Библиотека оказалась плохонькой, разоренной, но Теслер организовал там «советскую полку». Книги и брошюры для этой полки он вместе с Иваном Лаврентьичем набирал из каждой посылки, которую мы получали для политотдела из центра.

Теслер задумал написать брошюру для красноармейцев «О братстве советских народов» и читал на эту же тему лекции в нашем политотдельском кружке.

Руководитель строгий. Только лишь лекцией у него не обойдешься, как бы старательно ни записывал. Велит в библиотеке бывать, а там он видит каждого, кто за книгой.

Перелистываю я тетрадку и досадую на себя за то, что из-за поездки в деревню не попал сегодня на лекцию, а Теслер с этим, конечно, не посчитается. Задумался я и вдруг слышу — конский топот под окном. Мелькая в полосе света, один за другим галопом понеслись всадники. Патруль… Но что за скачки в полночь? Я отложил тетрадку. Тут что-то неладно.

Я выбежал на улицу и прислушался к быстро удалявшемуся топоту.

Всадники на полном скаку повернули к казармам.

«А ведь они со стороны штаба проскакали, — вдруг сообразил я. — Что бы это значило?»

Я вернулся в свою комнату, схватил фуражку, наган и со всех ног бросился в штаб.

Запыхавшись от бега, я торопливо вошел в двери гимназии, и тут сразу, скрестив винтовки, мне преградили дорогу часовые. Я показал пропуск и пошел по коридору. На втором этаже опять часовые. Странно, здесь часовых никогда не ставили… Я опять достал свой пропуск и, больше уже не пряча, одним духом взбежал по лестнице. Заглянул в комнату политотдела — пусто, темно. Я пошел на цыпочках к актовому залу, где помещался оперативный отдел штаба. Приоткрыл дверь, гляжу — а в зале все наше командование… Полный сбор!

Я тихонько вошел и присел на свободный стул, под бронзовой лампой.

Все молчали. Изредка только кто-нибудь покашливал, и кашель гулко отдавался в противоположном темном конце зала.

Наискосок от двери за письменным столом сидел командир бригады Теслер, как всегда выбритый, аккуратный и, казалось, безразличный ко всему. Перед ним во всю ширину стола была развернута карта. Пододвинув к себе пепельницу, Теслер чинил красно-синий карандаш.

Здесь же был Иван Лаврентьич. Он хмурясь поглядывал на карту и водил рукой по бритому темени, по вискам, по затылку, как бы обшаривая всю свою голову.

Иногда он наклонялся к комбригу и о чем-то шептался с ним.

Командиры поглядывали в угол. Там, выстукивая точки-тире, стрекотал телеграфный аппарат. Лента широкими белыми петлями ложилась на паркет. Перед аппаратом сидел красноармеец-телеграфист. Он суетливо передвигал по столу свечу в подсвечнике. Но подсвечник никак не пристраивался к месту, и красноармеец перехватывал его из руки в руку.

Теслер раза два пристально взглянул на красноармейца, потом сказал, медленно переводя глаза на потолок:

— Доложите, когда там у вас будет точка…

— Уже, товарищ командир бригады… Точка и подпись! — поспешно выговорил телеграфист.

Теслер встал. Подошел к аппарату, отщипнул ленту и, подхватив ее на руку, зашагал обратно — прямой, как циркуль. Сел. Несколько минут он молча читал ленту, перепуская ее между пальцев.

— Итак, товарищи, — заговорил он наконец и обвел всех взглядом. — Общая обстановка… Попрошу строевых командиров записать.

Кругом зашелестели полевыми книжками.

— Общая обстановка, — повторил Теслер, когда все приготовили книжки и карандаши. — В районе пограничных постов бригады нарушена государственная граница: к нам прорвались петлюровцы. Вчерашний день пограничники с боем отступили. Сейчас петлюровцы идут на Проскуров. Численность их… — он выдержал паузу и потом посмотрел на всех прямо, в упор, — две дивизии…

Я невольно привстал, но кто-то сейчас же надавил мне на плечо, и я снова опустился на стул. Две дивизии! Это не меньше четырех бригад, а у нас…

Я опять жадно прислушался к тому, что говорил комбриг.

Он продолжал:

— Битые украинским народом петлюровцы, гайдамаки — все помещичье-кулацкое отребье, бежав за границу, нашло себе нового хозяина. Германский империализм, которому петлюровцы служили, развалился. Но не осиротели изменники своего народа, люди без родины и чести! Эту падаль бережно подобрали господа миллиардеры из Нью-Йорка, Лондона, Парижа. Откормили петлюровцев, обули, одели, вооружили и вновь двинули на Украину. Украина, с ее хлебом, углем, сахаром, металлом, — лакомый кусок для империалистов. А петлюровцы в своей ненависти к русскому народу готовы хоть черту продаться, только бы не было Советской Украины! Красного знамени не признают — придумали себе желто-блакитное!

Теслер сидел весь красный — я никогда не видел его в таком гневе.

Он опустил глаза, делая вид, что рассматривает карту. А когда заговорил опять, это был уже прежний Теслер — спокойный и невозмутимый.

Без усилий он вскрыл замысел врага, разъясняя то, что многим из сидевших в зале было еще не понятно. Не Проскуров соблазнил петлюровцев! Империалисты желали получить Жмеринку, мощный железнодорожный узел, соединяющий крупнейшие города правобережья — Киев и Одессу, Соблазн велик! Короткий марш в сто — полтораста верст — и враг у цели.

— Полагаю, — говорил комбриг, — что мне нет нужды разъяснять вам задачу бригады. Тем более что времени до столкновения с противником у нас остается очень немного.

Комбриг посмотрел на стенные часы, и тут все, точно по команде, мигом повернулись туда же. А часы — это были старинные часы с кукушкой — не спеша продолжали отщелкивать свои секунды…

— Поэтому, товарищи, перехожу прямо к диспозиции, — прервал Теслер молчание. Он сел и начал расчерчивать карту. Размашисто, крупными зигзагами он навел карандашом две синие черты и, пририсовав стрелочки, аккуратно загнул их к Проскурову. Потом он перевернул карандаш другим концом и, раздумывая, начал ставить вокруг города маленькие красные скобки, зубчики, кружки.

— Первый полк, — сказал Теслер и, широко расставив пальцы руки, как пианист на клавиатуре, накрыл сразу три или четыре значка.

К столу подошел командир первого полка. Склонился над картой, посмотрел на пальцы комбрига, выпрямился и молча козырнул.

— Второй полк! От второго полка батальон в резерв.

Козырнул командир второго полка.

— Батарея!… Вторая батарея! Кавэскадрон…

Командиры один за другим подходили к столу, выслушивали приказания и, отходя, разглядывали свои карты и вполголоса совещались.

Отдав приказания строевым командирам, Теслер подозвал начснаба и распорядился, чтобы в течение боя дважды был сварен и подан красноармейцам на позиции обед. Потом стал делать указания врачу. Бригадный врач, старичок, все время кивал головой и шаркал ногами. Но потом вдруг строго посмотрел на окружающих и отошел от стола военным шагом.

А я бегал и разыскивал Ивава Лаврентьича. Ведь только что был в зале. Где же он? Я с ним столкнулся в коридоре. Он возвращался в зал. Вместе с ним вошел председатель ревкома — большой сутулый человек в пальто до колен, — и оба прошли прямо к Теслеру. Не успел я Ивану Лаврентьичу слово сказать, как все трое, заговорив между собой, отошли от стола в сторону.

Прохаживаясь по залу, они стали о чем-то совещаться. Из отдельных слов я понял, что разговор идет о вооружении рабочих.

— Начальника боепитания надо бы сюда, — сказал Иван Лаврентьич, останавливаясь.

Он поглядел по сторонам и тут увидел меня:

— А ты чего без дела околачиваешься?

— Товарищ начальник, — выпалил я, — разрешите мне на позицию, в строй.

— Хорошо. Разрешаю. Договоришься тут в штабе, — отрывисто ответил он. А сейчас звони-ка быстренько в театр.

— В театр? — я посмотрел на часы. — Кому же там, Иван Лаврентьич… ночью?

Часы показывали половину второго.

— Какая тебе ночь!… — нетерпеливо проворчал он, надевая фуражку. — Все профсоюзы там… Скажи, чтобы не расходились, — митинг будет! — крикнул он мне уже из дверей, пропуская впереди себя председателя ревкома.

Оба ушли.

Я бросился к телефону.

Кручу, накручиваю что есть мочи рукоятку, аж визжит индуктор в аппарате.

Ну, проснулись наконец, ответила станция!

— Театр! — кричу. — Соединяйте с театром!

Соединили — и сразу же забренчал ответный звонок. Я передал распоряжение и доложил об этом комбригу.

Теслер подошел ко мне, перелистывая телефонный справочник.

— Звоните теперь на заводы, в мастерские — всюду, куда успеете. Велите собирать рабочих по квартирам. Только чтоб не вздумали фабричных гудков подавать! Все сделать умно и без паники.

— Есть, товарищ комбриг, будет исполнено!

Ну уж не знаю, работал ли еще когда-нибудь так в штабах телефон! Телефонистка на станции едва успевала отвечать, а я ей номер за номером, номер за номером, с одной страницы справочника, с другой… Частных абонентов я тут же потребовал выключить. Не о чем им переговариваться, когда в городе боевая тревога.

Уже через каких-нибудь полчаса в зале начали появляться рабочие. Они вбегали разгоряченные, в распахнутых пиджаках, с фуражками на затылке и тут же у порога торопливо справлялись: «Кто тут у вас?… Где получить оружие?»

— Документы есть? При себе документ? — спрашивал каждого часовой у двери и направлял рабочих к Теслеру.

Перед столом комбрига в несколько минут образовалась очередь. А рабочие все шли и шли — одни принаряженные, из театра, другие заспанные, босые, едва, внакидку, одетые.

Очередь быстро увеличивалась. Через зал к столу пробежали два штабных писаря с листками бумаги и чернилами. Туда же прошел начбоепитания.

А я продолжал звонить. Народу все прибывало — и все веселее становилось! Звони, звони, телефон, буди, сзывай рабочих на подмогу!… Неправда, отстоим Проскуров!

В зал вбежало несколько железнодорожников. Один из них сунул мне под столик зажженный фонарь, другой туда же — брезентовые рукавицы, и все гурьбой двинулись вперед. Сняв фуражки и приглаживая волосы, они подошли к Теслеру.

— В очередь! Эй, становись в очередь! — закричали на них со всех сторон.

— В очередь? — Железнодорожники с усмешкой обернулись к толпе. — А если мы бронепоезд растапливаем, тоже, значит, в очередь?

— Смотри, ребята, что говорят, — слыхали? Бронепоезд против желто-блакитных выставляют!

В толпе одобрительно загудели. И сразу же посыпались расспросы:

— Да откуда он у вас? Где взялся?

В самом деле, откуда бронепоезд? Ведь это же, черт возьми, сила! Броневые башни, пушки, пулеметы… Уж не сбрехнули ли железнодорожники? Да нет… Вон Теслер их опрашивает и что-то помечает у себя на карте.

Я отложил на минуту трубку, чтобы прислушаться к разговору. Тьфу, вот галдеж подняли!… Ничего не разобрать! Это, наверное, из Киева бронепоезд, из штаба фронта… Ну и зададим мы теперь белым жару! Своих не узнают!

Я опять взялся за трубку. Хотел продолжать звонить, но в это время рабочие гулко затопали. Построившись в ряды, они начали выходить из зала в широко распахнутые двери.

Обгоняя рабочих, пробежал начальник боепитания со списками на оружие.

— Кончай, хватит! — крикнул он мне на ходу.

Я повесил трубку, переждал, пока в зале стало посвободнее, и подошел к Теслеру. Доложил, что его приказание выполнено.

— Товарищ командир бригады, — сказал я, — разрешите и мне на позицию.

Теслер собирал со стола свою карту. Он взглянул на меня, но ответил не сразу.

— Вы ведь сапер? — сказал он наконец.

— Сапер.

— Куда же я вас? Саперного взвода нет… Что же вы сможете делать в одиночку?

— Я не только сапер. Я и подрывник.

— Ага! — Теслер потянул из кармана портсигар и закурил. — Тогда давайте подумаем.

Тут неожиданно между нами втерся невысокого роста чернявый железнодорожник. Все железнодорожники стояли чуть поодаль и, видимо, услышали наш разговор.

Чернявый козырнул левой рукой, но тут же поправился и козырнул правой.

— Товарищ начальник!

Теслер чуть усмехнулся.

— Товарищ начальник, дозвольте! — Чернявый спрятал обе руки за спину. Дозвольте сказать… Вот вы, товарищ начальник, нам пулеметчиков даете. Восемь пулеметчиков — это, конечно, не рота или там… не батальон. Но все-таки нам поддержка.

Чернявый крякнул и посмотрел на меня, потом на Теслера.

— Мы вот сейчас между собой переговорили, и к вам наша просьба: откомандируйте на поезд и товарища Медникова для политработы.

— А вы разве знакомы? — спросил Теслер.

— Да знаем мы товарища Медникова! Газеты-то ведь он у нас, на станции, получает. Случалось, поможешь ему из вагона тюк выгрузить, а он газетку даст… Как же, знакомы. — Чернявый покосился на меня: — Может, товарищ Медников и не узнает, а только нам он человек известный… Не откажите в нашей просьбе!

Тут я и сам стал проситься на бронепоезд, хотя совершенно не понимал, что смогу там делать. Но кто же откажется от такого случая — пойти в бой на бронепоезде!

— Что же, это мысль, — вдруг сказал Теслер, вставая и передавая карту адъютанту. — У бронепоезда могут быть подрывные задачи и даже наверное будут… Отправляйтесь на бронепоезд.

Я не мог опомниться от неожиданности: только-только приготовился уговаривать комбрига, а уже все готово! И дело мне на бронепоезде нашлось…

— Есть! — козырнул я. — Приказано подрывником на бронепоезд!

Железнодорожники сразу окружили меня, пожимая мне руки.

— Слушай-ка, а кого командиром нам поставят? — заговорили они, отводя меня в сторону и косясь на Теслера. — Ваш начальник так и не ответил, говорит — еще подумает. Тут бы артиллериста надо, да покрепче — чтобы во!… — Железнодорожники сжали кулаки.

— А об этом не беспокойтесь, артиллеристы в бригаде найдутся, — сказал я, а сам тут же и подумал: «Кого же, в самом деле, назначит комбриг? Ведь некого послать!» Я перебрал в уме наших артиллерийских командиров. Совершенно некого послать. На батареях и без того некомплект…

Однако пора было идти. Комбриг уже надел свой походный плащ и поглядывал на нас. Я живо выписал у коменданта штаба требование на огнесклад, и мы всей гурьбой двинулись через опустевший зал к выходу.

Чернявый железнодорожник — он оказался смазчиком вагонов — прихватил из-под столика горевший фонарь, выгреб рукавицы и, похлопав ими, сунул их под мышку.

Мы вышли на улицу.

Город был в прозрачной синеве, синими казались заглохшие домики, синим был фасад гимназии, за плетнями и заборами синела неподвижная листва яблонь и груш, а над головой у нас простиралось глубокое синее небо.

Уже поблекли звезды. Светало.

Смазчик задул фонарь и опустил его на плиту тротуара.

Мы постояли в тишине.

Где-то далеко не очень ясно застучал пулемет. В разных концах города забрехали собаки.

— Подходят, — шепотом проговорили железнодорожники.

— Да, — также шепотом ответил я.

И мы разошлись: железнодорожники зашагали к станции, а я — на огнесклад за подрывными припасами.