"Адвокат шайтана. сборник новелл" - читать интересную книгу автора (Кисловский Максим)

Чеченский синдром

14 июня 1995 года из-за предательства военных в Чечне и милиции Ставропольского края банда Шамиля Басаева беспрепятственно прошла блокпосты на своём пути и захватила город Будёновск. Захватила в буквальном смысле. На городских улицах лежали убитые и раненые, толпы людей в панике спасались бегством, сотни жителей превратились в пленных. Это позорное для России событие сделало доселе мало кому известный городишко одним из самых печально знаменитых.

В последующие дни российские СМИ каждый час сообщали о происходящем в Будёновске. Туда стягивались войска и боевая техника.

Миллионы русских людей смотрели в экраны своих телевизоров с нескрываемым чувством гордого злорадства, когда начался штурм роддома, где бандиты заняли оборону, оборону, типичную для звероподобной мрази, — живым щитом им служили женщины и дети. Ни у кого, почти ни у кого из русских не было сомнения, что результатом молниеносного штурма будет истребление взбесившихся животных, а сдавшихся в плен, как трусливых шакалов, вытащат на улицы на всеобщее обозрение.

Обречённость, полная обречённость бандитов явствовала из создавшейся ситуации. Обречённость была видна в глазах и слышалась в голосе Шамиля Басаева.

— Нас загнали в угол. У нас нет выбора, и мы пришли сюда умирать… — еще до начала штурма он сказал журналистам.

Казалось, другого быть не могло и не должно было быть. Ведь в штурме городского роддома участвовала хвалёная "Альфа". Об этом спецподразделении КГБ СССР в советские времена сначала ходили легенды, потом писали статьи в газетах, затем отсняли километры документальной киносказки. Хвастливые ветераны "Альфы" рассказывали одну и ту же историю — ликвидацию Президента Афганистана Хафизуллы Амина в далёком 1979 году. Тогда элитный батальон охраны президентского дворца вблизи Кабула, имея трёхкратное численное превосходство, не смог противостоять советским спецназовцам. Вместе с "Альфой" в штурме дворца Амина участвовала ещё и другая группа спецназа КГБ СССР под кодовым наименованием "Зенит", но об этих деталях мало кто вспоминал. В чём уникальность этой, по сути войсковой операции, остаётся непонятным до сих пор. Если уж была поставлена задача убить Амина, то почему нельзя было просто- напросто обрушить на его голову мегатонную авиабомбу или подкупить охрану, которая бы без пыли и шума… Кстати, в действительности Амина вечером перед штурмом отравил его же повар (агент КГБ), но ничего не знавшие об этом советские врачи спасли афганского президента от верной гибели. То есть КГБ сначала тихо отравил, дал возможность спасти, а потом с матом и грохотом на весь мир пристрелил человека, замученного клизмой.

В Будёновске всё было иначе. Противник был в плотном кольце многочисленных штурмовых подразделений, в небе барражировали военные вертолёты, на крышу роддома при огневой поддержке с воздуха был высажен десант. Несмотря на шквальный огонь басаевцев, офицеры "Альфы" начали бой за первый этаж осаждённого роддома…

Безнадёжным, полностью безнадёжным было положение банды Басаева. Они были в окружении на российской земле, без малейшего шанса остаться в живых, без самого главного — надежды на помощь. Но…

Но помощь бандитам пришла сама собой. Пришла подло и неожиданно. Подло, потому что помощь пришла от российского правительства. Неожиданно, потому что даже от российского правительства этого никто не ожидал.

Миллионы русских людей со слезами стыда и ненависти смотрели, как в прямом телеэфире российский премьер-министр спрашивал Басаева по телефону о том, куда подать автобусы для беспрепятственного выезда террористов с места событий обратно в Чечню.

Как могло так случиться? Почему бандитам дали возможность уйти? Кто дал приказ остановить штурм?

Этими вопросами мучались многие. То ли атака спецназовцев захлебнулась в крови, вынудив их отступить и просить своих командиров прекратить операцию, то ли у российского руководства были какие-то причины пойти на поводу у подонков. А может, и то и другое вместе.

Очевидным для всех стало одно — скоты поставили Россию на колени.

Этим утром Евгений проснулся достаточно рано для своего образа жизни в данный период времени. В институте заканчивалась сессия — самая утомительная пора для добросовестного студенчества. До того, когда начнутся традиционные попойки в честь её окончания, похмелье после веселья и безмятежное лето, Евгению предстояло сдать последний экзамен.

Было около семи утра.

"Странно, — подумал он, — совсем не хочется спать, а ведь уснул, наверно, часа в два ночи".

Покрутившись на диване в попытках найти позу поудобнее, чтобы снова заснуть, он до конца сдвинул к ногам скомканную за ночь простыню и лёг на спину.

"Это потому что лето, — ответил сам себе Евгений, — летом спится меньше. Зимой все живые организмы уходят в спячку, а летом спешат бодрствовать".

Он встал, потянулся и визгливо зевнул. Из открытого окна доносилось неприятное щебетание воробьёв и шорканье метлы проспавшего дворника.

За ночь лёгкий ветерок сделал своё дело, и некоторые бумаги с письменного стола оказались на полу. Первый лист, который был поднят Евгением, оказался письмом, которое было написано им накануне вечером своему бывшему однокласснику и единственному другу Дмитрию. После школы они разъехались в разные города. Встречи были редкими, и поэтому их дружба сохранялась только на бумаге — они часто переписывались. Но от этого теплота и откровенность их отношений не пострадала. Короткие перерывы в их переписке иногда были вызваны тем, что кто-то из них был чрезмерно занят, в основном учёбой — всё-таки оба были студентами. Так было и на этот раз. Последнее ответное письмо от Димы пришло полтора месяца назад.

Евгений сел на диван и прочитал написанное.

Здравствуй, дорогой Димитрий!

Что же мы с тобой совсем беспричинно прервали золотую нить нашего эпистолярного искусства? Двадцатый век уже на исходе, на пороге топчется обещанное третье тысячелетие, а мы в самые ответственные минуты для человечества до сих пор не предприняли попытки увековечить себя в памяти людских особей.

Все потуги безумства, воплощённые в литературе и кино, потерпели полную неудачу. Нет, до сих пор нет ни единого творения мирового искусства, которое ознаменовало бы конец одной эпохи и начало следующей!

Отсюда следует мой нескромный вывод — надо что-то предпринять, хватит водить мириады человекодуш по философическим пустыням, надо выводить эту биомассу к морям и океанам. И путеводной звездой для всего этого мирового потока должна стать наша с тобой совместная работа — тайная высокочастотная переписка.

Как говорили жрецы ацтеков: "Величие хранит безмолвие …". И это правильно! До наступления часа "икс" Вселенского Времени ни одна частица человеческого сознания не должна знать о нашем совместном труде. Мы не будем повторять ошибок прошлого — нам не нужны лишние посвящённые или предвестники, страдающие эпилепсией. Обойдёмся без них! Будем следовать принципу, высказанному моим другом-поэтом Наби:

"Пусть свиньи хрюкают в долине, Моментом жизни наслаждаясь. А мы с тобой напишем Книгу, В которой истинная радость!"

И этой Великой Скрижалью будет наша обоюдная переписка. Этот литературный жанр я уже определил, он должен называться — письмотворением. Не сомневаюсь, что неугасимый свет нашего творчества пробьётся сквозь мглу веков и укажет будущим сверхчеловекам выход из тупика. У нас есть ещё время, и надо стараться. Ещё немного упорства, и мы станем свидетелями, как с кровью и криком родится новая и прекрасная жизнь.

Твой друг Евгений

Евгений небрежно откинул письмо на стол. В памяти промелькнули картинки из детства: он бежит с Димкой по ночным улицам, удаляясь от здания школы, после того, как они разбили окно в кабинете завуча, которая несправедливо выгнала их с урока; они спорят, как правильно делать "волну", танцуя супермодный в те времена брейк-данс; затаив дыхание, они смотрят вслед девушке неземной красоты — божественной, как казалось тогда, — вот от её ног по зеркальной глади лесного озера расходятся круги, в лучах заката её загорелые плечи становятся блестящими, она оглядывается, словно русалка, уплывающая в родную сказочную стихию…

Собрав с пола остальные рукописные листы, использованные при подготовке к экзамену, Евгений вышел из своей комнаты и пошёл заниматься утренними делами.

После душа и крепкого кофе с горьким шоколадом Евгений выкурил свою первую в этот день сигарету.

Было ещё только восемь, а значит, можно было неспешно собираться в библиотеку имени Ленина, где Евгения ждала заказанная накануне литература — почти весь день ему предстояло провести в библиотечных залах, а ночью продолжить сидеть над учебниками уже дома.

Солнце еще не успело прогреть воздух, и поэтому на улице было свежо и приятно. У входа в метро стояла кучка из нескольких солдат, попрошайничающих у прохожих мелочь. Их убогий вид вызывал ассоциацию не то с группой военнопленных, не то с жалкими остатками разбитого войска — всё, что осталось от советской военной угрозы.

Ехать до Ленинки по Филёвской линии недолго, без пересадок до конечной станции "Александровский сад".

На предпоследней станции дикторский голос по мегафону объявил: "Станция Смоленская. Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи".

Вряд ли кто уже помнит точную дату появления в московском метро напоминания пассажирам не забывать своих вещей, но все знали, что эта вежливая просьба, появившаяся с момента начала войны в Чечне, являлась скрытой формой предупреждения пассажиров быть бдительными к потенциальной опасности установки террористами взрывного устройства в вагоне метро.

Вагон остался полупустым, и поэтому Евгений мог сесть на освободившееся место. Ни рядом с ним, ни напротив никого не было.

"Не понял… — взгляд Евгения остановился на картонной коробке средних размеров, перевязанной бечёвкой и стоявшей на полу у двери вагона, противоположной к выходу. Около коробки никого не было. — Кто-то оставил, что ли?"

Евгений начал быстро вглядываться в лица пассажиров, сидящих ближе к коробке…

"Этот лысый с портфелем? Нет. Да и сидит далековато. А эта милая барышня таких коробок носить не будет. Может, эта старуха с лицом высушенной ящерицы? Тоже вряд ли, сидит наискосок, да и сама слишком дряхлая, чтобы такое таскать… Так, кто ещё? Нет, остальные уж слишком далеко сидят. Значит, оставили…".

От такого неожиданного предположения пересохло во рту. Казалось, что грудь пронзило чем-то острым и холодным, отчего по всему телу пробежал озноб.

"Интересно, если взорвётся, то когда?", — это была последняя мысль Евгения, которую он мог контролировать.

"… нет не может быть это не бомба коробка простая и всё слишком в глаза бросается бомбы в сумках проносят для маскировки с коробкой рискованно сразу заметят ну где же хозяин где ты сука во тварь запытал бы тебя до смерти ублюдок…".

Евгений продолжал смотреть на коробку. Еще более сильная волна оцепенения накатилась на него. Он не только видел боковым зрением в этот момент, он ощущал, что рядом с этой коробкой никого нет.

"… не может быть всё вот так просто чёрт бы их побрал нелепая смерть неужели конец вся жизнь в клочья сразу конец или ещё помучаемся может рывком схватить выбросить в форточку не влезет бить окно придётся хотя наверняка поставили на неизвлекаемость суки даже шанса побороться не оставили коробка небольшая но фугас влезет или связка лимонок а может и химия…".

Не без усилия воли он оторвал свой взгляд от коробки и оглядел вагон. Никто из пассажиров на неё не смотрел, но в их спокойствии, казалось, присутствовала напряжённость, точнее, смиренное ожидание неизбежного…

"… а ведь она красива наверно не замужем жалко такую девку изуродуют куски рваного мяса старые козлы молодым умирать легко для какого выдумали уроды что-то незаметно…".

Евгений сидел неподвижно, не зная, что делать. Ни одна мысль не задерживалась в голове даже на долю секунды, не давая возможности сосредоточится. В его сознании началось какое-то ранее неведомое коловращение — в памяти стремительным потоком проносились обрывки воспоминаний. И не было такой воли, которая могла бы остановить этот непрекращающийся круговорот сознания.

…Ненастный вечер поздней осени заглянул в окно, и черты наглядно увядающей природы, навязчиво располагающие к философствованию о смысле жизни, проникли внутрь небольшого каминного зала загородного дома. Раскалённые поленья весело разбрасывали отражения огоньков из камина на стены и потолок. Казалось, что комнатная мебель англо-колониального стиля охотно вбирала в себя переменчивые лучики света одомашненного костра.

Серо-свинцовое небо за окном окончательно поглотило размытую желтизну осеннего солнца. Блёклое пятно небесного светила едва угадывалось на краю западного горизонта. И только редкие грязно-жёлтые островки опавших листьев среди опустевших деревьев, впитав в себя признаки солнца, будто из последних сил продолжали создавать стойкое впечатление о цвете осени.

Темнело. Незаметно погас серый свет из окна, и комната всецело погрузилась в уют ласковых теней и романтику прошлых эпох. Огонь из камина ещё старательнее разбрасывал свою яркость и тепло.

Елена, откинувшись на спинку кресла, неподвижно сидела вполоборота к камину. Складки синего бархата её платья светились мягким отражением огня. Прозрачные камни её ожерелья переливались жёлто-оранжевыми каплями света. Бокал с красным вином в её левой руке казался огромным кристаллом рубина.

Подпирая голову правой рукой, Евгений лежал на белой пушистой шкуре у ног Елены и читал вслух роман Леопольда Захера фон Мазоха "Венера в мехах". Время от времени он поднимал глаза и всматривался в её красивое лицо.

Вот он снова отвлёкся от чтения, отложил книгу в сторону и посмотрел на Елену. Отзвук пережитых страданий юноши воплотился в вопрос:

— Ты сможешь когда-нибудь простить меня окончательно?

Его вопрос был встречен её вопросительным взглядом.

— У нас две разные жизни, а могла быть одна на двоих. В этом виноват я. Если бы ещё тогда я понял, что могу тебя потерять, мы никогда бы не расстались. Из-за моей глупой выходки ты стала женой нелюбимого человека. И что теперь? Быть любовниками с потерянным счастьем?

— Понятно, — Елена перевела взгляд на огонь, — твои впечатления от прочитанного о мазохистских страданиях заставили тебя некстати подумать об этом.

— Я просто хочу …

— Разве сейчас это важно, — она не дала ему закончить фразу и, неожиданно, повысив голос, назидательно произнесла, — ибо прежнее прошло.

С минуту они молча смотрели на огонь. Лёгкий треск в камине внушал спокойствие и сладостное утомление.

Евгений окинул взглядом богато и со вкусом обставленную комнату. Казалось, что незримый двойник хозяина этого дома не уехал вместе с ним далеко за границу, а затаённо присутствует здесь. Однако ощущение чьего-то присутствия нисколько не отпугивало, а даже наоборот, чувствовалось сопереживание двум влюблённым, разлучённым волею судьбы. Их краткие греховные встречи были всего лишь оглядкой назад, мечтой о прошлогодней весне, безнадежной попыткой вернуться к утраченному навсегда.

— Ты согласна с тем, что твоя красота дарована богами за праведную жизнь, прожитую в других мирах? — прервал молчание Евгений.

— Ну, я не помню, — улыбнувшись, сказала Лена.

— Твоя красота — это награда…

— Награда для кого? — кокетливо спросила она.

— Для тех, кто тебя достоин, — Евгений приблизился к ней и обнял её ноги.

— Может, как-нибудь сублимируешь похоть и дочитаешь роман, — с игривой строгостью сказала Елена, оставаясь неподвижной.

— В такие минуты я не рекомендую вспоминать Фрейда, — ответил Евгений, увлекая её за собой на блестящую шкуру, — он бессмысленно прожил жизнь в поисках механики любви…

Он целовал её губы и плечи. Жаркий воздух из камина нежно окутывал душу и плоть…

… Мама накрывает новогодний стол. Запах апельсинов. Он стоит у окна рядом с ещё не наряженной ёлкой. Издалека она кажется мягкой и пушистой, но стоит коснуться её веточек, как колючие листики начинают "царапаться".

— А сколько в Новом году мне будет лет? — осторожно доставая из ящика с ёлочными игрушками розовую сосульку, спрашивает Женя.

— Пять, — отвечает ему папа.

Женя рассматривает зайчиков, лисичек, рыбок, которых папа развешивает на ветки. Вот белочка с орешком в лапках. Сама вся рыженькая, а орешек жёлтенький. Женя показывает папе на какую ветку "посадить" её.

Мама зовёт Женю в комнату, и он послушно бежит к ней.

— Видишь, какие мы все нарядные, — говорит мама, показывая на свое тёмно-зелёное платье, которое Женя видел на ней впервые. — И ёлочка наряжается, и тебе тоже надо нарядиться.

Женя кивает головой. Мама достаёт из шкафа белую рубашку, которую Женя обычно одевал на праздничные утренники в детском саду. Воротник у неё был сшит из блестящих серебряных ниточек. Переодевшись, Женя бежит обратно к папе. Наряд на ёлке уже почти готов.

Дяди и тетёньки — мама сказала, что это гости — усаживаются за стол. Так много на нём всего! И тарелочки все новенькие и чашечки. На кухне Женя таких не видел.

— Бам! Бам! Бам! — доносится из телевизора. Там показывают большой круг со стрелкой.

Все встают и молча чего-то ждут. Женя спрашивает маму, почему все стоят и молчат.

— Сейчас придёт Новый год, — шёпотом она отвечает ему и целует в щёку.

Вдруг все взрослые зачем-то делают своими бокалами "дзинь" — это когда бокалы тихонько ударяются друг об друга — шумно смеются и говорят: "С Новым годом! С новым счастьем!"

Первый раз он пьёт яблочно-смородиновый компот не из чашки, а из большого стеклянного бокала. Узоры на нём такие же, как на окне. У взрослых компот шипучий и другого цвета — искристо жёлтый, как у лимонада — но не такой вкусный. Мама так сказала.

Женя бежит к ёлке и хлопает в ладоши.

— Ёлочка, зажгись!

Звезда вспыхивает красным огнём, фонарики начинают разноцветно переливаться. Жёлтый, синий, зелёный… Веточки задрожали, игрушки затряслись, ёлка скрипнула… И закружилась.

— Ой, Женя! Смотри, — говорит ему папа и показывает на фигурку Деда Мороза под ёлкой, — Смотри, что Дед Мороз тебе принёс. Надо же! Рядом с Дедом Морозом стоит машина, усыпанная бумажными снежинками. Грузовик! Почти как настоящий, только маленький. Дверки кабины открываются, кузов поднимается вверх, передние колёса могут поворачиваться. Женя видел её раньше, но только в магазине, когда были там недавно с папой. Как Дед Мороз догадался подарить именно эту машину? Может, подслушал, когда Женя просил папу купить её?

— Вот машина вырастет, — говорит Женя родителям, — мы влезем в неё, и я буду вас катать.

Все смеются. Но ему совсем от этого не обидно. Его поднимают на стул, и он начинает петь песенку. Теперь уже забытую.

Тёплые мамины руки раздевают его и укладывают в кроватку. Музыка и голоса взрослых за стенкой еле слышны. Мама поправляет подушку под его головой, наклоняется и целует его. В эту ночь ей не надо читать ему сказку. И так очень хочется спать, глаза закрываются сами…

…Ступени мраморной лестницы светились матовым цветом. Евгений неторопливо спустился вниз, к берегу. Плеск воды в ночной тишине вкрадчиво что-то нашёптывал о нежности, неге и любви. Он напряжённо вглядывается в ночную даль. Водная равнина озера устремлена в чёрно-синюю бесконечность.

Евгений оглянулся. Светлана легко сбежала по ступеням. Будто днём. Вчера она также быстро спускалась к пляжу, сверкавшему от солнечных лучей, а теперь потухшие окна дачных корпусов сонно смотрят ей в след.

С гулким шорохом скользнув о песчаное дно, лодка отплывает от берега. Вёсла мягко погружаются в водную гладь. Лёгкое дуновение ветра и прохлада летней ночи, сливаясь с волнением от первого в жизни свидания с девушкой невидимыми струйками проникают в сердце. Мелкая дрожь пробегает по телу.

Мохнатая шапка острова таинственной чернотой вздымается над озером. Светлана о чём-то задумалась и посмотрела на небо. Звёздный бисер, блистая дрожащими ледяными искрами, рассыпан от края до края небосвода.

— А кем ты хочешь стать? — спрашивает его Светлана.

Лодка, плавно покачиваясь на невидимых волнах, подплывает к острову.

— Я стану архитектором, — с шестнадцатилетней серьёзностью произносит Евгений. — Я буду строить города. Хочешь, я построю город для тебя? Это будет самый необычный город на Земле! В непроходимой тайге, в неприступных болотах, в далёкой горной долине, где-нибудь на Алтае или в Саянах будет воздвигнут этот город! С нуля, на ровном месте. Там, где сейчас бегают стаи диких животных, где вместо дорог — лесные тропинки, вырастут высоченные дома из бетона, стали и стекла. Для их проектировки я приглашу всех фантастов планеты. Площадки под строительство каждого объекта — там, где строится здание, там и вырубается лес, и ни одного деревца больше. Представляешь, современный, выстроенный в каком-нибудь марсианском стиле, дом, а вокруг живая, нетронутая природа. Выглянула утром ранним в окно, а там горы, реки, леса! Мохнатая лапа векового кедра лежит на подоконнике. На крышах домов — зимние сады и парки. Дорог в обычном смысле не будет! Всё передвижение людей по городу поверх деревьев — между зданиями будут протянуты стальные рельсы, и на них в подвесном состоянии будут ездить воздушные трамваи! А на космических спутниках, орбита которых будет высчитана так, чтобы их вращение предусматривало прохождение именно над этой географической точкой Земли, будут установлены мощные солнечные отражатели! И днём, и ночью в городе будет светло и тепло! Я назову этот город Светлоград!

— А как туда добираться, вертолётом? — интересуется Света тем, как попасть в город, построенный в её честь.

— Нет, другими летательными аппаратами, — отвечает Евгений, зная о том, что к моменту появления города его мечты, вертолёты уже окажутся примитивным воплощением конструкторской мысли. Продуктом прогресса вчерашнего дня.

Они тихо, будто стараясь не разбудить неведомых обитателей безлюдного острова, сходят на берег. Берёзовая рощица в глубине острова, белея, заметно выделяется из окружающей темноты. Дух языческой сказки живёт в ней… Первый поцелуй… И новое дыхание… Первые клятвы в вечной любви…

Евгений смотрел на коробку, пронизывая её взглядом. Может быть, в какой-то момент она станет прозрачной, и всё-таки удастся разглядеть, что в ней? Может быть, есть ещё шанс?

Евгений последний раз оглядел вагон. На секунду он остановил свой взгляд на девушке, сидевшей справа наискосок в противоположной стороне вагона. "И ты красавица, прощай", — сказал про себя Евгений.

"…надо молиться где же те слова эти молитвы которые остановят это безумие смерть смерть что за ней может быть иной мир и не надо так его бояться а если нет темнота распад забвение жизнь только на этой земле со всеми признаками счастья и умереть исчезнуть в бездне во мраке…".

Память вырвала лишь одну строчку из когда-то известных молитв. Почему-то это были строки из Корана. Из его погребальной суры…

Вдруг в потоке сознания отчётливо возник образ родителей Евгения. Они стоят у его могилы. Он никогда не видел их такими постаревшими. Они не плачут, прошли годы после его гибели, их глаза были бесцветны…

— Господи! Какие у тебя седые волосы, мама… — попытался вслух воскликнуть Евгений, но не смог. Тугие спазмы сдавили горло. Резкая судорога пробежала по лицу, и на глазах появились слёзы.

Стук колёс всё сильнее и громче отдавался в мозгу, вынуждая с замиранием вслушиваться в их ритм. Постепенно эти стуки уже не сливались друг с другом, каждый из них начинал звучать отчётливее, отдаваясь железным эхом. Удары десятков молотов рассылали стальной звон набата. Промежутки между ударами становились длиннее и тише. Начинался мерный, затухающий отсчёт последних ритмов жизни. Казалось, время сейчас остановится, и мгновение до взрыва превратится в ненавистную ватную тишину…

— Станция "Александровский сад", конечная, — голос, показавшийся Евгению неестественным, вернул его к реальности. — Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи.

На прежнем месте коробки уже не было. Она, покачиваясь в нескольких сантиметрах от пола, проплывала перед взором Евгения к выходу. Чья-то костлявая рука с пигментными веснушками держала её за бечёвку.

— Проклятая старуха! — срывая голос, заорал Евгений и бросился к выходу.

Каждый раз, когда Элла собиралась ехать на Казанский вокзал встречать посылку от мамы, её настроение портилось уже накануне. Она ненавидела это огромное, архитектурно вычурное сооружение, с его высоченными колонными залами, многочисленными, длинными подземными переходами, безликими, вечно мрачными перронами. Пыльные окна, грязные и облупленные стены, загаженные птицами карнизы и своды — видеть все эти признаки запустения с той же регулярностью, с какой Элле приходилось бывать на Казанском вокзале, уже не было сил. К тому же, ощущение царящей здесь разрухи возрастало из-за недавно начавшегося ремонта. Ей казалось, что даже типичные вокзальные запахи, одинаково неприятные на всех железнодорожных станциях, здесь были особенно невыносимыми.

Но она ненавидела этот вокзал ещё и потому, что он всегда молчаливо напоминал ей о её провинциальном происхождении, о её прошлом, а главное — о сегодняшнем её положении. Казанский вокзал заставлял Эллу не только не забывать, что она "немосквичка", но именно здесь память её возвращала к обидам, ошибкам и неудачам, пережитым в Москве. Со времени её приезда в столицу все её планы на жизнь настолько были искажены, что уже ничего из ранее задуманного, казавшегося таким легко достижимым, воплотить в действительность было нельзя.

Элла смотрела на отражение своего лица в окне вагона. Печальные глаза стремительно скользили по стене тоннеля метро. Грусть и усталость после бессонной ночи ничуть не исчезли, ни после крепкого кофе перед выходом из дома, ни после попадания в утреннюю суету пассажиров подземки.

Сколько ещё придётся продолжать обманывать маму? Ведь надежды на то, что всё скоро получится, уже не осталось. А этот обман не может затягиваться до бесконечности. Знать бы тогда, когда всё это ещё только начиналось, когда это казалось необходимым, даже невинным, что всё это окажется зря!

… Прощальный школьный звонок, выпускной бал, билет на поезд и учащённое биение сердца при сдаче документов в приёмную комиссию Московского медицинского института остались для Эллы самым счастливым воспоминанием из прожитой жизни. Тогда казалось, что вот-вот — и желания из своих девичьих грёз можно будет потрогать руками.

Несмотря на то, что Элла сдала вступительные экзамены совсем неплохо, в институт она не поступила, не пройдя по конкурсу. Но мысли о возвращении домой она даже не допускала, ведь её долгое ожидание момента навсегда расстаться с провинцией и начать счастливую и кипучую жизнь в столице, истекло.

Собравшись с духом, Элла позвонила маме и "обрадовала успешным зачислением в институт", хотя в действительности подала документы в медицинское училище. "Ничего, — успокаивала себя Элла, — через год всё равно поступлю".

С тех пор прошло шесть лет. Лихие девяностые годы. События настолько стремительно сменяли друг друга, что в памяти остались только мелькания впечатлений, вращавшихся в каком-то внутреннем калейдоскопе воспоминаний. Разочарования и унижения непрерывно, только меняясь местами, чередовались в том круговороте жизни, в котором оказалась Элла в эти годы в Москве.

У Глеба Тимофеевича было всё. Квартира с евроремонтом, иномарка и загородный дом, где преимущественно проживала его жена с двумя детьми. Чувствовать Элле себя полной хозяйкой приходилось только в квартире. Но она мечтала о большем.

Роман молодой секретарши с сорокапятилетним руководителем фирмы продолжался, как и пророчили все коллеги по работе, недолго. Два чудных для Эллы месяца.

— Если не нравится быть моей личной девочкой по вызову, можешь ехать обратно к себе, за Уральскую морщину! — сказал Глеб, когда Элла попыталась дерзко ответить отказом уехать на время из его квартиры по случаю приезда жены.

— Вертикальный козел! — не удержалась Элла. Она хотела добавить к этой интеллектуально насыщенной фразе ещё два эпитета: "Старый и вонючий". Не успела…

После расставания с Глебом многочисленные синяки на лице почти две недели заставили её сидеть у себя в съёмной комнате коммуналки безвылазно.

Потом был Валера. С ним она познакомилась на курсах английского языка. К тому времени она уже рассталась с мыслью женить на себе мужчину своей мечты — высокого, стройного, красивого — нечто среднее между Аленом Делоном и Игорем Костолевским. Мужская грация, демонический внутренний мир, творческая профессия — это стало для неё уже неважным. Главным требованием к будущему избраннику осталось только одно — наличие более-менее приличной квартиры в Москве. А у Валеры была большая и уютная квартира в "сталинском" доме. То обстоятельство, что с Валерой вместе проживала его мама, для Эллы показалось проблемой преодолимой. К ней она рассчитывала найти подход в недалёком будущем. Элла поняла, что упускать такую лёгкую добычу было бы непростительно.

Действуя умело и энергично, Элла быстро, но правдоподобно разыграла любовную карту. Преодолев брезгливость к прыщавому юнцу, к тому же, плохо знакомому с элементарными правилами мужской гигиены, Элла соблазнила Валеру. Конечно, при этом она сообщила ему, что для неё это очень серьёзно и она не переживёт, если расстанется с ним. Валера был счастлив, Элла уже торжествовала победу, хотя и тайно. Их любовный роман стремительно двигался в сторону ближайшего ЗАГСа.

Но его мать — женщина проницательная и коварная — сразу определила, что такая красивая и прагматичная девушка не может просто так полюбить её сына — юношу инфантильного, болезненно-слабого, без намёка на мужскую привлекательность. Она не стала устраивать скандалов или проводить с сыном серьёзные воспитательные беседы на тему: "Что такое лимита, и как с ней бороться".

Элла попалась на очень простой, но достаточно надёжной провокации, устроенной предусмотрительной мамашей Валеры. Однажды, когда Элла после недолгого перерыва позвонила Валере домой, трубку взяла его мама. Рыдая и всхлипывая (очевидно, женщина находилась на грани нервного срыва), она сообщила Эллочке, что сыночек сидит в "Бутырке" по уголовному делу за торговлю наркотиками. Валера, конечно, не виноват — дружки подставили. По этой статье ему грозит срок до пятнадцати лет. Но адвокат обнадёживает — если дать взятку в суде, правда, огромные деньги — есть шанс, что Валера получит срок условно. В наличии такой суммы, конечно, нет. Придётся продать квартиру. А что делать? Иначе Валерочку посадят. В ходе разговора Элла даже не пыталась убедительно изобразить сочувствие, а зачем? В мыслях она тут же поставила крест на своём намерении сделать Валеру своим мужем. Не дослушав до конца душераздирающих стенаний несостоявшейся свекрови, Элла повесила трубку.

Но каково же было потрясение Эллы, когда на следующий день Валера появился на курсах! Высокомерно и насмешливо он поздоровался с ней… Элла ушла с курсов досрочно — в тот же день. Чувство унижения и стыда из-за этого случая Элла пережила очень быстро, но озлобленность и желание отомстить долго не давали ей покоя.

А Юра продолжал писать ей письма. Все те же наивные фразы, как и в первые дни их знакомства, повторялись в его посланиях к ней. Нерегулярно и вежливо-нейтрально она отвечала ему. "Классный парень, надёжный, — думала о нём Элла, — но я-то хочу другой жизни!"

Выйти за него замуж Юрий предложил ей ещё будучи курсантом третьего курса. Но Элла и думать не хотела о том, чтобы стать женой офицера ВВС. Представить себе, что почти вся жизнь пройдёт в переездах по военным городкам, в скитаниях по ненавистным провинциям, вдали от Москвы? Нет уж! Две заветные мечты Эллы — переселиться в Москву и выйти замуж за москвича — с ранней юности были непоколебимы и неразрывно связаны между собой.

Последний раз с Юрой она виделась зимой. Выглядел он уже не так эффектно, как в год его выпуска из училища. Уже не было синей парадной формы советского лётчика, ни золотых погон, ни аксельбанта, ни офицерского кортика. А его улыбка уже не была такой добродушной. Обычный человек, которому уже за тридцать.

— Может, после окончания института надумаешь выйти за меня? — в очередной раз, добиваясь её, спросил Юрий. Для него она по-прежнему оставалась студенткой медицинского института. Целеустремлённой и правильной.

— Пока ничего не могу тебе ответить, — как всегда, прохладно она ответила ему. — Столько учёбы, скоро защита диплома. Некогда даже думать о личной жизни.

А в начале марта Элла получила письмо от своей мамы. Юра погиб в Чечне. О подробностях случившегося Элла узнала только вчера.

Сергей, бывший сослуживец и друг Юрия, недавно уволившись со службы, перебирался жить к родителям в Брянск и вчера был проездом в Москве. Ранним утром он разбудил её телефонным звонком и попросил о встрече. Говорил про какое-то письмо, которое Юра хотел отправить ей, но так и не успел. После бессонной ночи, проведённой в постели с каким-то нефтяником из Тюмени, приехавшим в Москву в командировку, Элла хотела днём выспаться. Не получилось. Отказаться от встречи с Сергеем при той роли, которую она играла уже несколько лет, было бы неправильно.

"Хотя нужно ли мне было об этом знать?" — спросила себя Элла, занимая освободившееся место почти посередине вагона.

С Сергеем она встретилась в небольшом и недорогом ресторане. Было около полудня. В такое время Элле никогда не приходилось бывать в ресторанах. Тишина и дневной свет казались здесь непривычными. В тех увеселительных заведениях, где Элле приходилось продавать себя, всегда было шумно, гремела музыка, а танцующие тела в темноте освещались ярко мигающими разноцветными бликами.

Сергей остановился посредине ресторанного зала и огляделся.

— Где присядем? — спросил он Эллу, стараясь выглядеть непринуждённо.

Почти все места были свободны. Занят был лишь один стол, за которым сидело трое мужчин.

— Давай здесь, — Элла подошла к столу напротив окна в углу зала. Отсюда были видны все места и стойка бара.

Когда официант принёс заказ, Сергей сам разлил водку. Было ясно, что он, наверно, забыл, когда был ресторанным гостем.

— Помянем, — тихо сказал Сергей.

Элла пригубила чуть-чуть и посмотрела в окно невидящим взглядом. Грусть была неопределённая. И никакой скорби.

— Тяжело терять близких, — опустив голову, произнёс Сергей, — особенно таких парней.

— Как это было? — спросила Элла. — Тебе известно?

— Извини, мне самому нелегко, а у тебя тем более такое горе, — Сергей старался говорить сочувственно. — Жених был всё-таки. Может, пока тебе не стоит знать? Пройдёт какое-то время, боль притупится хоть на малость.

"Эх, Юрка, Юрка! Хорошо, что ты так и не узнал, кто я на самом деле, — произнесла про себя Элла. — Все эти годы мечтал обо мне как о невесте, а меня за всё это время перетрахало столько уродов, что уже по Москве ходить стыдно".

Подавив горечь от собственного укора, Элла попросила Сергея рассказать, как погиб Юрий. Рассказ Сергея был сух и краток, как рапорт военному командованию.

— Их сбили во время возвращения с задания. На борту было четыре человека. Юра был командиром экипажа. Стреляли из зенитного пулемета, попали сразу, но вертолёт удалось посадить. Все ребята остались живы. Юрка передал по рации координаты места вынужденной посадки, сказал, что они находятся в окружении, ведут бой. К ним выдвинулась мотоманевренная группа на "бэтээрах" и "бээмпэ". Должны были успеть, но колонну мотострелков остановили жители аула, через который была дорога к месту, где шёл бой. Старики с клюками, воющие бабы, подрастающие абреки — все перегородили дорогу. "Мол, мы мирное село, в войне не участвуем, а если боевики узнают, что русские войска здесь были, то будут думать, что мы вам помогаем. Нам за это боевики отомстят". Короче, не пропустили. Когда уже объездом наши подошли к месту посадки вертолёта, от ребят остались только обгоревшие тела. Боевики облили горючим убитых и раненых ребят и подожгли их. Наши не успели буквально минут на двадцать. Мотострелкам даже удалось организовать преследование отступающих. Взяли в плен одного раненого "чеха". Он-то и рассказал, как всё было. Его, кстати, там же и разорвали…

— Как разорвали? — Элла прервала рассказ Сергея.

— Обычно. Ноги, руки прицепили к тросам двух "бэтээров" и разъехались в разные стороны.

Сергей налил себе ещё водки и выпил, не закусывая. Элла молча смотрела в зал. Стол, за которым сидели трое мужчин, стоял у противоположной стены. Один из мужчин разговаривал громче своих собеседников. Эллу привлёк его акцент. Сергей тоже взглянул в ту сторону, прислушался.

— Шакалы, — прошипел Сергей, — и здесь эти звери. Я этот акцент из тысячи других узнаю.

— Чеченец? — удивившись, спросила Элла.

— Да, какой-то вайнах, — зло ответил Сергей и налил себе водки.

Разговор мужчин становился всё слышнее и возбуждённее. Мужчина с короткой стрижкой, гладко выбритый, лет тридцати пяти — именно его Сергей определил как чеченца — повышая голос, в чём-то упрекал своего собеседника, сидевшего за столом напротив. Тот пытался оправдываться. Элла бегло оглядела объект чеченской атаки. Немодный костюм, несочетаемость цветов рубашки и галстука, полуразбитый "дипломат" выдавали в нём чиновника среднего ранга. Ей хорошо была знакома эта категория мужиков — старше сорока, в основном пузатые, рыхлотелые, с неистребимым запахом гнили изо рта — начальники всяческих отделов и управлений министерств и ведомств. Достаточно часто Элла ублажала их, как правило, в саунах. Туда они приходили всегда с какими-нибудь бизнесменами или братками, которые, собственно, и оплачивали все эти банные атрибуты — выпивку, закуску, девочек. Серьёзность и озабоченность на их пьяных лицах не исчезали ни до обсуждения деловых вопросов, ни после. Неумело и застенчиво, стесняясь своей похоти, чиновники вели её в комнату отдыха. Удовлетворив своё сладострастие, они обычно укоряли и стыдили Эллу за занятие проституцией, советовали ей найти другую работу.

— Понимаешь, Аслан, — говорил чиновник, — договор подписали без проблем, ведомость рассылки уже готова. Но я не виноват, что наш финотдел отказал. Кругом такая бюрократия, ничего не делается вовремя.

— Послушай сюда, — перебил его чеченец, — ты мне когда сказал, что бабки уже выделили под этот контракт, а?

— Я делаю всё, что могу, Аслан, — продолжал оправдываться чиновник, — сейчас такой порядок, не такой, как везде. Ваша миграционная служба идёт отдельной строкой бюджета. Это в любую другую область или республику можно отправить деньги под такой контракт. Контроль только наш, внутренний. А по Чечне работает правительственная программа для беженцев. Деньги будут обязательно, Аслан. Просто ещё необходимы согласования. Я стараюсь. В конце концов, это тоже мой интерес.

— Послушай сюда, — опять заговорил чеченец. — Твоя доля будет урезана. Ты плохо работаешь. Собаку, которая плохо служит хозяину, наказывают.

— Хорошо, — обречённо ответил чиновник.

— Вы поймите нас правильно, — к разговору присоединился третий. В его речи было заметное грассирование. — Мы несём большие расходы уже сейчас. Держим наготове несколько подставных фирм, счетов. Оплатили всю схему увода денег, а вы нас подводите.

— Я всё понимаю, — отвечал чиновник, — не волнуйтесь, всё будет нормально. Нужно только ещё подождать.

— Сколько? — спросил чеченец.

— Пока не знаю.

Чеченец взял со стола пустой бокал и опустил к себе на стул, зажав его в паху. Молния замка на его гульфике еле слышно коротко взвизгнула. Держа руки под столом, приняв позу с наклоном вперёд, чеченец продолжал смотреть на чиновника.

— Не знаешь? — переспросил чеченец. — А когда будешь знать?

Ответа не последовало.

— Иди подумай, — чеченец резко выбросил руку из-под стола и жидкость из его бокала выплеснулась в лицо чиновнику. Третий одобрительно захихикал.

Чиновник, закрывая лицо руками, выбежал из зала.

— Пойдём отсюда, — сказала Элла Сергею, который уже допил графинчик водки, доел салаты и мясо "по-купечески", пока Элла была отвлечена своими наблюдениями.

— Может, чаю или кофе? — спросил опьяневший Сергей.

— Не хочется, — ответила Элла. После увиденной сцены оставаться здесь ей было противно.

Когда Элла и Сергей выходили из ресторана, позади их раздался грубый крик чеченца: "Халдей! Сколько с нас? Посчитай".

Сергею некуда было спешить, до отправления его поезда в Брянск было ещё два часа. Можно было пообщаться ещё, но Элле хотелось побыстрее расстаться, чтобы побыть одной.

— Ну ладно, Серёж, — сказала Элла, — мне пора.

— Да, конечно, — ответил Сергей, — тебе, наверно, еще на учёбу надо.

— Ага, — привычно солгала Элла.

Сергей протянул ей замусоленный конверт. Последнее, что останется у неё от Юры. Письмо мёртвого человека…

За стеклом замелькали колонны станции, поезд остановился.

— Станция "Александровский сад", конечная… — голос мегафона прервал гнетущие воспоминания Эллы.

Выйдя из вагона, Элла быстро спустилась по лестнице и, обгоняя идущих в переходе, уже направлялась к перрону станции "Библиотека имени Ленина". Вдруг сзади она услышала громкие крики, заставившие её оглянуться. Несколько человек бежали к перрону станции "Александровский сад". Какое-то время Элла стояла в нерешительности — идти или не идти туда же. Простое человеческое любопытство побороло равнодушие к происходящему.

Приблизившись к толпе, стоявшей плотным полукольцом на перроне, Элла не стала делать попыток протиснуться среди возбуждённых людей. Она остановилась неподалёку, надеясь, что её любопытство будет удовлетворено, даже если она не будет стоять в непосредственной близости от места происшествия, привлёкшего столько зевак.

Действительно, буквально через полминуты толпа расступилась, образовав живой коридор, из которого двое милиционеров вывели молодого человека, держа его под руки. Элла сразу узнала его — это был парень, который ехал с ней в том же вагоне метро несколько минут назад. Хотя узнать этого несчастного было нелегко — его одежда и лицо были в крови. Причём кровь стекала с него просто ручьями. Его волосы на лбу превратились в один кровавый пучок. Бровь над правым глазом была сильно рассечена, и оттуда пульсирующими струйками по всей правой стороне лица стекала кровь, заливая его рубашку. Из-под носа вздувались красные пузыри, брызги от которых падали крупными каплями на мраморный пол.

Когда милиционеры провели задержанного неподалёку от Эллы, она увидела, что его руки за спиной были в наручниках.

— Братья! Да здравствует жизнь! — вдруг закричал он. Несмотря на истерзанный вид, Элла почувствовала, что от него исходит огромная волна безумного счастья. Ей даже показалось в этот момент, что она находится на каком-то феерическом шоу, где энергия радостных эмоций внезапно захватывает всё сознание.

Постепенно толпа начала рассеиваться, и Элла смогла подойти поближе к тому месту, где, как ей казалось, всё и произошло.

— Что случилось, откуда столько крови? Кого-то убили? — спросила стройная пожилая женщина, одетая более чем скромно. К её бедру прижималась девочка лет семи.

— Наверно, кто-то опять бросился под поезд! — возбуждённо высказал свою версию подросток в чёрной футболке и джинсах с зелёным рюкзачком через плечо.

— Именно так, только что видела старуху, живого места на ней нет, — охотно и скороговоркой начала говорить женщина глубокого пенсионного возраста. Ей явно некуда было спешить. Она быстро вертела головой в поисках слушателя. — Только вот не видела, сама бросилась бабка или нечаянно упала, а может, толкнул кто.

— Не надо выдумывать, женщина, — вмешался в разговор полноватый мужчина лет пятидесяти. — Никто под поезд не падал. — Он говорил спокойно и уверенно, тёмно-коричневый старый портфель приумножал его солидность минимум вдвое. — Я сам видел, как один парень напал на неё, пытался ограбить, милиция подоспела вовремя, грабителя задержали, но он сопротивлялся, как чёрт. Еле с ним справились…

— Так это грабитель был? — перебила его молодая, но деловитого вида женщина в роговых очках. Её дамская сумочка, висевшая на запястье, тут же переместилась под мышку левой руки и была крепко зажата. — Надо же, а я стою и вижу, как милиция избивает парня, думаю, фашизм настоящий, жалела его. Так и надо! Средь бела дня уже не стесняются. Стрелять их надо!

Несмотря на то, что разговор рядом стоящих людей Элла слышала хорошо, она не понимала, что же произошло в действительности с молодым человеком, с которым она ехала в одном вагоне метро. На него она обратила внимание, когда этот парень задумчиво и как-то растерянно посмотрел в её глаза. Но за годы обладания статусом красавицы она привыкла к разным проявлениям молчаливого восторга в свой адрес. В конце концов, мужское вожделение к женщине — штучка весьма интимная, каждый хочет и стесняется по-своему. Ничего особенного в его поведении, кроме странного и пристального взгляда на картонную коробку старушки, ехавшей в том же вагоне, она не заметила.

Да, кстати. А что могло произойти со старушкой? Хотя на вид она была лет семидесяти, судя по тому, какую коробку везла с собой, она чувствовала себя завидно неплохо. Даже когда ей мужчина уступил место в вагоне, она бодро ответила отказом. Лишь после того, как мужчина пояснил причину своей вежливости и уважения к старости — он выходил на следующей остановке, — старушка согласилась сесть на его место. Правда, свою коробку ей пришлось оставить у дверей напротив выхода, чтобы не загородить проход пассажирам.

"А вот и коробка", — Элла посмотрела в сторону колонны, у подножия которой были разбросаны куски картона и обрывки верёвок. Содержимое коробки — старая фарфоровая посуда — вывалилось на пол. Вокруг коробки краснели многочисленные кровавые потёки, брызги и лужицы на мраморе колонны и перрона.

Элла недолго смотрела на всё это. Через минуту подошла электричка, вагоны распахнули двери, извергнув на перрон потоки пассажиров. Ничего не замечающие люди уносили на своих подошвах следы чьего-то несчастья. Ещё минута, и на перроне уже ничего не осталось. Лишь только кровавые брызги на сером мраморе колонны свидетельствовали о недавно происшедшей трагедии.

"Ну и денёк начался", — подумала про себя Элла, спускаясь по лестнице к перрону станции "Библиотека имени Ленина". Вдруг чувство знакомого, когда-то пережитого страха овладело ей. Что-то запоминающееся было во взгляде этого парня, что-то очень знакомое было в выражении его лица. Ей даже на секунду показалось, что она где-то видела его раньше…

Наконец, её сознание осветилось яркой вспышкой догадки. Да, теперь всё стало ясно. Она поняла, что же было странного и навсегда запоминающегося в этом взгляде. В нём было нечто общее с тем выражением глаз, когда на неё смотрел Юра во время прощания с ней в последний раз, перед его очередной командировкой в Чечню.

Несмотря на то, что "деловая Москва" середины девяностых уже вкусила сполна все прелести ночного образа жизни, которая кипела в супердорогих казино, клубах, ресторанах, саунах и массажных салонах, не у всех "новых русских" выработалась привычка просыпаться к обеду. Потому среди отечественных машин и обшарпанных иномарок на дорогах столицы с самого раннего утра появлялись дорогие лимузины, в которых спешили представители виртуального бизнеса в свои офисы и банки, на переговоры, "стрелки" и прочие деловые свидания.

Хотя из многомиллионной массы, ежедневно просыпавшейся единым и целым организмом и заполнявшей своим множеством все главные улицы мегаполиса, была всего лишь крошечная толика действительно занятых общественно полезным трудом людей, какая-то инерция заставляла и обычных горожан, и "хозяев жизни" проявлять бесполезную суету чуть ли не с рассвета.

Сотни тысяч машин выстраивались в километровые очереди, в которых медленно, урывками, переругиваясь, подрезая и сталкиваясь друг с другом, ехали мужчины, женщины, дети — к единой всеобщей цели. Не человеческая энергия созидания, а лишь исключительно животная необходимость — утолять голод и насыщаться — двигала каждую единицу этого авто-людского потока. Такова была и есть причина появления утренних пробок на дорогах Москвы.

— Ну куда ты прёшь, козёл! — заорал Александр Семиречный на "пятисотый мерс", настойчиво выезжавший со второстепенной дороги на главную. — Чтоб тебя взорвали твои компаньоны!

Привычка ругаться на всех и вся во время езды на машине по пробкам, наверно, выработалась у всех обладателей руля и педалей. Отвыкнуть уже невозможно. У легковозбудимых людей срывается таким образом злость, выпускается пар, а для людей трусоватых это вообще незаменимая возможность нагло и безнаказанно хамить. Ругайся самыми обидными словами — и никаких последствий, ведь сидя в салоне автомобиля, тебя всё равно никто не услышит.

Семиречный опаздывал. Третий час он уже мотался по пробкам — через полгорода до больницы, а потом до центра к месту работы. Никакого терпения не хватит. Что толку выезжать рано утром? Куда они все едут? Если бы не обстоятельства, которые уже целую неделю изматывали нервы Александру Семиречному, в такое время он никуда бы не выезжал на машине, но тут дела семейные. Хочешь не хочешь — надо.

Об отпуске остались самые паршивые впечатления. Первый раз за последние три года удалось вырваться в отпуск летом. Еще с весны с женой подгадывали, чтобы наконец-то на отдых поехать вместе, а не порознь. И путёвка в Крым досталась почти задаром, и деньги кое-какие появились в семье, чтобы можно было потратиться без особого расстройства после возвращения домой. Но на тебе! Через день после приезда — ещё не успели надышаться морским воздухом, на телах не появилось ни тени загара, — а пятилетняя дочка Семиречного, Маша, по недогляду матери взяла и объелась немытых фруктов. Подхватила кишечную инфекцию. А с ней и все соответствующие атрибуты — температура, понос, рвота. Сначала думали ограничиться аптечным самолечением. Потом пришлось-таки обратиться в местную больницу, где украинские врачи наотрез отказались бесплатно лечить иностранного пациента. Но даже за уплаченные Семиречным деньги состояние дочери не улучшалось. Решили срочно самолётом возвращаться в Москву, чтобы поместить Машу в ведомственную больницу МВД России, в которой Семиречный состоял на учёте как кадровый сотрудник органов внутренних дел. В итоге и деньги, и отпускное время были потеряны напрасно. Ну ладно, чёрт с ним, с отпуском. А деньги? Эти потери на новой работе возмещались с трудом.

Уже более полугода не было ни одного приличного дела, на котором можно было нормально заработать. На прежнем месте, в "территориалке", хотя и был заместителем начальника следственного отдела, но всё-таки хоть раз в месяц попадалось дело, по которому проходил платежеспособный обвиняемый. А здесь? Толку, что начальник следственного управления УВД Московского метрополитена. Попадаются только хулиганьё или мелкие карманники, да и то приезжие из голодных окраин. Какие могут быть с них взятки?

— Ну чё ты, додик! Би-би, би-би! — глядя в зеркало заднего вида, Семиречный раздражённо отреагировал на сигналы сзади стоящей машины. — Еду, еду…

Старенькая "пятерка" Семиречного медленно двинулась вместе с потоком других машин.

"Знать бы, что это место совсем не хлебное, хрен бы пошёл в это грёбанное УВД, — думал про себя Семиречный, выезжая на начало Арбата. — Конечно, в "территориалке" засиделся я. Там никакого карьерного роста бы не было, но деньги можно было делать серьёзные. Ладно, потерплю годик, а там подыщу место поприличнее".

Двадцать минут пришлось ждать уже в пятистах метрах от здания управления из-за затора на перекрёстке. За опоздание на работу Семиречного, конечно, ругать никто не будет, но по привычке бывшего военного он ненавидел опаздывать.

"Работёнка моя — дрянь, — продолжал размышлять Семиречный. — Дел полно, а денег нету. А следаки? Сплошной молодняк! Вчера с горшка сняли, а сегодня следователями сделали. Как с ними работать? Хоть в морду бей, с работой не справляются. Чуть дело посложнее карманной кражи, сроки приходится продлевать, будто серийные убийства расследуются. А тут ещё из-за этой войны в Чечне половину розыскников откомандировали. Зачем там оперативники? Что им там делать? Басаева искать? Там системами залпового огня, штурмовой авиацией работать надо. А эти идиоты туда оперов шлют. Даже следователей направляют. Боевиков допрашивать, что ли?"

Наконец Семиречному удалось припарковаться на служебной стоянке. Он вышел из машины, кивнул сержанту на входе и поднялся на второй этаж.

"Работа изматывает, денег нету, дочь с женой в больнице. Когда это кончится? — с этими мыслями Семиречный дошёл до двери кабинета, у которой стоял адвокат Боликов — когда-то тоже следователь и товарищ Семиречного. С тех пор, как Боликов ушёл из следователей в адвокаты, у него появился пейджер, лицо его стало свежее, внешний вид опрятнее, а походка медленнее и вразвалочку.

— Привет, — Боликов протянул Семиречному руку.

— Здорово, Игорь, — от этой встречи у Семиречного приподнялось настроение.

"Значит, вчерашний клиент, которого я сосватал Боликову, чего-нибудь заплатит".

— Петрович, как у тебя со временем? — полуконспиративно Боликов обратился к Семиречному. — Поговорить надо.

— Хорошо, — охотно согласился Семиречный. — Давай в шесть подходи. Сейчас извини, запарка.

Боликов кивнул и пошёл к выходу. Получилось, что только ради этого он приехал сюда и дожидался Семиречного.

Семиречный зашёл в свой кабинет. Казалось, что запах табачного дыма был здесь особой атмосферой. Усевшись в кресло, Семиречный по селекторной связи начал проверять, на месте ли его сотрудники.

— Да, Петрович, привет, — первым откликнулся Павел Моленок.

— Рубанов на месте? — спросил Семиречный.

— Нет его, — выдержав паузу, ответил Павел.

Понятно, последняя надежда избежать скандала с прокуратурой исчезла. Вчера следователь Рубанов ещё в обед уехал в ИВС к задержанному Сичихину предъявлять обвинение. Сразу после этого Рубанов должен был ехать к прокурору для получения санкции на арест Сичихина. Но, как сообщили из ИВС, вчера вечером Рубанов приехал туда пьяный с родственниками Сичихина, никакого постановления об аресте не привёз, дал распоряжение освободить Сичихина и вместе с ним уехал в неизвестном направлении.

— Беспокоящий огонь по всем телефонам! — скомандовал Семиречный.

— А что толку? Его жена звонила минуту назад, тоже ищет, — недовольно ответил Моленок. — Бесполезно искать. Сам найдётся.

Семиречному показалось, что на том конце селекторной связи сидел маленький Павлик — упрямый и обидчивый, результат педагогической запущенности. На указания взрослых болезненно и злобно реагирующий.

Не зная, что предпринять по этому вопросу, Семиречный решил не отвлекаться и позвонил другому следователю — Гольянову Сергею:

— Пасюк у тебя?

— Да, сейчас позову, — по голосу Гольянова было понятно, что он недавно проснулся. Гольянов часто ночевал в кабинете.

— Не надо, пусть ко мне зайдёт, — Семиречный отключился от внутренней связи.

Зайдя в кабинет к Семиречному, Пасюк тихо поздоровался, сел за стол и широко зевнул. Густой выхлоп перегара достиг сферы обоняния Семиречного. К чувству неприязни, которое Семиречный давно испытывал к самому тупому сотруднику отдела, добавилось физиологическое отвращение.

— Сегодня какое число? — спросил Семиречный.

— Двадцать седьмое, — не понимая издёвки в вопросе, ответил Пасюк.

— А месяц?! — срываясь на истерику, закричал Семиречный.

Пасюк понял, что его будут сейчас ругать. В таких случаях он старался держаться внешне спокойно, с видом умного подчинённого, несправедливо попавшего в опалу начальства. Пасюк выпрямился на стуле и взглянул на Семиречного с явной попыткой придать своему лицу серьёзное выражение. Мешковидные припухлости под глазами на несколько секунд сделали Пасюка похожим на студента философского факультета.

— Чего уставился? — голос Семиречного, как обычно в минуты приступа злобы, менялся и походил на грубый женский. — Дело по сто восьмой ты когда собираешься заканчивать?

— Какое дело? — спокойно спросил Пасюк.

— Дело Соколова, старуху с коробкой который… — начал уточнять Семиречный.

— У меня его нет, — растерянно сказал Пасюк

— А где дело? — запинаясь, спросил Семиречный.

— У Сербского.

— У какого Сербского, придурок?!

— Ну в смысле, на экспертизе, — поправил сам себя Пасюк. — Жду, когда закончат.

— Я ещё до отпуска звонил в психушку, экспертиза была уже готова! — вне себя от ярости закричал Семиречный. — И ты до сих пор не забрал? Перо в задницу и с гусиным криком туда!

— Ладно, сейчас поеду, — Пасюк неторопливо встал из-за стола и направился к выходу.

— Слышь, ты только ксиву свою не забудь, а то ещё перепутают с пациентом психушки! Оставят у себя и не выпустят! — орал ему в след Семиречный. — Ты же дебил конченый! С таким диагнозом даже в ментуре работать нельзя!

Как только скрипнула дверь, Лев Борисович сосредоточенно уткнулся в кипы бумаг, не очень аккуратно разложенных на столе. Успев принять сгорбленный вид, он ожидал, не поднимая головы, когда кто-то заглянет к нему в кабинет. Наконец, дверь наполовину медленно приоткрылась, и в проёме показалась голова Ольги Николаевны.

— Ой, Лев Борисович, — изобразив удивление, произнесла длинноволосая блондинка сорокалетнего возраста. Её худая и невысокая фигурка остановилась на пороге. — Вы все ещё на работе? А я иду по коридору, вижу, свет горит, думаю, забыли выключить. Решила заглянуть.

В первые минуты общения с Ольгой Николаевной у любого собеседника её маленькое вытянутое треугольное лицо с тонкими складками морщин и колючими глазками вызывало здоровое чувство отторжения, надолго остававшегося в памяти осадком неприязни. В белом халате она была похожа на лабораторную крысу.

— Да, Оленька, — оторвавшись от бумаг, как можно ласковее сказал Лев Борисович. Взглянув на неё поверх очков, низко сидевших на его каплевидном носу, он приветливо улыбнулся. — Работы много, сроки поджимают, а ещё по девяти экспертизам исследования даже не начинались. Зависли на стадии наблюдения. Так что приходится задерживаться.

Ольга Николаевна стояла у выхода и сочувственно кивала головой. Понимая, что своим любопытством не нарочно отвлекла профессора от большой и важной работы, она уже хотела вежливо попрощаться и уйти, но её почти наследственная болтливоохотливость в который раз одержала победу.

— Наблюдение за больными — тоже часть исследования их состояния, — нерешительно сказала она.

— Вы очень методичны, — не скрывая сарказма, Лев Борисович похвалил медсестру.

— Стараюсь, — со скромным видом школьной отличницы отреагировала Ольга Николаевна.

Лев Борисович молча ссутулился над столом, показывая свою занятость.

— Надолго задержитесь? — заботливо осведомилась Ольга Николаевна, поворачиваясь к выходу.

"Тебе какое дело, паршивая сплетница", — мысленно ответил ей Лев Борисович, но озвучил свой ответ иначе: — Не знаю, Оленька. Поработаю, наверно, ещё часок.

— Ну, успехов вам. До свидания, Лев Борисович.

— Всего доброго, Оленька, — буркнул он.

За закрывшейся дверью исчезла женщина, к которой Лев Борисович испытывал давнюю ненависть.

В середине 80-х годов — когда у западногерманского и голландского посольств ещё не начали выстраиваться длинные очереди измученных перестройкой советских граждан, страждущих вырваться на Запад под предлогом возвращения на историческую родину — Лев Борисович готовил к защите свою докторскую диссертацию. Его многолетний научный труд, наконец, подходил к завершению, а значит, долгожданный прыжок в кресло заведующего отделением института можно было считать уже состоявшимся. Ясное дело, чтобы занять одну из руководящих должностей в самом главном научном центре страны, специализирующемся по проблемам судебной психиатрии, требовались не только серьёзные заслуги в исследовательской работе, но и многочисленные рекомендации высоких начальников из Минздрава СССР. И вот в самый ответственный период в его карьерном росте среди сотрудников института вдруг поползли слухи, что доселе безупречный претендент на должность заведующего отделением ВНИИ судебной психиатрии им. В.П. Сербского Лев Борисович Кричкер, оказывается, собирается эмигрировать в Израиль, но это намерение, конечно, он держит ото всех в секрете. Сначала как новость, а потом как дискуссия эта информация целый месяц была предметом тихого обсуждения почти во всех курилках и туалетах института.

Узнав о том, что, не спрашивая о его желании, кто-то уже отправил его на землю обетованную, Лев Борисович не на шутку насторожился.

"Понятно, враги не дремлют, — сделал он вывод из происшедшего. — Какая-то сволочь решила обосрать моё назначение. Если это говно не разгрести сейчас, потом будет поздно".

Вскоре, набравшись мужества, Кричкер решил задержаться в кабинете директора института после одного из расширенных совещаний.

— Вы хотите ещё что-то добавить? — обратился к нему директор, не подозревавший о цели предстоящего разговора, ради которого Лев Борисович, не вставая с места, ожидал, когда последний из сотрудников закроет за собой дверь.

— Нет, Евгений Рихардович, — с лёгким волнением произнёс Лев Борисович. — Я к вам по очень деликатному вопросу.

— Слушаю вас, — Евгений Рихардович откинулся на спинку кресла, скрестив на груди руки. В его усталых глазах сверкнула слабая искра внимания.

Между ними были исключительно официальные отношения. С началом их разговора в душном кабинете директора даже стало чуть прохладнее.

— Вы знаете, — начал Лев Борисович, стараясь говорить доверительным тоном, — среди наших сотрудников ходят слухи о том, что я собираюсь уехать в Израиль.

— Вот как? — усмехнулся Евгений Рихардович. — Забавно.

— Да, — поспешил согласиться Лев Борисович. — Всё было бы очень смешно, если бы это ограничилось бытовой шуткой. Но сейчас эти абсолютно беспочвенные слухи обрастают просто немыслимыми подробностями. Например, мне якобы предложили возглавить кафедру где-то в Хайфе.

— Надо же, ничего об этом не слышал, — с артистическим правдоподобием произнёс Евгений Рихардович.

Лев Борисович внимательно посмотрел на него. Они оба по долгу своей профессии были прекрасными физиономистами и могли без слов угадывать искренность собеседника по взгляду. Этот немой контакт продолжался несколько секунд.

— Не волнуйтесь, — прервал паузу Евгений Рихардович, — в любом коллективе есть лидер и антилидер. И каждый стремится дезинформировать друг друга. То, что у вас есть враги, распускающие подобные слухи, говорит о том, что вас уже начинают бояться. С чем я вас и поздравляю.

— Спасибо, — машинально ответил Лев Борисович.

Беседу можно было считать оконченной. Лев Борисович не хотел показывать свою излишнюю озабоченность, хотя на самом деле его опасения по поводу предстоящего назначения так и не развеялись. Целых два месяца после защиты диссертации тревога не покидала его.

Лишь спустя три года, уже будучи заведующим, Лев Борисович случайно узнал, кто был виновником его тревожных переживаний того времени. Это была Ольга Николаевна. Оказалось, однажды за традиционным послеобеденным чаепитием она рассказала другой медсестре (теперь уже давно уволившейся) анекдот про то, как советское правительство решило выслать всех диссидентов из СССР. Но этому воспротивились психиатры, заявив, что им тоже придётся эмигрировать, так как останутся без работы. Вот с такой вполне безобидной шутки всё и началось. Почему именно Кричкеру пришлось пострадать от этого? Наверно, так совпало.

Наконец раздался телефонный звонок, из-за которого Лев Борисович задержался сегодня на работе. Стряхнув с себя неприятные воспоминания, он взял трубку.

— Лев Борисович? — спросил грубый женский голос.

— Да-да, — вежливо ответил он. — Добрый вечер, Фатима Дзасоховна.

— Надеюсь, что добрый, коллега, — не очень церемонясь, ответила на приветствие Фатима Дзасоховна. Она тоже когда-то давала клятву Гиппократа перед тем, как стать акушером-гинекологом, что, по её мнению, давало ей право называть Льва Борисовича своим коллегой.

А вот ему было больно терпеть это хамство — слышать, как его, доктора медицинских наук, множество работ которого опубликовано по всей стране и за рубежом, признанного мэтра судебной психиатрии, какая-то акушерка из далёкой осетинской райбольницы, живущая в Москве без прописки и занимающаяся здесь производством подпольных абортов, называет (обзывает!) своим коллегой. Но ради денег, которые ему были уплачены за дачу заведомо ложного экспертного заключения, приходилось терпеть такие временные неудобства.

— Послушайте, Лев Борисович, — к бесцеремонности, только что прозвучавшей сквозь мембрану телефонной трубки, добавились повелительные интонации. — Я ещё пока не закончила всех своих дел, поэтому наша с вами встреча переносится на час позже. Мы будем вас ждать в ресторане "Янычар". Хорошо?

— Хорошо, Фатима Дзасоховна, — тщательно скрывая раздражение, сказал Лев Борисович.

— Азамат вас встретит. До свидания, — её голос сменили короткие гудки.

— Азамат, газават, — рифмуя чуждые ему слова, Лев Борисович передразнил Фатиму Дзасоховну и небрежно бросил трубку на телефонный аппарат.

С Фатимой Дзасоховной он познакомился около полугода назад через своего давнего знакомого — известного московского адвоката Бориса Абрамовича Ковальцова, профессиональный успех которого особенно в последнее время начал круто идти в гору. Его клиентами становились криминальные авторитеты и продажные правительственные чиновники. Его лицо, не слишком отдалённо напоминавшее седеющего орангутана в очках, часто мелькало по телевидению. Секрет популярности Ковальцова для Кричкера долго оставался загадкой. Он неоднократно пытался вникнуть в суть того, что излагал Ковальцов с экранов ТВ, но кроме слов-паразитов (как бы, как говорится, в принципе, значит, это самое) и фонетически ненужной связки "э-э-э" между ними, в памяти ничего не оставалось. "Как же он произносит судебные речи? — задавался вопросом Кричкер каждый раз, когда слушал Ковальцова. — Очевидно, за этим косноязычием скрывается какая-то мудрость".

Разгадка этой скрытой мудрости наступила одновременно с той просьбой, с которой Ковальцов обратился к Кричкеру. Просьба состояла в том, чтобы Кричкер в силу своей должностной компетенции помог сделать для одного из ковальцовских клиентов, обвиняемого в мошенничестве, заключение судебно-психиатрической экспертизы, согласно которому подследственный — некто Лече Терлоев — должен был быть признан судом невменяемым. Следствие по уголовному делу о фактах хищения десятков миллиардов рублей из госказны, которое в прессе звучало как "дело чеченских авизо", продолжалось уже более двух лет. За этот период многочисленные соучастники Терлоева были либо отпущены на свободу за недоказанностью их вины, либо сбежали от правосудия самостоятельно. Лишь один Терлоев всё это время оставался узником "Бутырки".

Цена признания Терлоева невменяемым была объявлена в сумме пятидесяти тысяч долларов.

Такая простая, а точнее, примитивная, идея — объявить о том, что хищение огромных денежных средств с использованием многоэтапных банковских операций произошло под влиянием психоза — могла прийти в голову только полному кретину с бесспорным диагнозом. Разумеется, в этой афёре Кричкер усмотрел для себя огромный риск. Оснований для того, чтобы отыскать у Терлоева серьёзные психические расстройства, не было никаких. Но и отказываться от предложенной суммы тоже было бы глупо. Так был найден выход: подтвердить экспертным заключением, что во время пребывания Терлоева под стражей у него развился психопатический синдром со сложной динамикой, а это исключало впоследствии возможность наказания.

Как только Кричкер включился в работу по освобождению чеченского вора из тюрьмы, Ковальцов в одной приватной беседе сообщил Кричкеру, что с ним будет контактировать человек от родственников и дружков Терлоева. Какая-то женщина, которой они доверяют. Тоже, между прочим, врач.

— Зачем она нужна? — удивился Кричкер.

— В принципе, я с тобой согласен, — в свойственной ему манере начал объяснять ситуацию Ковальцов. — Понимаешь, ты, как бы, не переживай, просто, это самое, дело длинное. За это время Терлоев и его люди натерпелись много обмана. Вот значит, они своим кагалом и решили, что кто-то от них должен контролировать.

Этим человеком-контролёром была Фатима Дзасоховна. Женщина мужеподобная и мелкоделовитая. С типичным для дочерей Кавказа налётом тёмной растительности над верхней губой и чёрными, похожими на пещерные норы, злобными глазами. Во всём её поведении чувствовалась звериная властность и желание повелевать всеми, на кого падал её жертвопожирающий взгляд. Даже её улыбка напоминала оскал наглого хищника. Именно такие самки в стае гиен становятся доминантными.

Мало что понимающая в психиатрии, она задавала Кричкеру много ненужных вопросов, не стесняясь давать свои указания, абсурдные для специалиста. Внешне Лев Борисович терпеливо сносил её выходки, но внутренне, конечно, негодовал.

Наконец сегодня должна была состояться последняя с ней встреча. Пятинедельное обследование психического состояния Терлоева завершилось. Вывод экспертизы был таков: "Терлоев Л. В. обнаруживает признаки глубокой психопатии паранойяльного типа с ярко выраженной патологической симптоматикой. В отношении инкриминируемого деяния следует считать вменяемым. Однако в связи с развившимся заболеванием в период нахождения под стражей нуждается в принудительном лечении в психиатрической больнице с обычным наблюдением".

Заказ был выполнен, а следовательно, вторая половина суммы согласно договорённости будет передана ему сегодня же. И кстати, давно опротивевшее общение с этой бестолковой дамой (о, чудо!), прекратится.

Лев Борисович встал из-за стола и прошёлся по тесному кабинету. Приподняв голову вверх, он улыбнулся невидимому собеседнику.

"Хорошо, что остался в этой стране, — подумал он, — где ещё я смог бы рубить такие бабки? Только здесь. Заказов полно, деньги платят бешеные".

В предвкушении очередного денежного вознаграждения появилась бодрость, чувствовался прилив энергии и сил. Радостное настроение бесконтрольно выплеснулось наружу — он шлёпнул в ладоши и с молодецкой резвостью сымпровизировал танцевальный элемент из какой-то первобытной ритуальной пляски. Затем, подойдя, к своему столу, он открыл тумбочку и достал из неё пузатенькую бутылку с жёлтой этикеткой "Арарат". Наполнив почти до краев липкую, давно не мытую рюмку, он крупными дольками порезал лимон. Чокнулся с бутылкой…

— Хорошо, — крякнул он, когда жгучая струйка коньяка устремилась по внутренним лабиринтам к желудку, оставив резкий аромат на губах.

Проскрипев креслом, Лев Борисович вытянул ноги и принял непринужденную позу отдыхающего. Почти час незапланированного ожидания нужно было чем-то заполнить. Время терять даром не хотелось, тем более ощущался творческий подъём.

"Ну ладно, успею еще чуть-чуть поработать", — сказал про себя Лев Борисович.

Он потянулся к краю стола, к одной из стопок, сложенной из канцелярских папок. Отыскал потёртую папку из выцветшего картона и положил перед собой. В ней были собраны заключения экспертиз, проведённых в других отделениях института, и в которых он участия не принимал. Через полтора месяца в Праге собирался Международный симпозиум учёных-психиатров, где Кричкеру предстояло сделать доклад "О некоторых слабо изученных особенностях динамики исключительных состояний". Подбор материалов по теме доклада делала одна из новеньких сотрудниц института, недавно окончившая ординатуру и пока ещё выполнявшая поручения руководства с большим усердием.

— Так, посмотрим, что тут у нас есть, — произнёс вслух Лев Борисович, доставая из папки пачку машинописных листов.

Каждое заключение было аккуратно скреплено скоросшивателем и пронумеровано.

Первой по счёту была судебно-психиатрическая экспертиза Зеброва К. С. Пропустив "шапку" документа, Кричкер принялся читать.

— Ну здесь всё понятно, очередная жертва афганской войны, — позёвывая, негромко произнёс Лев Борисович. — Так, что там у нас ещё?

Второй по счёту была судебно-психиатрическая экспертиза Соколова Е.В. Пробежав глазами вводную часть заключения, Кричкер продолжил читать.

— Так, — Лев Борисович отвлёкся от чтения. — Надо бы позвонить жене. Предупрежу, что задержусь.

Набрав номер домашнего телефона, Лев Борисович снял очки и посмотрел в потолок. Потрескавшаяся штукатурка замысловатой паутиной обволакивала пространство вокруг люстры.

— Алло, — Лина Иосифовна, как всегда, с какой-то болезненной измученностью произнесла это слово.

— Линок, я задержусь часа на полтора. Так что не беспокойся, ладно?

— Ладно, — ответила она. — Что делать с ужином?

— Надеюсь, меня накормят, поэтому ничего не готовь. Ну всё, пока, муся.

— До вечера.

Лев Борисович взглянул на часы. Минут через пятнадцать-двадцать можно было собираться на встречу с Фатимой Дзасоховной. Он опять надел очки и решил дочитать концовку экспертного исследования.

— Да, — протяжно зевнул Лев Борисович, — а вот это уже жертва чеченской войны.

Захлопнув папку, он встал из-за стола и начал неспешно собираться. Приятные мысли о предстоящем получении крупной суммы денег снова вернулись к нему.

— Алло.

— Привет. Татьяна? Это Виталий.

— Ой, привет, Виталик, — прозвучал в трубке фальшиво-приветливый женский голос. — Ты откуда, из Лондона?

— Нет, я уже вернулся.

— Давно приехал? Целую вечность тебя не видели.

— Вчера вечером.

— Ну с приездам тебя! — продолжала изображать радость Татьяна. — Всё время тебя вспоминали. Соскучились.

— Я тоже. Как у вас дела? — последовал традиционный вопрос.

— Нормально. Масик наш растёт. Уже ходить начал. Юлиан весь в работе, тоже всё время в разъездах. То в Стокгольме, то в Риме, то на Кипре. Совсем милого не вижу.

— А Юлик дома? — задал вопрос Виталий, ради которого он позвонил своему бывшему однокурснику по институту.

— Да, сейчас позову, — сказала Татьяна. — Ну всё, пока. Рада была тебя слышать. Скоро увидимся, — на том конце телефонного провода послышались шуршание и едва различимый шум голосов.

— Привет, Виталик. Сколько лет, сколько зим! — Раздался металлический, почти искусственный, будто обработанный компьютером, голос Юлиана.

— Здравствуй, Юлик, рад, что застал тебя дома. Хотел сначала позвонить на работу, да подумал, может, телефон сменился.

— Да, сменился, хотя работаю там же, просто… — Юлиан хотел сказать, что уже полтора месяца назад его повысили в должности, и теперь у него телефон его прежнего начальника. Но природная осторожность тут же осекла Юлиана. На всякий случай он решил не хвастаться, дабы не спугнуть удачу, — … просто сегодня освободился пораньше.

— И как успехи в работе, растём? — ободряюще спросил Виталий.

— Да, потихоньку.

— Ну, увидимся, поговорим. Слушай, у нас ведь скоро встреча одногруппников должна намечаться, вроде как торжественное мероприятие, да и повод пообщаться. Кстати, круглая дата, пять лет всё-таки, — Виталий перевёл разговор на тему, которая всегда для его бывших сокурсников становилась актуальной в конце июня каждого года. Выпускники в это время отмечали очередную годовщину получения дипломов. — Не знаешь, с датой уже определились?

— Да, собираемся тридцатого числа, в пять часов.

— А где?

— Решили больше не ломать традицию, так что опять в "Президент-Отеле". Помнишь, наверное, в прошлом году мало кому понравилось в "Марриоте".

— Да, ты прав. Нечего там делать, — соврал Виталий. О вкусах, конечно, спорят, но зачем? — Хорошо, значит, в субботу. Наверно, все соберутся.

— Да, вроде всех предупредили. Хотя сам знаешь, у кого-нибудь опять найдутся дела поважнее, — Юлиан высказал намёк без адреса.

— Кстати, из наших с кем-нибудь виделся? А то я ведь все эти полгода ни о ком ничего не слышал.

— Почти ни с кем… — наступила секундная пауза, и Виталию показалось, что его телефонного собеседника просто что-то отвлекло от разговора. — Слушай, Виталик! Тут такая новость, я сам обалдел, когда узнал… — голос у Юлиана заметно изменился, появились искренние нотки.

— Что случилось?

— Помнишь Женьку с нашей группы? Ну, которого отчислили с четвёртого курса из-за уголовного дела против него…

— Помню, конечно, тогда он всех нас удивил этой историей со старушкой. До сих пор не верится.

— Знаешь, где я его недавно видел? — Юлиан явно пытался начать сообщение с интриги. — Две недели назад я проезжал около метро "Таганская", смотрю, лицо знакомое. Сначала подумал, обознался. Нет, точно он. Короче, стоит с какими-то синяками и водку вместе с ними пьёт из пластиковых стаканчиков. Вид у него был соответствующий — типичный неудачник. Худой, небритый, одет, как нищий бродяга.

— Ничего себе, — Виталий не мог скрыть своего удивления. — И что он тебе сказал?

— А я с ним и не разговаривал, — к Юлиану вернулся прежний голос. Возбуждение сменилось спокойствием. В этот момент Юлиан на секунду представил, как если бы он остановил свой сверкающий "Мерседес" рядом с кучкой отбросов общества, вышел из него, такой элегантный и деловой, направился к несчастному знакомому… На этом его мысленное моделирование прошедшего события прервалось. Он ухмыльнулся. — Проехал дальше и всё.

— Неужели спился? Жалко, если так.

— Жалко, конечно, — сказал Юлиан, — хотя ничего удивительного я в этом не вижу. Не такие люди оказывались на дне.

— Но ведь после того случая его сравнительно быстро отпустили. Начали забывать эту дурацкую историю.

— Да, помню.

— Получается, сломался.

— Зато повторил на глазах изумлённой публики подвиг Родиона Раскольникова — забил насмерть старушку только за то, что она не учла особенностей его психики, — пошутил Юлиан. — А ты, Виталик, ещё в то время не замечал странностей у Женьки?

— Вроде нет.

Юлиан промолчал.

— А ведь в те годы мы с ним были друзьями, — ностальгически заметил Виталий. — Часто встречались, ходили в походы. Не думал, что его жизнь так сложится…

— Вот такой зигзаг судьбы! — сказал Юлиан с интонацией, дающей понять собеседнику о завершении диалога.

Его жена уже сделала знак рукой, чтобы он заканчивал говорить по телефону, но Юлиан продолжал слушать Виталия, выжидая подходящий момент для аккуратного окончания затянувшейся беседы. В конце концов, скоро уже встреча одногруппников, на ней можно будет обо всём поговорить. Хорошая выпивка и вкусная еда больше располагают к беседе, чем время от времени неприятные ощущения в ушах, возникающие из-за долгого прижимания к ним телефонной трубки. К тому же, продолжение обсуждения этой темы гарантировано спасало от скуки, обычно царящей на ежегодных встречах выпускников одного из самых престижных учебных заведений страны.

— Да, — согласился Виталий, понимая, что пора прощаться.

— Ну что, скоро увидимся, — сказал Юлиан и по привычке прощаться официально произнёс: — Всего доброго, Виталий Игоревич.

— До встречи.