IV. Эти туманные жесты, призванные заручиться авторитетом моего дискурса

Прошло двадцать лет с тех пор, как Вы впервые сказали, что бессознательное структурировано как язык, и все эти годы Вам возражают в разных формах одно и то же: ((Все это лишь слова, слова, слова. А как быть с тем, что себя словами не обременяет, — сquidпсихической энергии, аффектом, влечением?»

Вы подражаете здесь тем жестам, которыми они, в ОВЗоАДе, внушают вам, будто вы имеете дело с фамильным их достоянием.

Ибо Вы, конечно, прекрасно знаете, что, по меньшей мере в Париже, они, в

ОВЗоАДе, питаются лишь тем, что им доставляет мое учение. Оно просачивается отовсюду, оно подобно сильному ветру, который приносит с собой прохладу. Тогда-то и повторяют они старые жесты, сбиваясь потеснее в конгресс, чтобы согреться.

Ибо, говоря сегодня об ОВЗоАДе, я делаю это вовсе не на потеху телезрителям и не из желания кому-то показать нос. Не в качестве посмешища задумана была Фрейдом организация, которой сам он аналитический дискурс завещал. Фрейд прекрасно знал, что испытание этим дискурсом будет суровым, — опыт первых его последователей послужил ему хорошим уроком.

Возьмем для начала вопрос о естественной энергии.

Естественная энергия — это такой мячик, с которым удобно упражняться, доказывая, что у тебя тоже на сей счет есть что сказать. Энергия — вы сами наклеиваете ей ярлычок естественной, потому что для них то, что она естественная, разумеется само собой, — создана для того, чтобы ее

расходовали, по мере того как запруда, стоящая на ее пути, направляет ее в полезное русло. Беда лишь в том, что естественной ее можно назвать разве что постольку, поскольку наша плотина вписывается в окружающую картину.

Говоря, будто расходуется при этом некая «жизненная сила»,[[Мифо либидо]] мы прибегаем к грубой метафоре. Ибо энергия — это не вещество, которое со временем облагораживается или скисает, а постоянная числовая величина, которую должен рассчитать физик, чтобы делать свою работу.

Делать в соответствии с той чисто механической динамикой, которая успела сложиться в эпоху от Галилея до Ньютона, — той самой, которая до сих пор лежит в основе того, что с большим или меньшим на то правом именуют физикой, дисциплиной строго верифицируемой.

Без этой постоянной величины, представляющей собой не более чем комбинацию вычислений, физика просто не существует. Считается, что об этом заботятся сами физики, чьи уравнения связывают массы, поля и импульсы таким образом, что числовой результат их удовлетворяет принципу сохранения энергии. Но ведь для того, чтобы формула удовлетворяла требованию верифицируемости, необходимо, чтобы принцип этот можно было заранее сформулировать, — а это, по выражению Галилея, факт ментального опыта. Другими словами, требование математической замкнутости системы имеет вес даже больший, нежели предположение о ее физической изоляции.

Все это придумал не я. Любой физик ясно отдает себе отчет, то есть с готовностью признается себе, в том, что энергия есть лишь цифровое, шифрованное выражение постоянства.

Что же касается того, что вычленяет в качестве первичного процесса в бессознательном Фрейд, — это уже я говорю, но каждый может пойти и убедиться сам, — то это нечто такое, что не столько шифруется, сколько, наоборот, расшифровывается. И я утверждаю: это не что иное, как само наслаждение. Но тогда оно не представляет собой энергии и в качестве таковой никуда не вписывается.[[Энергетика наслаждения неподдается обоснованию]]

Схемы второй топики, с помощью которых Фрейд пытается эту задачу решить, — знаменитое куриное яйцо например — это поистине pudendum, и давали бы повод для анализа, если бы Отец вообще анализу подлежал. Я лично считаю, что анализ реального Отца исключен, а для Отца воображаемого наилучшим решением является плащ Ноя.

Так что полезнее будет задаться вопросом о том, чем отличается научный дискурс от дискурса истерического, в котором Фрейд, надо сказать, судя по меду, на этой пасеке им собранному, был знатоком весьма искушенным. Ведь то, что он придумал, это как раз и есть своего рода работа пчел, работа существ не думающих, не рассчитывающих, не выносящих суждений — то самое, о чем я здесь уже говорил. Хотя не исключено, конечно, что фон Фриш думает об этом совсем иначе.

Напрашивается вывод, что научный дискурс и дискурс истерический имеют почти одну и ту же структуру[[]], что и объясняет заблуждение, которое пытается Фрейд внушить и нам, — его надежду на термодинамику, где бессознательное нашло бы в научном будущем свое посмертное обоснование.

На сегодня можно утверждать, что

спустя три четверти века ни малейшего признака, что обещание это окажется выполнено, не вырисовывается; больше того, мы далеки стали от мысли положить в основу первичного процесса принцип, который, именуясь принципом удовольствия, ничего ровным счетом не доказывал бы — разве лишь то, что от души, в которую впились мы, как блохи в собачье пузо, нам так и не оторваться. Ибо знаменитое наименьшее напряжение,[[Благоискусное слово нескажет, где нaxoдится Благо.]] с помощью которого выводит Фрейд определение удовольствия, — что это, если не этика Аристотеля?

Это ни в коем случае не тот гедонизм, что сделали своим знаменем эпикурейцы. У тех обязательно должно было оставаться за душой нечто драгоценное, еще более потаенное, чем у стоиков, что они от своего гедонизма оберегали, — недаром же ради этого знамени, за которым сейчас не стоит ничего, кроме психики, терпели они оскорбления, позволяя называть себя свиньями.

Как бы то ни было, лично я остановился на Никомахе и Эвдеме, собственно говоря, Аристотеле: именно от него отталкивался я в создании этики психоанализа — этики, дорогу которой мне в течение целого года пришлось прокладывать.

История с аффектами, которые я, будто бы, игнорирую, совершенно в этом же роде.

Пусть ответят мне лишь на один вопрос: аффект, он имеет отношение к телу?[[Cyщecmвo не находится в гармонии с миром,]] Выброс адреналина — это тела касается или нет? Это нарушает его функции, я согласен. Но в каком смысле это идет от души? На самом деле адреналин выбрасывается мыслью.

Поэтому взвесить нужно прежде всего следующее: действительно ли мой взгляд, согласно которому бессознательное структурировано как язык,[[.если это существо говорящее]] позволяет оценить аффект более серьезно, нежели другой, который видит во всем этом что-то вроде перестановки мебели ради вящего удобства. Ведь именно этот последний мне и противопоставляют.

Сводится ли то, что говорю я о бессознательном, к простому ожиданию, что аффект свалится вам прямо в рот — адекватный, как поджаренная прямо в воздухе куропатка? Adequatio еще более смехотворное, оттого что доводит до абсурда

другое, сработанное на славу, говоря на сей раз о соответствии rei, вещи, аффекту, affectus, который и делается отныне ее новым пристанищем. Нужно было дожить до нашего времени, чтобы услышать от медиков нечто подобное.

Я всего-навсего вернулся к тому, о чем Фрейд в своей посвященной вытеснению статье 1915 года, как и в других статьях, где он к этой теме обращался, заявлял сам, — а именно, что аффект смещен. Как оценило бы себя это смещение, если не посредством субъекта,[[Метонимия является для тела правилом,]] наличие которого тот факт, что он является здесь лишь производным от представления, все равно так или иначе предполагает?

Лично я объясняю это влиянием «шайки», как называл ее Фрейд, так как сам, должен признаться, имею дело с точно такой же. Однако, обратившись к переписке с Флиссом (к письму, которое в единственном имеющемся у нас издании этой переписки оказалось опущено), я показал, что представление это, и именно представление вытесненное, есть не что иное, как структура, [[.лотому что субьект мысли выступает в метафорическом облике.]] причем именно постольку, поскольку прямо связана с постулатом означающего. См. письмо 52

— вы найдете там этот постулат написанным черным по белому.

Как можно настаивать на том, что я игнорирую аффект и чваниться своим вниманием к нему, когда свежо еще в памяти, как целый год, последний год моих семинаров в госпитале Святой Анны, посвятил я теме тревоги?

Некоторые из вас с тем созвездием, в котором я отвел ей место, уже знакомы. Различия, проведенные мной между смущением, затруднением, замешательством, убедительно говорят о том, что аффектами я отнюдь не пренебрегаю.

Да, это правда, что аналитикам, проходившим подготовку в ОВЗоАДе, запрещалось посещать мои лекции в госпитале Святой Анны.

Я об этом не сожалею. Именно в том году, объяснив тревогу исходя из предмета, с которым она связана — а вовсе не лишена его, как до сих пор считают психологи, которые кроме отличия тревоги от страха так ничего нового к ее пониманию и не добавили, — исходя, повторяю, из этого помета, как я теперь свой объект (а) называю, я произвел на окружающих

столь сильное впечатление, что под влиянием этого аффекта один из них, испытав головокружение (с которым ему, однако, удалось справиться), от меня как от пресловутого объекта освободился.

Если мы заново рассмотрим аффект с позиций того, что было мной о нем сказано, мы так или иначе вернемся к тому, что высказано о нем бесспорного.

Сама резекция «страстей души», как гораздо точнее именует эти аффекты Св. Фома, резекция, которая начиная с Платона следовала членению тела — голова, сердце и даже, как он выражается, надсердие, — разве не свидетельствует она о том, что подход к ним возможен лишь через тело, которое, я повторяю, аффицируется исключительно структурой?

Я покажу сейчас пример подхода, позволяющего извлечь серьезные выводы — я хочу сказать, целую серию выводов — из того бессознательного, что оказывается в этих производных явлениях преобладающим.

Возьмем, например, грусть — ее обычно называют депрессией, полагая носите-

лем ее либо душу, либо психологическое напряжение в духе философа Пьера Жане. Но ведь это вовсе не состояние души, это просто-напросто моральный изъян, или, как выражался Данте, да и Спиноза тоже, грех, то есть нравственная трусость, существующая, по сути дела, в координатах мысли, иначе говоря, долга говорить искусно, [[Есть лишь одна этика — этика искусного слова.]] найдя тем самым свое место в бессознательном, внутри структуры.

Но стоит этой трусости, оборачивающейся отвержением бессознательного, сделать шаг к психозу, как немедленно следует возвращение того, что было отвергнуто, языка, в реальное; тут-то и возникает маниакальное возбуждение, в силу которого подобный возврат смертелен.

На полюсе, грусти противоположном, лежит «веселое знание» — оно представляет собой добродетель. Добродетель никому грех не отпустит — он, как известно, первороден. Добродетель, которую я именую «веселым знанием», является тому примером, явственно обнаруживая, что состоит она не в том, чтобы понять, нырнуть в смысл, а в том, чтобы проскользнуть к его поверхности как

можно ближе, но не слипаясь с ним и испытывая поэтому наслаждение от расшифровки, [[.и одно знание — знание бессмыслицы.]] откуда следует, что для «веселого знания» смысл, в конечном счете, оборачивается грехопадением.

Где же во всем этом то, что составляет счастье? Да везде. Субъект счастлив. Больше того — это и есть его определение, ибо он не может никому быть обязан ничем, [[На "свидании" с (а).]] кроме часа, другими словами — счастья, фортуны, и всякий час благоприятствует тому, что хранит его, то есть тому, чтобы он повторял себя.

Удивительно не то, что он счастлив, не подозревая о том, что его к этому приводит, то есть о зависимости своей от структуры, а то, что у него возникает идея блаженства — идея, заходящая настолько далеко, что он чувствует себя из этого рая изгнанным.

К счастью, нашелся поэт, который нам секрет выболтал, — Данте, которого я уже здесь цитировал, да и другие с ним — не чета тем, кто живет жалкими перепевами классики.

Взгляд, взгляд Беатриче, трижды ничто, [[.если это наслаждение жeнщины.]] ресничный взмах и изысканное отребье в итоге: глядь, и возник Другой, в ко-

тором непозволительно не узнать как раз ее наслаждение — наслаждение той, кого он, Данте, удовлетворить не может, ибо, кроме взгляда, этого объекта, ничего от нее получить не в силах, [[..Другой обретает вне-существование.]] но кого сполна, по его словам, утешает Бог (больше того, уверения в этом получаем мы — так уж устраивает поэт — из собственных ее уст).

Что не может нам не надоесть. Слово, жонглируя буквами которого, как делают это порою на киноэкране, получим что-то вроде другого слова — «единость», [[.но вовсе не субстанцию Единого.]] которым и обозначу я идентификацию Другого с Единым. Я имею в виду то мистическое Единое, которому комический другой, играющий в платоновском Пире столь заметную роль, — другой по имени Аристофан — находит изобретательный эквивалент в животном о двух спинах, рассечение которого вменяет он в вину бессильному поступить иначе Юпитеру — поступок, прямо скажем, гнусный: я уже говорил, что делать так не годится. Реального Отца в столь неприличные вещи не впутывают.

Тем не менее грешен этим и Фрейд [[Ибо "ничто не является всем" в вереницах означающих.]] — ведь Эросу, который противопоставлен у него Танатосу в качестве принципа

«жизни», вменяет он именно функцию единения, словно кто-то, помимо краткого соединения в половом акте, может подобное слияние двух тел в одно засвидетельствовать!

Так и получается, что аффект, которому по природе свойственно обитать в языке, оказывается в теле (я нарочно упещряюсь здесь вороньими перьями — они нынче в большей цене, чем мои собственные) — оказывается, повторяю, оттого что не находит себе жилища, [[.аффект представпяет собой нестроение.]] — во всяком случае, по своему вкусу. Называют это унынием, дурным настроением. Что это на самом деле — грех, сумасшедшинка, или подлинное прикосновение Реального?

Так что было бы куда лучше, если бы ОВЗоАД воспользовалось для того, чтобы его, этот аффект, исполнить в другой тональности, моей скрипочкой. Все было бы лучше, чем поднимать гвалт.

Толкуя влечения в туманных жестах, призванных заручиться авторитетом моего дискурса, вы оказываете моим заслугам честь слишком высокую, чтобы заслужить за это мою признательность -

Вы сами, столь мастерски транскрибировавший мой Х1-й Семинар, лучший тому свидетель: кто, как не я, сумел пойти на риск, впервые решившись о влечениях заговорить вслух?

Именно в Вашем лице впервые я нашел слушателя, который не ухитрился, уныло развесив уши, расслышать, будто я придаю Единому черты Другого — а именно в этой мысли упорствует человек, пригласивший меня туда, где я впервые был Вашего внимания удостоен.

Кто, прочтя главы 6, 7, 8, 9 и 13, 14 Семинара XI, не почувствует, как много мы выигрываем, когда, вместо того чтобы передавать немецкое Trieb словом «инстинкт», точно описываем влечение термином «отклонение», [[.а влечение-отклонение, сдвиг.]] поверяя анализом и вновь восстанавливая, вслед за Фрейдом, его причудливость?

Кто, следуя моему ходу мыслей, не почувствует разницу между энергией, той всякий раз поддающейся определению константой Единого, на которой построена экспериментальная составляющая современной науки, и Drang'ом, или порывом влечения, которое, будучи, разумеется, наслаждением, лишь от границ

тела получает — я собирался как раз найти этому математическое выражение — свое постоянство? Постоянство, состоит которое лишь в четверичной инстанции, где каждое влечение сохраняется, благодаря тому что сосуществует с тремя другими. Будучи силой, четверица дает ключ к разобщению, которое желательно предотвратить, — разобщению между теми, кого пол сам по себе еще не может сделать партнерами.

Я, разумеется, не применяю ее для проведения различия между неврозом, перверсией и психозом. [[Так что я не могу сказать, что ты для меня такое.]]

Я сделал это в другом месте, следуя повсюду тем обходным тропам, которые торит, вновь и вновь возвращаясь на круги своя, бессознательное. И фобия маленького Ганса возникла, как показал я это, именно там — там, где гулял он с Фрейдом и своим отцом и куда аналитики страшатся за ними с тех пор последовать.