НА СВЕТЛОЙ СЕДМИЦЕ

Рыцарь Тевтонского ордена Августин фон Радшау наслаждался жизнью в деревянном русском замке То-ропец точно так же, как и двое других бывших членов ордена меченосцев — Михаэль фон Кальтенвальд и Га­бриэль фон Леерберг. Ему нравилось все — уютное и богатое жилье, строгости великопостных дней и за­мечательные яства, коими стали потчеваться русы с наступлением Светлой седмицы после Пасхи; ему пришлись по сердцу церковные обряды, в которых от­сутствие органной музыки с лихвой восполнялось нео­бычайно красивым и стройным клиросным пением. И в русах он видел гораздо больше не показной, а истинной, исходящей из глубины сердца, веры в Христа. С русским простодушием трудно скрыть, веришь ты или не веришь.

Князь Александр вызывал восхищение. Таких светлых государей Августину еще не доводилось встречать в свои тридцать лет. Поначалу он объяснял это тем, что Александр готовится к свадьбе и потому так воодушевлен, но вскоре фон Радшау не мог не при­знать, что радостный свет струится из русского князя сам собою, независимо от обстоятельств его жития. И уже никак не хотелось возвращаться на службу к магистрам ордена Девы Марии, которые, как ни кру­ти, никогда не смогут относиться к разгромленным литовцами меченосцам как к равным. А хорошо ли все время чувствовать себя битым, униженным, второсте­пенным?..

Уже в среду Светлой седмицы он объявил двум сво­им соратникам:

— Достопочтенные Габриэль и Михаэль, я считаю своим долгом поставить вас в известность, что принял твердое решение вставить ногу в новое стремя — вос­пользоваться приглашением князя Александра и пе­рейти к нему на службу. Я обосновываю это свое наме­рение прежде всего тем, что горю желанием отомстить литовцам за уничтожение нашего ордена меченосцев. Находясь на службе у Германа фон Зальца и Андреаса фон Вельвена, мы не можем рассчитывать на ближай­шее начало военных действий против литовских пле­мен. Князь Александр и отец его Ярослав, напротив того, уже дрались с враждебными Христу литвинами и намерены воевать с ними в ближайшем будущем. Что вы можете сказать мне в ответ?

Габриэль и Михаэль угрюмо переглянулись друг с другом, и Августин понял, что сейчас между ним и ими разгорится ссора. Первым после долгого и изну­рительного молчания заговорил Михаэль фон Каль-тенвальд:

— Возможно, дорогой друг наш Августин фон Радшау решился на большее и готов даже перейти в рус­ское вероисповедание?

Этого вопроса он ждал. Но ответить на него он не был готов и замялся:

—   Яне могу твердо ответить… Пока я бы хотел ос­таться в лоне папской Церкви…

—   Пока?.. — еще более грозно нахмурился Кальтенвальд.

—   Он сказал «пока»! — возмущенно фыркнул Леерберг.

—   Да, я сказал «пока», — заговорил Радшау, со­бирая в кулак всю свою рыцарскую решительность и бесстрашие, — потому что сейчас мне еще не хватает родных церковных обрядов, но мне по сердцу и обря­довость русов, ведь предки мои были русскими, и если я буду служить при Александре долго, то со временем перейду в исповедание Христовой веры по их образцу.

—   Ах вот как! — вскочил с кресла и стал ходить по просторной горнице Кальтенвальд. — Это возмути­тельно!.. Позвольте вам заметить, уважаемый Авгус­тин, что, во-первых, нам, тевтонцам, негоже изменять своим обычаям, во-вторых, мы обязаны оставаться верными своему языку, в-третьих, нам следует хра­нить привязанность к своему вероисповеданию, а в-четвертых…

Тут в лице благородного рыцаря произошло некое видоизменение, будто по лицу этому, как по густому лесу, прошел сильный порыв ветра. Михаэль фон Кальтенвальд, сорокалетний владелец каких-то почти не существующих поместий и угодий где-то в Прус­сии, вдруг подбоченился и закончил еще более грозно:

— А в-четвертых, дорогой наш фон Радшау, если Уж переходить в русское вероисповедание, то следует Делать это как можно скорее, до того, как нам придет­ся давать ответ Андреасу фон Вельвену, хотим ли мы Дальше служить под его знаменами.

Августин даже не сразу и понял смысла слов, толь­ко что произнесенных.

—    То есть… — пробормотал он и удивленно уста­вился сначала на Кальтенвальда, а потом на Леерберга, продолжившего разговор:

—    А то и есть, дорогой Августин, что если мы при­мем русское вероисповедание до того, как снова встре­тимся с юнгмейстером Андреасом, то у него уже не бу­дет веских доводов против нашего перехода на службу к Александру и нам легче будет убедить его в том, что и под львами Александровых знамен мы сможем столь же ревностно служить христианской вере, как и под штандартами Тевтонского ордена.

Столь судьбоносная беседа происходила в среду, а уже на другой день, в четверг, трое тевтонских рыца­рей стали свидетелями обряда Крещения, что им, вви­ду их последних решений, было весьма любопытно. Тем более что у этого Крещения была занимательная предыстория.

Крестили одного ингерманца, приехавшего в Торо-пец искать свою жену. Этот ингерманец был богатым рыбным торговцем, но с недавних пор залаял, то есть стал страдать неким странным недугом собаколаяния, особым помешательством, возможно, свойственным народу, населяющему Ингерманландию. Сам он доселе пребывал в дикости и мраке язычества, в то время как супруга его, родом русская, была крещена, а с тех пор, как муж стал лаять и не мог более заниматься торговы­ми делами, она взвалила купеческую долю на себя.

При том, что весьма важно, родной брат лающего ингерманца, не то Пельгуй, не то Пельгусий, был из­бран вождем своего народа. Желая укрепить добрые отношения с новгородцами, под чьим господством и покровительством находилась Ингерманландия, пе­ред началом Великого поста он принял в Новгороде святое Крещение под именем Филиппа в честь апамей-ского мученика. К тому же, как он сам свидетельство­вал, к нему явилось нечто, грозно сказавшее ему: «Аль не хочешь лаять, подобно брату, то прими святое Крещение».

Новокрещенный Филипп сильно уверовал в Бога, стал усерднейшим христианином, а перед Пасхой, во время горячей молитвы, он слышал снова голос, сказавший ему: «Аль не хочешь, чтобы брат твой лаял, иди и крести брата да обвенчай его с женой, Февронией христианкой, которая ныне в Торопце обретается».

На Пасху бывший Пельгуй явился в Торопец со своим лающим братом, которого должны были крес­тить, а затем и браковенчать с женой.

Обряд проходил в Георгиевском соборе, куда веру­ющие русичи, Александр и все князья, а с ними и тев­тоны, ежедневно приходили для воздаяния молитв и славословий воскресшему Христу. После окончания утренней службы епископ Меркурий изготовился принять оглашенного ингерманца в баптистерии, име­нуемом у русов крестилищем. Сюда же последовали не очень многие, в том числе и князь Александр, а с ним напросились и тевтонские рыцари, открывшись ему, что вскоре, быть может, тоже восприимут русское ве­роисповедание.

Крестильную купель украсили тремя горящими свечами. Все преисполнились благоговения. Ввели обуреваемого. Он был бледен и смотрел себе под ноги. Епископ возгласил благое слово, начался обряд. Поку­да все шло хорошо, ектеньи и молитвы… но едва Мер­курий стал совершать елеопомазание и только поднес ко лбу крещаемого кисточку, как тот вдруг поднял на него страдальческие глаза и громко залаял. Когда опу­стил глаза, лай медленно угас и прекратился.

Все так и вздрогнули. Епископ казался ничуть не оробевшим. Отставив до поры кисточку с елеем, он от­дал какое-то приказание.

—    Что он сказал? — спросил Августин фон Радшау у Кальтенвальда, знающего русскую речь.

—    Велел принести какую-то воду, — пожал плеча­ми тот. — Какую-то августную воду…

Принесли глиняный сосуд, епископ откупорил его и стал поливать на голову крещаемого прямо из горлышка. Ингерманец заметался, князь Александр и Пельгуй Филипп схватили его, а епископ продолжал обливать этою «августною» водой, обливаемый бился и лаял, но вдруг затих, и Августину фон Радшау, чело­веку вполне трезвомыслящему, померещилось, будто маленькая, обтрепанная и очень злая собачонка про­скочила мимо него от ингерманца к дверям крестили-ща и там исчезла.

Все, что происходило дальше, родило в душе тевто­на целую бурю восторгов. Ингерманец вдруг просветлел и, встав перед священником, покорно отдался елеопо-мазанию. Затем его ввели в глубокую купель и трижды погрузили в воду — «Во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь». И вид у крещаемого был в эти мгновения самый счастливый, какой только можно себе вообразить, а Августину захотелось быть крещаемым и погружаемым в крестильную купель.

А когда ингерманца, уже нареченного Ипатием, епископ стал миропомазывать, во всем крестилище стало будто еще светлее, и будто птицы захлопали крыльями, и все запели, и что самое удивительное, Августин вместе со всеми, по-русски:

— Елицы во Христа крестистеся, во Христа обле-костеся, аллилуйя!

Трижды пропели, а ему казалось, что много раз. И откуда-то издалека долетело до него пение органа, слегка смутило душу и унеслось. А когда все закончи­лось, ему казалось, что чудо продолжится, и точно так же, как пел, он станет легко и свободно говорить по-русски. Увы, ничего подобного не произошло. Язык его не хотел ворочать незнаемые камни русских слов.

Весь день потом он, да и оба его соплеменника ходи­ли под впечатлением чудес таинства святого Креще­ния. И решили, что в субботу Светлой седмицы, на ко­торую было назначено обручение Александра, предше­ствующее браковенчанию, все трое перейдут в русское вероисповедание.