СВАДЬБА АЛЕКСАНДРА И АЛЕКСАНДРЫ

Насилу растолкал его, ей-богу. Да оно и понятно, отчего он с утра так разоспался, ведь поди всю ночь не спал, раздумывая о Данииле Романовиче. Да и любой бы не уснул на его месте, зная, что рядом соперник пасется. И каким это ветром занесло князя галицкого в наше торопецкое сидение!.. Не было печали.

Сам я в то утро проснулся ни свет ни заря. Темно еще было. Горькие мысли о моей Февроше взбередили сон, вынырнули изнутри и разбудили меня. Ворочал­ся, ворочался — никак уж не спится. Встал, оделся и пошел прогуляться по предрассветной крепости. И на счастье застал, как Данила Романович с людьми покидал свое временное здешнее пристанище, уезжал, голубчик. Видно, не состоялись замыслы, а какие — о том только гадать.

И вот теперь, когда я подымал со сна Александра, было у меня чем его обрадовать:

—    Да вставай же ты, солнце наше! Съехал он.

—    Кто?.. О чем ты?.. — из дремучих нетей спросил Славич.

—    Да кто ж как не князь Данила. Вестимо, о чем-то тут умышлял, да сорвалась рыбка. Утек еще до рас­света, яко тать.

Тут появились сам великий князь с братьями Бо­рисом и Глебом, а с ними и младший Славич — Анд-рюша, мой ровесник, тоже осьмнадцати лет от роду. Борис был назначен на идущую свадьбу дружкой, Ан-дрюша — поддружьем, а Глеб — сватом. В руках Бо­риса сияла невестина девичья тесма48 из дорогого ало­го шелка, шитая золотыми лефандами49 , конями, раз­нообразными птицами и цветами.

—    С праздником тебя, сынок Сашенька! — громко объявил Ярослав Всеволодович. — Вставай, ясноглазик мой, невеста твоя уже давно в мыленке банится, твоим мылом с себя прежнюю жизнь смывает да в по­следний раз девичью косу заплетает.

—    А вот ее девичья полоса, в коей Александре бо­лее не красоваться. — Борис Всеволодович положил перед женихом нашим невестину тесму. — Пора и те­бе, дорогой мой племянничек, в мыльню. Думали, ты уж давно встал.

—    Там, Сашка, уже такое кипит! — не утерпел внести свой голос Андрюша. — На будущий год я тоже оженюсь.

— Посаженые отец и мать вчера ночью приехали, крестные твои, — известил Глеб. — Сейчас отправи­лись вам брачное ложе изготавливать.

Бедный Славич только теперь истинно распахнул свои ясные, как у сокола, очи и встрепенулся. Я, брат­цы, тогда забоялся за него — не уснет ли в час венча­ния? Дободрствует ли до первой своей брачной ночи? И что он потом с невестой будет делать, такой сонный?

В мыльне я его банил тремя вениками, но недолго, чтоб его пуще прежнего не разморило. Старался рас­шевелить:

— Смывай, смывай с себя, Славич, всю свою греш­ную жизнь преждебрачную. И почто Александра тебе своего мыльца не передала? Почему только жених не­весте мыло дарит? Да не зевай ты, а то всю свадьбу свою прозеваешь!

И лишь когда мы с Борисом Всеволодовичем пятью ушатами ледяной воды окатили его, взбодрился кня­зек наш, из бани вышел иным человеком — таким, ка­ким мы и знали его постоянно.

Румяный, причесанный, чистый, нарядный, в луч­шем своем кафтане из вишневого аксамита, тонко ото­роченном горностаем, а поверх покрытом алтабасным корзном"'0 , в красных, купленных в Торжке хзовых51 са­погах и в собольей шапке сел он на своего любимого зо­лотисто-буланого кипчака52 Аера, я оседлал своего чер­ного ромея53 Воронца и пристроился неподалеку от же­ниха в свадебном поезде. И так мы тронулись в недалекий путь к дому невесты. День стоял яркий, солнечный, на небе — ни облачка, в аксамитных кафта­нах было жарковато. Всеволодовичи и Ярославичи па­рились в них, а я наслаждался тем, что мне необяза­тельно было щеголять аксамитом и на мне сидел легкий кафтан из голубой объяри.

Проезжая мимо дома Февроньи, я увидел ее краем глаза, и все во мне перевернулось. Тут к нашему поезду, почти в самый его конец, пристроились на своих лошадях ижорский воевода Филипп Пельгуй и брат его, Феврошин муженек, недавно крещенный тут, в Торопце, и нареченный Ипатием. Видеть его мне бы­ло досадно, но что поделать — сам Александр послу­жил ему при Крещении восприемником, и отныне сия неумытая ижорва становилась в ряды нашей Алексан­дровой дружины. Глаза б мои не глядели!

Стараясь о том не думать, я глазел по сторонам, как повсюду разгоралось свадебное веселье. Не соврал Андрюша — все кругом кипело: девушки водили хоро­воды и громко пели смелые песни, парни заигрывали с ними и от души ряготали, веселясь солнышку и ярой весне, толпы народу теснились вдоль дороги, спеша увидеть, как великий князь Ярослав везет женить сво­его сына, и швыряли в свадебный наш поезд пригорш­нями зерна и хмель. Эх, братцы, как же мне хотелось быть теперь среди веселящихся парней да найти себе поскорее замену моей сердечной занозе!..

Возле дома невесты началась война с охраной. Дружка Борис, подбоченясь на своем чалом жеребце, подъехал к ним один и рявкнул:

— А ну! Дай дорогу! А не то угощу булавою-то!

И показал им свою булаву аспидного камня, тяже­лую и грозную. Меж ним и невестиной заставой нача­лась перепалка. Те не уступали в угрозах, являя храб­рость, у меня аж руки зачесались подраться, хотя всяк понимал, что все сие понарошку. Наконец дружка с тя­желым вздохом слез со своего фаря54 и направился к за­ставе договариваться добром. Туда вскоре пошли по­дарки. За женихово место Александр послал игренево­го жеребенка — ливонской тяжеловозной породы. Только тогда нас впустили посидеть на дорожку за не­вестиным столом. Подружки у невесты очень мне при­глянулись, особенно одна по имени Апраксия. А когда она запела вместе с Александрой прощальную песню, так у меня и вовсе легло к ней сердце. Эх ты, сердчиш­ко мое неуемное, так тебя да разэтак!

Но и право слово, братцы мои, до чего же хорошо пели полочаночки! С детства я пуще всего обожаю свадебные песнопения. И во Владимире, колыбель­ном моем граде, хорошо распевают, и в Переяславле, ставшем моим вторым родным местом, не хуже, да и в Новгороде, к коему тоже припеклась душа моя, отменно девушки петь могут, но полочанки, скажу вам от чистого сердца, до слез душевно изли­вали песню:

Отворились воротечки на ветру, на ветру.

Александр едет с милостию, с милостию.

Воевода славный с поездом, с поездом.

Александр едет с молодой, с молодой.

С молодой Александрою Брячиславною.

Живи, живи, батюшка, век без меня, век без меня.

Без молодой Александры Брячиславовны.

Храни тя Боже, батюшка, батюшка-свет.

Свет дорогой батюшка Брячислав Изяславич!

И, глядь, расплакался Брячислав Изяславович, хо­тя еще и ничего не выпито было, за столом только лег­кого пива пригубили. Размазал по лицу своему слезы и крикнул, притопнув ногой:

— Добро-хватит! Рви, Санька, скатерть!

А невеста только того и ждала — хвать своей руч­кой угол камчатной55 скатерти да как рванет в сторо­ну, столовая утварь так и посыпалась на пол, а не вся — какие-то стаканы и блюдца по голой столешни­це поплясали да и остались. И чьи остались, тем, ста­ло быть, счастье в нынешнем году обещалось — де­вушкам замуж выйти, брачным детишек родить, ста­рикам внуков получить.

Брячислав подступил к молодым со святым обра­зом Богородицы, благословил их на долгую житей­скую дорогу. Дал дочери новые оленьи полусапожки, а у нее взял себе навсегда ее черевики, прижал их к своему сердцу и снова едва не всплакнул. Видать,

слезлив был князь Полоцкий, оттого и одних дочерей его жена на свет выпрастывала.

Под пение подружек отправились вон из невестина дома в церковь. Я старался держаться поближе к под-невестнице Апраксе и хоть мало, да заговорить с ней. А она знай себе пела:

Подруженька, красна девка,

Не стой ты обок дорожки,

Не то понайдут чужи люди,

Подруженька, возьмут тебя,

Посадят тебя в золоту повозку,

Подруженька, повезут тебя,

Подруженька, продадут тебя,

Подруженька, за три гривны,

Молодому князю Александру.

И так переливался ее голос, так играл, как играет бегущий по камушкам ручей, как переливается багря­ница, озаренная ярким весенним солнцем. Знай толь­ко во все уши заслушивайся.

До Георгиева храма недалеко было, дошли пешие, вступили внутрь, началось венчанье. В храме я Ап-раксу плохо видел — много людей набилось. Да я и Славича с его невестушкой едва различал за спина­ми стрыев его, Бориса и Глеба, вставших за венчаю­щимися ради держания венцов над ними, когда при­дет пора.

Вот спели славобожие, вот Меркурий изглаголал поучительное слово о супружестве и приступает испы­тывать:

—    Имаши ли, Александре, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в же­ну сию Александру, юже зде пред собою видиши.

—    Имам, честный отче, — прозвучал в ответ чис­тый и громкий голос Ярославича.

—    Не обещался ли еси иной невесте?

—    Не обещался, честный отче.

Теперь епископ стал пытать невесту:

—    Имаши ли произволение благое и непринуж­денное и твердую мысль пояти себе в мужа сего Алек­сандра, его же пред собою зде видиши?

—    Имам, честный отче, — звонко, как новенькая монетка, прозвенел голосок невесты.

—    Не обещалася ли еси иному мужу?

Тут я аж почуял, как все напряглись — вдруг да чирикнет Брячиславна, что обещалась Даниле…

— Не обещалась, честный отче, — ко всеобщему облегчению ответила княжна Полоцкая.

Диакон возгласил, и покатилась ектенья. Коротким мигом я перехватил взор Апраксы, стрельнувший в ме­ня с женской половины, но и того хватило мне убедить­ся, что она тоже думает обо мне и ищет меня взглядом.

В храме было жарко, даже мне в моем легком каф­тане, а уж каково было всем и Славичу в их тяжелых праздничных нарядах! Каково было епископу Смолен­скому в его нарядной плотной фелони50 из небесно-ла­зурного алтабаса… Он читал союзные молитвы, и ка­залось, им конца и края не будет. Но ничто не вечно в мире сем, даже молитвы, и вот уж золотые венцы об­разовались в руках у епископа:

— Венчается раб Божий Александр рабе Божией Александре, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.

Борис Всеволодович перехватил тяжелый венец Александра и стал держать его над головой Славича.

— Венчается раба Божия Александра рабу Божию Александру во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.

Теперь настала очередь Глеба — он держал венец поменьше над головой Брячиславны.

— Господи Боже наш, славою и честию венчай я!

Снова началось длительное громкое чтение — из Апостола и Евангелия. Свеча в моей руке потекла силь-. но, заляпала низ кафтана воском. Февронья сказывала, что умеет легко воск с одежды снимать, способ знает, да только где теперь та Февронья… Оглянувшись, я ра­зыскал глазами Пельгуя и брата его, новокрещенного Ипатия. Стоит, ижора, и не лает проклятый… Хотя, что же, разве век мне было с Февроньей спознаваться? Рано или поздно надобно было бы ее бросать да невесту себе ловить. И жалко было бы Феврошу добрую. А так — Бог сам разлучил нас.

— Эх!.. — простонал томящийся неподалеку от меня младший брат жениха Андрюша. Поначалу он глядел во все глаза на совершаемое таинство венча­ния, но жарко — и он стал изнывать.

Тут подошло общее «Отче наш», а значит, недолго уж оставалось томиться. Пропев, все в храме взбод­рились, закрякали, предвкушая скорое окончание последования и будущий великокняжий свадебный пир. Вошла общая чаша, Меркурий благословил ею всех, прочел молитву и стал подавать пить: жени­ху — невесте — жениху — невесте — жениху, кото­рый с третьего раза допил чашу их жизни до конца. Затем венчаемых провели трижды вокруг аналоя под громогласное пение «Исайе, ликуй». Кончено венча­ние, ушли венцы из рук Александровых стрыев в ру­ки епископа и далее — в алтарь. Последние молитвы уже не томили, а летели по храму, хлопая крыльями. И улетели, и вот уж потекли люди поздравлять об­венчанных, отныне — мужа и жену. Каково же было мое удовольствие, когда моя очередь дошла вместе с Апраксою, я справа, а она слева приблизились к Александру и Александре, чтобы с поклоном поже­лать им многолетия и многочадия. А отходя прочь, я успел на миг ухватить своими пальцами самые кон­чики Апраксиных пальчиков, как бы невзначай, но тотчас оглянулся на нее со значением, прочтя от­четливо в ее глазах, что отныне крепко завладел ее мыслями.

Меркурий начал читать отпуст, ближе к паперти создалось оживление — кое-кто выходил наружу.

— …и спасет нас, яко благ и человеколюб-б-бец-ц-ц! — могучим басом пропел последнее слово отпуста Смоленский епископ. Свадьба пошла из храма в мир.

На паперти невесту ждала нарядная кика с золотым узорным налобником, двурогая, украшенная меховы­ми шариками. И у меня в голове само собой взбрыкну­лось: «О то — таковую же надобно будет и Апраксе». И я и сам испугался такой саморожденной мысли, ибо доселе и думать не думал о женитьбе на подневестнице. Да и отдадут ли ее за меня? Жених я видный, многие б не задумались пойти за меня, да вот родом, поди, не так знатен, как она, Евпраксия Дмитриевна, дочь известно­го боярина Раздал.

Прежде чем взять кику, которую завтра утром он наденет на голову своей жены, Александр должен был выпить чарку крепкого меда, которую я налил и подал дружке Борису, а тот уже — Славичу. Глеб передал чарку сладкого угорского вина невесте.

—    Здравия тебе, жена моя, Александра Брячиславна, — произнес жених. — Отныне жизнь твоя не тебе принадлежит, а мне, и мою собственность обязана ты беречь, Саночка.

—    И тебе здравия, муж мой, Александр Ярославич, — отвечала невеста. — Отныне жизнь моя зави­сит от твоего здравия, и если любишь меня, то и здрав будешь, Леско милый.

С этим они выпили свои чарки и скинули их через левое плечо назад, и я успел подхватить Александро­ву, а Евпраксия — Александрину. И вновь мы пере­глянулись, теперь весело и игриво, яркий румянец по­крывал лицо подневестницы.

—    Будешь моею? — жарко шепнул я ей в ухо.

—    О Боже… — аж задохнулась она от такой дерзо­сти. Из храма вышли в яркий солнечный день, распах­нутый на все небесные окна и двери, огромный, лазоре­вый, как фелонь Меркурия. И теперь, когда все усажи­вались, кто на верхи коней, а кто, как жених и невеста, в повозки, настала наша очередь петь. Первым грянул дружка Борис, и все тотчас подхватили, ая вместе со всеми:

Молодой, молоденький соколик

От земли вверх возносился.

Ой, лели-лели-лели!

От земли вверх возносился.

Он от земли возносился,

В емях нес свою емину57.

Ой, лели-лели-лели!

Молодую голубину.

Молодешеньку голубку,

Белоснежну Александру.

Ой, лели-лели-лели!

Александру Брячиславну.

Я пел и старался, чтоб моя Апракса слышала, ка­кой у меня красивый голос и как я умею владеть им, подныривая под основной строй голосов, а затем вос­паряя над ними. Ратмирка, шедший рядом, злил ме­ня — он, как всегда, пел несравненно лучше.

Великий князь первым вскочил на своего белого уг-ра58 и поскакал, чтобы встретить свадебный поезд на подъезде своего дома, где ждал нас пышный пир. Про­должая петь долгую завенчальную, мы тоже тронулись не спеша. Я ехал рядом с повозкой молодых, в ней, кро­ме Александра и Александры, сидели дружка Борис, сват Глеб и две подневестницы — Мелания и Евпрак-сия, которая взялась оживленно беседовать с Глебом Всеволодовичем, а я уже ревновал ее и сердился.