БЛАГОДАТНЫЙ ОГОНЬ

Из святого града Иерусалима, от самого живоносного камени Гроба Господня шел инок-паломник по­видать Александра. Два разных противоречивых чув­ства одолевали его. Первое — страшное, чернокаменное, тяжким гнетом лежащее в груди всю эту зиму, покуда он влачился по Земле Русской, видя ее беспри­мерное и полное разорение. Но чем ближе был Торопец-городок, куда стремился странник, тем больше охватывало его чувство радости, что вот уж скоро встретится он с Ярославичем и порадует его благою ве­стью, несомой от самих тех земель, где проповедовал и страдал Господь наш Иисус.

Горе мрачное стояло за спиной инока Алексия, жгло ему пешие пяты, дышало огнем в затылок — ничего не осталось от обители, из которой два года назад отправился он в святые земли, никого не по­щадила смерть из монастырской братии, провожав­шей его тогда в дальнее паломничество. Неведомое племя с востока истребляло русичей. Бог, любя Русь, наказывал ее за многие прегрешения, как ка­рают того, от кого ждешь великих дел. Родной Переяславль, покинутый для края чужого, встретил странника пепелищем, по которому бродили несча­стные тени.

Алексий родился в небольшом сельце на берегу Клещина озера1 за двадцать лет до Александра, рано остался без родителей, отроком подался в Переяславль, в Борисоглебскую обитель к игумену Иадору. Братия была тут немногочисленная, в разные годы от семи до десяти иноков, в основном все хорошие, по­кладистые и спокойные. Алексий средь них был са­мый строптивый. Но ни разу не возникало у него же­лания покинуть монастырь. Постригли его в осемьсот-летнюю годовщину преставления преподобного Алексия, человека Божия, в честь которого и назвали новоиспеченного монаха. Но должное смирение так и не пришло к нему, покуда не родился у князя Яро­слава Всеволодовича второй сынок.

В тот день, тридцатого мая двадцать восьмого года2 , словно доброе и спокойное солнце просияло в душе у Алексия. Он бы и сам не смог толком объяснить, что связывало его с новорожденным княжичем, но, когда кто-либо говорил что-то о маленьком Ярославиче, светлое тепло разливалось во всем существе монаха, и он молился о нем — да пошлет Господь Бог в лице этого новоявленного русича мир и спасение всей Земле Русской.

Новый Ярославич появился на свет в день препо­добного Исаакия Далматского, игумена и исповедни­ка, и Иадор тогда сказал:

— Приведи нам Бог такого в нем Исаакия, кото­рый говорил царю Валенту, что не побьешь варваров, докуда не воспылаешь любовью ко Христу Богу.

А монах Феодор добавил:

— И иже ни в пропастях, ни в болотах не погиб­ нет.

Святой обряд Крещения совершен был на двенад­цатый день по рождению. И дано было Исаакию крес­тильное имя Александр в честь доблестного воина и мученика Александра Фракийского, память коего в тот день совершалась.

Инок Алексий издалека наблюдал за Крещением и урывком видел сей колобок румяный. И показалось ему, что младенец был при Крещении как-то не по-младенчески разумен, словно понимал важность про­исходящего; а когда трижды погрузили маленького в купель, яркое солнце озарило окна храма и княжоночек мокрый весело рассмеялся. Рассмеялся и что-то пропел душевное. Многие умилились, и кто-то сказал громко:

— Ой, какой хоро-о-ошенький!

И с той поры никто в Борисоглебском переяславль-ском монастыре не мог нарадоваться на то, как в доб­рую сторону переменился нрав инока Алексия, досе­ле — ретивый и дерзкий, отселе — хоть и немного озорной, но добросердечный и послушный.

В тот год впервые дошли слухи о некоем новом пле­мени, подобном Гогу и Магогу, которое вторглось в Персию, и слышалось в тех слухах нечто особенно тревожное, хотя и до тех пор немало являлось извес­тий о разных саранчах в человечьем обличье. Множе­ство врагов окружало Русь, да и сами русичи в междо­усобице заменяли врагов друг другу, но в монголах слышалась настоящая погибель, а не в агарянах3 и не в немчуре, хотя и те и другие изрядно досаждали. Пер­вые отнимали Русское море — на прибрежье, под Су-рожью, войско султана Аладина побило наших креп­ко. Вторые отнимали Балтику, строили крепости, тес­нили новгородцев, датский немец возле Колывани4 оторвал кусок земли и поставил свою крепость Ревель. Но все сие затмилось, когда Мстислав Галицкий, непобедимый витязь и соперник великого князя Юрия Все­володовича, испытал силу татарскую на берегах реки Калки и, битый, бежал, погубив войско и лучших бо­гатырей числом более семидесяти.

Тревога росла и по причине дурных знамений — то целую седмицу в небесах являлась непомерно огром­ная хвостатая звездяга, рекомая кометою; то засуха все лето жгла леса и болота, так что дымом заслоняло небо и невозможно становилось дышать; то в Клещине озере объявлялось странное чудовище, хвостом пере­ворачивающее лодки рыбаков и по ночам истошно хо­хочущее. И много еще чего такого случалось, о чем су­еверные тотчас говорили как о признаках приближаю­щегося конца света, и на исповедях приходилось частенько повторять одно и то же — чтоб боялись не самого пришествия Грозного Судии, а чтоб боялись своего собственного неприуготовления к Страшному Суду Божию.

Когда княжичу Александру исполнилось шесть лет, его отец, Ярослав Всеволодович, прославился рат­ными и душеполезными деяниями — разбойников ли­товских наказал в битве близ Усвята, умертвив их бо­лее двух тысяч, взяв в плен их главарей и освободив наших пленных. Затем, о другой год, ходил в Сумейскую землю5 на самый северный ее край, где жили ди­кари-самоеды, вразумлял их и многих привез пленны­ми в Новгород для очеловечения; а после того с помо­щью многих священников и без применения силы в Корельской земле крестил жителей, уже готовых к принятию Христова света и радостно вошедших в число народов, познавших благодать.

Тогда же случились в один год две важные смер­ти. В татарах помер их вождь Чингисхан, а на Руси не стало родного деда Александра по матери — Мсти­слава Удалого, и если там, за пределами, были иные громкие военачальники, то Земля Русская продол­жала слабеть в раздорах. Но когда заводились разго­воры об этом, у монаха Алексия так и рвалось слететь с языка — Александр! Он мечтал о нем как о будущем величайшем витязе, слава которого во сто крат пре­взойдет хвалу и удаль Мстислава. Жалко было ему, когда восьмилетнего Ярославича увезли в Новгород и посадили там княжичем-наместником вкупе со старшим братом, десятилетним Федором. Доселе Алексию хоть иногда удавалось повидать княжича-солнышко — то в лесу или в поле при прогулках и на первых охотничьих навыках, а то и приведут в мона­стырь перед праздничком. Теперь же только слухами о нем приходилось кормиться. И тревога грызла — Ярослав-то разругался с новугородцами, оттого и по­кинул их, оставив вместо себя двоих недорослых на-местничков. После Николы зимнего их вернули — в вольном граде вспыхнуло восстание, стали бить всех приверженных Ярославу, и Всеволодович едва успел спасти сыновей своих из огня новгородского буйства.

Два года Александр и Федор жили в Переяславле среди земляков, и Алексий снова частенько видывал того, о ком знал, что ему суждено стать спасителем и сохранителем Земли Русской. Он-то знал, но другие ничего не предвидели в Александре. Говорили о нем, что излишне скромен, даже застенчив, в молитвах ра­детель, а в ратном возрастании пока не очень-то.

О татарах слухи стали понемногу стихать. Говори­ли, что новым хаганом у них выдвинулся какой-то Угадай и что он пуще озабочен завоеваниями в Синь-стране, сиречь в Китае, нежели походами на Русь.

Новгородцы за два года отрезвели умом и вновь призвали к себе княжить Ярослава. Тот отправился к ним с Федором и Александром сразу после Рожде­ства Христова, а ко Крещенью вернулся в Перея-славль один, опять оставив птенцов в чужом гнезде на ветру.

Летом пришли известия, что голод в Новгороде свирепствует люто, потому как ранний мороз истре­бил все озимые, да еще и страшным пожаром сожран весь Славянский конец Новгорода6 , люди тонули в Волхове, спасаясь от огня, и кто не умер от глада и пожара, находил смерть в воде. Едва вновь не свали­ли всю вину на Ярославичей, и отцу их пришлось ехать в Новгород усмирять смуту. Алексий молил Бо­га, чтоб Александра возвратили в Переяславль, но это­го не случилось, шли годы, а свет-княжич оставался на берегах Волхова, и говорили о нем, что он там при­жился, примирился с тамошним человечьим бурело­мом, его полюбили никого не любящие жители воль­ной северной столицы, полюбили и слушаются, хотя ему совсем мало лет. Федор не пришелся им по сердцу, и он часто отлучался в разные походы, лишь бы не си­деть в тени Святыя Софии. По исполнении пятнадца­тилетнего возраста Федора привезли в Новгород же­нить, готовить к свадьбе. Наварили медов до двухсот видов, наготовили кушаний небывалое количество, и уж привезли невесту, когда несчастный юноша вне­запно скончался от неведомой скоротечной болезни, и, конечно же, в Переяславле не оставалось сомневаю­щихся в том, что ихнего дорогого Федюшку отравили проклятые вольнолюбцы новугородские.

Горемычный Ярослав, похоронив старшего сына и приехав вскоре в родной Переяславль, приходил к Иадору на исповедь. Тайну исповеди, конечно же, игумен не раскрыл, но обмолвился:

—    Убивается пуще возможного.

—    А как там Александр? — спросил Алексий.

—    О нем беседы не было, — задумчиво ответил Иадор и в тот же вечер за трапезой повелел прочесть вслух житие Бориса и Глеба, которое и без того в оби­тели знали наизусть. Но, когда стали читать, оно по­казалось теперь небывало пронзительным, особенно когда дошли до стенаний Глеба по погибшему брату: «Лучше бы мне умерети с тобою, нежели жити в сем житии одному, осиротевшу без тебя. Аз думал увидать твое ангельское лице. И се, какое горе постигло мя! Лучше я желал бы умерети с тобою, господин мой. А теперь что делать мне, умиленну и скорбящу о твоей красоте и о глубоком разуме отца моего? О милый мой брате и господине, ежели ты получил дерзновение от Бога, моли о мне унылом, дабы и я сподоблен был ту же смерть прията и жить с тобою, а не в свете сем, пре­льщений полном!»

Алексия так и прожгло насквозь — о нет! Не дай Бог, чтобы сбылось с Александром то же, что и с Гле­бом по кончине Бориса; пошли ему, Господи, крепости души и тела для одоления мечтаний смерти.

И на сей раз сбылась его молитва: Александр не ушел к брату своему в небесную обитель, подобно Гле­бу, ушедшему следом за Борисом. Он окреп мышцею, и уже не говаривали о нем, что токмо молитвенник он. В другой год по кончине брата, весною, пятнадцати­летний Александр Ярославич впервые ходил вместе с родителем в ратный поход на проклятого немца. По­беда была одержана славная, земли за Чудским озе­ром освобождены полностью, а сами немцы заключи­ли такой мир, какого от них потребовал победитель. О юном Александре говорили, что он даже участвовал в сече, но потом эти слухи не оправдались.

Алексий один знал, кто настоящий победоносец, — только благодаря присутствию в походе сына Ярослав одолел немчуру.

В тот же год летом Ярослав и литовцев побил под Русой. И вновь при нем был сынок. И теперь уж мало осталось в Новгороде недовольных ими. Тех, кто лю­бил немца, совсем изгнали, а большинство ретивых новгородцев славили отца и сына. Честь, оказанная им, дошла до того, что отныне новгородцы признавали наследное владение Ярославом и Александром их го­родом. Вот какой радостью великой сменилось тяжкое горе.

Сыновья Всеволода Большое Гнездо, великий князь Юрий и Ярослав Всеволодовичи, радовались хо­рошим годам для Руси, их города цвели и богатели. Украшалась и Борисоглебская обитель в Переяславле, в которой монах Алексий усердно молился о витязе и богоносце Александре, о его полнокровном и креп­ком возрастании. Изредка сам Александр наведывал­ся в родной свой град, где он появился на свет и провел самые счастливые и беззаботные годы детства. Народ любовался им, его созревающей статью и красотою возмужания. Вот в прошлый раз приезжал наш голуб­чик еще с ломающимся голоском, а нынче приехал уже мужчиной. И речь такая твердая, слово каждое — как меч стальной, не то что было еще совсем недавно. Если в храме стоит, то подпевает краше всех, а если на играх станет из лука стрелять, то всех превзойдет в этом искусстве.

Однажды на холме над Клещиным озером они встретились — юный князь и пекущийся о нем монах. Александр любил бывать здесь один, видели, как он то молился, то просто сидел и смотрел на просторы озера. Алексий, когда выдавался случай, тоже взбирался сю­да и сиживал, надеясь на случайную встречу. И вот она произошла.

Он уж собирался вставать и уходить, как вдруг прямо перед ним будто стройное деревцо выросло…

—    Александр Ярославич!.. — вскочил Алексий.

—    Благослови, иноче, — склонил тотчас свою ру­сую голову княжич, выставив пред собою две лодочки ладоней, сложенные одна на другую.

—    Благословляю во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — дрогнувшим голосом промолвил монах, осе­няя княжича Божьим благословением. Он хотел ска­зать ему о том, что непрестанно молится о его счастли­вой участи и будущих великих подвигах, но почему-то

вместо этого пробормотал:

—    Засиделся я тут, прости, княже, поспешу в оби­тель… Храни тебя Бог, солнце ты светлое…

И, покинув Ярославича, поспешил по крутому склону вниз, в сторону Переяславля. Таков и остался единственный в его жизни разговор с Александром. Как же он потом ругал себя за это постыдное бегство! Оправдывался перед собою, что, мол, раз уж княжич любит на том холме один постоять, то нельзя было ме­шать ему, но другой голос говорил: «А и ничего бы не рухнуло в мире, если бы хоть несколькими словами еще перемолвились». Ведь не было в любви Алексия к Александру никакой корысти, ничего такого, чего стыдиться следовало. Это была любовь к рассвету, к пению птиц, к дыханию трав и свежему ветру, к бе­лоснежным облакам и морозной зиме, к чистым ды­мам над жилищами, к ласковым очертаниям крыш и куполов, ко всему тому, что наполняет сердце рус­ского человека радостью о красоте и полноценности человеческого мироздания, созданного Творцом Не­бесным. И юный княжич в представлении инока яв­лял собою чудесный венец сих творений.

Недолгое счастье кончилось внезапным и страш­ным предзнаменованием. В год 6745 от Сотворения мира7 Пасха была на редкость поздняя — аж в послед­ний апрельский день. Снег сошел за две недели до нее, и все уж расцветать взялось, как вдруг в Страстную пятницу, среди ясного солнечного дня, налетел вихрь, нагнал исчерна-синих, будто гнилых, туч, на небе на­громоздилось одно на другое, ударилось и настелило на землю белую снежную постель, а потом посыпалось из туч что-то черное и со стуком стало падать поверх этого белоснежья… Глянули и ахнули в ужасе — пти­цы! Полным-полно мертвых птиц — черных и серых на белой простыне снега. Скворушки и дрозды, зуйки и мелкие дятлы, стрижи и бекасы, щеглы и снегири, а уж воробьев, синичек, мухоловок, поползней и вся­кой прочей чечеточной мелкоты — россыпью. Даже крупные — галки, вороны и грачи попадались. И все сплошь — падаль…

Случаи таковые бывали и раньше, но во времена баснословные, и на своем веку никто еще такого ужа­сающего изумления не помнил. Весь остаток дня то­ропливо собирали мертвых птиц и мешками сносили в ямы, чтобы поскорее закопать и не видеть. В тот же вечер игумен Иадор призвал к себе инока Алексия и сказал ему, чтобы тот собирался сразу после Светло­го Христова Воскресения в дальний путь.

— Вот что, Алешенька, — неожиданно ласково об­ратился к иноку игумен, — тебя одного решил благо­словить я на важнейшее хожение. Сегодня под утро было мне видение — огромная туча именем Батый на­двинулась на нас и все смяла, все пожгла на Русской земле. И стала истреблять русичей, желая уничто­жить всех без остатка. И лишь пасхальным огнем от живоносного Гроба Господня можно спастись. Так что ступай, Алеша, дойди пешком до Святого Града, где Господь наш страдал и воскрес. До будущей Пасхи с лихвой тебе есть время добраться. Возьми Святого Огня, что в Великую субботу на Гробе Господнем сам возжигается, и спеши с ним назад, к нам. Возможно, успеешь спасти нашу землю от полной погибели.

Так, по благословению игумена Иадора, инок Алексий стал паломником во Святую Землю, и в са­мый день главного праздника, в Светлое Христово Воскресенье, утром, отправился в неблизкий путь. Пятеро братьев обители вместе с настоятелем проводи­ли его до ворот монастыря, с каждым он расцеловался и шагнул за ворота в новую для себя жизнь — пешую.

Снег Страстной пятницы продержался только до Пасхи, и теперь уже было сухо, почти не грязно на до­рогах. Ходко шел Алексий всю Светлую седмицу и в пятницу пришел в град Москву, основанную праде­дом Александра, князем Юрием Владимировичем, прозванным Долгоруким. Тут Алексий ночевал в мо­настыре Святого Георгия, который в тот же день посе­тил главный московский воевода Филипп Нянька и сказывал, что в татарах объявился новый великий вождь по имени Батый, алчущий новых завоеваний в Русской земле.

От Москвы дни странника полетели все быстрее и быстрее, потому что он уже стал привыкать к своей пешеходной жизни, и ноги поутру уже сами в путь просились. Еще через пять дней он ночевал в Калуге, праздник Вознесения справлял в Чернигове, здесь прожил несколько дней в монастыре Михаила Архан­гела, недавно основанном, помогал братии в строи­тельстве, а в самый последний день там же имел бесе­ду с посетившим монастырь князем черниговским Ми­хаилом Всеволодовичем. Тот выслушал его рассказ про птичье знамение и сон Иадора с волнением и ска­зал, что и ему был вещий сон — мол, придет зверь Атый, через которого он, Михаил, жизни лишится, но обретет небесную обитель. Денег давал князь Алек­сию, но паломник взял ровно столько, чтобы не совсем с пустой мошной дальше двигаться.

В конце июня он пришел в Киев и почти целую сед­мицу прожил в Печерской лавре, незаметный среди многочисленной братии. Затворялся в пещерах, мо­лясь Богу об успешном своем паломничестве и об Александре. Видел однажды самого митрополита Ио­сифа. Общался больше всего с диаконом Мартирием и монахом Авраамием, беседовал со старцами Пергием и Меладием, которые тоже говорили о грядущем звере, только Пергий назвал его Атуем, а Меладий — Батыем.

Отпостившись с печерскими монахами до Петрова дня, Алексий отправился дальше и почти месяц брел до Галича, куда притек как раз в день памяти убиения Бориса и Глеба. Тут случилось с ним недоразумение, чуть было не стоившее ему свободы, а то и жизни. Со­блазнился он плыть на ладье вниз по Днестру с латин­скими проповедниками. Уж очень приятно казалось ему поплавать по речке, к тому же и жара стояла не­сносная, а под парусом — тень, прохлада. Но на вто­рой день плавания он узнал, с какой целью плывут в половецкую землю латины. Оказывается, с недавних пор римский папа образовал там Куманскую епархию, возглавляемую епископом Теодориком, и сии новые миссионеры направлялись в устье Днестра учреждать католические приходы. В общем, Алексий вскоре с ними разругался, да так, что они ссадили его на берег и оставили одного среди диких мест у подножия По­дольской возвышенности. И дальше долго шагал он по бездорожью и безлюдью, несколько раз едва не нар­вался на половецкие разъезды и чудом не попал к степнякам в плен или под нож, одною молитвою ог­ражден бысть.

Умирая от голода, Алексий добрался до валахов и тут двадцать дней трудился у одного скотовода, что­бы заработать себе на пропитание и новую обувь. Лишь после Успения Богородицы отправился он да­лее, пересек Дунай, взошел на горы Балканские, по­бывал в столице Болгарского государства, в древних монастырях, где всюду его привечали и хорошо уго­щали, из каждого уходил он с запасом еды и красного вкусного вина. Болгары, недавно объединившиеся с никейцами против латинян, очень полюбились ему веселым нравом и христолюбием. Приближалась осень, дни становились нежаркими, идти было все легче и легче — самое время для пешехода, когда жа­ра спадает, а холода еще не взяли власть. К празднику Воздвижения Честного и Животворящего Креста Гос­подня инок Алексий радостно приближался к Кон­стантинополю и в виду Царьграда пел свой любимый крестовоздвиженский тропарь, вставляя в него моле­ние о победах Александра:

— Спаси Господи люди Твоя и благослови достоя­ние Твое, победы благоверному князю Александру Ярославичу на сопротивные даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство.

Царьград встретил переяславльского паломника неприветливо, вот уж четвертый десяток лет здесь хо­зяйничали латиняне, императором был недавно про­возглашенный Балдуин Второй, и православных па­ломников не жаловали. С трудом он нашел себе жилье на пару дней, чтобы все же походить по цареградским святыням и помолиться Богу в облатиненном храме Святыя Софии, ставшем прообразом многих русских храмов, и в Кировой церкви, где слагал свои чудесные икосы и кондаки Роман Сладкопевец, во Влахернах, где уже не хранились честные ризы и омофор Пресвя­той Богородицы.

Переправившись на другой берег, он двинулся в Вифинию, туда, где теперь находилась столица пра­вославных греческих василевсов, знаменитая Никея, славная двумя Вселенскими соборами — Первым, осу­дившим арианскую ересь, и Вторым, восстановившим почитание святых икон. В день тогда еще недавно ус­тановленного праздника Покрова Богородицы он во­шел в Никею через главные врата города с пением Ро­манова кондака «Дева днесь».

В Никее Алексий отдыхал три дня, и дальше ему предстоял тяжелый переход через земли сельджу­ков — Румский султанат. Про них ему сказали так: можно легко пройти и добрых агарян встретить, кото­рые и переночевать пустят, и накормят, и с собой в до­рогу дадут, а можно и на злых нарваться, да таких, ко­торые горло перережут за то, что ты не придержива­ешься их магометанской веры. Но ангел-хранитель сопутствовал страннику, и за десять дней Алексий благополучно добрался до столицы султаната, старин­ного Икония, а еще через пять дней он уже шел по Киликии, где жили армяне и властвовал армянский го­сударь. В последние дни октября инок пришел в Анти-охию, отметив первые полгода своего путешествия. Отсюда до Русалима оставалось уже рукой подать — сказывали, две недели пешего хода, а это для него уже был сущий пустяк! Меньше, чем от Переяславля до Чернигова.

Здесь владычествовали франки, завоевавшие побе­режье Сирии во времена своих смелых походов. С тру­дом Алексий нашел в Антиохии небольшой право­славный монастырь Святого Георгия, в котором обита­ли двое русских монахов — Кирилл, родом из Новгорода, и рязанец Феодор. Они обрадовались появ­лению соотечественника и просили пожить подольше.

И он задержался в любимом граде евангелиста Луки на две недели. Места тут были прекрасные, побережье мо­ря, куда он часто наведывался, радовало взгляд красо­тами и величием видов.

Рассказывали про то, как тут было обретено копье Лонгина, коим римский воин пронзил ребра Спасите­ля, когда Тот испускал дух на кресте. Лишь с помо­щью этой святыни рыцари-франки смогли покорить Антиохийскую твердыню.

Несколько раз ходил Алексий в храм Иоанна Пред­течи прикладываться к ковчегу, в коем хранилась дес­ница самого Крестителя, с нее же истекала некогда крещенская вода, которой Иоанн кропил Спасителя в день Богоявленья. Однажды, видя благоговение рус­ского паломника, ключарь поддался душевному поры­ву и открыл ковчег, чтобы Алексий смог воочию уви­деть реликвию. Взору его открылась иссохшая кисть десной руки, на одном из пальцев не хватало фаланги, и запах от руки Предтечи исходил такой же, какой ис­точает палая листва в солнечный осенний денек.

С началом Рождественского поста паломник дви­нулся дальше, через два дня миновал Лаодикию хана­анскую и шел вдоль моря, распевая псалмы и молит­вы, икосы и кондаки, радуясь, что все ближе заветная цель. По левую руку от него вставали причудливые очертания рыцарских замков, и однажды он переноче­вал в одном из них, принадлежавшем странноприим­ному ордену рыцарей-монахов Святого Иоанна Иеру­салимского. А когда пришел в Тортозу, там нашел приют в обителях другого ордена — у храмовников. Странноприимцы носили одеяния черные с белыми крестами, а храмовники одевались в белое с красными крестами, и показались Алексию куда более заносчи­выми, чем иоанниты.

В конце ноября ветры с моря стали невыносимо хо­лодными, и путь странника превратился в сплошную муку. Одна лишь горячая молитва и спасала его от простуды и холода. Следовало бы напрячься, перейти через горы и идти за их прикрытием, но там можно было и заплутать, да к тому же в горах засели разбой­ники, именуемые ассасинами и возглавляемые каким-то таинственным Старцем Горы, гнездо которого рас­полагалось где-то неподалеку, на горах Ливанских.

Миновав Триполи и Бейрут, Алексий пришел в град Сидон, где обосновались греческие православ­ные монахи, радушно встретившие его и давшие при­ют. Выйдя из Сидона, он вступил в область Галилеи, страны, в которой родился Господь наш; и здесь впер­вые пошел снег, сначала робкий и редкий, а на следу­ющий день — решительный и мохнатый, совсем как у нас, на Руси. И по снегу этому легче и веселее стало идти, оставляя позади бойкую вереницу следов. Да и теплее сделалось, как водится, когда снежок со­изволит явиться.

К Рождеству Христову он успел прийти в Акко — столицу Иерусалимского королевства. Сам же град Русалим вот уже пятьдесят лет принадлежал агаря­нам, с тех пор как его завоевал славный в битвах сул­тан Саладин. Алексий пока еще с ужасом думал о тех днях, когда придется ему идти по землям сарацин­ским. Но они все приближались и приближались, эти дни и эти земли. Встретив Рождество в так называе­мой «временной» столице королевства Иерусалимско­го, через два дня он поспешил дальше, желая успеть к празднику Крещения на берега Иордана, чтобы в са­мый богоявленский день там и окунуться, где принял из рук Иоанна Предтечи таинство Крещения сам Спа­ситель.

Шел он теперь уже не берегом моря, поскольку от Акки дорога на Назарет сворачивала влево. Снежок, выпавший еще раз на утро после Рождества, скрипел под ногами легким морозцем, заставляя шагать бод­рее. И в первый день нового, 6746 года, в полдень, от­крылась ему гора, а на ней — Назарет, городок, в кото­ром Богородица вынашивала в своем теплом чреве Спасителя, в Назарете Он рос и воспитывался после возвращения из Египта. Здесь Алексия поселили в странноприимном доме Назаретского митрополита, принадлежащем греческой Церкви. К своему удивле­нию, он встретил тут двух русских паломников, хотя и не монахов, оба они происходили из Смоленского княжества, одного звали Юрием, другого, однорукого, Михаилом. У него отсутствовала правая рука, но он очень ловко при этом крестился остававшеюся от нее култышкой. Михаил и Юрий сразу же повели гостя к колодцу, из которого обычно брала воду Приснодева Мария. Над ним возвышалась церковь, построенная самой василиссой Еленой.

Потом они втроем ходили к развалинам синагоги, здесь Господь читал иудеям свои толкования Священ­ного Писания, и отсюда они Его выгнали, полные яро­сти и желания сбросить Христа с вершины горы.

Дом Богородицы теперь находился в пределах ла­тинского монастыря, но их, русских, туда пустили за некоторую плату, и Алексий сподобился постоять не­которое время в тех скромных клетях, где Деве Марии явился Архангел Гавриил. Они находились под глав­ной частью Благовещенского храма, и для того чтобы войти сюда, с Алексия тоже хотели взять несколько монет, но их у него уже не оказалось, он возмутился, и его впустили просто так.

Еще они ходили в древодельню Иосифа Обручника, здесь и сейчас какой-то плотник-агарянин, не обращая ни на кого внимания, обтачивал доски. Алексий ти­хонько уселся в углу и пытался представить себе, как маленький Иисус сидел тут и смотрел на работу Иоси­фа. Тут Алексию пришла мысль, что поскольку в те времена вообще казнь на кресте была в обиходе, то и Иосиф, возможно, получал заказы на изготовле­ние крестов. И маленькому Иисусу доводилось, в та­ком случае, видеть, как выстругивается орудие Его бу­дущей казни… Впрочем, обстругивали ли их вообще-то, те кресты казнильные?.. Скорее всего, сколачивали абы как, ведь это же не домашняя утварь, не корабль и не колесница. Лишь для нас крест стал и кораблем, и колесницей в жизнь вечную.

Пять дней жил Алексий при митрополичьем доме, без дела не сидел — помогал и дрова колоть, и печь рух­нувшую перестраивать. В один из дней Юрий и Михаил водили его на то место горы, откуда злобные жидове ал­кали сбросить молодого Иисуса и откуда Он чудесным образом избавился от проклятых. Стоя тут, Алексий ду­мал об Александре, моля Бога о том, чтобы и ему, если случится попасть в поганые вражьи руки, суметь так же чудесно избежать гибели. Еще он думал о том, был ли снег тогда, когда иудеи хотели сбросить отсюда, с го­ры, Иисуса. Сейчас все кругом было покрыто снегом, белым, чистым, так что казалось, будто ты стоишь не среди палестин иудейских, а где-то на русской сторо­нушке, на холме над Клещиным озером.

В ночь на шестое января, сразу, как только отслу­жили богоявленскую службу, Алексий, Михаил и Юрий отправились к Иордану. Шли весело, немного подкрепляясь хмельным красным вином, Алексий опьянел, и, когда в темноте проходили мимо очерта­ний горы Фавор, ему показалось, будто на вершине по­явилось некое зарево, будто кто-то жжет костер и от­блески озаряют дым. Он несколько раз потом огляды­вался, и вновь ему казалось, будто он видит там, на Фаворе, костер. А спросил у спутников своих — они ничего такого не видели.

На рассвете пришли. Иордан нес свои мутные воды среди спящих пальм, занесенных снегом. Оказался он не таким широким, как представлял себе Алексий, и совсем не таким прозрачным.

Когда они стали разоблачаться, пошел крупный и влажный снег. Было холодно и сыро, и поначалу да­же как-то не очень хотелось лезть в воду, но, когда за­пели «Во Иордане крещающуся Тебе Господи…», не­желание улетучилось, и все трое почти одновременно вошли в ледяные струи Господней реки, зашли по пояс и с криками «Слава Тебе, Господи Иисусе Христе!» трижды окунулись. После этого уже не хотелось выле­зать на берег, и однорукий Михаил первым, весело хо­хоча, поплыл на другой берег, лихо сажая одной левой, да так, что когда Юрий да Алексий пустились за ним, то едва догнали. Доплывя до другого берега, Алексий воскликнул:

— Боже крепкий! Хорошо-то как!

А когда плыли назад, к своим одежам, оставлен­ным на берегу, казалось, будто плывут не в зимнем студеном потоке, а в горячих струях. Босыми ногами побежали по снегу, будто по раскаленному солнцем песку. Солнце выглянуло из-за тучи и озолотило мок­рые и разгоряченные тела троих русских паломников, задыхающихся от счастья. Большим убрусом растира­ли друг друга досуха, особенно власы, допивали остат­ки вина, и, когда прощались, Алексий снова чувство­вал себя пьяным.

—   Ну, ступай себе, Алеша, — сказал на прощанье Михаил. — Так вот вниз побредешь вдоль Ердана, ни­куда не сворачивая, покуда не дотечешь до Мертвого моря. Отсюда до него, как говорят, не больше, чем от Смоленска до Вязьмы. А как дойдешь, сворачивай на­ право, оттуда до Русалима совсем близко, верст эдак тридцать или сорок.

—   А ежели встретятся тебе агаряны, — добавил Юрий, — их не робей, а говори им: «Салям аллей-кум!», что значит: «Мир вам!» Показывай вперед и го­вори: «Алькодес», это они так наш Русалим называ­ют. А на себя показывай и говори: «Русия», и еще го­вори им: «Алля юхалик!», то бишь «Храни вас Бог!». Глядишь, и не тронут тебя. Ну, ступай с Богом, Ляксиюшко.

С тем и расстались. Монахи пошли назад в Наза­рет, а он вдоль Иордана. Простудиться уже не боялся. Кто ж простужается после крещенского купанья! Раз­ве что скрытый нехристь. Наоборот — снова хотелось раздеться и туда-сюда сплавать, да только надобно бы­ло идти.

Весь день шел он, останавливаясь лишь чтобы под­крепить силы куском хлеба и глотком вина. И до само­го вечера не попадалось ему жилья. Только когда сов­сем стемнело и он уж отчаялся, вдруг увидел довольно большой дом, окруженный богатой изгородью. Подо­шел к воротам, набравшись смелости, постучался, но когда ему открыли — обомлел. Грозного вида ага­рянин взглянул на него и строго спросил о чем-то на страшном своем наречии. Алексий в ответ пробормо­тал разом все, чему научил его Юрий:

— Салям аллейкум, алля юхалик, Русия, Алькодес…

Он ждал, что после этого его в лучшем случае прого­нят, а в худшем убьют, но грозного вида агарянин вме­сто этого вдруг низко поклонился и знаком показал страннику, что его приглашают в дом. Каково же было его изумление, когда в доме он увидел иконы и кресты, красноречиво свидетельствующие о том, что хозяева дома — христиане. Да, так оно и оказалось. Тыча себя в грудь и повторяя: «Русия! Русия! Христианин! Алля юхалик!», он показывал, что на груди у него тоже есть крест. Набежали домочадцы — женщины, мужчины, юноши, девушки, — что-то лопотали, наконец усадили гостя за стол и стали предлагать разные кушанья. Он ел и чувствовал, что проваливается в непреодолимый сон. Так и уснул за столом, с лепешкою в руке.

На другое утро Алексий проснулся рано-рано и об­наружил себя в удобной постели. Он встал, помолился вполголоса, побежал на реку и переплыл туда и обрат­но, в точности как вчера. Вылезая на берег, увидел обитателей дома, высыпавших поглазеть на то, как он купается в ледяной воде. Они восторгались им. Пове­ли в дом, стали снова угощать, а когда он собрался бы­ло в путь-дорогу, грозный хозяин разозлился и стал показывать, что не пустит гостя. Алексий подумал, что торопиться ему некуда, до Пасхи еще ох как дале­ко, и решил немного пожить у гостеприимных агарян-христиан.

Днем он снова ходил купаться в Иордане и вечером тоже. Хозяина дома звали Бутросом, что на местном наречии означало Петр. Он пытался знаками объяс­няться с Алексием, и кое-какая беседа у них получи­лась. Бутрос просил Алексия приучить его сыновей, Фатеха и Саргиса, к купанию в холодной воде, и со следующего дня началось учение.

Через неделю в сопровождении Саргиса и Фатеха русский паломник отправился дальше к заветной це­ли своего путешествия. Спутники были его сверстни­ками, оба веселые и добродушные, они даже приня­лись, в свою очередь, изучать язык своего гостя, и чем дальше шли, тем легче им было объясняться между собой. Их отцу Бутросу понравилась мысль, чтобы сы­новья следовали с русичем тем же пешим ходом, что и он, до самого Алькодеса, как называли Святый Град все агаряне. Смешной был Фатех, с бельмом в глазу, лицом черный, и все время смеялся. Это он придумал такую шутку: что значит Иерусалим? Это как бы та­кое агарянское приветствие русичу: «Эй, рус, салям!» «Вернусь домой — надо будет не забыть рассказать про это», — весело подумал Алексий.

На третий день пути дошли они до Мертвого моря, вода в нем была черная и угрюмая, как бы в память о Содоме и Гоморре, лежащих на дне этого водного пространства. Переночевав в гостеприимном дворе, они рано утром пошли на запад, шли весь день, до са­мой темноты, и ночевать остановились у подножия Масличной горы. Ночью Алексий плохо спал, ему не терпелось поскорее увидеть Иерусалим, и с первыми лучами солнца он отправился один на гору. Подняв­шись, пал коленями в снег и заплакал, ликуя, что пе­ред ним стены Святого Града, а внизу, на западном склоне горы Елеонской, — Гефсиманский сад, в кото­ром Господь был схвачен. Солнце все больше озаряло заснеженные виды Иерусалима, и снова казалось, что находишься не в южных палестинах, а где-то у себя на родине. К тому же и крест над храмом в Гефсимании был православный. Спустившись туда, Алексий по­стучался в ворота крошечного русского Гефсиманского Воскресенского монастыря и был принят двумя мо­нахами. Здесь он поселился, сюда же привел Фатеха и Саргиса. Оказалось, что они не просто арабы, а ара­мейцы; это быстро выяснил инок Василий, знакомый с арабским и арамейским наречиями. С сего дня нача­лась жизнь инока Алексия во Святой Земле.

В первый месяц он ходил по святыням Иерусали­ма, всюду, где хоть что-нибудь было связано со Спаси­телем. Обстановка в городе была мирная, со времени войны между агарянами и латинскими рыцарями многое изменилось; в отличие от свирепого Саладина нынешний султан был слабый, и, случись новому по­ходу франков, они бы без труда возвратили Иеруса­лим. Магометане терпели присутствие в городе и ар­мян, и франков, и русичей, и даже евреев, небольшое поселение которых развивалось в окрестностях горо­да, угрожая стать большим.

Из Иерусалима Алексий отправился в Вифлеем по­клониться местам, где родился Господь. Потом случи­лось ему побывать и в Египте, или, как он тогда назы­вался, в Мисюрь-стране. Фатех и Саргис договорились с купцами, шедшими из Дамаска, и они взяли их с со­бой. Повидал Алексий места, где Святое Семейство спасалось от Ирода — пещерки и колодцы, в которых Иосиф, Мария и младенец Иисус прятались. В городе Александрии русский инок молился о княжиче Алек­сандре — да пошлет ему Господь величие и могущест­во древнего греческого воеводы и царя, только чтоб кончина русского полководца была лучшей. И однаж­ды во сне явились к Алексию святые братья Борис и Глеб. Они плыли в ладье по Клещину озеру, лицами светлые и радостные, и говорили:

— Исполать8 Александру Ярославичу! Мы ему все­гда сопутствовать будем!

И видел Алексий в том сне, что монахи Борисоглеб­ского переяславского монастыря сидят с Борисом и Глебом в одной ладье, лицами столь же светлые и ве­селые. Только старца Иадора среди них он не видел, сколько ни вглядывался.

В Мисюрь-стране видели паломники множество жи­довских жрецов, именуемых раввинами. Страна евреев в те времена находилась далеко на западе, на южном по­бережье Франции, но проклятых Богом изгнанников все равно тянуло назад, в края, где их племя было неког­да счастливо, истребляя и грабя соседние народы. Па­мять о былых великих поживах влекла их вернуться и в Мисюрь, и в Палестину, и в Ливан, и в Сирию. И сул­тан проявил слабость, разрешив множеству раввинов переселиться из Франции в Александрию и Каир.

К Пасхе, с теми же дамасскими купцами, Алексий, Фатех и Саргис возвратились в Иерусалим. Наступил день, о котором так мечтал Алексий, — день, после ко­торого ему можно было возвращаться домой, в родную Русь. В Великую субботу он присутствовал при чудес­ном возжжении Святого Огня, ежегодно вспыхиваю­щего в канун Светлого Христова Воскресения в награ­ду верующим, в назидание маловерным, в укор нехри­стям. И ему достался целый пучок свечей, горящих тем благодатным пламенем, которое поначалу ничуть не обжигало, и когда Алексий проводил тем огнем по бороде и усам, они не зажигались от него, а когда под­ставлял руку, руке не было больно, а только приятно и щекотно.

В Иерусалиме русский паломник приобрел особый сосуд для хранения пламени, туда только нужно было постоянно подливать маслица, и можно идти хоть на край света, неся с собой неугасимую лампаду. Тотчас, на Светлой же седмице, инок засобирался домой. К то­му же и дамасские купцы, очень к нему расположен­ные душой, задержавшись в Святом Граде, возвраща­лись в Дамаск и звали Алексия с собой. Распрощав­шись с добрыми монахами Гефсиманской обители, он, опять-таки с Фатехом и Саргисом, отправился в путь из Иерусалима. Алексий светился от счастья — такие места повидал, таким святыням поклонился. Пасху у Гроба Господня встретил, а главное — вез с собой в лампаде то, за чем отправлял его игумен Иадор.

Обратный путь лежал снова вдоль Иордана. Здесь пришлось проститься с Фатехом и Саргисом. Грозный отец очень обрадовался встрече и умолял Алексия по­жить у него в доме, но инок спешил спасать Святым Огнем родную землю. Да и караван купцов ждать бы не стал.

Повидал Алексий и Геннисаретское озеро. Отсюда дорога сворачивала на Дамаск, куда прибыли к Анти­пасхе. Здесь пришлось немного задержаться, дожида­ясь, покуда двинется другой караван — в Алеппо. Другие купцы, друзья предыдущих, по их просьбе брали Алексия с собой. Живя несколько дней в Дама­ске, инок побывал в домике Анании, где ослепший апостол Павел принял христианство и где жили пер­вые христиане. Побывал и на самом том месте, где Савлу в огненном столпе явился Господь и спросил, почто он гонит Его. Постоял он под той башней, с кото­рой Павла спускали в корзине. Все это ему показыва­ли местные христиане, в основном тоже арамейцы. Среди агарян они оказались наиболее расположены к христианству, да и не мудрено — ведь Господь гово­рил именно на арамейском языке. Много попадалось христиан и среди арабов, но среди арамейцев куда больше. Они были первыми христианами, они и хра­нили огонь первой веры, от которого зажглись огни Иисусовы по всей земле.

В окрестностях Дамаска Алексий видел пещеры и живущих в них отшельников на горе Херувимской, побывал он и в арамейских монастырях на горе Сейд-найе, где константинопольскому василевсу Юстиниа­ну явилась Богородица, и в Маалюле, где скрывалась первохристианка Фекла и где теперь было множество келий с монахами и монахинями. А он и подумать прежде бы не смел, что здесь, в окрестностях одной из столиц магометанских, так безопасно и во множестве сохраняется христианское житие.

В конце апреля, когда о снеге уже и не вспомина­лось, а кругом все цвело и наполняло округу дивными запахами весны, Алексий покинул Дамаск. Через три дня он был в Эмессе, где ему тоже встречались право­славные сирийские христиане, но неподалеку отсюда уже находилась граница с Триполитанским княжест­вом, и потому магометане не очень жаловали тут назо-реев, как они называли христиан.

В начале мая караван прибыл в Алеппо — север­ную столицу Сирии. Отсюда Алексию предстояло не­сти неугасимую лампаду, следуя пешим ходом, наде­ясь на то, что кто-нибудь по пути подвезет хоть немно­го. Но навык ходьбы быстро вернулся к нему, и вскоре он уже шагал себе да радовался, что жив и что Святый Огонь при нем.

В окрестностях Алеппо паломник из Переяславля побывал еще в одном святом месте — на горе Симеона Столпника. Там его поразило величие и размеры хра­ма, возведенного вокруг столпа, на котором Святой Симеон простоял множество лет. Сам столп уже разру­шился наполовину и представлял собой обветшавший камень высотой в три или четыре человеческих роста. Здесь был монастырь с немногочисленной братией, со­стоящей из арамейцев и греков. Пользуясь своими скудными познаниями в греческом и арамейском язы­ках, он все же поведал им о том, что у них в Переяслав-ле тоже был знаменитый столпник Никита, скончав­шийся не так давно — каких-нибудь полвека тому на­зад. Только у него столп находился не на поверхности земли, а под землей. Покидая монастырь Симеона, Алексий от души радовался — будет что рассказать братии Свято-Никитского монастыря!

Дойдя до Антиохии, он далее двигался тем же пу­тем, что и шел в Иерусалим в прошлом году. Ничто не тревожило его; каждое утро, просыпаясь на каком-ни­будь диком ночлеге, он пел от радости своего существования в мире и шел дальше, но на полпути от Икония до Никеи на него напали разбойники-турки.

Монаха схватили, вырвали из рук весь его нехит­рый скарб, а главное — разбили неугасимую лампаду. Не нарочно, а по какому-то невероятному случаю. Один из негодяев взял лампаду в руки, с удивлением разглядывая ее и не понимая, дикарь, почему этот путник тащит с собою зажженный светильник. И ког­да он рассматривал горящее кадило, оно вдруг само выскользнуло из его поганых рук, взвилось и — а-а-ах об камни! Пламя, белое в середине и лиловое по краям, вспыхнуло в рост человека так, что разбойники отпря­нули в испуге и попадали наземь. Только монах Алек­сий, замерев от горя, стоял прямо, как вкопанный в землю столб. Пламя тотчас полностью погасло, а внутри у Алексия все так и горело — горячо и ярко. Турки поднялись, отряхнулись, снова скрутили рус­ского паломника, и началось его рабство.

В первые часы он ничего не чувствовал, кроме опа­ляющего все его внутренности огня. Отруби ему ру­ку — он бы и бровью не повел. Лишь к вечеру жизнь кое-как стала возвращаться к нему.

На другой день его привели в логово разбойников и присовокупили к обществу таких же несчастных, спрятанных в горной пещере. Потом пленников пове­ли дальше на север. Черствая лепешка и пять глотков воды — вот все, что они получали на день. Изможден­ные, еле влача ноги, пленники наконец увидели впе­реди море. Их привели в град Синоп, на невольничий рынок. Отсюда их пути расходились. Теперь все зави­село от того, в руки какого хозяина им предстояло по­пасть — доброго или злого, умного или дурного, бога­того или не очень.

Под утро перед выводом на торги монаху Алексию приснился пославший его в паломничество игумен Иадор. Сон был смутный, Иадор стоял где-то в стороне и был весь в горьком дыму. Алексий лишь чувствовал его присутствие и слышал голос:

— Девятый день… Когда лампада разбилась… Сердце мне стиснуло, и я умер… Накануне причастил­ся Святых Тайн… Сегодня — девятый день… Ничего не бойся… О лампаде не печалуйся… Не плачь о Свя­том Огне… Он уже в тебе самом… И ты донесешь его до Александра… Помяни меня в мой девятый день… Прощай, Алешенька!..

Алексий проснулся и увидел ясное солнечное утро, полное южных запахов, и ему впервые за дни плена стало легко на душе. Пламя горело в нем, но уже не об­жигало, а было таким же ласковым, как в те мгнове­ния, когда его только-только подали ему в Великую субботу от самого Живоносного Огня.

Он сидел на земле связанный, униженный, приуго­товленный к продаже в рабство, и неведомо — кому, но в сердце у него все ликовало, как у самого счастли­вого человека на свете; ведь он получил благую весть от своего духовного отца, дорогого старца Иадора, и жизнь его отселе вновь обретала важный смысл.

В тот же день его продали старому турку, следовав­шему в город Трапезунд, расположенный в противопо­ложном направлении от пути Алексия, лежащего че­рез Царьград Константина. Теперь же его ждали хреб­ты Кавказские.

Все лето Алексий, бывший до сих пор лишь Божь­им рабом, а отныне ставший и рабом человеческим, отбывал всякие трудовые повинности в хозяйстве ста­рого турка — ворочал камни, копал землю, рыл колод­цы, таскал тяжести, ухаживал за садами. При виде господина всякий раб должен был обращаться к нему «бай башкан», что значило «государь мой». Алексий быстро обучился басурманскому наречию. Бай баш­кан стал отмечать его среди прочих рабов за его ум и трудолюбие и иной раз присылал какой-нибудь съе­стной дар — недоглоданную баранью кость или недо­еденное блюдо плова. А когда наступило время, име­нуемое у турок «сон бахар», сиречь — осень, хотя оно никак не отлично от нашего лета, бай башкан решил оказать ему особливую честь. Он подарил его своему гостю, тем самым признав Алексия хорошим рабом и драгоценным подарком, который не стыдно вручить любезному родственнику.

Прощаясь с Алексием, бай башкан ласково махал ему рукой и мурлыкал свои «гюле-гюле-ельведа», то есть «до свидания и прощай», с таким видом, будто облагодетельствовал его.

Увы, родственник не оценил русского раба и по приезде в горное селение, расположенное в иверских горах, отправился просить мира у негодяя, наводив­шего ужас на окрестное население грабительскими на­бегами. Рабы казались ему весьма удобным подарком, ибо не требовали места в арбе и их можно было просто вести на веревке, а сдохнет один-другой — невелика жалость.

Горный разбойник по-свойски встретил миропросителя: принял дары, любезно угостил великолепным обедом, поскольку того требует закон кавказского гос­теприимства, обещал не тревожить покой окрестных иверских жителей и отпустил гостя, одарив его, в свою очередь, хорошими подарками. А когда тот, ве­селясь и радостно напевая, пустился в обратный путь, люди Мышгиза (так звали горного разбойника) напа­ли на него, отобрали дары и перерезали глотку.

Более дикого человека, нежели новый хозяин Мышгиз, Алексий еще ни разу в жизни не видывал. Он и родом был из племени, носящего самое разбойничье по самому звуку своему имя — люди, составляющие разбойничью шайку Мышгиза, назывались нешхаями. Еще они говорили о себе «ичары борзай», что значи­ло — «горные волки». О себе они были весьма высоко­го мнения, вероятно, почитая себя самым главным смыслом мироздания. Воровство, разбой да убийство почитались у них наивеличайшими проявлениями до­блести, а самым унизительным, что мог вообразить се­бе их мужчина, был труд. Если бы деторождение не связывалось с удовольствием, то они и его отнесли бы к разряду труда, и на сем бы пресекся их род. Но чело­веку даны органы детородных наслаждений, и нешхаи считали своим долгом использовать их по случаю и без случая. Когда не было рядом жен или рабынь, они ни­чуть не гнушались содомских мерзостей. И какой-то особой храбростью почиталось у них изловить мальчи­ка или девочку из соседних селений и совершить над ними насилие впятером, а то и вдесятером, доведя жертву до полоумия или до смерти. Словом, всякие дьявольские поступки приветствовались в их звери­ной, волчьей стае. Впрочем, и волки бы постыдились такого родства.

И вот у таких-то нехристей инок Алексий прожил всю осень. Он бы мог весь остаток дней своих провести у них в рабстве и здесь сгинуть кавказским пленни­ком, но, на его счастье, в логово разбойников нагрянул славный витязь Арз из племени апсуев. На этот раз не­шхаи потерпели поражение, и сам Мышгиз пал в бою от десницы Арза.

Каково же было изумление и счастье Алексия, ког­да выяснилось, что витязь Арз, как и большинство ап­суев, был крещен и носил звание христианина под именем Пантелеймона. Освободив пленников, он по­вез Алексия к берегу Русского моря, в град Себастопо-лис, где и проживал сам в той местности, что просла­вилась проповедями Симона Кананита, апостола от двунадесяти, наиближайших ко Христу. Стояла зима, в этих местах малоснежная, только в горах по-над бе­регом моря белело снежное покрывало. Приближа­лось Рождество, и к самому празднику бывший раб турков и нешхаев сподобился прибыть в православ­ный греческий монастырь, лежащий подле могилы святого апостола Симона. Там с греками, армянами да с местными жителями апсуями страдалец и встретил рождение Господа.

Отогревалось тело инока Алексия, намучавшееся в рабстве. Душа же его не нуждалась в обогреве, по­скольку неугасимая лампада горела в ней Святым Огнем. Хорошо было житье в Свято-Симонове, и дал он себе волю пожить тут двенадцать дней.

Тяжелые слухи доходили сюда с востока и полуно­щи9 . Татарский воевода Батый с великим воинством разорял Русские земли, княжество Рязанское покоре­но им, разорено и сожжено, сам Владимир, стольный град русский, взят и уничтожен, а великий князь Юрий Всеволодович пал храброй смертию в битве на реке Сити, где и все воинство его полегло костьми. Другой истребитель народов, именем Мункый, разбив на Волге кыпчаков, шел со своими разбойниками сю­да, в кавказские земли, и уже дошел до Алании, народ которой твердо и крепко стоял в своей христианской вере и готов был весь до единого погибнуть, но не от­речься от Спасителя.

Страшно было слушать об истребительном нашест­вии поганых, и одно лишь утешало Алексия — если сбылось предсказание Иадора про черную тучу Батыя, значит, сбудется и другое его пророчество, про славное будущее Александра, спасителя Земли Русской.

На Крещение Алексий омывался в мощных струях водопада, шумящего неподалеку, в двух шагах от мо­настыря. А уж после этого простился с добрыми брать­ями во Христе и отправился в путь на Русь родную. Шел он берегом моря Русского, обдуваемый зимними ветрами, миновал Питиунт и пришел в края, где обильно селились фряги из града Генуи, ловкие купцы и храбрые мореходы. На их повозках, шныряющих вверх и вниз вдоль побережья, он доехал до города Ни-копсия, принадлежащего племени зихов, принявших Крещение от константинопольских проповедников. Здесь можно было остановиться в греческом монасты­ре и пожить в нем пару деньков, пережидая, покуда иссякнет особенно лютый ветер с моря.

Простясь с гостеприимными зихами, далее Алек­сий шел через земли шапсугов и касогов, а когда до­шел до пределов тмутараканских, тут ему добрые лю­ди подсказали не ходить в главный город Матарху, потому что тамошние генуэзские фрязи стыда не имеют и торгуют со всем Кавказом, покупая рабов и увозя их на невольничьи фряжские рынки — в Геную, в Вене­цию, во Флоренцию. Там Алексий в рабах еще не был, но и не очень-то ему хотелось, а потому до самого Дона он шел, старательно обходя всякого подозрительного человека, всякий разъезд; здесь и Великий пост насту­пил, и нагостился инок Алексий всласть! Как он пере­сек степи половецкие и добрел до рязанской украи-ны", одному Богу известно, да и сам паломник едва ли смог бы толком обсказать. Но случилось так, что в праздник Сретенья он встретил русского человека, сообщившего ему, что он уже идет по землям Рязан­ского княжества.

Дальше начались для Алексия такие страшные дни, что даже само рабство в нешхайских горах пока­залось ему сущим пустяком по сравнению с ужасом зрелищ, открывшихся его взору в разоренной Русской земле. Не просто Великий, а Величайший пост при­шел к нам, и Русь Святая стала огромной и страшной скудельницею, где всюду над трупами кружили вра­ны, и некому до сих пор было убрать те трупы, обгло­данные и обветренные белые костяки человечьи…

Дойдя до столицы Рязанского княжества, Алексий удостоверился, что сей столицы более не существует. Некогда мощный град обращен был в пепелище, явля­ющее собою обугленного мертвеца, покрытого снеж­ным саваном. Все, что могло спастись, укрылось в ря­занском Переяславле, расположенном на Оке ближе к Коломне. Там Алексий нашел остатки былого рязан­ского величия и услышал повесть о нашествии Батыя. Прошлой осенью, когда Алексий брел через Сирию и прикладывался к деснице Иоанна Крестителя, вой­ско Батыя пришло на Русь, и Юрий Рязанский пер­вым встретил его, не поддержанный другими русски­ми князьями, включая и самого великого князя Юрия Всеволодовича. Батый требовал отдать ему невестку Юрия, красавицу Евпраксию, жену княжича Федора.

Во всех Русских землях она признавалась наипервей­шей красавицей. Сам Федор, отважно отвечавший по­ганому пришельцу, что русские не показывают жен своих злочестивым язычникам, был убит. Евпраксия же, узнав об этом, бросилась из окна терема на землю и разбилась вместе с младенцем Иванушкой.

Потом была сеча, погибель воинства рязанского, взятие Рязани и истребление всего населения. Далее Батый взял и пожег Коломну и Москву, а в те дни, ког­да Алексий дошел до Иерусалима, он явился под сте­нами стольного града Владимира и воздвигнул ставки свои напротив Златых Врат. Готовя захват города, Ба­тый уничтожил Суздаль, истребив всех жителей, и лишь священство, иноков и монахинь зачем-то за­брал в полон. Двоюродный брат Александра Ярослави-ча, Всеволод Юрьевич, находясь во Владимире, при­нял монашеский постриг вкупе с супругой Агафьей, епископом Митрофаном, роднёю и всеми приближен­ными, не надеясь выжить. Благочинный епископ со слезами говорил: «Господи, Боже сил, седяй на херу-вимех, простри руку свою невидимую и приими с ми­ром души раб твоих!»

В мясопустное воскресенье проклятые вороги вло­мились в город и всех, кто находился в нем, предали лютой смерти.

А в начале Великого поста прошлого года, сразу по­сле взятия Владимира, поганые нехристи пошли даль­ше, захватывая и уничтожая прекрасные города рус­ские — Юрьев, Дмитров, и пришли в родной град Алексия Переяславль.

—    Что же? — с болью в сердце вопрошал он мона­хов рязанского Переяславля, рассказывающих ему о великих прошлогодних бедствиях. — Неужто и Пе­реяславль наш пожгли?

—    Не то пощадили! — горько ухмылялись монахи с понятной обидою — мол, нашу Рязань в распыл пу­стили, отчего ж ваш Переяславль оставили бы! — Обычаю своему они и тут не изменили. Нет нынче и вашего Переяславля на Клещине озере. Видал Ря-заньку нашу? Таков нынче и твой родной градик, бра­те Алексий! Так что приуготовься и ты увидать скорб­ное, каковое мы тут второй год наблюдаем, грешные сироты.

Далее Батыева свора, захватив восточные земли русские, устремилась во все стороны — на Волгу к Го-родцу, на север — к Костроме и костромскому Галичу, на запад — к Твери и Новгороду. Великий князь Юрий с тремя тысячами воинов встретил их на берегах реки Сити за Ярославлем и положил главу свою на бранном поле к мерзкому ликованию истребителя Батыя. Рос­товский епископ Кирилл, придя из Белозерского мо­настыря на место погибели великокняжеского войска, нашел там среди груды мертвых тел безголовое туло­вище Юрия Всеволодовича, видно, голову Батый взял на память.

На западе трупоядцы татарские взяли Волок Ламский, Тверь, Торжок, дошли до Валдая и лишь отсюда повернули вспять. Награбленного ими было уже столь­ко, что с тяжелой ношею не могли они тащиться даль­ше. Веселые, аки бесы в аду, терзающие грешников, по­текли они, пресыщенные кровью и добычею, по краю Смоленского княжества, мимо Вязьмы, дошли до Ко­зельска, где местные жители, сложив свои головы до единой, умертвили в битве четыре тысячи нерусей, по­лагавших, что несть более на Земле Русской кого-либо, кто способен сопротивляться. Жадные до чужой смер­ти, сии нелюди впервые познали, каково погибать в большом количестве от русского оружия.

—    Где же находились о ту пору Ярослав Всеволо­дович и сын его Александр? — нетерпеливо спраши­вал у рязанских монахов инок Алексий. — Живы ли они?

—    Ярослав был в Киеве, ожидая, придет ли Батый брать столицу древнюю нашу, — отвечал один из рас­сказчиков, инок Иоанн. — А сын его, добрый Алек­сандр, собирался отражать нечисть бесовскую в другом древнепрестольнем граде, в своем Новгороде. Гос­подь Бог обоих уберег от участи великого князя Юрги Всеволожа и доблестного свет-Юрги Игоревича.

—    Вот кабы они оба с войском на Сить к Юрге Всеволожу приспешили, глядишь бы, и одолели монгула проклятого, — проворчал другой инок Симон, на что Алексий возмущенно глотнул воздуха:

—    И вместе со Всеволодичем главы свои там, на Сити, сложили! Нет уж, видать, и впрямь Господь уберег их, коль, гляди, такая несметная и необоримая сила была у Батыя.

Симон как стал возмущаться Александром, так его на том словно заспичило:

—    А ноне, ишь ты, жениться собрался!

—    Кто?

—    Александр Ярославич, кто ж. Не сам же Яро­слав. Кругом разор, бедствие, а он свадебную кашу за­тевает.

—    На ком же он женится, родимый? — несмотря на Симоново возмущение, умилился Алексий женить­бе княжича.

—    Сего не знаем, — отвечал Симон, — а токмо ве­селье нонче отнюдь не уместно.

Долго засиживаться в рязанском Переяславле не хо­телось; душа летела на горестных крыльях поскорее уз­нать, как там сейчас, через год после разоренья, его род­ной Переяславль-Залесский, живы ли монахи Борисог­лебской обители и как они погребли старца родненького, Иадора. Бросив Алексию в котомку три пресных лепеш­ки, рязанские иноки проводили его в дальнейший путь, зная о важности его поручения.

Через три дня, дойдя до Коломны, которая также лежала в пепле и лишь едва-едва начинала восстанав­ливаться, он свернул направо и еще десять дней шел, всюду видя лишь сожженные и обезлюдевшие селенья и редких людишек, до сих пор скрывающихся в лес­ных землянках, боясь новых набегов батыйского во­инства, посланного из самой гиены адской.

Наконец, скорбя и молясь, Алексий пришел в края, знакомые с детства, в Берендеев лес и на Волчью гору, в Любодол и Трубежню, а там уж и Переяславль пока­зался на просторах Клещина сладчайшего озера. Шел месяц март, ранняя весна растапливала снега, и чавка­ющую розово-желтую снежную кашу месили Алексие-вы ноги, прошагавшие до Святого Града, до самого Ми-сюря, сиречь Еюпета, и обратно, оставившие длинную вереницу следов по миру Божьему. В тутошних местах эти ноги еще больше за все детство и юность понабега-ли, пообошли лесов и полей, холмов и долин: то по гри­бы, то по зверя, то по рыбу, то по ягоду…

Но смотрели его глаза, узнавали и не хотели узна­вать нового облика страны своей. Не было уже и деся­той части цветущих некогда деревень и сел: ни Ален-кина, ни Лебядина, ни Троицкого, ни Красного, ни Де-брина, ни Соколова, ни многих других, где он мог бы зайти в дом и где его бы, глядишь, признали и сказа­ли: «Здрав буди, Алешенька!» Только в Грачах тепли­лось жилье и стояла Ярославова застава. Тут его на­кормили горячими постными блинами и поведали о гибели и разорении той обители, из которой отпра­вился он по белу свету два года назад. Узнал он и о том, как братия монастырская молила проклятых убийц пощадить старца Иадора и как татарва согласилась не умертвлять старца, но всех остальных, играючись, по­секла своими мечами и топорами.

Нагоревавшись о милой монастырской братии, Алексий вытер слезы и спросил о свадьбе Ярославича. Оказалось, и впрямь Александр наметил жениться сра­зу после Пасхи и свадебную кашу творить в Торопце.

—    Отчего же в Торопце?

—    Для того чтобы литве казать, что у нее под но­сом свадебствуем и веселимся, хотя и разорил нас про­клятый тугарин. Литва нынче сильно распоясалась, видя наши бедствия. Да что, одна ли литва, что ли! И немец свейский, и немец ливонский, и всякий ка­кой ни на есть немец неумытый полагать взялся, что теперь, опосля Батыя, нас голыми руками взять воз­можно. Ярослав, батюшка наш любимый, уже под Смоленском литве по роже-то надавал. Та литва безоб­разная, как Батый разорил нас, так пошла брать смо­ленские земельки, пожирая их, яко волча безглядное овчее стадо. Но Ярослав Всеволодич им уже утер нос, а погляди, то ль еще будет!

—    Кого же себе в жены берет Александр? — спро­сил Алексий.

—    Понятное дело — Александру, — был ответ.

—    Да чью дщерь-то?

—    Понятно чью — Брячиславну.

—    Се коего Брячислава? Не князя ли Полоцкого?

—    Сведомо, его самого.

—    Ну тогда и понятно, отчего в Торопце кашу ва­рят, — догадался борисоглебский инок. — Ведь Торопец как раз лежит там, где сходятся границы трех зе­мель — Полоцкой, Смоленской и Новгородской, и по­лоцкие князья с новгородцами и смоляками искони за него спорили. А теперь этой свадебной кашей торопецкую трещину-то и замажут. И хорошо! Вот хорошо-то! И Брячислав — князь, слыхано, богатый, у него и По­лоцк, и Витебск, и Городок, и многие иные селения небедные. Что ж… Не мешает мне поспешить побывать на той торопецкой каше, порадовать Александра. У меня для него весть благая…

Так говорил инок Алексий, торопясь покинуть за­ставу в Грачах. От заставы он пришел в Переяславль и побывал на пепелище Борисоглебского монастыря. Среди обугленных стен торчали могильные кресты. Здесь же и похоронили всю братию, побитую монгола­ми. Только старец Иадор лежал поодаль, возле ма­ленькой кельи, в которой он спасался после нашест­вия, единственный выживший из всего населения обители, воевода без войска, отец семейства без семьи, вождь без племени. Тут-то и вспомнился Алексию его сон в Мисюрь-стране. Про Бориса и Глеба, плывущих в ладье по Клещину озеру с братией Борисоглебской

обители. Ведь сие же как раз тогда было, год назад, когда и Батый на Переяславль нахлынул! И вот поче­му он в ладье старца Иадора не видел — старец еще жив был. Стало быть, Борис да Глеб и впрямь забрали их к себе в небесную ладью, плывущую по небесному Клещину озеру. Теперь и Иадор там же.

Покидая печальную скудельницу, бывшую столь долго его земным пристанищем, Алексий так и светил­ся последней утешительной мыслью: он станет возрож-дателем монастыря! Он отнесет благую весть к Алек­сандру, попирует на свадебной каше в Торопце, а потом возвратится сюда и начнет отстраиваться. Поселится в опустевшей келье Иадора, никуда из нее не уйдет, да­же когда монастырь возродится и расцветать станет.

Эта мысль так вдохновила его, что, покинув родной Переяславль, Алексий почти бежал в Торопец, ноги его так и пели, привыкшие к быстрой и долгой ходьбе. Его раздирало страстное желание поспеть в Торопец даже не к свадьбе Александра, а к празднику Благове­щения, ведь он же нес благую весть будущему спасате­лю и блюстителю Руси, благую весть, благую весть…

И уже терзался Алексий от ужаса, что никак, ни­как не поспевает он до Благовещения в Торопец. В Ла­зареву субботу он добрался только до Твери. Город ко­пошился, как муравейник, стараясь успеть подвоскре-сить свой дивный облик к Пасхе Христовой. В отличие от спаленной Рязани, Тверь оживала, вставала из обуг­ленного гроба. Здесь Алексий исповедался и отстоял службу кануна Входа Господня в Иерусалим. Он рас­сказывал о своем путешествии в Святый Град, и его рассказы, имеющие особый смысл в такой именно пра­здник, собрали многих слушателей.

На другое утро Алексий пустился дальше, но к ве­черу дошел лишь до Лихославля. В Торжок он явился в Великий понедельник, и теперь становилось очевид­ным, что за остаток дней ему едва ли поспеть в Торо­пец. В этом году Благовещение выпадало на Страст­ную пятницу, оставалось идти вторник, среду, четверг. О, если бы хоть кто-нибудь подвез его! Но по до­рогам мчались всадники, не отягощенные повозками, проскакивали мимо и даже не останавливались, чтобы подбодрить монаха.

Вечером в среду Алексий вышел к дивным красотам Селигерского озера; неожиданно ударил мороз, и все, что было влажным, застыло в причудливых очертани­ях. Внезапным морозцем подернуло и сердце инока. Он вдруг подумал о том, как ему выразить благую весть Александру. Ведь он только знал некий незримый, со­крытый, таинственный смысл ее, не задумываясь о сло­весной передаче глубинных образов. Что же он скажет Александру? Как выразит суть? А главное — как пере­даст Ярославичу тот неугасимый, но уже незримый Святой Огонь Господень, несомый им от Живоносного Камня? Ведь по словам Иадора, явленного в сновиде­нии, пламя перешло от разбитой лампады прямо в душу Алексия. И как же он вручит это пламя княжичу?..

В вечер под Благовещение он все еще находился на расстоянии полутора дней пути. В ужасе Алексий чув­ствовал, что все рассыпается, как порванные бусы. Он не успевает к празднику в Торопец, не знает, что ска­зать и как передать пламя. Он молился Борису и Гле­бу, да пошлют они ему помощника, молил Иадора явиться ему на мгновение и объяснить то, что теперь стало таким необъяснимым… И когда в сумерках он увидел всадника, скачущего по дороге, то понял, что мольбы его услышаны, что теперь все разрешится и именно этот всадник поможет ему добраться до То-ропца к Благовещению.