"Гибель волхва" - читать интересную книгу автора (Осетров Геннадий)

5

Знамение оправдалось скоро. Едва Всеслав и Слава поднялись утром и мальчик ушел к реке проверять ловушки-морды, в дверь резко постучали, и она распахнулась. На пороге оказался пьяный Опенок; он вошел в избу, ухмыляясь, протопал к столу. Но тут к нему метнулся волчонок. Незваный гость при виде зверя сперва ошалело замер, но тут же опять криво заулыбался, будто обрадовался увиденному.

К волхву его прислали христиане. Напрямик ему ничего не говорили, но Доброслав и сам догадывался, что первым, за кого возьмутся иноверцы, будет вот этот белоголовый изгой. Переемщик ненавидел его, но ни себе, ни другим он не смог бы объяснить свою злобу. Знал Опенок лишь одно: никогда еще его жизнь не наполнялась так сильно горем, как нынешней весной, — смерть ворвалась в его избу и пощадила лишь его одного. Он не умер, но уже и не жил. Страдания его постепенно переменились в ненависть. После оплевания кумира он всю ночь трепетал, боялся кары, но взошло, как всегда, солнце, настал новый день — и ничего не произошло. Конечно, он не верил, что Рода нет, но понял — бог отступился от него, и отныне возненавидел и кумира. Все вокруг Опенка пустело — его обходили смерды, теперь покинул и Род. Доброслав стал жить одиноко, Но попин не оставлял богоотступника; он подоспел вовремя, рассказал об ином кумире, Христе, научил жить спокойнее. Византиец наставлял его истине и закону, слова его Переемщик, которому при крещении поменяли имя на Прокопий, запоминал хорошо, и они все сильнее вызывали жалось к самому себе за безвинные страдания; он твердо уверовал, что горе подняло его над другими смердами, и стал презирать их. Попин все чаще называл его «страстотерпец», и слова свои все время подкладывал так, чтобы подальше развести первого вновь обращенного смерда-христианина и остальную весь.

Теперь византийцы направили его сюда, и Опенок твердо сознавал, что ему нужно обличить твердого в прежней вере волхва-изгоя.

— С волком в избе живешь, — заговорил он, сев к столу, — сам вурдалак[50], так вот еще одного… зверя пригрел, оборотень!

Всеслав смолчал, он понимал, что Переемщик неспроста приволокся спозаранку, но еще не понимал, чего опасный гость хочет.

— Ладно, молчи, молчи… Соловушка. Отпелся! Скоро все тут переменится, только ты вон с волком старые песни выть будешь — пока не подохнешь, а подохнешь, тебе глаза-то закрыть некому будет. Сам волком живешь!

Волчонок, стоявший возле печки, снова оскалился, будто понял слова пришельца. Переемщик долго разглядывал зверя, потом тихо выговорил: «Не оборачивается в человека, таится при мне! А я уж и видел — белобрысый, молодой еще!»

Он положил на руки голову, закрыл глаза, задремал, но скоро встрепенулся, выглядел волхва, попросил:

— Меду дай, все же гость я!

Всеслав налил ковш, накрыл ломтем хлеба, поставил перед незваным пришельцем.

— Я тебе верно говорю, — выпил Переемщик, — одиноко живешь, помрешь — глаза не закроют, да и на кладбище некому отвезти, огонь зажечь…

— Сам-то ты тоже не среди людей… — не удержался Соловей.

— Я человек другой. У меня умерли все, поэтому один остался. Я теперь Прокопий, от главного бога такое имя получил. Ты ведь по своей воле так живешь — во тьме, а я по-новому. Меня византийский Христос теперь любит! Я страстотерпец!

— Совесть у тебя скорчилась, Вот что!

— Не ври! Раз Христос меня любит, я буду жить светло и ясно, и ни в чем виноват не буду! Если какую вину сделаю, Христос меня сразу простит! Это тебе не с деревянным Родом обниматься!

— Как же простит?! Ты человека убьешь, потом покаешься, и Христос все забудет?! Да у такого бога, значит, тоже ни совести, ни души… Он тогда тать и изверг!

— Помолчи, а то снова распелся! Сказано в законе, что за одного раскаявшегося грешника трех святых дают, вот как! Христос велик!

— Вона как! Бога любишь и славишь, а людей ненавидишь! Разве могут быть боги, чтобы спокойно смотрели, как ты души губить станешь?!

— Ох и дурак же ты, хоть и волхв! Попин говорил мне слова Христа, что, если кто погубит душу свою ради бога и его поучений, тот сохранит эту душу в жизни вечной!

— Значит, ты можешь губить чужие души, чтобы свою душу сделать вечной?!

— Могу! Ихний бог принял меня, и теперь я все могу, понял?! Я ведь живу по новым законам! Ты в грязи остался, а я на свет вышел!

— И так быстро от грязи обсох?!

Опенок отодвинул пустой ковшик, снова посмотрел на волка, ухмыльнулся и встал. Пошатываясь, он прошел к двери, на пороге обернулся.

— Готовься, оборотень! Не забывай меня, скоро снова увидишь!

Весь день Всеслав не мог успокоиться, хотя хлопот было много — подошли зеленые святки[51], и нужно собирать и сушить последние весенние травы.


Доброслав-Опенок-Прокопий довольным возвращался к византийцам; он знал, что рассказать о гордом волхве — человек и волк не могут жить в одной избе. Изгой сам подставил лоб под удар.


Проходили дни, но тяжелое предчувствие не спадало с души Соловья. Как и все последние лета, волхв каждое утро брал туес, мешки и уходил на травосбор, но часто ему начинало казаться, что делает он это напрасно — жизнь в весях менялась, и греки могли в один миг отгородить его от смердов, запретить лечение их. И тогда его снадобья и отвары никому не будут нужны. Но такое выглядело нелепым — разве могли запретить ему делать добро только потому, что он поклоняется иному кумиру.

В тот день Всеслав обошел издавна знакомые лесные места, вышел к реке. Лягушки в Клязьме молчали — стало уже очень жарко, лишь вспугнутые человеком, они испуганно прыгали в воду, всплывали и сердито глядели ему вслед.

Большой весенней воды в этом году не было, и птичий островок выше обычного поднимался из реки. Кусты так густо зеленели, между ними бегали чайки и серо-коричневые птенцы. Им повезло — на сей раз река не смыла их и не поглотила в холодной глубине.


Возвращение к избе было коротким — Всеслав пошел от Клязьмы напрямик, но еще издали он насторожился. Обычно в это время младший Всеслав готовил еду и из окна струился дым. Теперь же изба стояла мертво. В нескольких шагах от нее волхву показалось, что его окликнули из кустов, он стал озираться, но тут от избы навстречу ему двинулись два отрока. Они приближались спокойно, вяло переговариваясь между собой.

Так же беззлобно один из них проговорил, когда они подошли:

— Идем, попин за тобой послал!

— Зачем? — вздрогнул Всеслав.

— Не знаю… и он не знает.

Второй отрок, старший годами, с любопытством рассматривал Соловья, но молчал.

— Пусть! Ладно! Пойдем сейчас, только травы в избу снесу.

Он угостил своих сторожей медом; пока они пили, разложил травы — и притаился в сенях. Всеслав не понимал, куда девался мальчик: успел ли он схорониться от врагов, или его увели прежде и станут выспрашивать отдельно.

Вернувшись в избу, волхв похолодел. Оба отрока, бледные и онемевшие, не сводили глаз с вышедшего к ним из-за печки волка.

— Иди, иди, людей не пугай! — вытолкнул зверя в сени Всеслав, подошел к столу.

— Кто это? — опомнился отрок.

— Волчонок, в лесу щенком подобрал.

— Убить надо!

Волхв не ответил; неторопливо поел, и они двинулись в путь. Отошли от избы перестрела на два, как вдруг жутко завыл позади волк. Недавнее спокойствие мигом вылетело из сердца Соловья, и он остро ощутил горечь подошедшей вплотную беды. Ожесточились и лица княжьих слуг. Зашагали поспешнее — и вновь Всеславу послышался шепот за спиной, но он побоялся обернуться, а только махнул несколько раз ладонями, прощаясь с сиротой, и тут же вспомнил, что вот так же расставалась с ним навсегда мать. У него внезапно помутилось в глазах, и он стал растирать рукой грудь перед защемившим сердцем.

— Сердце болит? — участливо спросил старший отрок.

— Зажало.

— Как же ты других лечишь, а сам хворый?! Знаешь, наверно, чем сердце-то лечат?

— Для себя спрашиваешь? Огнецветку пей, каждый день пей — до зимы.

Весь остальной путь прошли молча; отроки повели пленника не бродом, а к мосту, длинной дорогой, и за Клязьму вышли, когда стало понемногу смеркаться. Недавний страх во Всеславе понемногу превратился в отрешенность; он шагал по тропинке впереди отроков и будто забыл, куда и зачем его ведут, словно там не ожидала его большая неминучая опасность.

Сколько уже лет и зим проходил волхв по этим привычным местам, каждое дерево и каждая ямка на тропке были ему ведомы, но сегодня он пристальнее всегдашнего смотрел на них, будто понимал, что в последний раз шагает по родной земле.

На пале, где еще недавно чадили поваленные деревья, медленно брел за сохой одинокий оратай. Его худая лошадь низко опустила голову, будто принюхивалась к обугленной земле. Увидев волхва и вооруженных отроков, смерд остановился посреди своей рольи и долго всматривался в проходящих.


Когда вышли на околицу Чижей, Всеслав увидел церковь. Сделанная из чистых бревен, она сверкала белизной среди черных от старости изб смердов. Сруб и маковка храма высоко поднимались к небу, а на самой вершине светился медный крест.

Землю вокруг церкви тщательно подмели, и собранные стружки и щепки горкой поднимались в стороне.

Дверь в храм была распахнута; волхв увидел в ее чистом нутре трех плотников с поднятыми вверх лицами, чего-то рассматривавших на потолке.

Позади новой постройки, там, где недавно лежали бревна, стоял небольшой, врытый в землю стол. Сейчас возле него сидел пьяный вирник и зло стучал костью о миску, выбивая мозг. Вирник долго не обращал внимания на подошедших волхва и отроков, потом отбросил кость, большими глотками выпил кружку меду и невидящими глазами уставился на Всеслава.

— Попался, вурдалак! — промычал он, жирным пальцем ткнул в сторону отрока. — Позови этих дураков!

Ждать пришлось долго. Соловей переступал гудевшими от усталости ногами, то закрывал глаза, то смотрел на дремлющего вирника, окруженного роем мух.

Христиане, как и всегда были одеты в свои черные одежды; Кулик оттолкнул вирника, выплеснул из кружки на землю остатки меда, подождал, пока рядом устроятся остальные царьградца, и грозно вперился во Всеслава.

— Послушай, волхв! — очень громко проговорил он. — Мы твой суд! Судьи божьим повелением! Понял? Пока можешь сесть.

Соловей осмотрелся, опустился на подметенную землю. Позади него стали собираться смерды. Мужики и бабы, согнанные сюда отроками, виновато поглядывали на волхва, безмолвно замирали у стены церкви.

Попин поднялся.

— Мы божьим повелением суд и пришли сюда, чтобы судить этого оборотня за безмерные его грехи! Сперва говори, бес, куда ты спрятал Рода?! Нам уже ведомо, что это ты схоронил кумира и убил Ора и Ратая, обернувшись ядовитой гадюкой. Все видели, как ты сжигал стариков, чтобы упрятать поганые свои следы. Знаем мы теперь также, что вместе с тобой в избе живет волк! Вурдалак! Скажите, русичи, разве может человек жить рядом с лютым волком, если этот человек не оборотень?!

Кулик выжидательно остановился, однако весь безмолвствовала. Лишь дремавший вирник встрепенулся и стал шарить рукой по столу, отыскивая ковшик.

— Ну ладно, о волке мы после поговорим. Сегодня же ты ответишь на один вопрос — где спрятан Род? Встань и говори!

Всеслав поднялся, долго глядел на равнодушных царьградцев, потом обернулся: за спиной его толпились плотники, поднявшие иноверческий храм.

— Не молчи! — выкрикнул Кулик.

— Я не крал Рода и не знаю, где он теперь! — волхв заговорил глухим, чужим голосом, потом, кашлянув, тише добавил: — Я сам долго искал нашего кумира, но не нашел.

Греки коротки пошептались, и тут же Кулик заговорил снова:

— Мы не верим тебе. Ты волхв тут, исчез твой кумир, а ты говоришь, что не знаешь, где он! Может быть, знает тот?! — византиец обвел взглядом народ, нашел Опенка, обратился к нему: — Скажи, Прокопий, ты видел волка, живущего вместе с ним?!

Смерды невнятно зашумели; к столу сбоку приблизился Переемщик, насмешливо посмотрел на соплеменников.

— Я недавно был у него в избе и видел, как к нему ласкался волк! Сколько на белом свете живу, слыхом не слыхивал, чтобы такой зверь полюбил человека! Упырь он, оборотень! Вурдалаки они оба!

— Отвечай ты! — велел попин.

— Волчонок это, щенком в лесу нашел. Волчицу лось порвал, я его и подобрал…

— Смерды! — перебил Кулик. — Было ли на земле такое, чтобы человек пригрел волка?!

— Я же говорю — нет! Потому не волк он!

Всеслав молчал; он не знал, что отвечать иноземцам, черными воронами сидевшим за столом, как образумить вновь переменившего имя Опенка, мстившего за неведомые обиды. Волхв лишь до тоскливой боли в душе ощущал, что бесповоротная напасть утаскивает его куда-то, что вся прежняя жизнь уже оторвалась от него и отдаляется. Византийцы тут творят свое дело, и он, волхв, нужен им для расправы, и отныне он оказался в страшном одиночестве: он станет кричать — и никто не услышит его, он будет спорить

— и никто не внемлет его словам. Потом они убьют его — и никто не защитит его жизнь.

Христиане снова посовещались.

— Значит, тебе нечего сказать?! — глянул на волхва Кулик и сразу же повернулся к вирнику. Тот склонил набок голову, слушая византийца, потом поманил отрока.

— Отведите его в сухой колодец, пускай там сидит!

Воин, которому Всеслав говорил, как надо лечить сердце, подозвал еще двоих отроков, и вместе с пленником они зашагали к колодцу. Следом потянулись смерды, но их нагнали другие дружинники и, грозя сулицами, остановили.


Четыре венца бревен, поднимающиеся над землей, давно рассохлись. Сухая желтая трава клочками окружала сруб.

Тут, на краю веси, вечер показался немного светлее; над дорогой, уходящей в лес, недвижимо растекались дымчатые сумерки. Мелкая дневная пыль опускалась на землю, воздух очищался, и яснее делались раскаленное на краю света небо, догорающие последние облака.

— На хоть хлеба, — сказал незнакомый отрок, протягивая Всеславу толстую горбушку, — больше нету! Полезай, мы поможем.

Дружинники связали пояса, но они оказались коротки. Тогда один из отроков сбегал к избам, принес лыковую веревку, конец ее опустили в колодец, и волхв полез на черное дно. Наверху скреблась о дерево веревка, а небо темнело и делалось все меньше и меньше. Внизу колодца оказалось сухо, и измученный Соловей рухнул на землю, прислонился к срубу и притих.

Отроки утянули веревку, чего-то крикнули ему, но волхв не понял, потому что слова раздробились о стены колодца. Однако вслед за этим вои кинули овчинный полушубок; Всеслав разложил его, лег на спину. Над ним в дыре колодца виднелась одинокая синяя звезда.

Всю ночь волхв то забывался в вязкой тревожной дреме, то выплывал из сна и тогда подолгу лежал с открытыми глазами, хрипло дыша прогнившим вонючим воздухом. Мрак окружал его, и только далеко вверху, во тьме, было вырезано синее окошко, заполненное мерцающими звездами. Они крутились на небе и стремительно летели сюда, и Соловью показалось, что если бы он поднялся из этого подземелья, то оказался бы среди звезд. А проснувшись еще раз, Всеслав радостно заволновался — ему показалось, что он снова видит тот свой недавний сон, когда, лежа в избе на полатях, узрел небо позади пропавшего потолка и крыши. На миг вспыхнула надежда, что скоро наступит пробуждение и зло рассеется, минует его.

Понемногу волхв стал замечать, как переменяется небо; холодная чернота начала постепенно разжижаться, поблекла, и вдруг, когда еще и не рассвело, на край сруба упали золотые солнечные лучи. Узник глядел на них, но ощущал, что не смог до конца пробудиться — будто что-то осталось в темном забытьи ушедшей ночи и теперь в мир возвратится только его часть.

Внезапно рядом с ним, но в глубине земли кто-то дробно застучал. Волхв стал вслушиваться, пытаясь угадать причину шума. Лишь когда он увидел, как наверху, над срубом, клубами поплыла пыль, понял, что мимо колодца бредет стадо. Топот очень долго удалялся от подземелья, потом наступила прежняя тишина, и тогда Соловей сделал попытку выкарабкаться наверх. Цепляясь за трещины в рассохшихся бревнах, он поднялся на несколько локтей, но сорвался вниз. Сразу же наверху показалась голова отрока, он погрозил узнику луком, гулко крикнул:

— Тихо сиди, убью!

Всеслав лег на полушубок. Теперь боль в душе его быстро нарастала. Как все-таки жутко все произошло! Род и Сварожич спасли его от беды в Киеве и привели в отчую землю, пятнадцать лет прожил он в спокое среди соплеменников. Но вот Христос и его слуги настигли его и тут, обрушились на этот край Руси, отыскали его, полуволхва-изгоя, чтобы показать не нем кару за упорство в вере. Две веси смердов живут тут с незапамятных времен; кто-то из них убил первого пришедшего сюда попина. Меньше всех других хоть в чем-то виновен он, Всеслав, живший бобылем в лесной глуши. Но иноверца нашли его, приволокли сюда и бросили в подземелье. Почему для казни избрали его?! За что?! Он не прятал Рода, не оскорблял византийцев. Ведь он даже пытался разыскать кумира, значит, делал то же, что и иноверцы. Знают же они, что он не волхв; как обвинить его за то, что он излечивал людей?! Но он и рассказывал смердам о событиях в Киеве, и Опенок, конечно, обо всем донес царьградцам. Потому они и решили начать крушить русскую веру именно с него. Но была ли в нем вера такая же, как в Пепеле, Милонеге? Сможет ли он перед страшным лицом смерти сказать, что беспредельно верит в Рода, Ладу, Лелю, Макошь, Велеса — сочинителя песен и сказок?! Да, да, они его боги! Но все же не деревянным идолам он поклонялся, не врытые в землю кумиры правили его жизнью. Младенцем, едва открыв глаза, он увидел свой мир — Землю, Солнце, Небо, Огонь, Реку, — и старшие люди сказали, что это боги. Все, до самого неба простирающееся перед его очами, было истинными кумирами. Конечно, существовали дымные кумирни, он бросал в костер рыбу и жито, с ним в избе копошился по ночам добрый домовой-лизун. Но главными богами были его Земля и его Солнце.

Однако вот подступили иноверцы и потребовали оплевать это, отторгнуть из сердца, забыть и принять взамен их не ведомого никому Христа, родившегося, жившего и умершего в чужих, далеких отсюда землях. Почему пришельцы хотят, чтобы он, Всеслав, все другие народы Руси отреклись от своих богов?! Ведь боги жили с ними в ненастьях и горе, праздниках и радости; как забыть и прогнать их?! Или нужно кумиров прятать, а иноверцам лгать?!

Куда-то ведь старики схоронили Рода! И зачем убили себя?! Боялись, что муками дознают их тайну; а может, не хотели смотреть, как рушат русскую веру?! И как сможет устоять он сам, когда палачи будут приближаться к нему?!


— Ну-ка вылезай, быстро! — оглушил Всеслава выкрик.

Соловей стал надевать полушубок, но тут же одумался, скинул его и, ухватившись за веревку, полез наверх. Едва он перешагнул через наружные венцы и остановился, зажмурившись от яркого солнца, отроки молча связали ему, но не туго, руки, повели к улице.

Здесь было еще пустынно; из окон выплывал и сразу же таял в чистом воздухе дым, бродили вдоль изгородей куры. Одна чего-то испугалась и, квохча и взмахивая крыльями, долго бежала впереди пленника и его сторожей.

Когда завернули за церковь, стало ясно, почему в веси безлюдно, — смерды из Чижей и, как сразу же увидел Всеслав, из Липовой Гривы плотной толпой стояли у стены храма.

Византийцы молча сидели за столом. Отроки остановили перед ними волхва, отошли в сторону.

Кулик долго рассматривал Всеслава, потом поднялся, подошел к пленнику. «Идем!» — позвал он, двинулся к храму. Они шагали среди расступавшихся смердов, и волхв испытующе глядел в их лица. Сперва ему показалось, что он видит в глазах соплеменников сострадание, сочувствие, но чем дольше шел, тем яснее понимал, что на него смотрят с напряженным вопросом: русичи пытались по его взгляду угадать, как он готов к испытанию. Он оказался первым, кому предстояло пройти искушение и, может быть, казнь, ему надлежало сделать главный выбор, и люди ждали его слов и действий. Они совокупили в нем свои надежды и веру, и впредь ему предстояло говорить и делать не только за себя, но и за всех единоверцев, за Ора и Ратая, спрятавших Рода; в нем, волхве, соединилось прошлое и будущее этих людей, и отныне для него пути назад не было. Но путь вперед вел только к гибельному сражению с византийцами, и Всеслав с ожесточением осознавал, что только его смерть сохранит ему право на жизнь в душах и в памяти русичей.

Волхв шагал сквозь толпу и с каждым шагом бесповоротно понимал, что отныне он совершенно одинок: две могучие силы, две веры приготовились сшибиться друг с другом, и удариться они могли только на Всеславе, так или иначе уничтожив его.

Короткий путь проделал волхв от места судилища до церкви, но за это время горькая решимость окончательно утвердилась в нем. Остро ощутив неизбежность подвига, Всеслав будто ожил, в душе его посветлело и прояснилось главное — он должен победить христиан. Не отводить беду, а биться — неужели Род и Сварожич не помогут ему?!

— Зайди! — громче повторил Кулик.

Волхв и попин стояли перед распахнутыми дверями храма, откуда духовито пахло разогретой сосновой смолой. Проскрипели под их ногами доски пола, и русич и византиец замерли в середине церкви. Сверху, с потолка, душистый воздух рассекали лучи солнца; они упирались золотисто-белыми пятнами в новый пол, светились, и поэтому казалось, что храм густо заполнен солнцем.

Кулик потянул волхва за связанные руки, провел к передней стене. На ней золотом горела единственная пока икона. Молодой Христос всепонимающим взором пробивался к душе Всеслава; глаза чужого бога испытующе и сострадательно глядели на русича. Он, тот бог, знал о нем все, ведал прошлое и прозревал будущее; он знал все — и поэтому сострадал о иноплеменном ему человеке. И волхв не сводил взора с лица чужеземного кумира. Ему показалось, что глаза Христа сейчас оживут. Но ничего не менялось, и понемногу оцепенение сошло с сердца Соловья. Он отвернулся, стал осматривать постройку, заметил сложенные в углу плотницкие секиры, поблескивающие ледяным холодом.

— Не глумись, волхв, — строго произнес попин. — Гляди перед собой — вот истинный бог, и ему поклоняются люди всей земли!

— Нет во мне зла на твоего бога! Разве ты не понимаешь этого?! Вы любите своего Христа, ладно! Мы кланяемся своему Роду. Пусть так будет! Я же не пришел на твою землю с оружием и не загоняю византийцев в реку, не меняю их имен!

— Наш бог выше, потому мы и несем его миру!

— Ты сам это порешил?

— Это ведомо каждому!

— Однако мы здесь не знаем этого! Пойми, чужеземец, разве могут люди, извечно поклонявшиеся одним богам, вдруг перевернуться в себе и принять иных кумиров?!

— Так надо!

— Тебе так надо, князьям и грекам-христианам надо, но нам-то зачем?!

— И тебе это надо! Вот он, — Кулик повернулся к Христу, — он пришел на всю нашу землю, чтобы спасти людей, он великие страдания принял за безмерные грехи…

— Во мне нет грехов перед твоим богом, и ему не нужно было страдать за меня. Поэтому и я не обязан ему ни в чем.

— Это потому, что ты не знаешь, что есть грех, а что жизнь истинная, святая!

— Кто живет по совести, тот и безгрешен. Душа же у нас и совесть с пращурных лет есть, по их воле и живем. Потому-то ваш бог нам и не нужен, хороший он или нехороший… Лишний он на нашей земле…

— Ты слеп и неразумен! Ведь душа человека, как и тело его, сотворены богом!

— Опомнись, пришелец! Как же это моя душа сотворена чужим, иноземным богом?! Неужто заморский бог русские души творил?! Душа человека и совесть его только на своей земле и могут родиться, да и жить только на ней способны… Со своей земли ушел, от отчих могил ушел — и все, души лишился!

— Как тьма укутала разум твой! Подумай! Ты, изгой, до белой головы скитался по городам и весям, потому что ворог в младенчестве твоем разорил дом твой… Оттого и горе тебе… Но с именем Христа соединятся все края Руси, великая держава станет, и ни один враг не дерзнет вас тронуть. И вы, и дети ваши, и все будущие жители ваших земель жить впредь будут безопасно. Все племена и роды соединятся, и могучее величие придет к Руси

— от Чуди до Дикого поля. А сейчас вы как смоковница у дороги — рубят и обрывают все…

— Но зачем же соединяться русским людям под рукою твоего бога?! Ежели печетесь о величии народа нашего, мощи его, тогда лучше соединять и укреплять его вокруг нашего бога… Я же говорю тебе: чтобы сплотиться возле твоего бога, надо твердо верить, что он выше бога нашего! Но вот я и все они, — показал Всеслав на стену храма, за которой его ждали смерды и суд, — чтут своего… моего бога и не хотят изменять ему… Если бы всем было ясно, что твой бог выше и лучше Рода, не пришлось бы вам вместе с Христовым учением дружину с копьями и мечами водить!

Кулик резко шагнул к выходу, но одумался, остановился, потом медленно прошелся по церкви; было тихо, и оттого особенно оглушительно проскрипели половицы храма.

— Что-то ваш бог до сих пор не соединил ваши земли, и разве можешь ты теперь сказать, когда он их соединит? А мы уже соединяем!

— Дай срок — и мы соединимся!

— Пока вы державу построите, враги вас изгонят с этой земли либо в холопов навеки превратят. Ибо без нас не поймете вы, что кроме бога нужно учение, закон. А какой у вас закон?! Ничего нет!

— Не лги на истину!.. Мы свободны в душах наших — вот наш закон! Никто со стороны не учил нас совести и потому не волен над ней. Проживу я честно и по совести, душа моя и уйдет в ирье… У меня же моя душа, а у тебя чужая — ты ее по учению вашему делал… А вдруг ты это учение не так понял и душу свою не так сложил?!

— Такому не бывать! Потому что наше учение в священные книги записано, все истинное в тех книгах рассказано, ибо от бога книги те… И люди земли твоей в каждой избе скоро такие книги держать станут, в каждый день жизни своей в них всякое откровение находить! Сейчас же что творите тут?! Песни у ручья поете, малым при лучине сказки говорите… Грамоте не ведаете, книг не имеете[52], старики древние ребят учат, будто от лохматого Велеса истины познали! Разве не видишь ты, сколь превыше учение наше вашего бормотания?!

— А неужели ты не видишь, что говоришь теперь, как князья и бояре их?! Я же говорю, как человек… Пойми же, что мне, душе моей и совести, бог твой совсем не нужен. И ты знаешь это и знаешь, что слаба вера твоя против народа нашего, поэтому и воинство привел… Великое слово пришел сказать, а воев водишь против людей… Сам не веришь, что одним словом своим можешь склонить людей к иному богу, повернуть пути их… Оружие тебе нужно…

— Да, нужно. Потому что от младенчества не поднялись вы еще, и не слово слабо, а умы и души ваши не достигают его… А неразумных направлять надо!

— Да неужто бог ваш учил вас нести слово его во всеоружии и избивать всех несогласных?!

Кулик подошел вплотную к иконе и долго молча глядел на Христа. Потом он резко обернулся и так же близко, как к иконе, подошел к волхву. Он смотрел не мигая в глаза изгоя, и Соловей видел, что христианин ненавидит его.

— Ты страшный человек, — тихо, почти шепотом, проговорил попин. — Самый страшный из всех, кого я видел… Ты никогда не поймешь величия слова Христова и всегда будешь врагом будущего! Теперь ступай из храма и помни: я сделал все, чтобы просветить душу и ум твой, но ты не воспринял этого. Запомни! Ты сам не захотел этого, и теперь пусть свершится по закону!

Кулик толкнул Соловья к выходу из церкви.

Всеслава вновь поставили перед судом, и попин громко и строго заговорил, будто недавней беседы в храме не было.

— Слушай, волхв-оборотень, и слушайте вы, смерды! Все вы уже видели в новом храме, а сейчас я показал и этому упырю истинного бога всех людей. Вы честно возводили церковь, и свет животворящей веры проникает в ваши сердца. Так было во всех землях, и так будет на Руси. Ибо идолы не боги, но дерево, сделанное руками человеческими; ныне некоторые еще почитают их, но скоро бесы погибнут, ибо ничего не разумеют, что вы им говорите, не ощущают, когда сокрушаемы и сжигаемы бывают. Бог есть один, ему служат христиане и поклоняются, иже сотворил небо и землю, солнце, луну, и звезды, и человека и дал ему жить на земле. А ваши боги ничего в мире не сотворили, но сами сделаны руками человеческими! Ваши боги дерево!

А о тебе, волхв, пророк сказал: окаменело сердце твое и уши с трудом слышат! Ибо ты имеешь и делаешь волшебные притворы, молишься идолам, занимаешься волхованием, и потому всякий волхв — главный враг Христа!

— Мне именуют волхвом, да! Но я не волхв — и ты знаешь об этом. Ведь еще зовут меня Соловьем, но я простой изгой!

— Помолчи! Бог наводит за грехи на какую-либо землю голод, мор, засуху, иные бедствия; сам же человек не знает ничего! И хвори людям от бога, и человек не должен им препятствовать!

Тишина вокруг еще больше замерла; смерды ошеломленно выслушивали жуткие слова Кулика.

— Пойми, — протянул к волхву руку попин, — пойми, ничтожен наш кратковременный мир! Сердце же у тебя покрылось дьявольской коростой, но только приверженных богу ждет награда великая на небесах.

— Но ведь вы, христиане, принесли на Русь не истину, а только закон и законоучителей…

— Замолчи! Судит паршивая овца о пастырях… Ты и они должны вникать в иное. Ты вот, может, и был когда-то добр и чист, но ныне дьявол тебя поглотил! А нераскаянный грешник есть новый распинатель Христа! Апостол Павел сказал, что идолослужители не наследуют царства божия. Ибо все грешники погибнут, праведных же бог милует и одаривает. Только благословляющие его наследуют землю, клянущие же его истребятся! Возвеселится праведник и, когда увидит отмщение, руки свои омоет в крови грешника. Милость же бога лучше, чем жизнь, и потому уста мои всегда будут восхвалять его. Ибо господь учит побеждать врагов и избавляться от них. От таких бесов, как ты! Но бог дает и радость, которая переходит и по ту сторону гроба!

— У нас нет гробов! — воскликнул Всеслав. — Не по твоей вере пока живем, у нас всякий умерший с дымом своего костра возносится в ирье!

— У кого у вас?!

— На всей русской земле, от Дикого поля до Чуди!

— Нет, волхв, не лги! Уже половина вашей земли поклоняется Христу!

— Пусть кланяются — каждый волен своей душой… Я же о другом тебя спрашиваю — неужто ничего радостного, по твоей вере, не дано человеку на этой земле, при здешней жизни?! Мы своих богов благодарили, вы учите вашим богам поклоняться, прощения просить! Пусть верующие в вашего бога идут в ваш рай, пусть! Но у нас есть свой рай — ирье! И мы вознесемся туда. Неужто ваш бог уже разрушил наш рай, изгнал наших богов — и куда он их отринул?! Неужто Христос убил Рода и Лелю?! А где навьи-души наших предков? Что с ними сделали, если отныне един рай для всех человеков?! И един ад?! Значит, вы в рай, а мы в ад? Почему? На небе с времен пращуров были наши боги, мы чтили наших кумиров, верили им, жили вместе, как смерд с домовым! И всему этому конец, потому что ваш бог превыше человека! Значит, человек ничто, муравей, муха?! Тьму на людей опускаете, Христовы слуги!

Но пусть, пусть! Я верю в своего бога, ты в своего. Пусть, по-твоему, твой кумир лучше, а по-моему, Род самый лучший! Почему же ты хочешь за это истребить меня?! Живите со своими богами, мы со своими — и не будет смертей и бед. Который раз спрашиваю тебя: зачем нам чужие боги?! Я не подошел к тебе с ножом и не требую, чтобы ты поклонялся Роду и рожаницам! Но я родился с ними. Вон Солнце, вон Небо, вот Земля — они же вечны и дали мне, всем нам жизнь. Зачем мне идти против своей души?! Она ведь превыше всего, любых богов; ее беречь надо до самой смерти! И свою душу, и душу ближнего! Она ведь уходит на ВЕЧНУЮ жизнь в ирье! Разве может кто-нибудь посторонний наполнить добром и счастьем душу человека?! Она у каждого своя, и бережет ее каждый сам. А для этого надо быть счастливым на этой земле, при жизни! Вы же, знаю, с младенчества гниете в темных кельях и все время убегаете от света в свои норы! Ты говоришь — бог создал все! Нет! Мир пребывает извечно, а боги, наши боги, только помогают людям. Душа вечна, бог потом появился. Почему для вашего бога надо жизнь отдавать?! Твоя вера страшна, она говорит: или боги, или люди! Наши же боги братаются с нами, мы видим их каждый миг. Подними голову! Вон оно, Солнце! А где твой бог?! Покажи, покажи! Он лишь обещает прийти…

— Останови его!

Отроки подскочили к Всеславу.

Византийцы долго громко спорили, размахивали руками, и черные рукава их одежд сползали, обнажая странно тощие руки.

— Тебя надо убить! — поднялся попин. — Убить, ибо, если будешь жив, станут похваляться злые духи, что победили тебя, и начнут еще больше зла причинять!

Волхв кротко улыбнулся, закрыл глаза; он понимал, что попин не знает, что теперь сказать. Истину проговорил он, изгойный русич.

— Теперь сам видишь, какое ваше учение, — заговорил он снова. — Бесчеловечно оно, жить повелевает не по совести, а по слову Христову, по закону. Отселе виновных среди людей не будет, а только перед богом все закаемся. Убьют меня по слову твоему — но совесть у палача нетронутой останется: он ведь чужую волю исполнил. А мы привыкли по совести жить. Кто отнял у человека жизнь, тому грех перекладывать не на кого. Кто убил, на том и вина! Ваша же вера научает, что нет убийцы, раз он волю божью выполнил…

— Не всякого убить, волхв! — перебил Кулик. — Иначе сказано. Казнить еретика — значит руку освятить! Убийство бога ради не убийство; видевшие казнь, бога убоятся!

— Разве в страхе бог, а не в совести?!

— Нет, ложь это! Пребывать все время в покаянии, молиться господу Иисусу Христу и пречистой его матери — вот истина веры!

— Всегда в покаянии?! Жизни радоваться надо, сам говорил, что она миг один! Светлую же жизнь дает светлая совесть! Все душе и совести поклоняются, и как можно во чье-либо имя губить их?! Наши кумиры говорят: ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его! Если даже повинен в смерти, не губите душу! Вы же готовы стелить снопы из голов, веять душу от тела! Лучше слепые глаза, чем слепое сердце, а вы про сердце совсем позабыли!

— Не клевещи на веру Христову, вурдалак! И мы верим в души, и мы знаем, что душа, взлетевши, воспаряет в рай богонасажденный, где вечно цветет дерево жизни и где жилище самому Христу и избранным его. Пойми, изгой из изгоев, что большее из всех чудес есть то, что двенадцать человек, бескнижных, безоружных, нищих, проповедовавших крест, победили не только владык и сильных земли, но и самих богов языческих, и целый свет Христу покорили! Одним святым словом!

— А эти, — кивнул головой на дружинников волхв, — зачем вам?

— Эти против тебя… А всюду только словом святым! А у тебя, у вас, русичей, ведь писания даже нет!..

— Опомнись, Кулик! Войди в любую избу, и тебе дни и ночи будут рассказывать сказки и петь песни…

— Сам скоро запоешь! — пробубнил кто-то неподалеку; Всеслав обернулся, увидел злые, пьяные глаза Опенка. Соловей на миг смолк, но скоро опять заговорил:

— Вот видишь, своего бога вы любите и славите, а людей ненавидите и избиваете! Идущие за вами гибнут! Вон Опенок давно уж душу свою сгубил, вас слушая.

— Не погубил он душу, а только укрепил в истинной вере. Ибо богом сказано: кто погубит душу свою меня ради и моего учения, тот найдет и сохранит ее в жизни вечной!

— И такого бога превозносите! Скажи хоть, душа-то у него есть? Ведь, если есть, он ей должен быть подвластен! А если сам бог есть душа, то он давно во мне и во всех, и я есть сосуд великий, и убивающий меня убивает во мне бога, он богоубийца! Разве над богом вашим никого нет? Раз у бога и у человека есть душа, то тогда есть закон самый высший и для человеческой души и для божеской. А для души один закон — совесть. Значит, она бог для вашего бога. Если же у него даже милосердия нет, то…

— Это богохульство! Никто не может говорить о себе, как о равном богу!

— Почему?! Если Христос подвластен совести и я ей служу, значит, она выше всех кумиров! Но если у вашего бога нет совести, как я приму его?!

— Ты не понял и не поймешь истинный смысл великого богоданного и боговдохновенного учения. Ты сперва должен войти в это учение, принять его, тогда только поймешь все, тогда только благодать снизойдет на тебя.

— Не пойму я этого, попин! Ты мне говоришь: поклонись моему Христу! Я спрашиваю: совесть у него есть? А ты отвечаешь: прими веру, тогда поймешь и узнаешь! Говорил я тебе, что со своими богами мы братаемся, а твоему богу я должен только кланяться и прощения просить! Потому и требуешь, чтобы я, не думая, перешел в новую веру.

Опять глухо зашумели прижавшиеся к храму смерды; встревожившиеся византийцы уставились на дорогу, обернулся и Всеслав.

По середине улицы двигались вирник, а позади него двое отроков волокли на веревке волка. Зверь беспрестанно рвался из стороны в сторону, рычал, упирался лапами, глубоко царапая когтями твердую землю. Дружинники с обеих сторон еще сильнее натянули петлю, закрученную на шее волка, зверь захрипел, его дикие глаза густо покраснели, и он медленно стал пригибаться к земле.

Так его подтащили к волхву и только тут ослабили удавку.

Вирник, не глядя ни на кого, подошел к столу, подозвал Опенка и отправил его куда-то вместе с двумя отроками. Посланцы скоро возвратились, неся толстый короткий кол, поспешно вогнали его обухами топоров в землю. Но теперь никто не решался привязать разъяренного волка.

— Руки освободите, я привяжу! — Всеславу распутали руки, он вытер ладонями лицо, шагнул к зверю.

Вокруг притихли; напрягся настороженно и волхв — он глядел на зверя и понимал, что тот в каждый миг может наброситься на него. Сделав еще шаг, Соловей приостановился, снова потер онемевшими руками лицо, глаза — и вдруг увидел за дорогой, позади изгороди последней избы, своего мальчика. Тот коротко взмахнул рукой Всеславу и скрылся за плетнем.

Всеобщее безмолвное ожидание тянулось бесконечно; неподвижно стояли, прижавшись друг к другу, смерды, недоуменно смотрели на подсудимого византийцы и вирник. И волк успокоился — вырывая из рук отроков веревку, он потянулся к волхву, ткнулся мордой в ноги и прижался к ним. Всеслав побоялся тащить его на веревке и поэтому взял зверя на руки, перенес и уже потому обмотал конец петли вокруг кола. После этого он остановился рядом.

Попины оживились, забормотали; только вирник склонился к столу и задремал, будто все происходящее здесь его не касалось.

— И теперь ты станешь говорить, что это лесной волк?! Волки никогда не повинуются человеку, а этот сам прижался к тебе! И ты говорил, что не занимаешься волхованием, а всего лишь несчастный изгой! Кто теперь поверит твоим словам, оборотень?! Сколько ты сегодня рассказывал о своей вере, уверял, что она есть вера и всех русичей. Ты лгал, волхв, — ты человек с третьей верой. Ни Род, ни Христос не нужны тебе, ибо есть у тебя свой, неведомый им, бог тьмы и подземелья. И он его слуга, — показал Кулик на волка.

— Зачем снова нечистое плетешь?! Мой бог Род! А это просто волчонок, и я подобрал его почти слепого в лесу. Потому что мне стало жалко его. Не упырь он, не вурдалак, а звериный детеныш!

— Но он слушается тебя, все видели!

— Я давал ему молоко и тепло!

— Никто не пригревает у себя лютого зверя просто так!

— Я же сказал, что подобрал его из жалости.

И опять на суде стало тихо. Всеслав переступал занемевшими от усталости ногами и все время тайком поглядывал туда, где притаился мальчик. Вирник похрапывал, попины неслышно перешептывались.

Солнце прошло середину неба и медленно катилось к лесу. Тень от церкви и установленного на ее маковке креста двигалась от дороги к столу, накрывая людей.

Кулик вдруг поднялся.

— Все, что говорил ты здесь, показывает, что закоснел ты в невежестве своем и увещеванием нельзя просветить тебя, — строже, суровее прежнего говорил попин. — В последний раз спрашиваем тебя: куда сокрыл ты Рода и почему убил Ора и Ратая? Хотел свое зло их смертью прикрыть?!

— Я не прятал кумира и не губил стариков, — глядя в упор на византийцев, твердо ответил Всеслав.

— Ты лжешь, волхв, и пусть бог покарает тебя за этот грех. Подумай в последний раз и говори: готов ли ты выйти из мрака безверия и принять истинную святую веру в единого и великого бога Иисуса Христа?

— Я всегда жил в вере; она учила нас любви и счастью. Вы же приняли закон и одно послушание! Все мы твердо верили и верим в своих богов. И не от безверия к богу призываешь ты меня шагнуть, а от своего бога к чужому! У всех народов это называется изменой, предательством! Какой же ценой хотите вы наполнить свои храмы?! Если я перейду в вашу веру, мне будет стыдно, стыдно! Неужели надо сделать жизнь адом, чтобы потом получить рай?! С древних времен живем мы на своей земле, и никогда не собирались отрекаться от своих кумиров. И вот пришли вы и требуете этого от нас. Почему? Разве мы бессовестные люди?! Или совесть можно переменять — сегодня была одна, завтра другая?! Люди ведь совесть не сами себе делают; она была, есть и будет одна — сколько солнце светит! Единая совесть у всех людей земли, и каждый ее знает: самое великое на свете — это жизнь, и никто не может ее отнимать! Даже во имя божие! Так учат наши кумиры!

— И наш бог говорит: не убий!

— Тогда вовсе непонятно, зачем измены требуете от меня. Христос говорит: не убий! Наши боги прославляют жизнь; почему же ополчились вы на нас? Почему хотите, чтобы мы сменили совесть?! Ведь в ней вся наша сила, ей первой мы поклоняемся! И нет на земле богов превыше ее. Ваш же Христос учит: не убий своего, но казни чужого! Для наших же богов нет чужих людей, для наших богов нет презренной жизни, всякая жизнь священна! Вы же принесли не любовь, а учение. И говорите, что, кто творит по учению, тот не отвечает перед совестью! Убил человека, но совершил богоугодное дело! Горе несете народам, заменяете совесть словом божиим и хотите утвердить на земле две совести! Как же это возможно?! Разве могут прийти к людям два Христа! Если бы так случилось, они начали бы биться между собой, чтобы собрать себе побольше учеников!

— Опомнись, смерд! Не гневи бога! — закричал Кулик.

— Как могу я молчать?! Вы хотите убить меня…

— Да, всякого нераскаявшегося надлежит убить!

— Значит, смерть есть слуга вашего бога?! Разве не должен он, по вере своей, остановить руку убийцы?!

— Да, должен. Но если не остановит, то, значит, великий грех на том человеке и он повинен смерти!

— Как же может жить среди людей изувер, отнявший по зверству своему или по наущению вашего бога чужую жизнь? Боги сотворили человека! Пусть я не угоден вашему Христу — тогда я прошу его: пусть немедля поразит меня!

Всеслав поднял к небу лицо, протянул вверх руки и прокричал:

— Иисус, я обидел тебя! Убей меня тут, сейчас!

Очнулся от дремы вирник, вскочил на ноги и повернулся к волхву волк — все замерли в ожидании, но ничего не произошло.

— Ты видишь, Кулик? Почему ваш бог не поразил меня? Может быть, ты лжешь, говоря, что он тебе велел это сделать?! Если нет, тогда приступай! Ты порешил, что меня надо убить, сам и исполняй! Вот я беззащитный стою перед тобой, возьми нож и убей меня!

— У каждого на земле свое дело!

— И ты ни в чем не виноват?! Только я виноват?! Но я не знаю за собой вины! Как устоит твой мир — ты велел, он исполнил: все неповинны — лишь я…

— Мы твоей крови не прольем! Ты сгоришь на костре, и душа твоя вместе с дымом уйдет в твое бесовское ирье! По злобной вере твоей! Мы звали тебя к свету, но ты не шелохнулся! Нет места тебе на этой земле!

Кулик спросил о чем-то христиан, те закивали головами, коротко выговаривая свистящие непонятные слова. Вирник сперва поглядел на них, потом снял со стола полотенце, накрыл им голову от слепящего солнца, опять захрапел.

Ужаса еще не было в сердце Всеслава; он слышал приговор судьи, понимал, что наступил конец его жизни, но все это оставалось чужим, будто он мог повернуться, уйти в свою избу и жить там так, как жил до сей поры.

— Слушай, волхв Всеслав, и слушайте все смерды! — начал Кулик. — Возрадуются верные в веселии сердца, ты же и подобные тебе, покорившиеся бесам, молящиеся идолам и устраивающие пиршества в честь Рода и рожаниц Лады и Лели, будете рыдать в судорогах сердец своих!

Все это свершится с тобой и в этой жизни и в будущей! Ты сам отрекся от радостей будущего века, так как вечный покой потустороннего бытия будет доступен только избранным. Тебя же господь бог убьет. А покорные возвеселятся, воспевая истинного бога. Ты же бесовскими словами славишь идолов Рода и рожаниц и губишь пророчества книг. Великое несчастье, зло — не послушаться более мудрых, чем ты сам, или же, понял все, не исполнить воли божьей, объявленной тебе в написанном законе.

— Братья! — попин обратился к смердам. — Услышав все, что сказано вам, откажитесь от бессмысленных деяний, от служения Сатане, от устройства идольских пиров Роду и рожаницам!

Выполняйте, братья, волю бога, как учат нас книги пророков, апостолов и отцов церкви, чтобы получить вечную жизнь при спасителе Иисусе, господе нашем!

Всем бо есть творец бог, а не Род!

Ни единого звука не раздалось в ответ. Кулик толкнул вирника, тот сдернул с лица полотенце, уставился на попина мутными глазами, постепенно пришел в себя и подозвал отроков, Опенка.

Выслушав повеление, дружинники подошли к Всеславу.

— Забирай своего вурдалака и — пошел к сухому колодцу!

Волхв отвязал волка, они вышли на улицу и поплелись к околице. Всеслав все глядел на плетень, укрывающий мальчика, но никого теперь там не видел, а зверь часто тоже озирался и, если отроки подходили близко, грозно скалился.

К середине пути волхв почти обессилел: он едва различал неподалеку от себя какие-то звуки, не отворачивался от слепящего солнца и все шагал и шагал. И даже прошел мимо колодца, но дружинники окликнули его.

В беспамятстве Всеслав послушно перевязал вокруг своей груди веревку, взял на руки волка и полез вниз, в сруб. Зверь защелкал на отроков зубами, захрипел и успокоился, только опустившись на расстеленный полушубок.

Тут по-прежнему недвижимо стоял прогнивший воздух. Всеслав долго тяжело дышал, потом, немного привыкнув, лег на овчину рядом с волком. Тот тоже задыхался и все сглатывал громко слюну.

Что-то уперлось в спину, он пошарил рукой, нашел засохший хлеб. Всеслав разломил краюшку на две половины — одну положил перед волком. Тот понюхал сухарь, но есть не стал. Соловей же отломил несколько кусочков, почти крошек, начал жевать, но уронил руку с ломтем на полушубок и заплакал. Без рыданий, без всхлипываний — просто текли и текли из глаз его беспрестанно слезы. Горячими ручейками они струились по щекам, обжигая шею. Волхв изо всех сил зажмуривал глаза, но слезы не прекращались.

Волк, будто жалея человека, сидел рядом неподвижно. Всеслав видел перед собой зеленые глаза зверя, но он знал, что это не вурдалак — ведь Соловей помнил его щенком, когда тот тыкался мордой в распоротое брюхо волчицы-матери и крошечным серым языком слизывал молоко и кровь.

А рядом тогда лежал мертвый лось, позади белых ребер его мелко дрожало темное блестящее сердце.

Всеслав внезапно с разрывающим все в ним ужасом понял, что его сердце сгорит в огне, превратится в пепел после жуткой муки. Горе так стиснуло волхва, что он застонал и обмер в беспамятстве. Слезы потекли еще сильнее, он рухнул на полушубок.