ВО СЛАВУ ЗЕМЛИ РУССКОЙ

КАПИТАН ПОУЧАЕТ АДМИРАЛОВ

Близость к верховной власти державы частенько чревата неожиданными поворотами в судьбах людей, ри­скнувших соприкоснуться с ней интимно. Екатерина II никогда не скрывала от близкого окружения, что бра­вые гвардейцы братья Орловы являлись главными дей­ствующими лицами и исполнителями заговора 28 июля 1762 года. Заводилой и верховодом среди них был гру­боватый верзила Алексей. Высокий, статный красавец, второй по старшинству из братьев, Григорий за три года до переворота уже «состоял» фаворитом у великой кня­гини. Екатерина впоследствии несколько преувеличи­вала, когда говорила, что «его страсть ко мне ни для ко­го не была секретом». Так или иначе, но незадолго до переворота, на Пасху 1762 года, от их связи на свет по­явился мальчик, которого назвали Алексеем, в честь любимого брата Григория. Младенца отдали на воспи­тание обер-камердинеру великой княгини Василию Шкурину. Мальчик, Алексей Григорьевич, в будущем стал графом, родоначальником рода Бобринских.

В день коронации на братьев Орловых пролился «золотой дождь» — поместья, крепостные крестьяне, деньги, ордена, графские титулы.

Граф Григорий Орлов надолго стал первым вельмо­жей, его кресло стояло рядом с троном императрицы. Со временем, имея дюжину разных титулов, Григорий начал влиять на внешнюю политику державы. Первым замыслил послать русскую эскадру в Средиземное мо­ре, Чесма прославила его брата Алексея. Он же горячо отстаивал поход на Константинополь во время войны с турками, выступал ярым противником раздела Поль­ши и здесь споткнулся, назвав сторонников раздела из­менниками.

После срыва мирных переговоров с турками, на бла­гоприятный исход которых рассчитывала Екатерина II, Григорий поспешил в столицу. На пути, в предместьях Петербурга, дорогу ему преградил полицмейстер, ба­рон Корф.

— Ее величество не может принять вас в Петербур­ге. Велено вам отправиться в Царское Село.

Довольно продолжительный «союз» сердец бравого генерал-фельдцейхмейстера и императрицы на этом за­кончился.

Но любвеобильная императрица, как и прежде, не скучала. В ее покоях обосновался очередной любов­ник, правда ненадолго. Им стал безвестный ранее, слу­чайно назначенный в Царское Село начальником кара­ула поручик Васильчиков. В ту пору в альковах импе­ратрицы все чаще появлялся моложавый генерал-по­ручик Григорий Потемкин, отозванный из армии. Ле­том 1775 года на торжествах в Москве, по случаю мира с Турцией, подле трона императрицы красовался гене­рал-адъютант, вице-президент Военной коллегии и разных орденов кавалер Григорий Потемкин. Он-то надолго обрел расположение и доверие императрицы, до конца своих дней. Довольно много вольного и даже непристойного позволял себе новоявленный фаворит с людьми светского общества, невзирая на чины и зва­ния. Все сходило с рук Гришеньке. Но, исполняя пору­чения императрицы, горел в деле. В отличие от своего тезки, Орлова, обладал несомненно талантом предвиде­ния и отменного администратора.

Назначенный генерал-губернатором Новороссии, азовским и астраханским, с присущей ему энергией принялся обустраивать Причерноморье. В 1778 году неподалеку от устья Днепра заложил город и порт Хер­сон. Минул всего год, и на первом стапеле Херсонской верфи заложили первенца Черноморского флота 66-пу-шечный линейный корабль. В заслугу усилий графа Григория Петровича, по присоединению Крыма к Рос­сии, в 1783 году он был пожалован светлейшим князем Таврическим. Херсон обустраивался, сооружали новые стапели, закладывали линейные корабли и фрегаты, которые ждали пополнений из российской глубинки. На берегу, неподалеку от верфи, вырос порт, единст­венный на Черном море. К его причалам швартовались купеческие торговые суда из Ливорно и Неаполя, Франции, Архипелага, Бейрута и Константинополя. У причалов не хватало места. Купеческие шхуны ожи­дали своей очереди на рейде Днепра. Карантина в Хер­соне пока не создали. Командир порта, нерасторопный и бесхозяйственный капитан 1-го ранга Овцын, прини­мал все на слово, вокруг него шныряли мздоимцы и мо­шенники, а в Адмиралтействе на стапелях работы ве­лись кое-как. Потемкин уволил Овцына, вместо него назначил генерал-майора Муромцева. Ушел в отставку и основатель Херсона, главный командир крепости, ге­нерал-поручик Иван Ганнибал. На смену ему прибыл из Севастополя командующий флотами Черного и Азовского морей вице-адмирал Федот Клокачев. Бы­валый моряк, герой Чесмы не привык тянуть кани­тель. Первым делом навел порядок в порту, где преж­ний начальник, как заметил сразу Клокачев, «ни при­ходного, ни расходного счету не знал, и охотники не пропустили случая в мутной воде рыбу ловить». Ожи­вилась работа на стапелях, веселей зазвенели плотниц­кие топоры, завизжали звонче пилы, запылал ярче огонь в кузнях, проворнее застучали молотобойцы.

Отзвук с Херсонских стапелей докатился до завист­ливой Европы. Одними из первых всполошились фран­цузы. Министр иностранных дел Вержени спешно опо­вестил европейские страны, запугивая русской угро­зой: «Крым лишь первая станция русских на пути к Бо­сфору, и поэтому должно его отстоять, а в крайнем слу­чае, хотя не допускать русского военного флота в Чер­ное море».

Екатерина II вначале не придавала значения попыт­кам западных держав натравить турок на Россию и ус­покаивала Потемкина: «Отовсюду слышу, что турки вооружаются, но друзья их удержат до времени».

Но уже спустя два месяца императрица встревожи­лась. «Я точно знаю, — делилась она тревогами с По­темкиным, — что французы манят Порту недопущени­ем флота нашего в Архипелаг и ссудою офицерами». Не отставала от французов и Англия, на пути интере­сов которой, в Индию и на Ближний Восток, появлял­ся новый противник на море.

Усилия явных и скрытых недругов России сказа­лись скоро. В нарушение мирного договора турецкий флот пытался высадить десант на Кинбурнскую косу, огибавшую с юга Днепровский лиман. Турки знали, что эта безлюдная песчаная коса, протянувшаяся на 30 с лишним миль на запад, оберегает подходы к Херсону. Но турецкая эскадра припоздала. Год тому назад, пре­дупрежденный главнокомандующим армией в Крыму и на Кубани, генерал-фельдмаршалом Петром Румян-цевым-Задунайским, генерал-поручик Александр Су­воров скрытно соорудил укрепления и развернул бата­рею на Кинбурнской косе.

Растерялся капудан-паша, но рисковать не стал, удалился с эскадрой в море. В том же, 1782 году, опять нарушая мирный договор, турецкие полки перешли на правый берег Кубани и заняли Тамань. Все бы ничего, земли нейтральные, но неопрятные янычары занесли в Прикубанье страшную заразу, чуму. Видимо, на ка­кой-то фелюге турецкой ранней весной «моровая язва», как простой народ окрестил чуму, заползла в Таганрог, на противоположный берег моря. И со страшной силой понеслась эта зараза по прибрежным селениям. Полез­ла чума и в Полтаву, Елизаветград, Екатеринослав, Кременчуг. Не миновала лихоманка и Севастопольские бухты. В разгар лета чума унесла сотни жизней егерей на берегу. Недавно назначенный командиром порта контр-адмирал Фома Мекензи, прирожденный англи­чанин, жаловался графу Чернышеву: «Я всего оного из­бегаю по спасению всего общества, оставил всех штаб-и обер-офицеров и служителей на судах, кроме тех, кои у печения хлебов и других надобностей… А притом и для покупки мяса посылать некого за оказавшейся в лежащих в близких расстояниях татарских деревнях, даже и в полках великой болезни». Докатилась-таки «моровая язва» и до Херсона. За пять месяцев, с мая по сентябрь, только из числа матросов и мастеровых на Херсонской верфи чума унесла жизни 385 человек, а го­рожан погибло несчетно много тысяч…

На море Клокачева никто не мог упрекнуть в нере­шительности или неуверенности. Когда в Хиосском бою, при Чесме, флагман Спиридов по недоразумению засомневался в Клокачеве и крикнул ему знаменитое: «Поздравляю вас матросом!» — капитан 1-го ранга Клокачев доказал своими действиями и отменной лич­ной храбростью ошибочность суждения о нем адмирала Спиридова…

Нынче Клокачеву пришлось сражаться с невиди­мым и коварным врагом. Никто из лекарей толком не мог объяснить по незнанию, как бороться с чумой. Все твердили, что эта зараза передается через воздух. На верфи, вокруг стапелей, на улицах города, вокруг казарм заполыхали костры. Жгли солому, сухие сучья кустарников, временами поджигали пороховые шаш­ки. Дым обволакивал весь город, стелился в окрестнос­тях Херсона, но чума продолжала косить людей. Клока-чев распорядился обмываться служителям и мастеро­вым уксусом, при общении отворачиваться друг от дру­га, ведь работы на стапелях продолжались, Черномор­ский флот ждал первое пополнение, на воду сошел и до­страивался на плаву первенец — «Слава Екатерины».

В Петербурге поднялась тревога, императрица бес­покойно сообщала Потемкину: «Дай мне знать о про­должении, или утушении, или пресечении, язва сия меня стращает, опасаюсь все, чтобы не прекратилась паки… внутрь России». Осмелели противники, Анг­лия, Франция, Пруссия толкали Турцию против Рос­сии, о чем делилась с тревогой Екатерина с тем же Гри­шенькой: «Теперь ожидаю с часу на час объявления войны по интригам французов и пруссаков». К чести Потемкина, он один из немногих не поддался панике. Разъезжал по всей Новороссии, налаживал, как мог, борьбу с чумой. Сам князь без боязни ходил по улицам Херсона и Кременчуга, посещал госпитали, и лихоман­ка обходила его стороной. В противостоянии с ней весо­мую помощь оказал родич Потемкина, самобытный русский врач Данил о Самойлович. Он первым в Европе распознал среду, через которую переносится чума, и со­здал методу борьбы с ней, и в том числе «на судне море­ходном, людей, экипаж судна составляющих…». Он понимал, как важно сейчас искоренить заразу, флот Черноморский только нарождался.

* * *

Основу каждой судостроительной верфи составля­ют стапеля, довольно сложные устройства, на которых закладывается и сооружается судно. Сперва в основу закладывается киль, к нему крепится носовая часть, форштевень и кормовая оконечность киля, ахтерште­вень. К этим основам корпуса наращиваются попереч­ные ребра-шпангоуты, которые затем сплошь скреп­ляются досками, составляющими обшивку корпуса корабля. Потом начинается работа по обустройству сложной внутренней конструкции корпуса, и по завер­шении судно спускается на воду. На нем ставят и кре­пят мачты с продолжением вверх, стеньгами, устанав­ливаются орудия… День спуска судна на воду считает­ся его днем рождения, и ему присваивается имя. Но на верфи несколько стапелей, и на них продолжают со­оружать очередные судна. Они покуда безымянны, им присваиваются номера, соответствующие номеру ста­пеля.., В июне 1783 года командиром строящегося на стапеле № 4 66-пушечного корабля был назначен ка­питан 2-го ранга Федор Ушаков. В Херсон Ушакову надлежало сопровождать команду служителей-матро­сов для пополнения экипажа корабля и мастеровых людей, которым предстояло завершить постройку ко­рабля № 4. Вместе с командой корабля № 4 следовали еще экипажи шести кораблей. Всего набралось 4 тыся­чи без малого матросов и разных мастеровых людей. Компания довольно пестрая по возрасту, интересам и положению.

Матросов числилось семь сотен, но служители, вы­рвавшись на просторы российские, проявили свойст­венный им характер простого люда, не обремененного лямками корабельной службы…

По штату на 6-пушечный линейный корабль пола­галось десяток офицеров и около шестисот боцманов, квартирмейстеров, констапелей, канониров и десятки других званий нижних чинов. Экипажи были непол­ные, it под командой Ушакова состояло сотни три-че­тыре. Но он отвечал за всю колонну. В подчинении Ушакова оказались два расторопных офицера, лейте­нант Петр Данилов и мичман Семен Пустошкин.

Петербург колонна покидала аккурат на Петров день, 29 июня 1783 года, в ясный, без единого облачка на небе, жаркий день.

По миновании заставы сделали первый привал, раз­говелись и тронулись поротно в сторону Первопре­стольной. В Москве для отдыха отвели служивым квар­тиры, для пропитания выдали жалованье.

В корабельном экипаже Ушакова оказался грамо­тей, смышленый слесарь, Иван Полномочный19 . Един­ственная должность на корабле, а без нее не обойтись. Своему ремеслу Иван выучился сызмальства у отца, медника. Мастерил отец тазы, кастрюли, котлы в дале­кой Вологодчине. Помаялся Иван рекрутом, денщиком у офицера из Адмиралтейств-коллегий, да выручила смекалка. Когда прознали, что он ремесленник, сразу определили на корабль. Кроме Балтики успел совер­шить вояж из Архангельска в Кронштадт, морем пол­Европы обошел вокруг. Любознательный слесарь, один, быть может, из многих тысяч бывших крепост­ных, связавших свою жизнь с морской службой, оста­вил для потомства описание бытия своего. Он-то до-вольето красочно отобразил пребывание в Москве своих собратьев, бедолаг-матросов, отводивших душу на Тверской, Ямской и других улицах Первопрестольной. «Первой партии дали жалованье, и они загуляли, сде­лали бунт: объездчика по кабакам прибили и всех раз­били; такой тревоги наделали — и полицейских и бу­дочников разбили, — даже в трещотки ударили; будоч­ники их одного до смерти убили, а других на руках пе­реносили; и нашего одного убили, так, что на другой день я помер; такой бунт сделали, что лавочники запо­ры похватали, на помощь своим и наша было партия хотела первой пособить, да все трезвые и офицеры про­гнали всех по квартирам, не позволили… И по всей Москве разнеслась молва о морских служителях. «То-то, говорят, эдакая смола прилипчата». А из Москвы отправляли все партии на нанятых извозчиках, на при­стяжных».

Где-то между Москвой и Тулой извозчиков отпусти­ли, побросали котомки и другие пожитки на телеги, построились команды поротно и зашагали перелеска­ми да шляхом по степи на юг. Не доходя Кременчуга, стали попадаться навстречу купцы, торговцы, чумаки-селяне.

— В Кременчуге поветрие дьявольское, моровая язва косит человеков, не признает ни стара ни мала, звания не спрашивает…

Последний привал перед Херсоном по распоряже­нию Ушакова делали на берегу Днепра. С южной сторо­ны тянуло гарью, то ли жгли где-то костры, то ли ка­мыши полыхали.

Ушаков собрал офицеров команд.

— Нынче всем служителям и мастеровым раздеть­ся донага, искупаться в Днепре, переменить белье ис­поднее, простирать робы и всю верхнюю одежу.

Подозвал лекарей.

— Каждому в своей команде обследовать до единого матроса и мастерового. Болезных отправим на телегах.

Лейтенанта Данилова отправил в Херсон.

— Снаряжайте мой возок сей же час, поезжайте в Херсон. Представитесь главному командующему, ви­це-адмиралу Клокачеву. Толком все расспросите, где нам располагаться, как довольствоваться матросам и мастеровым. Сделайте так, чтобы нам без задержек

миновать улицы и пройти сразу в казармы.

Скупая улыбка на лице Ушакова магически подей­ствовала на окружавших его офицеров и на толпив­шихся поодаль матросов и мастеровых. Все они облег­ченно вздохнули, расправляя плечи, заулыбались.

Ушаков снял шляпу, вытер платком вспотевший лоб.

— Костры возжечь! Кашеварам кашу варить! Данилов возвратился на следующий день, к вечеру, когда солнце зависло над горизонтом. Лицо его было сосредоточенно, хмурая улыбка не скрывала тревожно­го выражения покрасневших глаз.

Ушаков сразу уловил, что дело не совсем ладно. Взял Данилова под руку и, как бы прогуливаясь, отвел в сторону, в степь.

— Положение в Херсоне, Федор Федорович, не ах­ти какое. Чумная болезнь повсюду. Вице-адмирал Клокачев исполняет повеление государыни и князя Потем­кина, на стапелях работы не прекращаются. Нам отве­дены казармы, я там обследовал помещения, для жи­лья пригодны.

Ушаков слушал молча, не перебивая, видимо, уже соображал, какие меры предпринять, а Данилов про­должал докладывать:

—    При Клокачеве присутствовал начальник диви­зии флотской, первого ранга капитан Войнович, не слыхали такого прежде?

—    Нет-нет, — размышляя о чем-то своем, Ушаков кивнул головой, — продолжайте.

—    Так оный командующий, насколько я уразумел, стремится как бы поскорей покинуть Херсон и к тому склоняет без стеснения их превосходительство, вице-адмирала.

Ушаков иронически усмехнулся:

— Судя по фамилии, сей капитан выходец из Адри­атики, а там народ верткий, ловчить приспособились под турецким ярмом.

Солнце еще не взошло, а ротные колонны уже мар­шировали к Херсону. Чем ближе к городу, тем воздух все больше наполнялся гарью, становилось временами трудно дышать, першило в горле, дым резал глаза. На­чали попадаться телеги, на них прикрытые рогожей ле­жали тела умерших. Возницы с обвязанными лицами, с запахом уксуса, полотенцами, шагали сбоку, подаль­ше от телег. Завидев колонну, спешно сворачивали на обочину, отъезжали подальше на десяток саженей, про­пуская ротные команды. На улицах города через каж­дые двадцать-тридцать саженей тлели костры из камы­ша или бурьяна. Изредка навстречу тащились телеги, санитары пЬдбирали на улицах трупы людей. Возле ка­зарм Ушакдв, не распуская строй, объявил офицерам, так, чтобы слышали все матросы и мастеровые.

— Покуда не возвернусь от главного командира, из казарм ни единой души не отпускать. Разве что по нужде. Офицерам за сим строго блюсти сказанное.

Когда Ушаков вошел в кабинет Клокачева, тот даже не приподнялся. Только устало кивнул на приветствие, выслушал молча доклад, облокотился на стол, подпе­рев сжатыми в кулаки ладонями подбородок.

—   Добро, что так прытко настроен приступить к делу. Дозволяю хоть сей же час отправляться на свой стапель нумер четвертый. А там, как знаешь, побереги людишек.

—   Как я без служителей, они будто дети мои, — вздохнул Ушаков.

—   То-то, уксусу не жалей, снабдим вдоволь, я ужо распорядился, дюжину бочек тебе подвезут нынче же, — прощаясь, сказал Клокачев.

Подходя к казармам, Ушаков несколько успокоил­ся. Вокруг не было ни души, у входа в казармы прогу­ливались офицеры. Ушаков сразу подозвал их, велел вызвать остальных.

—   Не вижу штаб-лекаря, где оный? — нахмурился Ушаков.

—   Степан Лукич в казарме, служителям осмотр учиняет.

—   Призовите Зубова, без оного немочно.

По дороге от Клокачева Ушаков уже продумал самое необходимое, как он считал, что надо сделать сегодня.

— Поручено нам перво-наперво достраивать наш корабль. Для того сбережение здоровья служителей и мастеровых наиглавное. Всех их распределим поар­тельно. Кто где работником будет, десятники опреде­лят. Так же поартельно и в казарме почивать надобно покуда. Сие на предмет, дабы зараза не перекидывалась от одного к другому. Не в обиду соседям нашим, — Ушаков кивнул в сторону других казарм, — мы нынче же от них огородимся. Без промедления нарядим партию за камышом, огородку всей казармы и прочих наших по­коев и строений произвести до вечера. Через нее никого посторонних не допускать.

Ушаков прервался, с улицы загромыхали подводы с бочками.

— Ну вот, слава Богу, и уксус подоспел. Всем лю­дям и вам, господа, отныне с утра и ввечеру после работ обмываться уксусом. За водою наряжать людей токмо во главе с офицером. Глядеть строго, ни с единым чело­веком, не нашим, не якшаться, упаси Бог. Иначе все наши труды насмарку.

С некоторыми офицерами и десятниками Ушаков направился на четвертый стапель. Осмотрев наполови­ну готовый корпус корабля, здесь же наметил, какие артели где будут работать.

С раннего утра на стапеле звенели топоры, весело перекликались мастеровые и матросы. На соседних стапелях бродили одинокие офицеры, искоса бросая недоуменные взгляды на четвертый стапель.

В полдень к стапелю подкатил нарядный возок, из него вперевалку вылез небольшого роста, довольно тучный капитан 1-го ранга. Обошел вокруг стапеля, внизу ни души. Пришлось с одышкой, неуклюже ба­лансируя, пробираться по шаткому деревянному трапу в корпус судна.

Видимо, кто-то предупредил Ушакова, и он встре­тил прибывшего.

— Дозвольте доложить, ваше превосходительст­во, — начал Ушаков. Он уже догадался, что это Марк Иванович Войнович, командующий флотской дивизи­ей, по старшинству звания. Его 66-пушечный корабль, уже спущенный на воду, достраивался на плаву.

Прервав Ушакова, Войнович неожиданно поманил его и направился к трапу. На стенке он также внезап­но, с некоторой фамильярностью взял Ушакова под руку и, увлекая за собой, с оттенком напускного доброду­шия произнес:

— Ты что же, батюшка, не представляешься как положено. Ая-яй, а я тебя вчера заждался.

Ушаков впервые встречал такую, довольно развяз­ную форму общения со старшим по званию. Первое впечатление от Войновича подтверждали его предполо­жения о характере, видимо, будущего начальника и со­служивца. Сняв шляпу, Войнович, весь лоснящийся от пота, помахивал ею, словно веером. Чернявый, с торча­щими во все стороны космами, он вдруг напомнил Ушакову таракана.

—   Дозвольте доложить, ваше превосходительст­во, — несколько отстранившись, продолжал Уша­ков, — в городе чумная зараза, так я обязан был преж­де о служителях озаботиться.

—   О всех, батюшка, не озаботишься. И о себе ра­деть надобно, — видимо обиженный холодным равно­душием собеседника, Войнович надел шляпу и невоз­мутимо произнес: — Прошу, пожалуй, заглядывай ко мне вечерком. Винцом побалуемся. Я завсегда гос­тям рад.

Глядя вслед отъезжающей коляске, Ушаков не­вольно подумал: «С чумою-то мне совладать, быть мо­жет, и удастся. А вот с тобою ужиться, наверное, тру­дов будет стоить немалых ».

Первые две недели работа на стапеле спорилась, но вдруг появился первый больной с признаками чумы.

—   Так что, ваше превосходительство, покуда не яв­но, одначе жар и на теле пятна проступают, — доложил штаб-лекарь после вечернего осмотра.

—   Немедля его во двор, соорудить на ночь камышо­вый шалашик и чтоб ни с кем ни-ни. Посуду и все протчее для него отделить. А что предпринимать посовету­ешь, Степан Лукич, медлить-то нам не дозволено?

—   Действо должно быть одно, Федор Федорович, по науке медицинской самое наилучшее таких болезных содержать в отдалении, а где сыскать для них помещение?

Слушая штаб-лекаря, Ушаков уже принял про себя решение. Вечером, несмотря на поздний час, он был у Клокачева.

Вице-адмирал, видимо утомившийся за день, сгор­бившись, сидел за столом. Улыбнувшись через силу, спросил:

—    Воюешь с растреклятой, Федор Федорович? Слыхал о тебе немало лестного от Муромцева. С чем по­жаловал?

—    Беда у меня, ваше превосходительство, кажись, лихоманка в экипаж занеслась.

—    Так сие обыденно, не един десяток каждодневно спроваживаем на тот свет. У тебя-то сколько их?

—    Покуда-то един, одначе лиха беда начало.

—    Что надумал?

—    Прошу дозволения вашего превосходительства завтра же поутру всей командой переселиться в степь. Там привольно, землянки отроем, из камыша хаты со­орудим. Покуда на дворе теплынь. Мыслю, там мы с за­разой повоюем и сладим.

—    А со стапелем-то как?

—    Команды, как и прежде, водить станем под при­смотром офицеров. Харчить будут днем на стапеле. За­втракать и вечерять в степи.

Клокачев распрямился, на лице разгладились мор­щины.

— А ты ведь дельное задумал. Добро, действуй, ви­димо, и остатным командам за тобой следом надлежит отправиться.

Ушаков вернулся в казармы, когда артельные пар­тии закончили ужинать. Не мешкая, собрал офицеров, распорядился готовиться к выходу в степь.

— Поутру прибудут обозники с телегами. Весь скарб погрузить, и айда в степь. Почнем враз из камы­ша ладить хатки-палатки в виде покоев для ночлега.

Поодаль оброем земляночки, камышом же крытые, да­бы артельно не скапливать служителей в одном месте. Для болезных соорудим в дальнем довольно расстоя­нии две большие палатки. Вкруг них землянки для по­правляющихся.

Ушаков говорил степенно, не торопясь, всматри­вался в лица офицеров. Кажется, основу, его коман­дирский замысел, поняли и нетерпеливо перемина­лись, ждали команды.

— Все, други мои, — необычно закончил Ушаков, никогда прежде не обращавшийся так к офице­рам, — ступайте к служителям. Штаб-лекаря и штур­мана прошу задержаться.

Когда офицеры, еще переговариваясь, выходили из комнаты, Ушаков пояснил корабельному штурману Дементию Михайлову:

— Тащите сюда ваш инструментарий прокладоч­ный, плотную бумагу и все, что потребно для черчения. Вычертим диспозицию нашего полевого лагеря. А вы, Степан Лукич, — обратился он к лекарю, — присажи­вайтесь. Обмаракуем с вами, каким образом располо­жить все наши субстанции. Не позабыть бы про козлы для проветривания и сушки платья. В реке будем про­мывать оное после уксусной обработки. Покуда сол­нышко греет, в охотку служителям и лишний раз иску­паться не грех.

Утренняя заря только занималась, а степь под Хер­соном огласилась непривычным для этих мест шумом. Тарахтели телеги, притаптывая бурьян, шагали ко­манды, рассыпавшись по полю, матросы вбивали ко­лышки, размечали места под палатки, землянки, наре­зали камыш у Днепра. Вокруг под ногами пищали по­тревоженные суслики, сновали полевые мышки.

К полудню камышовая огородка обозначила поле­вой лагерь команды ушаковского корабля. По замыс­лу командира сооружались камышовые палатки, мат­росы рыли землянки. Как доносил Ушаков, все постройки по своему предназначению делились на шесть категорий.

« — Под литерой А — палатки из камыша для каж­дой артели;

—    под литерой В — маленькие землянки вокруг ар­тельных палаток для изоляции подозреваемых больных;

—    под литерой С — деревянные козлы для провет­ривания платья;

—    под литерой D — в отдалении от лагеря две боль­шие и несколько малых землянок для больных;

—    под литерой Е — маленькие палатки в отдале­нии для отделения только что выявленных больных от здоровых;

—    под литерой F — карантин для выздоравливаю­щих».

Все четко продумано и распределено, подобно кора­бельному расписанию. Теперь требовалось исполнять на деле задумки командира. Весь экипаж воспринял как неизбежную необходимость меры своего начальни­ка. Не все проходило гладко на первых порах. Работа на стапеле спорилась, но из города то и дело мимо лаге­ря пылили телеги с жертвами губительной заразы. Об этих страшных днях поведал потомкам Иван Полно­мочный. «Зарывали по 50 человек в яму, и такой был ужас, что друг друга боялись сходиться. Платье и про­чее так валялось, никто ничего не смел брать, всякий жизнь свою берег… Вот страшная была жизнь! Не дай Бог никому такое видеть! Я девять суток, выгнанный из артельщиков, лежал в камыше, ожидая смерти, у меня была горячка, и все боялись меня. Который со­жалеет артельщик — принесет ко мне кусок хлеба и борщу в какой-нибудь посудине, с ветру поставит, а сам убежит поскорее; я приползу на корячках, поси­жу, как собачка, и лежу, но дай Бог здоровья одному штаб-лекарю — Степану Лукичу Зубову, который ос­матривать команды ездил, он приходил и ко мне; я под­нимал рубашку, стоя на коленях, уже сил моих не было, и он ничего не заметил и велел артельщикам особ­ливую какую-нибудь конуру для меня сделать; и выко­пали и огня развели». Как видно, не всем хватало зем­лянок…

Но болезнь в команде Ушакова явно пошла на убыль. Клокачев приказал по примеру Ушакова вывес­ти в поле все команды. Адмирал воспринял опыт капи­тана. К сожалению, этот приказ был один из послед­них, Клокачева-таки сразила чума насмерть…

Вскоре на смену ему прибыл прежний знакомец Ушакова, вице-адмирал Сухотин. В начале ноября Ушаков рапортовал по инстанции командиру Херсон­ского порта генерал-майору Муромцеву о полной лик­видации среди его экипажа и мастеровых заболевания чумой. В то же время среди соседних команд страшная болезнь не утихала, ежедневно унося на тот свет лю­дей. Близились холода, Ушаков предусмотрительно об­работал свои казармы уксусом, отрыл землянки во дво­ре, огородил казармы камышовой стеной, словом, пе­ренес всю прежнюю систему в расположение своего экипажа в городе. За всю зиму ушаковская команда не потеряла ни одного человека, Федор Ушаков одержал победу в схватке со смертельным врагом, чумой.

Первым оценил по достоинству действия Ушакова командир порта. Спустя месяц после переселения эки­пажа на зимние квартиры, он издал приказ. «За упо­требляемые командующим корабля № 4 флота госпо­дином капитаном Ушаковым всекрайне неусыпные старания и способы к пресечению по команде его меж­ду служителями заразной болезни, которую с Божьей помощью совершенно пресек и с 4-го числа минувшего ноября оной уже не оказывается. Да и впредь к предо­хранению от сей злосчастной болезни служителей все меры принятые в том, как участвующий в отличности от прочих, приемля с великим моим удовольствием и ему, господину Ушакову, приписую в том искреннюю благодарность и похвалу, что не премину и главной команде с должной рекомендациею донесть о таковых ус­пехах…» Муромцев обратил внимание всех остальных командиров к применению метода борьбы Ушакова с чумой, которые «обязывают и по человеколюбию доб­родетели их заслуживать навсегда могут».

В первый день Нового, 1784 года Федору Ушакову присвоили звание капитана 1-го ранга. Весть об этом достигла Херсона, когда вице-адмирал Сухотин, с по­хвалой о действиях Ушакова, сообщал графу Черны­шеву: «Особо же вашему сиятельству при сем случае, как до прибытия моего, так и в мою бытность по спра­ведливости могу свидетельствовать о господине Уша­кове, что он неусыпными своими трудами и старанием в команде своей прежде всех успел прекратить… за ве­ликое удовольствие для себя почту, ежели он, господин Ушаков, за столь благоразумные учреждения заслу­жит вашего сиятельства особливое благоволение; я не скажу чтоб и прочие командиры не имели в том попече­ния, но однако ж его в том превосходящие труда заслу­жили до моего прибытия от начальника благодар­ность».

Чернышев не замедлил высказать свое мнение Ад-миралтейств-коллегии, и 3 мая состоялся специаль­ный указ коллегии, направленный персонально Уша­кову с объявлением ему благодарности за успехи в борьбе с чумой. Такие рескрипты довольно редко ис­ходили из высшего правления российского флота… Ушаков же не старался выпятить себя из среды ко­мандиров. Просто он с присущей его характеру чертой старался исполнять свой долг по службе, не следуя в кильватере жизненных событий, а проявляя иници­ативу, по силе ума своего отыскивал необычные меры, не забывая при этом о своих подчиненных, заботясь о людях.

Одним из первых поздравить Ушакова с похвалой высокого начальства примчался из Глубокой пристани Войнович. Там заканчивал достройку на воде его 66-пушечный корабль «Слава Екатерины». Как и прежде, уроженец далекой Черногории внешне вел себя запанибратски.

—   Поздравляю, поздравляю бачушка с превели­ким вниманием к твоей особе его сиятельства графа Чернышева…

—   Сию похвалу, Марко Иванович, — после присво­ения звания Ушаков обращался с Войновичем как с равным, — отношу целиком к моим подопечным. Офицеры и служители в том признании не менее моего заслугу имеют.

Войнович захохотал:

— Не скажи, не скажи, Федор Федорович. Уж я-то знаю, что тут ты скромничаешь. Весь Херсон о тебе на­слышан.

Ушакову, видимо, не хотелось слушать излияния Войновича.

—   Поведай, пожалуй, как обстоит с твоим кораб­лем, скоро ли в Севастополь отправитесь?

—   По секрету скажу, что мне и здесь неплохо. Вскорости чуму прогоним окончательно, жители возвернутся, веселей станется.

«Тебе бы только в свое удовольствие, в праздности пребывать», — подумал Ушаков.

—   Насколько знаю, светлейший князь Потемкин располагает в Ахтиярской бухте базу флота Черномор­ского обосновать.

—   Когда сие сбудется. Теперь-то в Ахтияре одна та­тарва пребывает. Вкруг скалы голые, сказывают, да дикие козы бродят. В Херсоне все толком обустрое­но. Заходи-ка ко мне, спектакль поглядишь немудре­ный. Винцом побалуемся, душу отведем.

Ушаков знал, что Войнович устраивает у себя дома спектакли, некоторые офицеры, подчиненные Ушако­ва, принимают участие в этих домашних спектаклях. Но Ушакова как-то не привлекало откровенничать с Войновичем. Человек он был совершенно чуждого Ушакову склада. Поговаривали, что и графское досто­инство ему пожаловали непонятно за какие заслуги.

— Благодарствую, Марко Иванович; у меня на ста­пеле работ невпроворот. Надобно до осени на воду спус­титься да устье Днепра миновать.

Войнович и раньше приглашал Ушакова, но он все­гда находил предлог, чтобы отказаться. «Отшельник какой-то», — не показывая виду, сердито подумал Вой­нович, откланялся и уехал.

Лето вступило в свои права, жарче припекало солн­це, а вместе со знойными днями кое-где опять появи­лась «моровая язва».

Из Петербурга Потемкин получил письмо встрево­женной императрицы.

«Пронесся слух по здешнему народу, будто язва по-прежнему в Херсоне свирепствует и будто пожрала большую часть адмиралтейских работников… Сделай милость, возьмись сильной рукой за истребление хер­сонской язвы…»

И все же труды и пример ушаковского экипажа по борьбе с чумой явно брали верх над заразной болезнью. К осени поветрие начало затухать, в город понемногу возвращались жители, и наконец из карантина выпус­тили несколько сот жителей, а сам карантин сломали и сожгли.

Осенью сошел со стапеля № 4 линейный корабль и был наречен именем «Святой Павел». Командир это­го 66-пушечного корабля капитан 1-го ранга Ушаков дождался-таки столь желанного дня, переселился на корабль и обосновался в капитанской каюте. Теперь-то он был не в гостях, а д о м а. С шутками и прибаутка­ми покидали казарму матросы, взвалив на плечи нехи­трые баулы. Подле ограды толпились девицы. Многие из них с грустью помахивали платочками, расставаясь с верными дружками…

Ступив на палубу, матросы, щурясь на яркое солн­це, поглаживали планширь фальшборта, притоптывали сапогами-» словно испытывая прочность настила па­лубы. Из радужного состояния их выводил зычный го­лос боцмана:

— Хватит зенки пялить! Шевелись, братцы! Геть по кубрикам и рундукам! Койки вязать! Бачковым на камбуз, бачки ополаскивать!..

Матросы, улыбаясь, озирались. Половина из них пугливо жалась друг к другу, отходя подальше от фальшборта, не решались глянуть вниз, где в десятках сажен плескались ленивые волны, слегка покачивая полупустой корпус «Святого Павла». Это были моло­дые рекруты из солдат, впервые ступившие на палубу корабля.

Старослужащие матросы ржали, хватали молодых за рукава, тащили к борту.

— Не бойсь! Не робей! Не свалишься! До седой боро­ды служить тебе здеся! Ежели прежде рыбам кормить не спровадят!

Вся осень прошла в хлопотах. «Святой Павел» гото­вился к переходу в Глубокую пристань. Оттуда в Севас­тополь ушли три корабля, первенцев Херсонской вер­фи: 66-пушечный линейный корабль «Слава Екатери­ны» и два 50-пушечных фрегата «Святой Георгий» и «Херсон».

Весной, в половодье, Ушаков проводил «Святого Павла» через отмели устья Днепра. Корабль пришлось приподнимать на специальных устройствах-плотах, камелях, чтобы пройти безопасно перекаты и бары в устье Днепра. С мая по август, все лето 1785 года на корабле, у причалов Глубокой пристани, поднимали на борт и устанавливали мачты, наращивали их стеньга­ми, крепили реи, вооружали и обтягивали такелаж, подвязывали паруса. В то же время «Святой Павел» прирастал огневой мощью, главным средством для на­несения ударов по неприятелю. На талях, через блоки, закрепленные на концах рей, на борт поднимали тяже­лые пушки, орудийные станки. Крюйт-камера заполнялась пороховыми зарядами, на батарейных палубах укладывали пирамидками ядра. Приближалась осень, Ушаков поторапливал людей, «Святой Павел» гото­вился к переходу в Севастополь.

В ту пору произошли важные перемены в верхах. Главнокомандующий войсками на юге России светлей­ший князь Потемкин-Таврический указом императри­цы был назначен Главнокомандующим Черноморским флотом и Азовской флотилией. В Херсоне учреждалось особое «Черноморское Адмиралтейское управление», подчиненное непосредственно президенту Адмирал­тейств-коллегий, генерал-адмиралу Павлу I.

«По связям флотов наших, — гласил этот указ им­ператрицы Потемкину, — вы имеете в указанное время доставлять надлежащие рапорты и ведомости генерал-адмиралу».

Императрица пожаловала Потемкину право подни­мать кейзер-флаг, символ высшего должностного лица Российского флота, при пребывании на борту корабля. Ему же предоставлялось право присваивать чины до капитана 2-го ранга включительно.

Одним из первых Потемкин назначил капитана 1-го ранга Николая Мордвинова старшим членом Черно­морского Адмиралтейского правления. Главным ко­мандиром в Севастополе пребывал обрусевший англи­чанин, контр-адмирал Фома Мекензи. Туда вскоре над­лежало отправиться «Святому Павлу» капитана Федо­ра Ушакова.

* * *

Десятый год над просторами Черного моря не слы­шалось раскатов орудийных залпов. Казалось, умиро­творение надолго станет привычным явлением в отно­шениях двух держав, расположенных на его берегах. На самом деле покой и тишина были призрачными. Россия небезуспешно осваивала небольшую прибрежную полосу от Перекопа до устья Днепра. Турецкие купцы то и дело рассказывали на базарах Стамбула страшилки о крепостях русских гяуров на берегах Дне­пра, Да и их соплеменники наблюдали из Очакова, с крепостных стен, что в Херсоне не на шутку русские мастеровые взялись за строительство кораблей.

Не могли смириться в султанском дворце с потерей своей вотчины и верного союзника, крымского хана. Правитель ханства, Шагин-Гирей, потомок Чингисха­на, был личностью незаурядной. Получив образование в Венеции, владел итальянским, греческим, русским языками, посетив в 1771 году Петербург, очаровал Екатерину II приветливостью и европейскими манера­ми. Весной 1778 года хан в Бахчисарае потчевал кофей­ным напитком генерал-поручика Александра Суворо­ва, недавно назначенного командующим Крымским корпусом. Крым тогда еще не был присоединен к Рос­сии, и Суворов сразу же предупредил подчиненные войска и потребовал «соблюдать полную дружбу и ут­верждать обоюдное согласие между россиян и разных званиев обывателей… С покорившимися наблюдать полное человеколюбие».

Предупреждая возможную высадку в Крыму десан­та, Суворов протянул по всему южному побережью по­луострова линию сторожевых постов, ввел сигнализа­цию между своими войсками и кораблями Азовской флотилии, приказал обучить солдат умению распозна­вать свои суда от турецких…

В бухте Золотой Рог готовилась к походу к берегам Крыма турецкая эскадра. Великий визирь требовал от главного капудан-паши высадить десант в Крыму.

— В Крыму ждут только нашей помощи. Русская царица держит там продавшегося гяурам Шагин-Гирея. Пора изгнать его из Бахчисарая.

Капудан-паша не забыл прошлые неудачи турецких рейдов в Керчь и Еникале.

— Для полного успеха мы пошлем на разведку в Ахти-Яр эскадру Гацжи-Мехмета. Там самое удобное место длядесанта. Оттуда рукой подать и до Бахчисарая.

— Действуй как лучше, — недовольно согласился великий визирь, — но только не мешкай. Наши братья ждут от нас помощи войсками, а не пустых заверений в дружбе.

В начале июня к Суворову прискакал гонец с южно­го берега.

— В гавань подле деревни Ахтиярской взошла ту­рецкая армада. Нашего казачка подстрелили турецкие янычары на берегу.

Генерал-поручик без промедления двинул к Ахти-арской гавани шесть батальонов «с приличной артил­лерией и конницей и при резервах».

Суворов понимал, что с Портой заключен мирный договор, и первый выстрел — война. Прибыв на место, он сразу же потребовал от флагмана турок Гаджи-Мех-мета найти и сурово наказать убийц казака. В ожида­ние ответа Суворов объехал по берегу все бухты боль­шой и довольно удобной гавани и сразу оценил ее зна­чение для базирования турецкого флота «яко истинной для стамбульцев гавани*. Наметанный глаз опытного полководца кроме уютной гавани приметил и выгоду своих позиций, на всякий случай, — вход в гавань был довольно узким, а с севера и юга он перекрывался близ­ко расположенными выступами, мысами.

Как и следовало ожидать, после недельного молча­ния Гаджи-Мехмет прислал льстивое письмо с уверени­ями в дружбе, но наказывать виновных не собирался.

Суворов остался верным своим принципам, «быст­рота и натиск — успех дела». В ночь на 15 июня баталь­оны начали строить земляные укрепления и возводить брустверы на входных в бухту мысах. Утром на вход­ных мысах, из прорезей брустверов грозно торчали жерла пушек.

Выйдя на палубу, капудан-паша всполошился. По­зади его эскадры, перекрывая выход в море, словно по волшебству, за одну ночь выросли русские батареи. В адрес Суворова полетел запрос обеспокоенного Гад-жи-Мехмета, что означают построенные укрепления.

Суворов не медлил с ответом. «Дружески получа ва­ше письмо, удивляюсь нечаянному вопросу, не разру­шили ли мы обоесторонней дружбы. К нарушению вза­имного мира никаких намерений у нас нет, а напротив все наше старание к тому одному устремлено, чтобы от­вратить всякие на то неприязненные поползновения и чтоб запечатленное торжественными великих в свете государей обещаниями содружество свято сохранить… Итак, мой приятель, из сего ясно можете видеть мою искреннюю откровенность и что сумнение ваше выхо­дит из действий вашей внутренности…»

Едва дочитав письмо, капудан-паша в ярости ском­кал его и швырнул за борт. Подобрав полы халата, за­бегал по юту, то и дело стуча кулаками по золоченому планширю фальшборта. И поневоле его взгляд устрем­лялся к выходу из бухты. Там на входных мысах гроз­но чернели жерла русских пушек. Гнев и смятение пе­реполняли его душу.

— Передать всем капуданам немедля прибыть ко мне! Готовить корабль к выходу в море!

Капитан корабля робко возразил:

—   Но, достопочтенный ага, — капитан сунул палец в рот и поднял руку, выставив к верху указательный па­лец, — в бухте полный штиль, паруса нам не помогут.

—   Спускай все карбасы и шлюпки, выходим на бук­сирах! Не пропадать же нам здесь! — Гаджи-Мехмет скривил губы и кивнул в сторону выхода из гавани…

Солнце жаркими лучами золотило полосами мор­скую гладь, касаясь горизонта, когда последний турец­кий корабль медленно, будто нехотя, покидал Ахтиар-скую гавань. По обе стороны от выхода, взобравшись на брустверы, вслед ему весело балагурили, помахивая мох­натыми папахами, канониры и сторожевые казаки…

Простояв еще несколько дней на внешнем рейде, турки несколько раз пытались приблизиться к берегу на шлюпках, под предлогом запастись свежей водой. Но всегда у кромки берега их встречал казачий разъезд и отваживал обратно.

— Все колодцы пересохли, сами без воды маем­ся, — объясняли они вежливо туркам.

Минула неделя, и турецкая эскадра снялась с яко­рей и ушла на юг, по направлению к Синопу.

Однако великий визирь не унимался и направил к крымским берегам весь наличный турецкий флот с десантом в несколько тысяч янычар.

— Хоть провалитесь сквозь землю, а янычары должны быть на крымском берегу, — напутствовал ви­зирь капудан-пашу. — Да поможет вам Аллах!

В начале сентября на горизонте неподалеку от Ка-фы замаячили первые паруса. К крымским берегам на­правлялась армада турецких судов в 170 вымпелов.

Но и в этот рейд турки не застали войска врасплох. Турецкие корабли еще только наполовину вытянулись из-за горизонта, а на берегу в полной готовности их ждали батальоны пехоты и конница. Суворов послал за подкреплением, и спустя сутки на Южный берег Кры­ма прибыли первые батальоны резервного корпуса кня­зя Багратиона. Не ожидал капудан-паша такой стреми­тельности от русских войск. Сотня с лишним судов ма­неврировала вдоль побережья, стараясь найти хотя бы маленькую лазейку на незащищенном берегу. Но всю­ду на берегу стояли наизготовку эскадроны гусар, лег­кие пушки, пехота. Суворов через сторожевые разъез­ды следил за каждым движением турецкой эскадры. Турецкий флагман наконец понял, что внезапность ему не подмога, и начал хитрить.

В полдень, неподалеку от Судака, к берегу направи­лись парламентеры. На берегу турецкого офицера попро­сили подождать, пока не прибудет старший начальник.

Суворов сам принимал парламентера.

— С чем пожаловал голубчик?

Турецкий офицер низко поклонился.

—    Капудан-паша просит высокочтимого русского начальника разрешить матросам прогулку на берегу. Экипажи должны размять ноги.

—    Али вам берега Анатолии не хватает? — лукаво улыбаясь, спросил Суворов и, не дожидаясь ответа, кивнул толмачу. — Рад бы позволить, но закон не доз­воляет. Имею известие, что в Константинополе, откуда вы прибыли, «моровая язва» гостит. Потому без надле­жащего карантина сего не могу разрешить.

Спустя неделю к берегу опять направился парла­ментер.

— Капудан-паша просит разрешить султанским чиновникам наведаться на торговую биржу в Кафе. Уз­нать, какие там товары и почем стоят.

Ответ Суворова не заставил ждать:

— Торговые люди в Кафу следуют на купеческих судах, потому и султанским чиновникам надлежит то­го придерживаться.

Отказал Суворов и в третьем случае, набрать на бе­регу свежей воды, «с полной ласковостью».

На море заштормило, и флагман турок трижды выпа­лил из пушек. «Эскадре построиться в кильватер для сле­дования в Константинополь». По пути турецкая эскадра попала в жестокий шторм, не досчиталась 80-пушечного флагманского корабля и нескольких сотен матросов…

Суворов отгонял от крымских берегов незваных гос­тей и в то же время нехотя исполнял срочное поручение князя Потемкина. Светлейшему вдруг пришло в голову, видимо не без влияния императрицы, переселить из Крыма на пустующие южные земли греков и армян. До­бро, греки. Их далекие предки обосновались в этих мес­тах много веков тому назад. Верные вековой привязан­ности своих предков, греки обосновались на северном побережье Азовского моря. Армяне же, следуя своему историческому призванию, уютно обустроились на бой­ком торговом перепутье, подле крепости Святого Дмитрия Ростовского, под защитой русских пушек. На карте России с той поры обозначилось местечко Нахичевань…

Успешно справившись с несвойственным его поло­жению заданием, Александр Суворов не преминул до­нести по команде свои выводы о значимости Ахтиар-ской гавани для Черноморского флота.

«Подобной гавани не только у здешнего полуостро­ва, но и на всем Черном море другой не найдется, где бы флот лучше сохранен и служащие на оном удобнее и спокойнее помещены были». По сути, это донесение явилось первым официальным признанием того, ка­кую роль в будущем это место сыграет для судеб флота. Прозорливо смотрел в перспективу генерал-поручик, который со временем сдаст экзамен на звание мичмана российского флота.

Екатерина II по достоинству отметила успешные действия Суворова «за вытеснение турецкого флота из Ахтиарской гавани». Пожаловала полководцу золотую табакерку с бриллиантами.

Незадолго до прихода в Ахтиарскую гавань «Свято­го Павла» там побывал недавно назначенный Главноко­мандующим Черноморским флотом князь Потемкин. Подобно Суворову, он сразу понял, что означает эта ак­ватория для флота. «Сие место20 , — докладывал он в Пе­тербург, — должно быть столь сильно укреплено, что хотя б неприятель облег крепость с земли и с моря, она могла б его нападению противиться доколе из других пределов России не прибудут на помощь войска».

По приказанию князя фортификатор вычертил план оборонительных сооружений. Пояс укреплений охватывал весь Херсонесский полуостров.

Дело стояло за малым. Требовалось шесть миллио­нов рублей. Казна таких денег не нашла.

Минует полвека с небольшим, и недальновидность и скупость царственных правителей России обернется позором и трагедией для державы, бесцельно пролитой кровью десятков тысяч защитников Севастополя.

* * *

На переломе лета и осени на Южном берегу Крыма обычно тепло по-летнему, солнечно и безветренно. Но в первые осенние дни 1785 года вдруг потянуло из­далека, с Черной речки, холодком, задул довольно сильный ветер с востока, от Инкермана. Как раз в эти дни с севера, от Тарханьего Кута, спускался под полны­ми парусами «Святой Павел». Довольно рискованно первый раз входить в незнакомую гавань узкостью при встречном ветре. Несколько дней лавировал «Святой Павел» перед входом в Севастопольскую гавань. Нако­нец ветер поутих, и Ушаков уверенно направил ко­рабль в глубину гавани, держась правой стороны. Он уже знал, что в первой, Южной, бухте расположился Войнович подле западного берега. Ушаков же облюбо­вал по карте себе место у противоположного берега, у безымянного мыска. Без суеты, излишнего шума на корабле подобрали ловко паруса, корабль по инерции прошел кабельтов-полтора, послышался спокойный голос командира, усиленный рупором:

— Отдать левый якорь!

Якорь бултыхнулся в воду, взметнув брызги, скрылся, вскоре его лапы зацепились за грунт, якор­ный канат натянулся, пришлось его постепенно по­травливать и потом, по команде командира, крепить намертво.

Ушаков окинул взглядом мачты. Все ладно, как на учении. Паруса подобраны к реям, обвязаны сезнями, втугую закреплены к реям. Сами реи обрасоплены, чет­ко закреплены перпендикулярно мачтам и диаметрали корабля. Мачтовые команды матросов выстроены по линейке, лицом к борту.

Все эти минуты Ушаков изредка бросал взгляд на противоположную сторону бухты, где на «Святой Екатерине» у борта столпилась добрая половина эки­пажа «Великой Екатерины», на юте прохаживались офицеры, не сводили глаз с прибывшего на рейд ко­рабля. Как водится на флотах всего мира, при прояв­лении на рейде, в гавани или в порту нового судна на всех других, расположенных поблизости судах экипа­жи наблюдают, как быстро и ловко судно совершает маневры. Из этих впечатлений складывается мнение о морской выучке экипажа прибывшего судна, суда­чат о капитанах. Похоже, никаких прорех в действи­ях команды «Святого Павла» и ее капитана замечено не было.

Тем временем на «Святом Павле» команду, после аврала, распустили, на баке поставили кадку с водой и тлеющим фитилем, и матросы устроили «перекур».

Ушаков окинул взглядом склоны заросшего деревь­ями берега, распорядился спустить шлюпки и разре­шил сойти на берег свободным от вахты матросам.

— Надобно служителям размяться, почитай, две недели маялись в море, — пояснил командир своему помощнику, капитан-лейтенанту. — Токмо велите да­леко не забредать.

Берег оказался поросшим сплошь диким кизилом. Ягоды пришлись по вкусу, и матросы, наевшись вво­лю, скинули рубахи, наполнили их кизилом, чтобы угостить товарищей. Ушаков стоял у трапа, увидав не­знакомые плоды, топнул ногой:

— Пошто объедаетесь? А ежели отрава какая?

Матросы, не переставая улыбаться, поднесли ко­мандиру полную тарелку свежих, темно-красных ягод. Ушаков взял горсть, пожевал и довольно улыбнулся:

— Добрая ягода, всем есть, и мне добавьте.

В это время вахтенный сигнальщик крикнул:

— Шлюпка под адмиральским флагом!

Оказалось, за маневрами «Святого Павла» внима­тельно следил с одного из фрегатов, стоявших в глуби­не Северной бухты, контр-адмирал Мекензи. Не дож­давшись доклада Ушакова, он вызвал своего флаг-офицера, лейтенанта Дмитрия Сенявина.

— Вели сей же час снарядить шлюпку да собери всех наших затейников. Поедем потешим победителя чумы.

Главный командир Севастополя любил частые пра­зднества, готов был беспрерывно веселиться. Каждое воскресенье и торжественные дни сопровождались обильными угощениями и танцами. Ни свадьбы, ни крестины не обходились без его присутствия и за­канчивались обедом и танцами до рассвета. Умудрялся даже на похоронах в заключении петь веселые песни и танцевать…

Собираясь к Ушакову, флагман знал, что тот состо­ит в милости у Потемкина и недавно удостоен императ­рицей ордена за успешную деятельность по борьбе с чу­мой в Херсоне.

Ушаков встретил Мекензи у трапа, отрапортовал как положено.

Мекензи, держась за поясницу, недовольно пробур­чал:

—    О прибытии положено докладывать самолично…

—    Рапорт готов, ваше превосходительство. — Он протянул Мекензи рапорт и почувствовал, что гость на­веселе. — Уставом не определен срок такового.

—    Ладно, будет, — проворчал Мекензи, передал рапорт Сенявину и оживился: — Хотя ты и виноват, а мы тебя потешим нашими забавами. Императрица пожаловала тебя орденом Святого Владимира четвер­той степени, с чем и поздравляю.

Ушаков приложил руку к шляпе.

—    Благодарствую, ваше превосходительство.

—    Благодарить станешь, когда орден получим и от­празднуем, — усмехнулся с лукавинкой развеселив­шийся контр-адмирал.

Пока Мекензи и Ушаков разговаривали, по трапу поднялись дудочники, плясуны и матрос в шутовском одеянии. Расстелили на шканцах правого борта, самом почетном месте верхней палубы, ковер. Заиграли дудочники, зазвенел бубен, начались пляски, запели пе­сенники, и началась потеха с шутками, прибаутками. На реях и вантах расположились любопытные матросы.

Ушаков, неравнодушный к музыке, поощрял у себя на корабле и песни, и забавы. Но все хорошо вовремя, в меру, и потому с нетерпением ожидал он, когда разве­селая компания во главе с Мекензи отчалит от трапа…

Без раскачки, на другой же день начал Ушаков обу­страивать место стоянки корабля. Перво-наперво при­ступили к сооружению пристани на пустынном мысу. Экипаж командир разбил на артели. Кто пилил дере­вья, обрубал сучья, кто забивал сваи, кто заготовлял камень, кто подносил щебень и прибрежную гальку. Работы хватало всем. Это пометил Иван Полномочный: «Ушаков сам за мастера, офицеры за урядников, унте­ры всех званий и рядовые употреблялись в работе, кто с носилками камень носит и землю, другие колья бьют, пашинником застилают и засыпают». На берегу расчи­стили площадку, застелили деревом, поверху из пару­сины смастерили большую палатку. В нее начали скла­дывать такелаж, ванты, снасти, разные железные по­делки — укрывать на зиму от дождя и снега. Заготов­ляли понемногу камень казармы на берегу. Первую зи­мовку экипажу предстояло провести на корабле. Коно­патили щели, клали небольшие камельки в кубриках, сложили небольшой каменный камелек в каюте коман­дира. Слесарь мастерил и прилаживал дымовые трубы.

В ноябре из Херсона прислали долгожданную на­граду Ушакова. Мекензи собрал всех командиров, уст­роил пир горой. Это было одно из его последних засто­лий. В январе 1786 года он отдал душу Богу.

Князь Потемкин назначил вместо Мекензи капита­на 1-го ранга Войновича. Умел граф Войнович, по нату­ре завистливый, трусоватый бездарь, вовремя угодить князю, подсластить горькую пилюлю, своим обхожде­нием приобрести расположение начальства. Знал все эти стороны своего сослуживца Федор Ушаков. Узнав о назначении Войновича, нисколько ему не завидовал, а болел за дело. «А ну, как война? С таким верховодом намучаешься ».

Как-то зимой, на Крещение, в гости к Ушакову на­ведался лейтенант Семен Пустошкин. Несмотря на раз­ницу в положении и возрасте, они сблизились по сход­ству характеров еще в Херсоне. И там, будучи еще ми­чманом, Пустошкин частенько навещал Федора Федо­ровича, беседовали о службе, о житье-бытье, без стес­нения откровенничали. И тогда-то оба собеседника не скрывали своей неприязни к Войновичу. С появлением в Севастополе «Святого Павла» Пустошкин при воз­можности гостил у своего старшего товарища-едино­мышленника.

— Невмоготу, Федор Федорович, для меня лямка под началом Войновича становится, — не в первый раз выкладывал лейтенант свои чувства Ушакову.

Собеседник, как и прежде, сочувственно улыбался, старался отвлечь молодого офицера от мрачных мыслей:

—    Что поделаешь, Семен Афанасьевич, мы на служ­бе у Отечества, надобно потерпеть, авось образуется.

—    Как же образоваться, когда который год я у Вой­новича, а дела мне никакого не поручено. Сегодня од­но, завтра другое. Гоняет с должности на другую. Обре­тешь с матросами как следует отношения, уму-разуму наставишь, выучку наладишь, а тут, глядишь, одним махом тебя перегоняют в другую команду.

—    Знать, Войнович вас отмечает как доброго слу­жаку, доверяет, где какая слабинка, вы, как исправ­ный офицер, подправите дело.

—    Не ведаю, не ведаю, Федор Федорович, токмо служба мне у Войновича в изрядную тягость.

Успокаивая Пустошкина, Ушаков как в воду гля­дел…

Согласно Кючук-Кайнарджийскому договору, Пор­та не только беспрепятственно пропускала русские ку­печеские суда через проливы, но и обязалась защищать этих купцов в Средиземном море. В то время там безраздельно свирепствовали пираты Алжира и Туни­са. Их довольно легкие на ходу корсарские суда носи­лись стаями по Средиземноморью, брали на абордаж купцов, сцеплялись с ними намертво железными кош­ками, грабили почем зря, пленили людей в рабство. Пытаясь с ними сладить, король Франции Людовик XIV послал наказать алжирских пиратов эскадру ад­мирала Дюкесна. Пираты на виду эскадры привязали схваченного ими французского консула к орудийному стволу и выстрелили в сторону французской эскад­ры… И все же пираты-мусульмане признавали над со­бой верховную власть турецкого султана. В 1786 году пираты захватили два русских купеческих судна. Рос­сия потребовала от Порты принять меры, но турки от­молчались.

В июне того же года Потемкин неожиданно вызвал Пустошкина. Прищуривая, как обычно, глаз с бель­мом, князь наставлял лейтенанта:

— Возьмешь в Лиманской эскадре у Мордвинова малый фрегат «Пчелу», спрячешь в трюм два десятка пушек, поднимешь купецкий флаг — и айда в Констан­тинополь. Там тебя поучит посланник наш Булгаков. Двинешь в море Средиземное к Сицилии, где наших

купцов разоряют пираты. Ты все пушки вооружи и дай им перцу. Заодно посещай порты в Архипелаге и далее присматривайся, что где. Как турки, не готовятся ли к войне? Прибудешь, ответ мне держать станешь.

В Константинополе Пустошкину внушал послан­ник Булгаков:

— Пойдешь Мессинским проливом, там корсары буйствуют, проучи берберов. Зайдешь в Марсель, там наш посланник, спросишь у него совета. Дарданеллы минуешь, пушки из трюма доставай, ставь на место. Они тебе пригодятся. На обратном пути сызнова спрячешь.

Пустошкин на «Пчеле» обошел все крупные острова Архипелага, направился к Сицилии, обогнул остров с юга, надеясь столкнуться с корсарами. Но в открытом море встречались только мирные купеческие суда. Не оказалось пиратов и южнее Сардинии. В Марселе русский посланник порекомендовал наведаться в Тулон.

— Там главное становище французского флота. Французы нас не больно жалуют, так ты, пользуясь случаем, высмотри у них, какие и сколько судов в гава­ни. В порту побывай, загляни в Адмиралтейство, ка­натную фабрику посети, другое, что попадется по мор­ской части. В Арсенал тебя не допустят, в нем пушки для султана выделывают.

Все, что советовал посланник, Пустошкин внима­тельно осмотрел, запомнил, записал в шханечный жур­нал, вычертил схемы. Прогуливаясь по улицам, позна­комился с молодым артиллерийским поручиком. Тот охотно показал Пустошкину укрепления вокруг Туло­на. На прощание поручик хотел подарить на память две камышовые трости. Однако при покупке у него не оказалось нужных денег. Пришлось Пустошкину само­му оплатить подарок. Молодого француза звали Напо­леон Бонапарт. До штурма Бастилии оставалось два с небольшим года…

Весной 1787 года «Пчела» отдала якорь неподалеку от Кинбурна. Сразу же Пустошкин отправил обстоя­тельное донесение Потемкину в Кременчуг. Князь по­слал для тщательного расспроса своего племянника Са­мойлова. Сам он спешил встретить Екатерину II, на­правлявшуюся на юг обозревать недавно присоединен­ные к России земли.

* * *

В разгар лета, когда Пустошкин на «Пчеле» поки­дал Лиман, из Херсона в Севастополь отправились не­давно сошедшие, со стапелей 66-пушечный корабль «Мария Магдалина» и 50-пушечный фрегат «Святой Андрей». С их прибытием Севастопольская эскадра приняла внушительный вид. В гавани высились испо­лины, три линейных корабля и два больших фрегата херсонской постройки. Следом расположились суда та­ганрогских верфей, двенадцать фрегатов, бомбардир­ский корабль, другие суда. Огневая мощь эскадры вы­глядела весьма солидно — более восьмисот орудий. Правда, суда из Азовской флотилии требовали ремонта. Потемкин поручил Войновичу и Ушакову безотла­гательно начать выучку экипажей. Нынче Ушаков от­вечал не только за свой корабль, ему почтительно вни­мали офицеры эскадры.

— Каждый служитель обязан спешно исполнять порученное ему дело, — внушал он на каждом кораб­ле. — Ко всякому месту закрепить матроса. Надписать билет, как сказано в Уставе морском. С нерадивых спрашивать по всей строгости, не давать спуску, кто

провинился множеством, того и линьком не грех вытя­нуть для острастки.

Особенное внимание Ушаков обратил на выучку ка­нониров, сам проводил с ними занятия на бомбардир­ском корабле «Страшный». Там Ушаков поучал всех остальных на примере обучения своих канониров.

С утра до вечера на батарейных палубах «Страшно­го» гремели зычные команды:

—   Винт пять!

—   Заряжай!

—   Наводи! Выше по клину меть!

—   Товсь! Пали!

Канониры цепко хватались за канаты, откатывали станки от борта, заряжали пушки и вновь накатывали к борту, в прорезь порта. Потом «Страшный» выходил на внешний р_ейд, сбрасывал буйки с флажками и пора­жал их сначала на якоре, потом на ходу, под парусами. Следующую неделю канониры стреляли по берегу. Бра­ли в вилку сложенные из морской гальки пирамидки. К концу лета эти пирамиды рушились после второго-третьего выстрела.

Зиму экипаж «Святого Павла» встретил в только что отстроенной казарме, в тепле. Ранней весной Войнович спешно собрал командиров.

— Только что получил депешу светлейшего князя, к нам через месяц-другой пожалует ее величество госу­дарыня.

Екатерина горячо поддержала затею своего прежне­го фаворита и верного друга, Григория Потемкина. По­желала она совершить прогулку по Днепру, полюбо­ваться, что в самом деле сотворил в Новороссии Потем­кин. Его недруги все время нашептывали ей, что князь, мол, бахвалится. Задумала посмотреть на Южную ар­мию и нарождающийся Черноморский флот. Пригласи­ла с собой австрийского императора Иосифа II, послов иноземных.

Вояж этот нужен был не менее и Потемкину. Зави­стников при дворе у него водилось немало. Поговарива­ли, что князь-де доносит о мишуре, а на деле там все пу­сто, полынь да ковыль в степи. Поэтому князь старался сотворить невероятное и показать, что для него все воз­можно. Заглянул он и в Севастополь. Обошел корабли на рейде, молча присматривался, велел Войновичу со­брать командиров.

— Ее величество не токмо мешкерадами намерена услаждаться в Севастополе. Смотрины будут флоту на­шему. Посему вам экипажи свои денно и нощно экзер-цициям повергать, дабы матушку государыню возрадовать, а неприятеля в страхе держать.

Командиры беспокойно переглядывались, один Ушаков невозмутимо слушал князя, выглядел именин­ником.

Учения учениями, но больше на кораблях наводили лоск. Красили борта и рангоут, скоблили и терли пес­ком палубы, драили колокола и всю медяшку. Войнович больше занимался перестройкой дома Мекензи под царский дворец, думал о помпезности встречи Екате­рины.

Тем временем Екатерина с огромной свитой, на фло­тилии изящных, богато украшенных галер оставила Кременчуг, направилась по Днепру к Херсону. Непода­леку от Кременчуга иностранных гостей, Екатерину и даже самого светлейшего князя поразила войсковая выучка дивизии под командой генерал-аншефа Алек­сандра Суворова. Колонны пехоты, двадцать пять эска­дронов конницы двигались и перестраивались, кололи и рубили, бежали и неслись галопом с азартом и какой-то завидной легкостью. И в тоже время поражали неус­трашимостью и мощью в стремительных атаках, сов­сем непохожих на учебные.

Херсон встретил императрицу салютом пушек. На следующий день со стапелей спускали на воду ко­рабли, закладывали новые.

Для торжества построили большой плот, на мач­тах — паруса из алой парчи, на палубе — ковры. Посре­дине — роскошное кресло, наподобие трона.

— Эдак князюшка ты меня разоришь, — с напуск­ной строгостью говорила довольная Екатерина.

Первым со стапеля под грохот пушек съехал на са­лазках линейный корабль «Владимир». Мощная корма плюхнулась в воду, развела волну, захлестнула ковры на плоту. Следом на воду сошел корабль «Иосиф II», за ним фрегат «Александр». Императрица пожелала отправиться в Севастополь морем.

— Ваше величество, — отговаривал ее Потем­кин, — сие небезопасно. Подле Очакова объявилась ту­рецкая эскадра. В крепость прибыли французские офи­церы. Помогают туркам строить укрепления, устанав­ливать пушки.

Екатерина недовольно взглянула на стоявшего не­подалеку французского посла Сегюра.

— Как понимать сие? Дружественный трактат с королем только что подписан, вы здесь, а там? — Им­ператрица махнула веером в сторону Очакова.

Сегюр поначалу замешкался, но нашелся:

—   Ваше величество, там, видимо, вольные волон­теры, За них король не в ответе.

—   Ну, разве так. — Императрица пожала плечами и решила ехать в Севастополь сухим путем. Император Иосиф II пожелал осмотреть спущенный на воду ко­рабль, которому присвоили его имя. В сопровождении Потемкина он поднялся на борт корабля, прошелся по

верхней палубе, заглянул на батарейный дек. Там еще было пустынно, сиротливо стояли орудийные станки в ожидании погрузки пушек. На деке воздух был про­питан сосновым ароматом. Император потрогал обшив­ку борта, провел ладонью по свежеобструганному бим­су, поморщился.

—   Корабль сооружен совсем из сырой древесины.

Как можно на таком судне плавать по морю?

Потемкин скривил рот, улыбаясь:

— Наши моряки и на таких судах не сплошают, ва­ше величество!

Ехидная улыбка скользнула по физиономии Иоси­фа П.

В тот же день к Потемкину явился с докладом лей­тенант Пустошкин. Взяв письменный рапорт о плава­нии, князь отложил его в сторону.

—   Доноси наиглавное.

—   Ваша светлость, все море Митеранское пробо­роздил, одначе корсаров берберийских, ни тем паче ал­жирцев и тунисцев не повстречал ни разу.

Потемкин удивленно ухмыльнулся, покачал круп­ной головой.

— В Архипелаге, ваша светлость, турки ныне пол­ную власть вновь обрели, злодействуют в отношении греков. Судов их воинских в Паросе и в других местах в достатке.

Князь недовольно поморщился.

—   Сызнова после Чесмы воспрянули на море.

А как обстоит дело в Дарданеллах?

—   По обеим берегам всюду крепостцы малые сооружены. О том я в рапорте указал, где, что и сколько. Пу­шек довольно много, где сумел, там сосчитал.

Потемкин слушал и листал рапорт Пустошкина.

—   Добро, а што слышно в столице султанской?

—   В Золотом Роге, ваша светлость, видимо-невиди­мо купецких судов. Причалы Галаты и Перы перепол­нены, торговцы неделями, как я уяснил, дожидаются своей очереди у пристани. Эскадры турецкие на виду, не таясь, видимо, изготавливаются к походу в Черное море. О том мне толковал и наш посланник Яков Ива­нович Булгаков. На берегу лагерем стоят янычары,

на взгляд не менее тысяч несколько.

Посланник сказывает, сии полки ждут только сиг­нала погрузиться на турецкую эскадру. Привелось мне, несколько таясь, побывать подле ихнего арсенала Топханы. На литейном дворе не переставая дымят тру­бы. То и дело выволакивают орудийные стволы, мед­ные. Насчитал я оных не менее сотни.

Потемкин слушал Пустошкина не перебивая, раз­валясь на диване, полузакрыв глаза, изредка постуки­вая кончиками пальцев по лакированному подлокот­нику.

Выслушав доклад, князь минуту-другую будто дре­мал, потом, глубоко вздохнув, вскинул зрячий глаз на Пустошкина.

— А ты, братец, молодцом оказался. Нынче я при­каз подписал, поздравляю тебя капитан-лейтенантом. Поди надевай эполеты и отправляйся с фрегатом в Сева­стополь. Поздравь там Войновича с контр-адмиралом, а Ушакова — капитаном бригадирского ранга. Указ ее

величества послан мною на той неделе. Быть может, ты и раньше курьера объявишься в Севастополе.

Пустошкин покинул Лиман, а в Херсон прибыл из Константинополя Чрезвычайный Посланник и Полно­мочный министр при Османской Порте Булгаков.

Екатерина сразу же приняла посланника без цере­моний и, когда тот вошел, указала на кресло.

Шестой год пребывал Булгаков в Константинополе. Императрица ему благоволила, всегда внимала советам опытного дипломата. И сейчас, заметив на лице Булга­кова некоторую встревоженность, доверительно произ­несла:

— Докладывай, Яков Иванович.

Зная, что императрица не любит многословия, рас­сказал, что и новый визирь, через рейс-эфенди, редкий день не напоминает, что Порта не может смириться с присоединением Крыма к России. Визиря то и дело подстрекают послы английский, прусский, шведский на войну против России, заверяют, что их державы тот­час выступят вместе с Турцией. Свои обещания каж­дый раз подкрепляют немалыми деньгами. Из султан­ского дворца, сераля, распускаются измышления про­тив России.

— На Родосе, ваше величество, смертоубийство на­шего консула совершено, в Кандии с дома консула на­шего толпа сорвала флаг российский.

Екатерина нахмурила брови.

— Сие, Яков Иванович, без ответа оставлять невоз­можно. Настаивай на удовлетворении всех наших прав. Касаемо ультиматума султанского, мы его откло­няем. И вперед ты подобные демарши отвергай твердо. Мы своими правами поступаться не станем.

В жаркий полдень 22 мая Екатерина со свитой при­была в Инкерман. Еще издали, спускаясь с гор, при­бывшие спутники императрицы увидели лазурную гладь громадной бухты и выстроившиеся на рейде ко­рабли эскадры. У пристани, в устье Черной речки, сто­яли наготове гребные катера. Войнович, в парадной форме, встретил Екатерину. Милостиво подав ему ру­ку, она легко взошла на катер. Гребцы, одетые в яркие оранжевые фуфайки, явно пришлись ей по вкусу.

— Здравствуйте, друзья мои, — проговорила она с добродушной улыбкой. — Как далеко я ехала, чтобы только повидать вас.

Матросы народ бойкий, неробкого десятка, а цар­ское радушие, видимо, пленило главного на катере сре­ди матросов, загребного Жарова.

— От евдакой матушки царицы чего не может статься, — нисколько не смутившись, ответил он импе­ратрице.

Войнович побледнел, пытался что-то сказать в оп­равдание дерзости матроса. Но Екатерине реплика про­стого русского матроса явно пришлась по вкусу. Чуть повернувшись к Войновичу, она перешла на француз­ский:

— Какие ораторы твои матросы, однако…

Едва катер поравнялся с эскадрой, корабли пушеч­ными залпами салютовали императорскому штандарту.

С Графской пристани, прозванной так по титулу Вой-новича, Екатерина проследовала в шатер, раскинутый на берегу моря, и празднества начались. Незаметно сгусти­лись сумерки, бомбардирское судно «Страшный», стояв­шее на якоре посреди бухты, открыло ураганный огонь по укрепленному городку, сооруженному на Северной стороне. С третьего залпа городок заполыхал, а после пя­того огонь охватил все башни и стены. Гости поражались меткости канониров, восхитилась и Екатерина.

—    Передай благоволение наше графу Войнови­чу, — сказала она Потемкину, — особливо за пальбу пушечную.

—    Канониров, государыня, обучал бригадир Уша­ков, — пояснил светлейший князь. — Сей опытный ка­питан новизны держится, выучивая служителей, и свои навыки не гнушается другим передавать.

—    Не он ли победитель чумы херсонской? — спро­сила Екатерина и, получив утвердительный ответ, за­кончила: — Таковые флагманы нам любы.

Путешествие царствующей особы в «полуденный край» окончательно разбередило самолюбие Порты. Когда Булгаков отверг все притязания Порты, султан велел посадить посланника в Семибашенный замок.

* * *

Всякая война начинается с первого выстрела. В этот раз турецкие пушечные залпы, возвестившие о войне, громыхнули над водами Днепровского лима­на в конце августа 1787 года. Турецкая эскадра вне­запно напала на фрегат «Скорый» и бот «Битюг», сто­явшие на рейде у Кинбургской косы. Одиннадцать вражеских кораблей три часа пытались сломить со­противление русских и пленить их суда. Отбиваясь, оба судна подняли паруса и отошли к Херсону. Князь Потемкин читал первое боевое донесение контр-адми­рала Николая Мордвинова.

«Девятнадцатого числа сего месяца стоявшие с вос­точной стороны Очакова 2-мачтовые турецкие суда и один бомбардирский, в числе 11, снялись с якоря и, перешед на западную сторону крепости против фре­гата «Скорый», стали в линию, почему, как оный, так бот «Битюг» легли на шпринг и приготовились к дейст­вию. 21 числа в три часа пополудни, как скоро лежа­щий в линии неприятель из пушек и мортир учинил пальбу по судам нашим, то с оных было ответственно ядрами и брандскугелями. Началось сражение, в кото­ром с обеих сторон производился беспрерывный огонь до 6 часов, тогда фрегат «Скорый» по настоящему ноч­ному времени, имея расстрелянную форстеньгу и неко­торые повреждения в такелаже, отрубив якоря и лег под паруса, чтобы выйти из узкого места в Лиман; ему последовал и бот «Битюг»; когда суда наши приблизи­лись к Очакову, то крепостные батареи начали по ним действовать, а между тем неприятельские суда, сняв­шись с якоря, учинили погоню; фрегат и бот, допуская оные на ружейный выстрел, дали залп из ружей и пу­шек, чем, повредив многие суда, принудили их отсту­пить. При сем убито на фрегате 3 человека матросов и 1 ранен, выстрелов против неприятеля сделано 587. Яд­ра вынутые из фрегата весом 26- и 30-фунтовые».

Первый неприятельский натиск черноморские мо­ряки отбили. На следующий день двадцать пять турец­ких кораблей начали блокаду гребной эскадры Морд­винова в Лимане. Другая турецкая эскадра стояла на­готове у Западного побережья Черного моря, в Варне. Замыслы турецких флагманов состояли в том, чтобы разбить малочисленные русские эскадры по частям. Сначала сокрушить гребную флотилию, прикрываю­щую Херсон, а затем разгромить Севастопольскую эс­кадру, обороняющую подступы к Крыму. После этого высадить десанты в Кинбурн и Ахтиар и возвратить по­терянный Крым.

Если Османская Порта последние годы усиленно го­товилась к войне, чтобы взять реванш у русских, то российская армия на деле к схватке с Турцией была не готова. Потому-то стотысячная армия под предводи­тельством Потемкина вместо марша для штурма Оча­кова, ключа к Лиману, застряла у Елизаветграда.

Неутомимый в делах мирных, светлейший князь иногда впадал в хандру, когда в воздухе пахло поро­хом. Флот еще не оперился, всего дюжина кораблей и фрегатов, разных по боевой выучке. И все же Потем­кин решился дать урок туркам на море. Давно его грыз­ла скрытая зависть к графу Алексею Орлову, не давали покоя лавры героя морской виктории в Средиземном . море, титул доблестного графа «Чесменского».

В конце августа, в субботу, в Севастополь приска­кал запыленный курьер от Потемкина. Вскрыв дрожа­щими пальцами пакет, Войнович никак не мог разгля­деть плясавшие перед глазами буквы и передал рес­крипт адъютанту.

— Прочитай-ка, ты помоложе.

Пробежав скороговоркой титулы Войновича, Сеня-вин нарочито громко стал читать приказание светлей­шего:

— «Собрать все корабли и фрегаты и стараться про­извести действие, ожидаемое от храбрости и мужества вашего и подчиненных ваших, хотя бы вам погиб­нуть».

При последних словах Войнович невольно засто­нал, а Сенявин невозмутимо продолжал:

— «Но должно показать всю неустрашимость к на­падению и истреблению неприятеля. Сие объявите всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем про­пасть».

Опустившись в кресло, Войнович молчал, то и дело вытирая платком вспотевший лоб. Просительно глядя на Сенявина, спросил:

— Каково мыслишь наилучше исполнить приказ светлейшего?

Сенявин бодро ответил:

— Перво-наперво, ваше превосходительство, на­добно немедля пригласить капитанов. Тем паче дело к обеду.

Войнович приободрился:

— Истинно так. Оповести поживее и в кают-компа­нию не забудь распорядиться.

Выслушав рескрипт Потемкина, все сошлись в мне­нии — идти к Варне и атаковать турецкую эскадру. Войнович совсем обрел уверенность:

— Господа капитаны, прошу изготовить корабли к выходу в одни сутки, а утром послезавтра будем сни­маться с якоря.

Капитаны молча выслушали Войновича, а сидев­ший напротив Ушакова командир «Марии Магдали­ны» Тиздель недовольно поморщился:

— Ваше превосходительство, понедельник день не­счастливый для моряков, всем известна сия дурная примета.

Многие одобрительно загалдели, поддерживая из-деля. И только один Ушаков возразил:

— Почитаю, в деле воинском порядок определяет­ся уставом, а не причудами житейскими.

Видимо, возражение Ушакова, которого недолюб­ливал Войнович, решило дело. Флагман пожевал губа­ми. «Лишний вечерок не мешает повеселиться».

— Быть по сему, господа капитаны. Эскадра сни­мается с якорей рано поутру, во вторник.

Прав был Ушаков, не присказками следовало ру­ководствоваться военачальнику, а здравым смыслом. И вторник, 31 августа, не принес удачи, а совсем на­оборот, возвернулся бедой. Вместо того чтобы искать неприятеля в море, следовать на запад, Войнович пять дней дефилировал с эскадрой вблизи крымских берегов. Лишь 8 сентября, на переломе лета и осени, эскадра подошла к мысу Калиакрия. Море было пус­тынным, но внезапно поднялся вихрь, налетел шквал, на одном из фрегатов сломало порывом ветра стеньгу. Войнович приказал эскадре стать на якоря и всех плотников направить на фрегат, ставить новую стеньгу. Мачту привели в порядок, но на свои корабли плотники не вернулись. Штормовой ветер развел большую волну, шлюпки заливало водой. Войнович поднял сигнал: «Сниматься с якорей, следовать к Варне». У военных моряков в походе три основных смертельных врага — неприятель, огонь и море. Опытный моряк повел бы эскадру подальше от враже­ских берегов в штормовую погоду, ближе к своим род­ным пенатам. Какое сражение, когда корабль кладет с борта на борт. К ночи ветер достиг ураганной силы, корабли раскидало в разные стороны, врозь, в трюмах вода прибывала с каждым часом. Только на одном Фрегате «Легком» успели подобрать паруса, и это сбе­регло судно. Все остальные корабли остались без мачт. Ураганный ветер снес их начисто, выволок за борт, едва успели обрубить ванты, и штормовое море Унесло их прочь. Несколько дней беспомощные суда носила стихия туда-сюда. Фрегат «Крым» не выдер­жал натиска, пропал в пучине со всем экипажем, * Мария Магдалина» без мачт и руля на пятые сутки очутилась перед Босфором, и турки пленили корабль без особых хлопот со всем экипажем. Флагман «Слава Екатерины» занесло к берегам Кавказа. Войнович давно пластом лежал в каюте. За него распоряжался смекалистый адъютант Дмитрий Сенявин. С большим трудом откачали воду, приладили запасные стеньги к мачтам, спустя неделю кое-как добрались до Севас­тополя. «Святого Павла» ураган забросил к берегам Абхазии. Сумрачным утром рассматривал Ушаков в подзорную трубу усеянную галькой прибрежную по­лосу. Вдоль берега разъезжали всадники, что-то вы­крикивали, стреляли из ружей. Командир построил экипаж. На море, в минуты смертельной опасности, людей, независимо от положения, сплачивает и род­нит угроза их жизни. Молча прошел вдоль строя ка­питан бригадирского ранга, вглядываясь в истомлен­ные, измученные бессонницей и борьбой со стихией лица матросов. Остановившись посредине строя, он кивнул в сторону берега.

— Там басурмане, дети мои. — Впервые так заду­шевно обращался к матросам обычно суровый на вид командир. — Погибель ждет нас у варваров. Здесь, — он топнул ногой о палубу, и скупая улыбка осенила лицо капитана, — наша жизнь и спасение. Ежели погибать, так с музыкой, в родной нашей стихии.

С огоньком и прибаутками принялись матросы от­качивать воду из переполненных трюмов. На уцелев­шей мачте затрепетал на ветру изорванный парус.

«Тут мы, — вспоминал Полномочный, — через ве­ликую силу к фок-мачте приставили небольшой парус и отворотили от берегов Абхазии».

21 сентября «Святой Павел» отдал якорь у родного Павловского мыска, в Севастополе.

«Корабли и 50-пушечные фрегаты, о которых ни­когда не сумлевался, — хныкал Войнович в донесении Мордвинову, — каковы они теперь, страшно на них смотреть».

Узнав о постигшей эскадру беде, приуныл светлей­ший князь, сообщая об этом императрице: «Я стал не­счастлив. Флот Севастопольский разбит… корабли и фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки». - Хандра настолько одолела Потемкина, что он уже подумывал об оставлении Крыма.

Пришлось Екатерине подбодрить дружка: «Крым не потребно сдавать, куда же теперь девать флот Севас­топольский? Я надеюсь, что сие писано от тебя в пер­вом нервном движении, когда ты мыслил, что весь флот пропал… то ли мы еще брали, то ли еще теряли». Потемкин мало-помалу приободрился, начал присмат­риваться к Войновичу.

Вскоре настроение в ставке Потемкина поднялось. Прискакал гонец из Херсона. Турецкая эскадра отсту­пила из Лимана, покинула осажденную крепость Оча­ков. Заставили ретироваться турок смелые и решитель­ные действия Александра Суворова.

Прознав о бедах Севастопольской эскадры, капу-дан-паша Эски-Хуссейн принял на борт пять тысяч янычар и двинулся к Лиману.

— Захвати Кинбурн, — напутствовал капудан-па-шу великий визирь, — а Херсон сам упадет, и русским конец в Крыму.

Два ключа запирали вход в Лиман со стороны моря. Один ключ, Очаков, находился в руках турок. Другой ключ, Кинбурн, у русских.

Суворов соорудил на Кинбурнской косе поперечные укрепления, отрыл траншеи, возвел редуты с орудия­ми. В середине сентября турки начали очередной об­стрел укреплений. Перебежчики-греки сообщили, что турки готовятся высадить большой десант на косу. Су­воров перевел свою штаб-квартиру из Херсона в Кин-бурн, запросил подмогу у Мордвинова. Глава Адмирал­тейства и командующий Лиманской эскадрой нехотя выделил небольшой отряд, но предупредил его началь­ника, капитана 2-го ранга Обольянинова:

— Без осмотру вперед не суйся. У турок великое превосходство в кораблях, осторожен будь, неприятеля не атакуй, а токмо обороняйся.

Суворов понимал, что без поддержки с моря турок одолеть трудно. Не зная о крушении эскадры Войнови-ча на море, он с досадой сетовал Потемкину: «Просла­вил бы себя Севастопольский флот! О нем слуху нет!»

30 сентября эскадра Эски-Хуссейна подошла к кре­пости Кинбурн и открыла огонь из 600 орудий. Под прикрытием огневой завесы янычары начали вы­саживаться на косу в 12 верстах от крепости Кинбурн.

Суворов в это время стоял обедню в походной церк­ви. Когда ему доложили о высадке десанта, он, не пово­рачивая головы, невозмутимо произнес:

— Пусть все вылезут!

Офицеры переглянулись. Русских было в три раза меньше, чем турок. Полагалось атаковать десант во время высадки. У Суворова созрел иной план — не бросить десант, а полностью его уничтожить. Полко­водец отлично видел превосходство турок. В случае немедленной атаки русские батальоны были бы унич­тожены губительным огнем турецкой эскадры. Закон­чив спокойно обедню, он приказал открыть ответный огонь картечью, после чего сам повел в атаку солдат и конницу. Две ожесточенные атаки нанесли туркам большой урон, но успеха не принесли. Корабельные пушки засыпали косу ядрами, бомбами, картечью. Под Суворовым убило лошадь, его самого ранило кар­течью в бок. Он собрал всех, кто был в крепости, а тут подоспела подмога. Третий штурм траншей янычар начался, когда солнце зависло над горизонтом. Кар­течь безжалостно косила ряды янычар, пехота колола штыками, кавалеристы рвались вперед по горам тру­пов. Суворова ранило второй раз, но он оставался в строю атакующих. Турок выбили из пятнадцати ло­жементов. Почти весь десант был уничтожен. Победа полная.

Под Кинбурном отличилась галера «Десна», храбро сражаясь в одиночку с целой эскадрой. Матросы стре­ляли метко из пушек, потопили турецкое судно. Суво­ров похвалил моряков за отвагу.

Наконец-то решился двинуться к Очакову Мордви­нов с эскадрой. В двух милях от Очакова эскадра стала на якорь. Мордвинов собрал совет капитанов флоти­лии, состоявшей из 1 линкора, 4 фрегатов, 5 галер, 2 плавучих батарей, 2 баркасов.

— Супротивник наш намного превосходит силою нас, — сумрачно произнес контр-адмирал.

Мордвинов, как обычно, преувеличивал силы не­приятеля. За долгие годы службы в британском флоте он перенял у англичан привычку к осторожности и хо­лодному расчету. Женатый на англичанке, Мордвинов слыл педантом и не склонен был рисковать без особой нужды. Турецкая эскадра состояла из 3 линкоров, 5 фрегатов, 7 шебек, 4 бомбард и 12 канлодок. При уме­лом маневре вполне можно было атаковать турок, но Мордвинов в свое время командовал два года при­дворной яхтой, а на кораблях в боевых действиях обст­релян не был. Потому и замыслил необычное.

— Турки стоят в тесноте, полукружием. Плавбатарее Веревкина надлежит под прикрытием двух галер, лейтенанта Константинова и мичмана Ломбарда, скрытно подойти к туркам с наветра. Надобно внезап­ным кинжальным огнем возжечь неприятельские суда на ветре. А там, глядишь, и всю эскадру спалите.

Капитаны, переглядываясь, с сомнением крутили головами. Поднялся Веревкин:

—   Замысел ваш хорош, ваше превосходительство, Да только на бумаге. У Эски-Хуссейна четыре десятка вымпелов супротив моей единой батареи. Ежели к тому ветер переменится? Сие боком-то выйдет.

—   Неужто сдрейфил, Веревкин? — насмешливо спросил Мордвинов.

—   Мне при Чесме смертушка не единожды в очи глядела, с той поры упреков не знаю, — с обидой в го­лосе проговорил Веревкин. — В экипаже моем полсот­ни матросов, почти все рекруты, в море не бывали и не обучены пальбе, О них пекусь.

— Авось пронесет, — сжал тонкие губы рассержен­ный Мордвинов, — быть по-моему окончательно.

В вечерних сумерках Веревкин передал на галеры, что снимается с якоря, и просил не отставать. Однако галеры почему-то не спешили. Чавкая веслами, бата­рея отправилась в путь, а около полуночи к ней прича­лила шлюпка, на палубу поднялся мичман Ломбард. От мальтийца, еще и год не служившего в русском флоте, попахивало вином. Оказалось, что он не нашел свою галеру «Десну», и Мордвинов назначил его на другую.

— Где же она? — недоумевал Веревкин.

— Буду разыскивать, — браво ответил Ломбард.

Веревкин насупился. Бравада хмельного мичмана не ко времени.

— Бордель какой-то, — проговорил помощник Веревкина лейтенант Кузнецов, стоявший рядом.

Вскоре батарею нагнала «Десна», но Ломбард вдруг отказался перейти на нее.

—    Я назначен адмиралом на другую галеру.

—    А черт с вами, — махнул рукой Верев­кин, — только под ногами не путайтесь.

Между тем рассвело, Веревкин собрал офицеров на корме.

— По причине разгильдяйства капитанов галер, остались мы нынче супротив турок одни. Благо есть ис­ход спасти животы наши — приткнуться к берегу и ре­тироваться. — Веревкин не мог досконально в сумер­ках разглядеть физиономии офицеров, но почувство­вал, что они недовольны сказанным. — Другой ход, — продолжал он, — исполнить долг, атаковать су­постата. Тогда, видимо, положить суждено животы за Отечество. Каково ваше соображение?

— Атаковать! -= не колеблясь, в один голос ответи­ли офицеры.

Веревкин облегченно вздохнул, перекрестился.

— С Богом, господа! По местам стоять! Якорь вы­брать!

Батарея медленно спускалась на виду у недоумева­ющих турок, развернулась к ник бортом, отдала якорь.

Хуссейн-паша всполошился, на палубах турецких кораблей забегали канониры, заряжали пушки.

Спустя несколько мгновений Веревкин обнажил саблю, взмахнул ею.

— Пали!

Грянул залп, первые ядра полетели в сторону ту­рок. Почти одновременно открыла ответный Огонь ту­рецкая эскадра. Неравный бой начался.

Поначалу турки «мазали». Но где там! Разве три де­сятка орудий одолеют сотни! Вскоре батарею опоясало огненное кольцо, десятки ядер ударили в борт, проби­ли палубу. Однако батарейцы бились насмерть, едва ус­певали перезаряжать пушки. Солнце приподнялось над горизонтом. Веревкин оглянулся. Сквозь пелену порохового дыма виднелись две галеры, спокойно сто­явшие на якорях без всякого движения и намерения прийти на помощь батарее.

— Подлецы! — Веревкин выругался.

Вдали маячила равнодушно молчавшая эскадра Мордвинова.

Корпус батареи то и дело содрогался от прямых по­паданий вражеских ядер, но яростный огонь ее пушек все больше раздражал противника. И тут случилось не­поправимое. Беда навалилась изнутри. Из отчета Ве-ревкина: «Я бы дрался до самой ночи с неприятелем, ежели бы не разорвало у меня пушки с левой стороны, от носа первую, которым разрывом убило до 15 чело­век, что навело на служителей такой страх, что насилу мог собрать людей, которые бросились на палубу, и по­сле того дрались мы еще с полчаса, но вторичное несчастье последовало, разорвало другую пушку на той же стороне от носу и убило больше 15 человек, вторичный страх напавший на людей, что было не можно никак сообразить…» Панику кавторанг пресек быстро. Сам схватил фитиль и встал у первой пушки. Бой продол­жался. Как назло, через четверть часа разорвало тре­тью пушку, ядром сразило артиллерийского поручика Иваненко…

Веревкин, весь черный от порохового дыма, вытер пот рукавом, поднялся на помост. Помощи ждать неот­куда. На турецких кораблях матросы хлопотали у якорных канатов. «Выход один — по течению спус­титься Лиманом и на веслах идти к Крыму», — поду­мал Веревкин и скомандовал:

— Руби якорный канат!

К нему подбежал откуда-то появившийся Ломбард.

—   Господин капитан…

—   Отстань ты, займись делом, ступай на правый борт, командуй канонирами.

Тем временем батарея, не прекращая огня, двину­лась вперед, поражая турецкие корабли, часть из них снималась с якорей для погони. Миновали последний корабль, вот и выход из Лимана.

— Лево на борт! Навались, братцы, на весла!

Веревкин поднял подзорную трубу, взглянул за корму. На кораблях турок распушились паруса.

— Два фрегата, четыре галеры, — почесал затылок Веревкин. — Однако еще не вся эскадра.

Прошел вдоль борта, подбодрил канониров.

— Братцы, не суетись, целься наверняка, береги ядра и порох!

Дело пошло веселей. После очередного залпа запо­лыхал приблизившийся фрегат… Потеряв управление, он выбросился на прибрежную отмель. Еще несколько залпов подбили две галеры.

— По траверзу справа паруса! — раздался тревож­ный голос.

Несколько галер и два фрегата устремились на пе­ресечку курса. Три яростные атаки отбили батарейцы. После четвертой огненные языки заплясали на верхней палубе, огонь медленно приближался к крюйт-камере. Испуганные матросы, вчерашние рекруты, бросились врассыпную, крестились. Офицеры останавливали их, заливали огонь.

Веревкин обнажил саблю, гаркнул:

— Назад! К орудиям! — Бросился к единорогу, на­вел на турок и выстрелил картечью.

Турки опешили, не выдержали огневого натиска, отвернули в сторону. Но путь к берегам Крыма прегра­дили корабли подоспевшей эскадры. В сумерках бата­рее пришлось изменить курс, уходить на запад, к Гад-жибею. Около полуночи отдали якорь, осмотрелись. Веревкин обошел палубу. Тут и там зияли пробоины, распростерлись тела убитых. Затемно завернули их те­ла в парусину, обнажили головы, опустили в морскую пучину. В предрассветной дымке обозначился берег, по которому на лошадях, с гиком, размахивая кривы­ми саблями, носились татары. Мористее стояли воору­женные транспорты турок. Командир решил взять один из них на абордаж. Но только снялись с якоря и набрали скорость, как плавбатарея наскочила на мель. Днище затрещало, в трюм хлынула вод. От толч­ка часть гребцов вывалилась за борт. Глядя на них, не­которые рекруты с испуга прыгнули в воду. В тот же миг татары с криками бросились по мелководью на приступ. Веревкин выдернул фитиль, ринулся в трюм, начал поджигать все вокруг, схватил топор, успел про­рубить днище. Моряки бились до последнего, в плен их взяли полуживыми, связали ремнями. Веревкина вы­волокли из трюма угоревшего, без сознания, за ноги. На берегу, едва он открыл глаза, хлестнули кнутом.

— Уgt; УРУС, шайтан! — Связанного бросили поперек седла, отвезли в лагерь, потом с другими пленными пе­реправили в Стамбул.

Вскоре из стамбульской тюрьмы, не без помощи французского посла Шуазеля и пастора Гардини, под­купа турок, бывшему мальтийскому рыцарю удалось освободиться из темницы, и вскоре он объявился в ста­не Потемкина. Здесь Ломбард всячески очернил Верев-кина, прослыл героем. Узнав об этом, не стерпел контр­адмирал Мордвинов, по части справедливости он был беспристрастен по натуре и возмущался в рапорте По­темкину недостойным поведением Ломбарда.

«…оно преисполнено противоречиями, явною ложью и бесстыдным хвастовством… Скажу вам только, что, по усердию моему к службе, желаю вам побольше иметь Веревкиных и что Ломбард никогда не отнимет от него достоинства искусного и храброго офицера: он репута­цию имеет, утвержденную многими летами службы… Вы знаете, Ломбарда я не довольно уважал, чтобы с ним советовать дружески. Я соболезную, что храбрые люди, прославившие нас, но безгласные по сию минуту, преда­ются оклеветанию». Князь не внял достоверным доводам Мордвинова, Ломбарду присвоили чин капитан-лейте­нанта, и вскоре он бесследно исчез из России. А Веревкин так и остался опороченным до конца дней своих.

* * *

В Севастополе тем временем восстанавливали силь­но потрепанную летним штормом эскадру. На «Святом Павле» экипаж трудился без устали. Благо пример по­давал командир, который с утра до вечера в рабочем платье корпел, не чураясь любой работы, наравне с ма­тросами.

Неожиданно его вызвал Войнович. Вид у него был недовольный.

— Нынче получен рескрипт от светлейшего князя, отправить Алексиано в Лиман, принимать эскадру от Мордвинова. Ты-то ведаешь, что он болен, потому по­едешь вместо него.

Ушаков пожал плечами:

—   А как же с кораблем? Недоделок там тьма!

—   Я и сам тебя без охоты отпускаю, — пробурчал Войнович, — но ты же знаком с порядками князя, не дай Бог его прогневить.

Мордвинов, годами помоложе Ушакова, встретил его строго официально:

— Коли вы, ваше превосходительство, заступаете вместо меня, то надлежит вам наиглавнейше иметь до­стоверные сведения о действиях неприятеля. Ежели приметите какое движение опасное по берегу, меня о том повестите немедля в Херсон. Посылайте дозоры

близ Очакова, дабы турецкую эскадру не оставлять без наблюдения, в случае чего, шлите срочного курьера.

Ушаков вида не подавал, но прописные истины о со­блюдении бдительности знал не понаслышке. За пять кампаний на Азовской флотилии выучку получил до­статочную. «Сам-то ты сверх меры осмотрите­лен, — слушая Мордвинова, подумал Ушаков. — Ве-ревкина-то, почитай, в одиночку послал к неприятелю, поскупился дать ему надежное прикрытие».

Мордвинов отбыл в Херсон, там его ждали дела по Адмиралтейству, на верфях достраивались корабли.

На фрегатах и других судах не ждали, что новый флагман в первый же день появится на кораблях. Ос­мотрев суда, Ушаков, несмотря на сносный порядок, учинил выговор командирам за промахи по части со­держания и ухода за артиллерией. Он знал, что Морд­винов нередко устраивал пушечные учения, но, види­мо, командиры привыкли выучку проводить каждый по-своему, без жесткой требовательности.

— Надобно каждый способ действий канониров приучить совершать так, будто сей же час турок учи­нит нападение, — внушал Ушаков командирам. — Для того каждый служитель должон знать назубок свой ма­невр, днем или ночью. Спрашивать с нерадивых по всей строгости, похваливать умельцев и расторопных.

Не ограничиваясь нотациями, новый флагман до­тошно, каждый день бывал на учениях почти на всех судах эскадры.

Как-то неожиданно из Елизаветграда приехал По­темкин. На одном из фрегатов сыграли тревогу, кано­ниры действовали споро, князь сразу заметил, что на кораблях не только наведен внешний порядок, но и ма­тросы действуют на своих местах с огоньком.

Видимо, и на турецкой эскадре уяснили, что зате­вать какую-либо схватку с русскими на воде нет смыс­ла. На море к тому же почти каждый день штормило, задували холодные северные ветры. В середине ноября турецкая эскадра снялась с якоря и ушла к Босфору.

Мордвинов приказал часть судов разоружить, по­ставить на зимнюю стоянку в Глубокой пристани. У Кинбурна Ушаков оставил для дозора отряд из четы­рех галер, на зимнюю стоянку суда расставил с учетом внезапной атаки неприятеля. Каждому судну опреде­лил сектор обстрела входа в залив. На зимнее время Ушаков разработал систему срочного оповещения пу­шечными выстрелами о появлении противника.

Не позабыл Ушаков и о взаимодействии с войсками. Просил генерал-аншефа Меллера, чтобы все кордоны на берегу были знакомы с флотскими сигналами о по­явлении противника, а если обнаружат внезапное по­явление турок, сообщали об этом флагману на фрегат «Александр» без промедления.

Зимой турки не беспокоили, не состоялось ни одной вылазки, а в первый весенний день на эскадру прибыл Мордвинов и отправил Ушакова в Севастополь, чему тот обрадовался.

Однако действиями Мордвинова остался весьма не­доволен Потемкин. «Флота господин капитан брига­дирского ранга Ушаков, — выговаривал князь Мордви­нову, — командирован был к Лиманской эскадре по особливому моему повелению. А как дошло к моему сведению, что он отправился в Севастополь, то и считаю я за нужно вашему превосходительству предписать к точному соблюдению, чтоб людей, к подобному на­чальству именно от меня определенных, без представ­ления ко мне не отделять».

Не исключено, что Потемкин предполагал назна­чить Ушакова на должность командующего Лиман-ской эскадрой, но Мордвинов этому помешал и еще раз пытался оправдаться перед князем, но получил от По­темкина нагоняй. В Севастополе же Войнович обрадо­вался появлению Ушакова. Через две-три недели «Свя­той Павел», первым из эскадры Войновича, был готов выйти в море. И хотя турки уже появлялись на гори­зонте, флагман не торопился выходить в море. Потем­кин иронически заметил Войновичу: «Нам везде ветры мешают, когда неприятель ходит беспрепятственно».

Светлейший князь будто в воду глядел. В начале мая 1788 года из бухты Золотой Рог к Босфору напра­вилась армада турецких кораблей, почти весь налич­ный флот Османской Порты — больше двух десятков линейных кораблей, столько же фрегатов, полсотни других судов, бомбард, шебек. Перед выходом эскадр в море турецких флагманов, как обычно, напутствовал великий визирь:

— Ваша цель — выбить гяуров из Лимана, стереть с лица земли Херсон и верфи. Тогда русским конец, у них нет флота, Крым наш, Черное море опять подвла­стно султану.

Великий визирь говорил от имени султана, но вы­сказывал и чаяния своих европейских союзников, про­тивников России, — Франции, Англии, Пруссии. Твер­дость намерениям Порты придавало и заверение ее со­юзника на Севере, шведского короля Густава III, на­чать в скором времени войну с Россией. Благо султан уже щедро оплатил шведам эту весомую услугу в пред­стоящей борьбе с Россией.

Покинув Босфор, турецкий флот разделился на две эскадры. Одна, в составе 13 кораблей, 15 фрегатов и 17 прочих военных судов, направилась на север, в сто­рону Лимана, к Очакову. Другая взяла курс к устью Дуная. 18 мая эскадра капудан-паши Эски-Хуссейна вошла в Лиман и, отдав якоря неподалеку от Очакова, заперла выход в море. Появление турок заметили до­зорные дубель-шлюпки. Оной из них командовал дру­жок Веревкина, капитан 2-го ранга Рейнгольд, или, как величали его сослуживцы, Христофор Сакен. Ро­дом из Лифляндии, он, после окончания Морского кор­пуса, верой и правдой служил Отечеству. Его дубель-шлюпка шла концевой и, легкие на ходу, турецкие га­леры бросились вдогонку. Отправив часть экипажа на берег на шлюпке, Сакен смело вступил в бой с непри­ятелем, окружившим плотным кольцом его судно. Одиннадцать против одного. Предчувствуя легкую по­беду, четыре галеры сцепились и пошли на абордаж. Экипаж стоял насмерть, но силы были неравны. И тог­да, как повествует Боевая летопись: «Дав залп по врагу и видя неизбежный захват своего судна турками, Са­кен взорвал дубель-шлюпку, причем потопил четыре турецкие галеры. Погиб Сакен и 43 человека экипажа. Подвиг российских моряков отрезвил турок, которые впредь, даже при численном превосходстве, не риско­вали сваливаться с русскими на абордаж».

Зная о двойном превосходстве над русскими, Эски-Хуссейн 7 июня решил атаковать Лиманскую флоти­лию, ожидавшую турок в пяти верстах от Очакова. Флотилию возглавлял Мордвинов, а в подчинении на этот раз у него состояли два наемных иноземца. Греб­ной эскадрой командовал немецкий принц, француз­ский капитан, недавно произведенный в контр-адмира­лы, Карл Нассау-Зиген. Небольшую парусную эскадру, вместо заболевшего Алексиано, принял под свою ко­манду американец, капитан генерал-майорского ранга, Поль Джонс. К чести обоих военачальников, в начав­шемся сражении они проявили и высокое мастерство, и личное бесстрашие и отвагу.

Первыми открыли беспорядочный огонь с предель­ной дистанции турецкие суда. Подпустив противника на картечный выстрел, русские канониры ответным мощным огневым шквалом сразу охладили наступа­тельный порыв эскадры Эски-Хуссейна. На каждый залп турок русские пушкари отвечали двумя, причем били прицельно, по корпусам кораблей турецкой эска­дры. Заполыхали пожары на нескольких турецких су­дах. Незадолго до полудня одна за другой взорвались и взлетели на воздух объятые пламенем две галеры. Сказалась выучка канониров Лиманской флотилии, которых денно и нощно, четыре зимних месяца, обучал и упражнял капитан бригадирского ранга Федор Уша­ков. Как ни метался Эски-Хуссейн вдоль линии турец­ких судов, призывая своих капитанов дать отпор гяу­рам, исполнить повеление султана, его возгласы проле­тали мимо ушей подчиненных. Капитаны предпочли убраться под защиту крепостных пушек Очакова.

Спустя десять дней капудан-паша вновь задумал нанести удар и сокрушить-таки своих противников. Однако русские флагманы, заметив приготовления на турецкой эскадре, первыми атаковали неприятеля и одержали победу. Бой длился четыре часа, турки не­досчитались двух 64-пушечных линейных кораблей и опять отступили к Очакову.

Убедившись в стойкости русских моряков, Эски-Хуссейн решил убраться из Лимана подобру-поздорову. И на этот раз капудан-паша не избежал потерь. На вы­ходе из Лимана по турецкой эскадре открыли убийст­венный огонь батареи Суворова из Кинбурна, а галер­ная флотилия, вовремя подоспев, окружила неприяте­ля. Брандскугелями, зажигательными снарядами, бы­ло уничтожено пять линейных кораблей, два фрегата и другие суда. Турки потеряли в этом бою четыре тыся­чи убитыми и полторы тысячи пленными. Пленным оказался и 54-пушечный линейный корабль. Потери русских составляли всего 18 человек и 67 раненых.

«Капитан-паша, — доносил в реляции императрице о первой победе на море светлейший князь, — гребною флотилею разбит: шесть линейных кораблей сожжено, два отдались, будучи на мели… В плен взято людей с три тысячи, побито не меньше; наш урон мал. Генерал Суворов много вреда сделал неприятелю батареями».

* * *

Первый летний месяц на Черном море иногда изо­билует неустойчивой погодой. Жаркие дни вдруг сме­няются пасмурностью, небо заволакивают тучи, север­ный, довольно прохладный ветер разводит волну, нале­тают шквалы. Даже в Севастопольских бухтах белые барашки пенят небольшие, но крутые волны по не­скольку дней кряду.

В такие-то дни на шканцах «Святого Павла» всегда можно было видеть младшего флагмана, капитана бри­гадирского ранга, командира линейного корабля, Фе­дора Ушакова. Чуть сутуловатый, крупными шагами мерил он палубу от фок до грот-мачты. То и дело вски­дывая голову, провожал хмурым взглядом несущиеся к югу тучи. «Нынче бы только и выходить эскадре в мо­ре, ветерок-то нашенский, галфинд. Ан нет. Войнович сызнова мельтешит, трусит, а времечко-то уплывает, глядишь, и турки где-нито напакостят», — сердито размышлял в такие минуты Ушаков. Казалось бы, все изготовлено на эскадре. Его корабль, месяц, как закон­чил все работы, да и другие суда вторую неделю приве­ли себя в полный порядок. Он, Ушаков, в предстоящую кампанию определен командующим авангардней, ему подчинены два фрегата. Три недели назад он пригласил к себе на обед обоих капитанов. Командира фрегата «Берислав», капитана 2-го ранга Якова Саблина и ко­мандира такого же, 40-пушечного, фрегата «Стрела», капитан-лейтенанта Михаила Нелединского. Разгове­лись в субботу, выпили по чарке, пригубил и Ушаков, что происходило весьма редко. Беседовали в основном о службе, вспоминали прошлогодние скитания по штормовому морю. Полгода минуло, как в море не вы­ходили, соскучились моряки. Ушаков, как обычно, был немногословен, хвалил выучку экипажей, канони­ров выделял особо. Командиры нет-нет да и поминали недобрым словом Войновича, засиделись в бухтах, ра­кушками обросли. Ушаков молчаливо соглашался, но резонно отмечал, что так или иначе схватки с турка­ми не миновать, подводил разговор к главному.

— У турок нынче все краше нашего, кораблей ли­нейных да фрегатов более нашего во много раз. Суда-то все на французский манер сооружены, все медью обши­тые, сам то зрел в Золотом Роге. Оттого и ход у них рез­вый по сравнению с нашими тихоходами. Да и пушки у них французами выделаны, медные. Нам-то вроде и де­ваться некуда. — Ушаков с хитрецой поглядывал на ко­мандиров. — А чего у турок и в помине нет? Выучки на­шей, раз. Духа российского — другой раз. Уже, поди, равняемся. Третий раз. — Командир авангарда встал, распахнул балконную дверь, ласковый майский ветерок шаловливо заиграл шелковыми занавесками. — При Чесме у турок то ж и кораблей поболее нашего, и совет­чиков хватало, ан россияне верх взяли. Адмирал Спиридов тому делу зачинщик был. — Ушаков широко развел ладони. — Нынче, полагаю, почнем турка крушить с двух боков. Генеральное же сбить наперво голову,

флагмана сразить. Турки без верховод враз разбегутся.

До позднего вечера обсуждали капитаны, как лучше встретить неприятеля, веру друг в друга вселяли, Уша­ков — в подчиненных, командиры — в флагмана. Нехо­женой тропой в одиночку пробираться трудно. Назрева­ла первая схватка эскадр соперников воткрытом море.

Июньское солнце припекало все жарче, Ушаков на шлюпке наведался кВойновичу. Тот обрадовался:

— Друг мой, Федор Федорович, — бегая глазами, начал разговор Войнович, а Ушаков невольно закашлялся. Видимо, что-то припекло у флагмана эскад­ры. — Невмочь мне, — щебетал Войнович, — одолел меня сиятельный князь, велит в море иттить, а там бо­язно, больно турок силен.

— Волков бояться — в лес не ходить, Марко Ивано­вич, — с ходу ответил Ушаков. — Чего для флот Черно­морский держава ладит? Не парадов для од­них. — Ушакову пришла на ум пышная прошлогодняя встреча императрицы в Севастополе.

— Все оно так, однако ж, — бормотал Войнович.

«Не мне бы тебя поучать, — с досадой размышлял Ушаков, — но все же придется для пользы дела».

— Думка у меня есть, Марко Иванович, коим обра­зом турка проучить можно для начала.

Войнович недоверчиво посмотрел на Ушакова, а тот продолжал:

— Надобно диверсию авангардии ихней учинить. Токмо так турок на первый раз проучить возможно, а там, глядишь, они и от Лимана отойдут.

— Ты, брат мой, шутить изволишь, — заерзал Вой­нович. — Так как атаковать втрое превосходящего не­приятеля?

— То моя забота, командующего авангардней. На­добно лишь, чтоб эскадра помочь мне оказала, — уве­ренно ответил Ушаков.

Войнович покрутил головой.

— Мудришь, Федор Федорович. — И вдруг махнул рукой: — А впрочем, поступай как знаешь, токмо, чур, на меня не пеняй.

Вскоре Севастопольская эскадра, несмотря на встречный ветер, снялась с якорей и вышла в море, ви­димо, до Севастополя долетели отзвуки пушечных зал­пов из Лимана, где началась схватка с турками.

Да и Потемкин чуть ли не каждый день слал гроз­ные депеши. Даже Суворов не выдержал: «Севасто­польский флот невидим…»

Накануне выхода в море Ушаков издал приказ: «Люди расписаны по местам… Каждый знает свое место и спешит исполнить ему должное… В неприятеля стре­лять только ближними, прицельными залпами. До под­хода на пистолетный выстрел огня не открывать».

Преодолевая встречную волну, лавируя, эскадра медленно поднималась в сторону Лимана. Ветер пере­менился, но море было пустынно. Десять дней, меняя галсы, крейсировала Севастопольская эскадра между Тендрой и Гаджибеем.

В предрассветной дымке 29 июня на шканцы вы­шел Ушаков. Солнце еще не показалось из-за горизон­та, но малиновое зарево уже окрасило половину неба на востоке. Легкий бриз в сторону Тендровской косы ле­ниво перебирал складки парусов.

—   Сигнал на «Стреле»! «Вижу неприятеля на норд-вест!» — донеслось с фор-марса.

—   Отрепетовать сигнал! — приказал Ушаков. Он вскинул подзорную трубу и пересчитывал паруса ко­раблей турок.

—   Передать на флагман: «Вижу тридесять пять вымпелов! Неприятель спускается зюйд-вест!»

Опустив подзорную трубу, Ушаков взглянул на кол­дуны, небольшие ленточки, привязанные к вантам. Они совсем сникли, ветер явно стихал. «Турки уклоня­ются от боя, — размышлял Ушаков. — Покуда нам сие тоже на руку. К Лиману они не стремятся, уже полдела слажено».

С севера доносились глухие отзвуки пушечных зал­пов. Под Очаковом Лиманская флотилия довершала разгром турецкой гребной эскадры, прикрывавшей крепость со стороны моря. Крепость брала в кольцо осады Екатеринославская армия Потемкина. Но Уша­ков ошибался, капудан-паша Эски-Хуссейн искал встречи с Севастопольской эскадрой. У него насчиты­валось 45 вымпелов, и он рассчитывал на безусловный Успех, чтобы развязать себе руки и взять реванш в Ли­мане. Но безветрие пока нарушало его замыслы.

Три дня в безветрие крейсировала Севастопольская эскадра между Тендрой и Гаджибеем, контролируя подходы к Лиману. Турецкий флагман тоже маневри­ровал на пределах видимости, рассчитывая в благопри­ятный момент сблизиться с русскими.

Временами, в штиль, эскадра Войновича ложилась в дрейф. Вечером 1 июля к борту «Святого Павла» по­дошла шлюпка с флагманского корабля «Преображе­ние Господне». На борт взбежал по трапу молодцева­тый капитан-лейтенант, флаг-офицер Войновича, Дми­трий Сенявин.

— Ваше превосходительство, вам письмо от их пре­восходительства, графа Войновича.

Ушаков взял пакет, мельком взглянул на Сеняви-на. Немало наслышан он об этом, как говорили, способ­ном и лихом офицере. Только, кажется, больно фор­сист, да и возле начальников служить не избегает.

«Любезный товарищ, — начал читать про себя Уша­ков, не сдерживая при этом улыбку, — Бог нам помог сего дня, а то были в великой опасности. Если бы ему послужил ветр, то сначала пошло было, он бы нас отре­зал. Весьма близко были, но как ветр сделался, и уви­дел, что мы можем соединиться, то и отвратил. Мне бы нужно было поговорить с вами. Пожалствуй приезжай, если будет досуг, 20 линейных кораблей начел. Прости бачушка. Ваш слуга Войнович».

Ушаков перевел дыхание, перевел взгляд на топ-мачты, ее верхнюю оконечность. Вымпел слегка запо­ласкивал, значит, ветер набирал силу.

— Передайте его превосходительству, нынче озабо­чен я готовностью авангардии, — неторопливо объяс­нял он Сенявину. — Ветер свежеет, не ровен час, взавтре с турками в баталию вступить доведется, каждый час на счету. К тому же занедужил я помалу.

Сенявин направился к трапу, а Ушаков подозвал вахтенного мичмана:

— Ко мне живо капитан-лейтенантов Шишмарева и Лаврова.

Сунув письмо за обшлаг кафтана, вынул из стояв­шей у борта шлюпки анкерок, перевернул его и присел. Рядом на корточках разместились Шишмарев и Лав­ров. Иван Лавров командовал артиллерией на верхнем деке, Шишмарев на нижнем.

— Вариации, други мои, могут случиться раз­ные, — Ушаков положил руки на плечи офице­ров, — однако дистанция и меткость нам живота могут стоить, а потому надобно турка на крайность подпус­тить и бить, бить и бить.

Вернувшись в каюту, Ушаков вынул письмо Войно-вича, усмехнулся: «Вишь ты, контр-адмирал, а в совет­чики призываешь капитана». Развернул письмо и сде­лал помету: «Получено будучи с флотом по счислению нашему между Тендрою и Аджубея в виду неприятель­ского флота, при переменном маловетрии». Сложил письмо, сунул в секретер.

За ночь эскадра малым ходом подошла на види­мость острова Фидониси.

Утром Войнович опять напомнил о себе: «Любез­ный друг, Федор Федорович. Мы теперич против Ду­ная, знаем наше место и, кажется, хорошо. В 8 часов поворотим через контрмарш и пойдем на тот галс, точ­но так, как вы изволите писать, и продолжать оной хоть до наших берегов, что Бог даст. Замучил нас про­клятый. Я уже, если сего дня не воспоследует никакое дело, положил другой план, который вам сообщу и не бесполезен, кажется. Когда поворотим, держи полнее и не много парусов, чтоб мелкие суда могли держать­ся с нами. Весьма сожалею, что вы нездоровы, я в та­ких же обстоятельствах, но что делать, принудь, ба-чушка, себя, как можешь, авось Бог смилуется на нас. Прости друг, ваш покорный слуга Войнович. Те­чение понесет нас от Дуная к Осту. Это не худо. А к ве­черу можно и прибавить парусов. Хотя бы попасть к Козлову».

Смех опять распирал Ушакова: «Сызнова терзается встречей с турками. Мало того, только и стремится поближе оказаться к берегам Крыма, Евпаторийскому за­ливу, а там рукой подать до Севастопольских бухт».

Пока Ушаков читал записку Войновича, размыш­ляя, солнце поднялось к зениту, эскадра подошла к ос­трову Фидониси, оставляя его справа на траверзе. Уша­ков вглядывался в каменистый, с белесыми отвесными скалами небольшой островок. Запрошлым годом ему довелось плавать в этих местах. На шлюпке, ради лю­бопытства, ходил на Фидониси.

Похожий на квадрат скалистый обрубок, покрытый жухлой, выгоревшей на солнце травой, в поперечнике не более двухсот саженей. Самое примечательное ока­залось на узкой, в сажень шириной, под нависшими скалами, прибрежной полосе. Ступни по щиколотку утопали в шуршащих змеиных шкурах. Кто-то сказы­вал, что змеи приплывают сюда на линьку, потому ме­стные рыбаки прозвали островок Змеиным…

Свежий ветер, от чистого норда, приятно ласкал об­горевшее на солнце лицо Ушакова. Эскадра начала по­дворачивать на курс норд-ост. Появившиеся из дале­кого марева турецкие корабли первыми увидели сиг­нальные матросы на салинге, смотровой площадке фок-мачты.

—    Слева, на норд, неприятель!

Ушаков взял рупор, крикнул на салинг:

—    Сочтешь, вымпелов сколько?

— «Смелый» показывает: «Вижу неприятеля! Три-десять вымпелов!»

Ушаков принимал доклады, посматривал на пару­са, вскидывал голову на трепетавшие колдуны. Солнце лениво перекатывалось через зенит, понемногу склоня­ясь к западу, слепило глаза. Ушаков вскинул подзор­ную трубу. Слева на носу, контргалсом, медленно на­двигалась турецкая эскадра…

Капудан-паша Эски-Хуссейн пребывал в радушии. Его эскадра занимает самое выгодное, наветренное по­ложение для предстоящего боя. Наконец-то он сумеет рассчитаться за недавние неудачи под Очаковом. У не­го шесть линейных кораблей в авангарде, а у русских всего два фрегата. Но сперва надо обойти всех ленивых капитанов, дать им подсказку о своих замыслах.

— Повернуть на обратный галс! — скомандовал капудан-паша. — Держать вдоль строя!..

Ушаков опустил подзорную трубу. Довольная ус­мешка растянула губы, обнажая крепкие белые зубы.

— Никак, турок ворочает прочь? — спросил под­нявшийся на верхнюю палубу капитан-лейтенант Лав­ров.

Улыбка не покидала лица командира.

— Не угадали, Иван Иваныч, на сей раз. Давнень­ко мне сия манера турецких флагманов известна. Пе­ред схваткой с неприятелем своих подопечных коман­диров наставлять о том, коим образом следует баталию совершать.

В час пополудни турки первыми открыли огонь. Их ядра шлепались в воду с недолетом. Русская эскадра пока не отвечала, помалкивала. Почти все фрегаты имели на вооружении малокалиберные, 12-фунтовые орудия. Потемкин не раз упрекал Мордвинова за то, что Адмиралтейство заказывает заводчику Баташову такие «легкие» орудия, «малокалиберные и ни к чему негодные пушки. Кинулись лить такие, кои легче, и наделали множество пистолет…»

С первыми пушечными залпами Ушаков перешел на левый, наветренный борт. Теперь полуденное солн­це нещадно жгло опаленное лицо. Покуда, несмотря на превосходство турок в силе и преимуществе в исходной позиции, он твердо верит в успех боя. Одно вызывает сожаление: команда вступает в схватку на пустой же­лудок.

— Шхипера ко мне! — не поворачиваясь, крикнул вестовому.

Как будто тот поджидал где-то поблизости и спустя мгновение вырос перед командиром.

— Живо на батарейные палубы кадки с квасом и сухарей вдоволь. Да ни канителься, одна нога здесь, другая там!

Ветерок явно свежел, срывая белые барашки с греб­ней задорно курчавившихся волн. Временами гребень крутой волны с силой ударялся в скулу форштевня, и веер соленых брызг, переливаясь радугой, залетал на шканцы.

«Хассан-паша намеревается превосходящей силой сокрушить наши фрегаты… Ну что же…» — Ушаков провел языком по соленым губам, не опуская подзор­ную трубу, скомандовал:

— Поднять сигнал! «Фрегатам выйти на ветер! Ата­ковать неприятеля!»

Через минуту-другую фрегаты «Берислав» и «Стре­ла» круто взяли бейдевинд и резво начали выходить в голову турецкой эскадры, стремясь охватить голову, ее авангард. Глядя на маневр подопечных фрегатов, Ушаков расправил плечи: «Похоже, уловка вытанцо­вывается».

— Прибавить парусов до возможного! Обтянуть шкоты втугую! Три румба левее! — Он решил поставить авангард турок в два огня, поразить пушечными залпа­ми с двух бортов. Один борт турецких фрегатов обстре­ляют «Берислав» и «Стрела», а другой накроет своими

залпами «Святой Павел».

Турки оказались не такими уж недоумками. Коман­дир турецкого авангарда, подобрав фалды длинного ха­лата, суетливо перебегал с борта на борт. Он повелел поднять все паруса. Его гортанный голос, в мгновения затишья, доносился до «Святого Павла». По вантам ка­рабкались, переругиваясь, турецкие матросы, но сбить маневр русских кораблей они уже не могли. Тогда ту­рецкие фрегаты усилили огонь, канонада разгоралась с каждой минутой, но канониры турецких судов стре­ляли беспорядочно и со всей очевидностью уступали в мастерстве русским пушкарям.

Вскоре русские фрегаты и «Святой Павел» отрезали два головных фрегата турок от эскадры и взяли их в двойной огонь. Полчаса спустя турки, не выдержав напора, вышли из боя и повернули на юг. С турецкого флагмана вслед им неслись проклятия, и разгневан­ный Эски-Хуссейн открыл по ним огонь, пытаясь вер­нуть их в строй. Да где там, удирали они действитель­но под всеми парусами. Громкое «ура!» неслось им вдо­гонку с русских кораблей.

Казалось, дело сделано, но Федор Федорович долго, слишком долго ждал этого часа. Взглянув за корму, он сразу отыскал флагмана турок.

— Лево на борт! На румб норд-ост! — Схватил ру­пор, вытянул руку с подзорной трубой и крикнул вах­тенному у штурвала: — Держать на форштевень капудан-паши! Поднять сигнал! «Выхожу из строя, атакую флагмана!»

«Святой Павел», резко накренившись на правый борт, выходил из строя. Теперь авангард сосредоточил огонь и вел стрельбу по турецкому флагману. Прицель­ный огонь с двух сторон Эски-Хуссейн выдержал не бо­лее получаса. На его корабле перебили два рея, порва­ли паруса, клочьями болтались перебитые ванты, два раза на верхней палубе вспыхивали пожары.

— Турецкий флагман ворочает оверштаг! — донес­лось с салинга.

Эски-Хуссейн уваливался под ветер, показывая рас­писанную золотом корму. Словно сговорившись, оба фрегата одновременно дали залп всем бортом. С кормы турецкого флагмана во все стороны разлетелись позо­лоченные щепки. Турецкая эскадра вслед за флагма­ном ретировалась на юг.

Ушаков перевел взгляд в сторону видневшегося вдали острова Фидониси. Там безмятежно маячили паруса кордебаталии и арьергарда эскадры Войновича. «Марко Иванович верен себе, выжидает, в какую сто­рону ретироваться».

— Поднять сигнал: «Следовать к эскадре, занять место в строю!» Запросить фрегаты: «Каковы потери в людях».

Командир перевел взгляд на стоявшего рядом бара­банщика:

— Отбой тревоге! Команде обедать!

Вслушиваясь в дробь барабана, которую с особым, лихим удальством отбивал барабанщик, Ушаков начал обход корабля.

Кругом валялись щепки от поврежденных фор-стеньги и бизани, болтались на ветру перебитые ванты у грот и бизань-мачты. Паруса сквозь зияли десятка­ми больших и малых дыр, фальшборт тут и там светил­ся пробоинами.

— Фрегаты донесли, потерь в людях нет! — раздал­ся радостный возглас сигнальных матросов.

«Слава Богу, — перекрестился, вздыхая, Уша­ков, — сие наиглавное».

Каждый раз, вступая в схватку с неприятелем, в глубине души он чувствовал присущее каждому высо­конравственному человеку некоторое угрызение совес­ти. По долгу и верности присяге он был обязан сокру­шить неприятеля, по сути, так или иначе, лишать жиз­ни людей, хотя и чуждой веры, но от рождения таких же, как он, сограждан планеты. Без этого на войне не обойтись. Одно несколько утешало, он действовал по глубокому убеждению своей правоты в этом смерто­убийстве. Ведь его противники, турки, посягали на ис­конные русские земли.

Чего греха таить. Как всякий человек, избравший своей жизненной стезей военную службу, он, Уша­ков, безусловно стремится достичь наивысшего поло­жения в своей карьере, и ему присуще честолюбие. Главное, не потерять, как он считает, основополагаю­щих качеств человеческих — чести, совести, досто­инства. И соразмерять свои поступки с наделенным от природы разумом, своими убеждениями и характером. Покуда все сбывается по его сокровенным за­думкам…

Но есть и оборотная сторона любой битвы — потеря сородичей, пусть и простых смердов, вчерашних холо­пов, но родных по крови и вере людей.

Сегодня первое сражение, в котором в большой сте­пени от его, флагмана, умения и мастерства зависели, почитай, тысячи жизней его подчиненных. Однако все обошлось…

Ушаков спустился на верхний артиллерийский дек. Иван Лавров, весь в пороховой копоти, как и все пуш­кари, лихо, с некоторой бравадой сразу скомандовал:

— Сми-ирна!

Ушаков, любивший порядок, на этот раз не выслу­шивая рапорта, улыбнувшись, сделал отмашку. Возле орудийных станков в полумраке виднелись фигуры ка­нониров с почерневшими лицами, в испачканных и по­рванных робах, в бинтах и повязках.

— Братцы, — хриплый голос командира отдавал торжественным звоном, — ныне здесь, на нашем море, первая генеральная баталия флота нашего, российского, викторией увенчалась над басурманами. Вам, — Уша­ков перевел взгляд на стоявших рядом офицеров, — гос­пода офицеры и всем служителям, — командир посмот­рел вдоль длинного ряда орудийных станков в конец де­ка, — за отменную ревность в бою и храбрость духа пре­великая похвала и благодарность Отечества!

Не успел «Святой Павел» занять место в голове эс­кадры, как Войнович поздравил младшего флагмана с успешным исходом боя.

«Поздравляю тебя, бачушка, Федор Федорович. Се­го числа поступил весьма храбро: дал ты капитан-паше порядочный ужин. Мне все видно было. Что нам Бог даст вечером? Сей вечер, как темно сделается, пойдем на курш OSO к нашим берегам. Сие весьма нужно. Вам скажу после, а наш флотик заслужил чести и устоял противу такой силы.

Мы пойдем к Козлову, надобно мне доложить кня­зю кое-что. Прости, друг сердечный. Будь, душенька, осторожен. Сей ночи чтоб нам не разлучиться, я сделаю сигнал о соединении, тогда и спустимся. Ваш верный слуга Войнович. P. S. Покамись темно не сделается, не покажем никакого виду, а будем под малыми пару­сами».

«Хорош гусь, — подумал Ушаков, — отсиживался у Фидониси, нынче устоял против турок, спешит к светлейшему, никак, свои заслуги преподнести».

Ночью турецкая эскадра исчезла из видимости. На­верняка приводила в порядок корабли. Еще затемно Войнович прислал нарочного с письмом, опять спра­шивал совета у капитана бригадирского ранга.

«Я думаю, друг мой, чтоб ввечеру повернуть нам че­рез контрмарш к берегу, но на сие согласимся позже, авось Бог даст ветр от берегу сей застихает, если бы да взять у него люф, то сомнения не было бы: тут только три корабля хорошо вооружены, людьми, а прочее все сволочь.

На абордаж у нас не возьмет — люди хороши и поде­рутся шибко, наша храбрость одному не уступит. Сего дня, думаю, он не пройдет, ибо будет поздно, но завтра рано надобно быть готовым, да и ночью осторожным. Если подойдет к тебе капитан-паша, сожги, бачушка, проклятого. Надобно нам поработать теперич и отде­латься на один конец. Если будет тихо, посылай часто ко мне свои мнения и что предвидишь. По крайней ме­ре, мы здесь на хорошем месте, сражение наше услы­шат повсюду. Дай Бог, чтоб с успехом и победить. Про­сти, друг любезный. Будь здоров и держи всех сомкну­тых, авось избавимся. Ваш верный слуга Войнович».

Командующий эскадрой заранее, в преддверие встре­чи с эскадрой Эски-Хуссейна, уповает на авангард Уша­кова для уничтожения неприятеля. «Трудиться» будут все, и, видимо, лавры делить поровну, а под ядра турец­кие, пожалуй, один капитан бригадирского ранга…

Севастопольская эскадра 5 июля маневрировала на пределе видимости Тарханьего Кута, северо-западной оконечности Крымского полуострова. Около полудня на горизонте появилась турецкая эскадра.

Ушаков ловко взобрался на площадку фор-салинга. Сигнальный матрос потеснился, перебрался на ванты. Вскинув подзорную трубу, Ушаков четверть часа всма­тривался в строй турецких кораблей, прикидывал, вы­считывал. Потом спустился на шканцы.

— Передать на флагман: «Неприятель тридесять вымпелов, следует в Ак-Мечеть!»

На сигнальных фалах, веревках затрепетали на вет­ру разноцветные флажки.

На этот раз командующий эскадрой, после недолго­го раздумья, решил не уклоняться от неприятеля, лечь, хотя и в отдалении, на пересечку курса турецкой эскадры. Ветер восточных румбов давал преимущество в случае встречи с неприятелем русской эскадре, и тур­ки не стали рисковать. Спустя два часа эскадра Эски-Хуссейна легла на курс отхода в южную сторону, не проявляя какого-либо намерения принимать бой.

Солнце зависло над горизонтом, эскадра под самы­ми малыми парусами следовала курсом параллельно направлению движения турок. С флагмана спустили шлюпку, и гребцы, налегая на весла, приблизились к борту «Святого Павла». Войнович не оставлял в по­кое командира авангарда. Появление неприятеля встревожило Войновича, и он делился своими планами с Ушаковым.

«Нет, друг мой. Постараюсь поспешать всюду, толь­ко держи замкнуто, дабы неприятель не мог прорваться сквозь нашу линию. Нет сомнения, Бог нам помо­жет — и победим врага. Если сего дня не будет, то ночью надобно кое-что учредить. На тебя вся моя надежда, в храбрости нет недостатка. Уповаю на Бога, да если бы ветер поблагодетельствовал, то бы он наш был, он дер­жит в море теперич. Я думаю, что вечеру лучше бы было придержаться берегу, дабы завтра выиграть нам ветр. Прости друг… Совокупи все свои силы. Теперич они нужны. Веди линию порядочно, надобно нам быть в ор­дере всегда беспрерывно. Прости, бачушка. Ободри сво­их, как и ты сам и пустился на врага, чтоб во что бы то ни стало, а его бы истребить, но во время боя как можно порядок соблюсти. Ваш верный слуга Войнович».

Ушаков в каюте пометил письмо: «Получено идучи обратным путем от Козлова в виду неприятельского флота в ответ на мое письмо». Как и прежде, Ушаков делился своими мыслями, не таясь, всегда советовал добрым словом старшему флагману, как лучше посту­пить. Отправив ответ, Ушаков принялся за рапорт Вой-новичу, излагая подробно действия авангарда в сраже­нии 3 июля близ острова Фидониси.

Как чувствовал Эски-Хуссейн, что одно его присут­ствие действует на нервы русского флагмана. Распола­гая свои маневры вдоль западных берегов Крыма, он, капудан-паша, не терял надежды вновь вступить в схватку с русской эскадрой и одолеть противника. В крайнем случае капудан-паша намеревался при от­сутствии русской эскадры высадить в Крыму тысяч­ный десант, который ему порядком надоел.

Почти каждый день к Эски-Хуссейну прибывала шебека из осажденного Екатеринославской армией Очакова. Командующий гарнизоном, трехбунчужный Хассан-паша, слезно просил турецкого флагмана о по­мощи. Только при содействии с моря он надеялся усто­ять против натиска русских войск. Но капудан-паша не торопился. Как мог он появиться в бухте Золотой Рог, не одолев с превосходящими силами русскую эска­дру? Тем паче что, видимо, и русский капитан-паша ос­терегается встречаться с ним в открытом море и то и де­ло подворачивает в сторону берега, держится поближе к Ахтиару.

И в самом деле, Войнович нисколько и не помыш­лял вступать в сражение с турками. Все его помыслы были направлены, чтобы хоть как-нибудь продержать­ся до осенних штормов, а там, сославшись на непогоду, укрыться в Севастопольской гавани. Все свои опасения он откровенно изложил Ушакову в очередном посла­нии.

«Друг любезный, Федор Федорович! Неприятель идет. Что делать? Надобно нам поступить героически и как наш долг велит. Если до сего дня дело небуть и за­втра Бог нам даст взять у него ветер, то надеюсь, что ис­требим его вовсе. Окуражься, бачужка, собери все си­лы и дай врагу по делом его. Мы отворотим от берегу поскорее чрез контр-марш и построимся на другой галс, а там ляжем в дрейф, дабы немного отдаляться от берегу. Прости друг, окуражь меня, бога ради, своим здоровьем и поступком. Ваш верный слуга Войнович. Веди, бачужка, линию хорошенько и держи сомкнуто, однако берегу здесь боятся нечего».

Ночью ветер посвежел, перешел на западные рум­бы. В предрассветной дымке, у линии горизонта, вновь кучно теснились паруса турецкой эскадры. Едва пер­вые лучи солнца брызнули на водную гладь чуть потре­воженного моря, к борту «Святого Павла» подошла шлюпка с флаг-офицером флагмана. Пришлось выва­ливать трап, не карабкаться же ему по веревочному штормтрапу. Войнович, видимо, провел ночь беспокой­но, о чем свидетельствовало полное тревоги содержа­ние его письма.

«Друг мой, Федор Федорович! — Ушаков не мог сдержать улыбку. — Предвижу дурные нам обстоя­тельства. Сего дня ветр туркам благодетельствует, а у нас нет его, фрегаты упали под ветер. Если да при­близится он, то должно нам поскорее линию строить и приготовиться к бою. Если бы фрегаты не были так увалены под ветр, мы бы достигли бы гавань, но что де­лать, судьба наша такая, надобно все делать, что к луч­шему. Дай мне свое мнение и обкураж, как думаешь, Дойдем ли до гавани.

Прости, друг. Будь здоров, а я всегда ваш слуга Вой-нович».

Ушаков задержал шлюпку, решил наведаться к Войновичу, пора успокоить флагмана, захандрил во­все. Разговор был благожелательный. Войнович встре­тил Ушакова у трапа, полез целоваться.

— Поздравляю тебя, дружок, с отменной победой над супостатом. Славно ты отделал их флагмана. — Вой­нович взял Ушакова под руку, увлекая в свою каюту.

Ушаков о схватке не упоминал, все подробно он уже изложил в рапорте, который представит после ухода турок, во время передышки.

— Сей же час, Марко Иванович, — в тон начатого флагманом разговора Ушаков отступил от субордина­ции, — нам неча тужить. Хотя фрегаты несколько упали под ветер, у турок, как я рассмотрел, паруса то ж сникли. К тому же до них, разумею, десятка полтора миль, не ме­нее. Ежели ветер и посвежеет, туркам часа два-три, а то и поболее до нас ходу. В случае чего, я фрегаты прикрою, а там, глядишь, и ветер зайдет в нашу пользу.

С лица Войновича вдруг исчезла улыбка, и он испу­ганно спросил:

— А как же, Федор Федорович, линия баталии? Коим образом оную соблюдать станем?

Ушаков досадно поморщился:

— До того ли в сию пору, ежели турок, в самом де­ле, вздумаем азардовать? Ежели поспеем, соблюдаем линию, а нет, так станем отражать неприятеля по спо­собности.

Войнович явно остался недоволен ответом, но про­молчал.

— Тако ж сказано в письме о нашей ретираде в га­вань, Марко Иванович. Мыслю так, что сие нынче нам не к лицу показывать корму Хуссейну. Когда еще дове­дется нашу выучку проявить? А то, что турок мы пре­взойдем, сомнения у меня нет.

Настроение у Войновича, видимо, совершенно из­менилось. Он расхаживал по каюте, насупившись, смотрел себе под ноги и, когда Ушаков замолчал, дал по­нять, что разговор окончен.

— Спаси Бог, Федор Федорович, что ты меня наве­стил и свои соображения высказал. Токмо скажу, наи-первое дело наше блюсти всюду порядок. А как без ли­нии таковой, оный поддерживать? Не разумею. По час­ти ретирады, замечу лишь, что после сражения под Фидониси фрегаты надобно подправить, припасы попол­нить. Сие моя забота, как флагмана.

Вернувшись, Ушаков почувствовал, что Войнович с недоверием относится к его советам. А быть может, и недоброжелательно. По крайней мере, это явствовало из сравнения интонаций его писем за последнюю неде­лю и настроя состоявшейся встречи.

7 июля турецкая эскадра повернула на запад и к ве­черу скрылась за горизонтом. С флагмана поступило приказание отправить «Берислав» вместе с тремя дру­гими фрегатами в Севастополь для исправления по­вреждений, полученных в сражении.

Эскадра продолжала маневрировать к западу от Херсонеса, видимо, Войнович не решился укрыть всю эскадру в гавани.

Расставшись с Ушаковым, Войнович долго не мог прийти в себя. «Ушаков явно себя превозносит и нос за­дирает, считает, что все лавры достанутся ему. Как бы не так».

На днях в кают-компании флагман даже высказал свое мнение вслух командиру флагманского корабля «Преображение Господне» Селивачеву.

— Мыслимо ли одной авангардии Ушакова подоб­ную викторию одержать? Получается, что эскадра присем лишь присутствовала.

Очевидно, он размышлял не о том, что на деле про­изошло во время сражения и кто был истинным «ви­новником» разгрома турок. Нет, его волновало, как Удачнее изложить события, чтобы командующий эска­дрой выглядел главным в этом действии. Войнович в душе завидовал Ушакову еще со времен пребывания в Херсоне, когда тот отличился в борьбе с чумой и обра­тил на себя внимание Потемкина и самой императри­цы. Мелкая зависть грызла его душу.

Когда Ушаков доложил ему свой, довольно прост­ранный рапорт, Войнович битый час листал страницы, перечитывал написанное и наконец высказал то, о чем размышлял раньше:

—    Прежде времени вышние награды многим ис­прашиваете.

—    Они того заслужили, Марко Иванович, — твердо ответил Ушаков. — Я сам восхищен храбростью и му­жеством Шишмарева, Лаврова, Копытова, потому и до­стойны они чести Святого Георгия, как, впрочем, и другие штаб- и обер-офицеры, а равно и нижние чи­ны, служители вышнего внимания заслуживают.

Войнович напыжился, заерзал на стуле.

— Однако ж я-то сего не примечал. Ошеломленный Ушаков, еле сдерживая негодова­ние, ответил:

— Не ведаю причин вашего недоброжелательства, но усматриваю в том забвение подвигов людей, под мо­им чином состоящих.

Пропустив возражения Ушакова мимо ушей, Вой­нович переменил направление полемики:

—    Кроме прочего, ты ведь, друг мой, и баталию на­чал без моего сигнала, своевольничал. К тому же и ли­нию строя нарушил.

—    Великий Петр нам завещал не хвататься за ус­тав, яко слепцу за стену. Атака неприятельского пре­восходного флагмана не терпит догмы. В том смысл мо­его маневра, и оным мы турок побили. — Ушаков гово­рил не торопясь, спокойно, уверенный полностью в своей правоте. — О сих действиях моих досконально изложил я в рапорте своем, который вы изволите ви­деть перед собой.

Ушаков понял, что дальнейший разговор может вы­литься в перебранку, и поспешил откланяться.

На следующий день видимое равновесие между флагманами нарушилось. Войнович обвинял своего подчиненного во многих грехах.

«Милостивый государь мой, Федор Федоро­вич! — вновь обращался к Ушакову его началь­ник. — Скажете ли мне, сколько вы оказуете неудо­вольствия, с какими дурными отзывами при всех гос­подах моим поступкам поношение делаете. Прилагаю вам здесь рапорт его светлости, мною отправленный в особливом донесении. Правда мною никогда не скры­та и лишнее никогда не осмелился доносить. Весьма со­блюл долг службы и честность. А вам, позвольте ска­зать, что поступок ваш весьма дурен, и сожалею, что в такую расстройку и к службе вредительное в команде наносите.

Сие мне несносно и начальствовать над этакими ре­шился, сделав точное описание к его светлости, про­сить увольнения. Много непозволительного вами дела­ется, как на письме, так и на деле, от сего службе нано­сится немало вреда, честность моя заставляет прибег­нуть с просьбою к отвращению всех дурных следствий, как и вас уведомить, дабы не подумали, что какими-нибудь витиеватыми дорогами я поступаю, ибо должен воспоследовать решение.

Пребываю впрочем с истинным почтением, покор­ным слугою».

Еще не дочитав записку до конца, Ушаков мыслен­но перебирал в памяти события последних дней, после схватки с турками. С корабля он отлучался всего один раз, докладывал рапорт Войновичу. На «Святом Пав­ле», среди своих офицеров, не припомнит, чтобы недо­брожелательно отзывался о флагмане, не в его характе­ре распускать шашни, тем паче о своих начальниках.

Наоборот, знал, что за его спиной иногда поругива­ют его самого, Ушакова, за крутой спрос с нерадивых. Так сие было и так будет и впредь. На том зиждется принцип его системы службы — каждый должен в совершенстве знать свое дело и потому исправно, ловко, быстро исполнять порученное ему по должности. Будь то офицер или матрос.

Насчет Войновича было прежде, в прошлом, в Хер­соне, он всегда со вниманием выслушивал откровения Данилова и Пустошкина о Войновиче и обычно всегда соглашался с их высказываниями, не кривил душой. Но с тех пор минуло три с лишком года. Да и не могли те офицеры, в этом он твердо был убежден, заниматься наговорами.

Быть может, в пылу прошедшей схватки с турками обронил какое неосторожное слово? По поводу бездей­ствия флагмана?

Так или иначе вопрос стоит ребром, и надобно про­яснить все до конца. Выход один: избрать третейским судьей светлейшего князя.

Отписать без какого-либо оправдания все, как было дело, пускай разберется. Князь, конечно, тоже не са­хар, но в таких делах не мелочится. Заодно приложу последнюю писульку Войновича и все предыдущие. Надобно, чтобы знал, что до последних дней между на­ми не было ничего предосудительного.

Если и чувствовал Ушаков не первый день недомо­гание, хоть в постель ложись, но принялся за письмо Потемкину тотчас. Далеко за полночь светились блед­ным светом окна балконной двери в каюте капитана бригадирского ранга.

Письмо получилось обширное, на многих страницах. Излагал подробно события боя с турецкой эскадрой. Упомянул о своих подчиненных. «Я сам удивляюсь про­ворству и храбрости моих людей, они стреляли в непри­ятельские корабли нечасто и с такою сноровкою, каза­лось, что каждый учится стрелять по цели, сноравли-вая, чтоб не потерять свой выстрел… Наипокорнейше прошу вашей светлости удостоить команду моих служи­телей наградить каким-либо знаком милости». Неволь­но вспомнились ему и прошлые испытания вместе с экипажем. «Они во всем словам моим бессомненно верят я надеются, а всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи, равно и прошедшую кампанию она только их ко мне вернейшая доверенность спасла мой корабль от потопа, он был в крайней опасности и в таком положе­нии штормом носило по всему морю».

О себе почти не упоминал, в конце письма, не вы­прашивая снисхождения, просил лишь об одном. «Воз­зрите, милостивый государь, милосердным оком на всепокорнейшее мое прошение и возстановите после-док бедственной моей жизни спокойствием чрез уволь­нение от службы с безбедным пропитанием. В сем од­ном состоит мое желание и надежда».

Закончив письмо, Ушаков занедужил, отлеживал­ся в каюте, а рапорт Войнович отправил князю без про­медления.

Не успела шлюпка с Ушаковым отвалить от трапа, Войнович вызвал Сенявина.

— Приготовься скакать к светлейшему князю. По­везешь рапорт о сражении с турками.

Потемкин расположился в походном лагере под Очаковом. Второй месяц русские войска безуспешно осаждали турецкую крепость на выходе из Лимана. Турки, несмотря на потерю гребной флотилии, и не по­мышляли о сдаче.

Подъезжая вечером к походному лагерю, Сенявин издали увидел громадный шатер, где расположился князь. Из шатра доносились звуки музыки, нестрой­ные голоса, видимо, князь не отказывал себе в увеселе­ниях и в походной жизни.

Дежурный офицер вначале не хотел докладывать князю и порекомендовал Сенявину переждать до утра. Лишь после настойчивых просьб Сенявина он удалился в шатер и сразу же вышел и пригласил Сенявина.

Немало успел повидать пиршеств капитан-лейте­нант и в России и за рубежом, но роскошь потемкин­ской «услады» поразила его.

Посредине шатра стоял громадный стол, завален­ный яствами: бужениной и поросятами, севрюгой и осетриной, устрицами и маслинами, сырами и ква­шеной капустой, сливами, грушами, мочеными ябло­ками. Посредине возвышались зеленые штофы, изящ­ные и пузатые бутылки, серебряные кувшины и кумов-ницы с водками и заморскими винами.

В торце стола сидел, насупившись, Потемкин. Оче­видно, привычная хандра одолевала его. Увидев Сеня-вина и подняв обе руки, он вскричал:

— Виктория!

Немедленно все наполнили бокалы. Сенявину сам Потемкин налил вина в большую серебряную чашу и провозгласил:

— Виват флоту Черноморскому!

Выпив до дна, он увлек Сенявина в свой походный кабинет, рядом с шатром. Усадив его на банкетку, князь велел принести вина и, угощая, произнес:

— Войнович хвалит тебя, гляди, не возгордись.

Расспросив Сенявина о подробностях боя, князь по­веселел окончательно, оглядел его с ног до головы, хи­тро прищуривая зрячий глаз, и внезапно проговорил:

— Ступай, Сенявин, проспись и чуть свет поска­чешь с реляцией о виктории в Петербург. Порадуешь матушку государыню.

Едва отдохнув с дороги, Сенявин на рассвете умчал­ся в столицу в сопровождении фельдъегеря. Приехав через неделю в Петербург, Сенявин узнал, что импера­трица находится в Царском Селе.

В этот день, 25 июля, с утра Екатерина была невесе­ла, не разошлась давешняя мигрень. На прошение ге­нерал-майора Бородкина о принятии на службу серди­то ответила статс-секретарю Храповицкому:

— Мне дураков не надобно.

После обеда настроение Екатерины несколько раз­веялось, принесли сообщение об отступлении шведов от Фридрихсгама. Второй месяц на Балтике флот и войска отражали нападение Швеции, которая за три мил­лиона пиастров, полученных от султана, развязала войну против России.

Только Храповицкий собрался уехать, как к воротам дворца подъехала запыленная коляска. Из нее выпрыг­нул офицер в морском мундире. «С реляцией о виктории флота Черного моря от князя Потемкина», — доложил он, и Храповицкий вернулся с ним во дворец.

Дела под Очаковом шли неважно, известий от По­темкина давно не было; и поэтому Екатерина, выслу­шав камердинера Зотова о том, что прибыл курьер от князя, нетерпеливо проговорила:

— Проси немедля.

В дверях показался стройный, моложавый, симпа­тичный офицер. Преклонив колено, он звонко отрапор­товал:

— Флота капитан-лейтенант Сенявин, ваше величе­ство, — и вынул из обшлага мундира пакет, — с реляци­ей его сиятельства, главнокомандующего флота Черно­морского, князя Григория Александровича Потемкина.

«Каков красавец, — залюбовалась императри­ца, — ох, князюшка, друг сердешный, знает, чем пора­довать меня может».

Взяв пакет, Екатерина отошла к распахнутому ок­ну, поближе к свету и свежему воздуху. По мере чтения ее стареющее лицо все больше озарялось улыбкой.

— Право, господин Сенявин, сия новость нам радо­стна. Какая виктория славная, — воскликнула она не­вольно, обращаясь к Храповицкому, — ныне, Алек­сандр Васильевич, флот наш Севастопольский взял верх над турецкой эскадрой подле острова Фидониси.

Неприятель при этом потерял шебеку и ретировался с места битвы. При всем том капитан-паша превосход­ство имел в кораблях немалое.

Екатерина передала реляцию секретарю, опусти­лась в кресло и протянула руку Сенявину. Тот быстро подошел, встал на колено и поцеловал ее.

— Мы безмерно рады доставленной вами реля­ции и благосклонным вниманием вас непременно удостоим.

Тут же она велела принести табакерку, усыпанную бриллиантами, и в нее положила двести червонцев. Вручив награду, Екатерина милостиво отпустила Сеня-вина, сказав:

— Послезавтра вам вручат наше письмо светлей­шему князю с нашим изъявлением благодарности и на­градами победителям сей славной битвы.

Отоспавшись, Сенявин спустя два дня покинул сто­лицу.

Лагерь под Очаковом встретил его встревоженным шумом. Сновали ординарцы и посыльные. Куда-то та­щили осадные орудия. В сторону крепости промчался эскадрон драгун. Оттуда временами доносились глухие раскаты пушечной пальбы.

Как объяснил адъютант князя, осада крепости сильно затянулась. Князь вначале предполагал овла­деть крепостью без особых хлопот. Достаточно, мол, в ней запереть турок. Но не получилось. Который ме­сяц сидели янычары в осажденной крепости и, кажет­ся, не испытывали особых хлопот. Со стороны Лимана, под прикрытием сильной эскадры Эски-Хуссейна, кре­пость постоянно снабжалась всеми припасами и под­креплениями войск. Потемкин противился общему штурму, а Суворов, наоборот, предлагал решительным приступом брать Очаков. «Одним глядением крепость на возьмешь», — дерзко высказался он на днях свет­лейшему, хотя тот был не в настроении.

Сенявина князь принял без проволочек. Молча, грызя, по старой привычке, ногти, прочитал письмо императрицы. Вяло расспросил о столичных сплетнях, знанием которых Сенявин не мог похвалиться.

Тяжело вздохнув, Потемкин махнул рукой и позвал своего секретаря, Василия Попова.

— Подай указ на Сенявина, — буркнул он.

Попов принес, и Потемкин передал документ Сенявину.

— Читай.

Сенявин, смущаясь, зарделся. Указ главнокоман­дующего объявлял о присвоении ему, Сенявину, зва­ния капитана 2-го ранга и назначении генеральс-адъю-тантом Потемкина.

— Ну что, доволен? — спросил князь с усмешкой. Приглядевшись за два года к Сенявину, он понял, что лучшего помощника по морскому делу не сыскать.

—   Безмерно рад, ваша светлость, — ответил еще непришедший в себя Сенявин…

—   Стало быть, и отпразднуем твое производство се­го же дня, ввечеру, — перебил Сенявина повеселевший князь.

Вечером в шатре собралось десятка два человек. Се­нявина князь посадил рядом с собой.

Слыхал Сенявин не однажды о разгульных кутежах у светлейшего. В этот раз собравшиеся довольно скоро захмелели, Потемкин вызвал певчих для поднятия на­строения. Неожиданно для себя Сенявин начал удачно подпевать.

— Да ты, никак, еще и голосист, будто соловей, — удивился князь.

Сенявин, захмелев, собрался с духом, высказал со­кровенное:

— Ваша светлость, простите, который год я в адъю­тантах пробавляюсь. По мне, лучше службы корабель­ной не сыскать.

Все вокруг примолкли, зная, что светлейший не пе­реносит какие-либо просьбы во время застолья.

Сейчас Потемкин будто не слыхал Сенявина, гля­нул на него с усмешкой.

— А ну-ка, новоиспеченный флота капитан, спой-ка нам что-либо развеселое, — махнул платком пев­чим, и застолье продолжалось как ни в чем не бывало. Закончилось оно под утро.

Солнце только-только взошло, а Сенявина разбу­дили. Князь требовал его к себе. Быстро собравшись, он чуть не бегом поспешил к шатру. Вошел и поразил­ся. Потемкин, словно и не было ночного пиршества, сидел за столиком, деловито перебирал бумаги, делал пометки.

— Ты давеча о службе корабельной пекся, — отки­нувшись на спинку кресла, начал он, — так помни. Я взял тебя не для прислуги, а советы мне по делам флот­ским сказывать, когда в том нужда будет. Морское ре­месло хитрое, сие я давно уразумел. Потому ты мне по­требен. Особливо ежели в море случится пла­вать. — Князь встал, поманил Сенявина к карте и про­должал: — А то, что в море просишься, похвально. И тут я тебе случай припас.

Все это время Сенявин не проронил ни слова. Остат­ки хмельного давно улетучились, и он внимательно слушал князя.

— Турки нынче в Очакове крепко сидят, Порта мо­рем туда все припасы доставляет, капитан-паша запер Лиман, а Мордвинов со своей эскадрой ныне слабак. Да и твой Войнович в схватку не рвется, второй месяц канючит в Севастополе, то да се.

Потемкин провел ладонью по южному берегу Чер­ного моря.

— Задумку имею, как бы капитан-пашу от Очакова отвлечь. Для того диверсию к берегам анатолийским учинить. Гляди, — он ткнул пальцем в турецкий бе­рег, — здесь пристани у них знатные, Синоп, Трапезунд. В них какие ни есть, а суда содержатся.

Князь перевел взгляд на Сенявина, словно спраши­вая его мнение.

— Так разумею, ваша светлость, в те места надобно набежать, суда те изничтожить или пленить.

Потемкин одобрительно кивнул:

— Турки должны переполошиться и, глядишь, ки­нутся от Очакова к Анатолии.

Довольный Потемкин ухмыльнулся: «Стервец, мои задумки споро хватает». Но Сенявин не знал еще глав­ного.

— Диверсией будешь начальствовать ты, — сказал князь. — Возьмешь у Войновича пяток греческих кор­саров, которые к нам на службу определились, и айда в море.

Сенявин мгновенно расправил плечи, вытянулся стрункой:

—   Ваша светлость, живот положу, а без виктории не возвернусь.

—   Твой живот еще отечеству потребен, ты еще мо­локосос и холост, — деланно хмурясь, прервал его По­темкин. — Однако викторию добудь. Русский флаг ны­не впервой к анатолийским берегам наведается, не по­срами его.

В тот же день Сенявин помчался в Севастополь, с со­бой он вез не только рескрипт Потемкина о своем на­значении, но и указ императрицы о наградах для уча­стников сражения при Фидониси. Ушакову пожалова­ли орден «Святого Георгия» 4-й степени.

Войнович, узнав о назначении Сенявина, всполо­шился: «Как же я теперь без него обходиться буду?» Только что он получил депешу от Потемкина.

«Пребывание флота… в гавани не принесет ника­кой пользы в службе ее императорского величества. Флот неприятельский и крепость разделяют мое вни­мание, а капитан-паша спокоен со стороны моря, вмес­то того чтобы ваше явление должно было бы его озабо­тить и сею диверсиею уничтожить делаемое от него за­труднение в моих предприятиях. Вы сами из того ви­деть можете, какой должно ожидать пользы от флота Севастопольского, искусно и храбро предводимого».

Разлад с Ушаковым и полученное предписание По­темкина наводили на грустные размышления Войнови­ча. Скрепя сердце он отдал приказание готовить эскад­ру к выходу в море. В конце августа один за другим потянулись на внешний рейд корабли эскадры. Построив эскадру в кильватерную колонну, флагман обозначил на фалах курс — «Вест». Не получив перед выходом ка­ких-либо указаний, командиры недоумевали, что заду­мал Войнович. Отойдя десятка три миль на запад, флагман развернул эскадру на обратный галс к Херсо-несу. Два дня бесцельно блуждала эскадра на видимос­ти Севастополя. На третий день с севера задул штормо­вой ветер, развело волну, и Войнович приказал вер­нуться в Севастополь по причине «противного ветра».

Сенявину крепкий ветер оказался на руку. В сере­дине сентября он повел отряд быстроходных крейсеров к турецким берегам.

Две с лишком недели крейсировал отряд Сенявина вдоль турецкого побережья. Лихими налетами опусто­шал порты и базы неприятеля. В Трапезунде, Синопе, Бонне, Горесунде наделал переполоху. Прежде никог­да и никто не осмеливался безнаказанно нападать в этих водах на турок. Десяток судов и транспортов уничтожали крейсера, громили береговые батареи, легли склады с провиантом. Пленили большой транс­порт, но он затонул в штормовую погоду, по пути к Се­вастополю. Турки всполошились, отрядили для охра­ны побережья фрегаты.

За смелые действия и храбрость Сенявина удостои­ли ордена «Святого Георгия» 4-й степени.

Потемкин все-таки заставил Войновича вывести эс­кадру в море и направиться в сторону Лимана. Появле­ние Севастопольской эскадры подействовало на капу-дан-пашу. В первых числах ноября турецкая эскадра покинула Лиман, и Очаков остался без прикрытия с моря.

Войска начали готовиться к штурму Очакова. Пона­чалу запорожские казаки на своих челнах атаковали крепость на острове Березань и с ходу взяли ее присту­пом. Теперь Очаков попал под перекрестный огонь. 6 декабря на штурм крепостных укреплений с разных сторон двинулись шесть войсковых колонн. После двухчасового ожесточенного штурма над крепостью взвился русский флаг.

В тот день турки потеряли безвозвратно больше ше­сти тысяч, многие попали в плен. Редкий случай, в плен сдался командующий гарнизоном, трехбунчужный Хуссейн-паша. Достались богатые трофеи, триста двад­цать три медные пушки, полторы сотни знамен. С нача­ла осады под Очаковом полегло сорок тысяч янычар, турки потеряли сотню судов разных рангов. Но и росси­яне только во время штурма потеряли тысячу солдат, сотню офицеров, недосчитались двух генералов.

В Петербурге ликовали, императрица поздравила Потемкина, надеялась на скорый мирный исход. «Те­перь мириться стало гораздо ловчее, и никаких не про­пущу мер, чтоб к тому скорее достигнуть».

Но не всем пришлась по нутру победа россиян. Пруссия и Англия всячески подстрекали султана не идти на мировую с Россией.

В Константинополе султан гневался, отстранил Эс-ки-Хуссейна от флота, но жизни не лишил, заставил привести в порядок все корабли за свой счет.

Без особого восторга заканчивал кампанию верховод Черноморского Адмиралтейства контр-адмирал Морд­винов. Привыкший к пунктуальности, он не раз всту­пал в полемику с Потемкиным, который действовал без оглядки на Петербург и частенько «рубил с плеча».

«Я должен сказать, — извещал Мордвинов кня­зя, — на будущий год не будет морской кампании. Все силы истощены, способов никаких нет к восстановле­нию… Севастопольский порт ничем не снабжен, масте­ровые в Москве и Петербурге, леса на корне, железо в Сибири, припасы в дальних провинциях России, дол­гов бессчетно, артиллерии нет, доверенности нет нигде, а зима покрывает нашу степь».

По справедливости, старший член Черноморского Адмиралтейского правления был прав. Деньги и пушки, корабельный лес и канаты, прочие припасы в пер­вую очередь поступали на Балтику. Шла война со Шве­цией, до столицы рукой подать, а Севастополь далече, авось перетерпят. К тому же и светлейший не любил тревожить императрицу по «пустякам», от которых за­висела морская сила на юге. Мордвинов же настаивал на своем, дело доходило до перепалки с князем, и Мордвинов подал в отставку. Потемкин вздохнул с облегчением. Еще один строптивец не будет портить ему настроение. Получив рапорт Мордвинова, князь осуществил давно задуманное — развел в разные сторо­ны Войновича и Ушакова.

Войнович получил назначение в Херсон вместо Мордвинова, но «с передачей прав по заведованию мор­ской частью в Севастополе» Ушакову.

Вступив в должность, Ушаков прежде всего обошел все корабли эскадры, досконально обследовал их со­стояние, поближе познакомился с командирами. Раньше он общался с ними во время редких встреч на служебных совещаниях у Войновича и неплохо был осведомлен лишь о положении на фрегатах, придан­ных ему в подчинение на время походов Севастополь­ской эскадры как командиру авангарда. Теперь же в его подчинении находилось два десятка судов: три 60-пушечных и два 54-пушечных линейных корабля, восемь 40-пушечных фрегатов, репитичное судно, два крейсера, три брандера. Почти на всех судах остались недоделки со времен сражения у Фидониси. Как ко­мандир Севастопольского порта Ушаков проверил со­стояние и запасы на береговых складах-магазейнах. И там картина удручала. Запасы были на исходе, сов­сем отсутствовали парусина и канаты, якоря и желез­ные поделки, не было ни одного лишнего орудийного ствола. Тревожило Ушакова и количество провизии. О всем этом он доносил в Адмиралтейское правление, в Херсон, но там помалкивали.

Время шло к весне, по ту сторону моря, встревоженные осенним рейдом Сенявина, турки выслали для ох­раны Анатолийского побережья шесть фрегатов. Дру­гой отряд из шести фрегатов патрулировал западный берег до устья Дуная. Турецкие купцы побаивались вы­ходить в море без сопровождения конвоя. В конце мар­та в Буюк-Дере, султанском дворце, сменился прави­тель Порты. Скончался прежний султан Абдул-Хамид, и его место занял наследник, сын султана Селим III. Молодой султан назначил Эски-Хуссейна командую­щим сухопутными войсками.

— Искупи свою вину, иди и отбей у неверных нашу крепость, Очаков.

Командовать флотом он поручил своему другу, сверстнику, капудан-паше Гуссейну.

— Твоя первейшая обязанность высадить на под­могу нашим братьям десант в Крыму. Невозможно ос­тавлять гяурам наши прежние земли.

О замыслах султана проведал Потемкин и преду­предил Войновича. «По доходящим сюда сведениям Порта спешит сильным вооружением; предприятие на Очаков будет, может быть, первым действием весны».

Войновичу вменялось срочно вооружить гребную флотилию для прикрытия Очакова со стороны моря. Матросов для галерного флота не хватало, раз-два — и обчелся. Вокнович посадил вместо них на вес­ла егерей Лифляндского корпуса. На Очаковский рейд готовились перейти недавно спущенные на воду линей­ные корабли и фрегаты.

В Севастополе Ушаков разрывался между корабля­ми эскадры и берегом. Скоро понял, что без помощни­ка ему не обойтись. Бывший флаг-офицер Войновича, Сенявин, находился в подчинении Потемкина, испол­нял его поручения по переводу кораблей из Лимана в Севастополь. Ушаков востребовал своего верного спо­движника по прежней службе, капитан-лейтенанта Петра Данилова. Войнович не смог воспрепятствовать, но затаил каверзу.

Стремясь в очередной раз досадить Ушакову, напра­вил в Севастополь расписание офицеров Черноморско­го флота по судам, где упомянул Ушакова просто как командира корабля «Святой Павел». Видимо, желал лишний раз подчеркнуть номинальность положения командующего флотом в Севастополе. Но не знал, не ведал Войнович, что днем позже подписан в Петер­бурге императрицей указ о производстве Ушакова в контр-адмиралы.

В середине мая об этом оповестил Черноморское Ад­миралтейское правление князь Потемкин. «По имен­ному высочайшему ее императорскому величества ука­зу 14 день апреля сего мне данному всемилостивеише пожалован: состоящие во флоте Черноморском брига­дир и капитан Федор Ушаков в контр-адмиралы…»

Отныне Федор Федорович становился на одну сту­пеньку по воинскому званию со своим начальником и недоброжелателем Марко Ивановичем.

Но Марко Иванович оставался верным своим при­хотям. Следом за указом о присвоении высокого зва­ния Ушакову последовал ордер Войновича. «Флота ка­питан Овцын, служивший прежде во флоте Черномор­ском, при настоящих военных обстоятельствах поже­лал воспользоваться оным к изъявлению на самом деле ревностного своего к службе и ее императорского вели­чия усердия от его светлости высоковелительного гос­подина генерал-фельдмаршала и кавалера князя Гри-горья Александровича Потемкина Таврического при­слан ко мне с предписанием употребить оного к вашему превосходительству: употребите себе в помощь флаг-капитаном».

Читал и перечитывал Ушаков очередное послание Войновича, и негодование захлестывало его душу. «Как он ловчит, прикрывается величествами и свет­лейшим. Но князь-то не велел определять Овцына ко мне. При мне состоит флаг-офицер Данилов. А на что мне сей капитан, в дядья мне годен, почитай, на десяток годов старше меня. Мне потребен офицер провор­ный, сметливый, меня с полуслова понимающий. К то­му же Овцын, помнится, прославился в свое время в Херсоне, лихоимцев прикрывал, на всякое мошенни­чество взирал бесстрастно. Не бывать у меня такому подмогой!»

Невольно вспомнились передряги с Войновичем, его стремление в каждом удобном случае унизить до­стоинство его, Ушакова. «Вот и нынче надумал мои ис­конные права командующего эскадрою попрать».

Как никогда, в прошлые кампании, рано, Севасто­польская эскадра в середине июня вытянулась на внешний рейд. Можно было бы и отправляться в крей­серство, но на кораблях запас провизии на исходе, на «Владимире» нет второго якоря, недостает двух кар-туальных единорога, на фрегате «Андрей» некомплект 24 пушек. Не раз напоминал о всех потребностях Вой-новичу, но ответа нет. Теперь решил Ушаков сноситься по этим делам с Потемкиным. На рейде каждый день на всех судах с утра до вечера слышались звуки бараба­нов, заливались свирелью боцманские дудки. Сновали по вантам и реям матросы, распускали и подбирали па­руса, обтягивали снасти. Новый командующий эскад­рой вводил свою систему обучения экипажей, по раз усвоенному им принципу в начале службы — каждый моряк, будь то офицер ли, низший ли чин, служитель, должен знать свое дело в совершенстве. Днем ли, ночью ли, в шторм или непогоду исправно и споро выполнять обязанности. Того требует весьма сложная морская служба. Море не суша, жди беды каждое мгновение. А тем паче ежели перед тобой неприятель. Выбора нет, или ты возьмешь верх, останешься на этом свете, или тебе амба. С особым тщанием следил новый флаг­ман за обучением канониров. Среди них встречалось немало пришедших недавно пушкарей из сухопутных полков. Со времен Морского корпуса на всю жизнь флотскую запомнил Ушаков создателя флота российского постулат: «Вся оборона корабля от артиллерии зависит». Вещие слова Великого Петра претворял всю­ду, где служил.

Не всем офицерам, да и некоторым капитанам при­шлись по нутру жесткие правила повседневной жизни, внедряемые на кораблях. Командиры старались испол­нять все как положено, но немало среди них надеялись, что авось флагман-то временный, не навсегда. Тем паче меж собой судачили, зная о недовольстве им начальст­ва в Херсоне.

Вечерами до ночи светился фонарь в каюте флагма­на. Все же решил Ушаков излить наболевшее Потемки­ну. Пояснить-таки свои отношения с Войновичем. И не для собственного довольствия или успокоения, а преж­де всего для пользы службы. Извещал князя не офици­альным рапортом, а письмом, пространно, без каких-либо наговоров, но не поступаясь своими жизненными принципами и нравственными устоями.

Вначале изложил историю с назначением Овцына и причину, почему не осмеливается обращаться по это­му поводу к Войновичу, «ибо не вижу к себе никакого снисходительского уважения, кроме великих неблаго-приятств». Ушаков не жаловался, не просил снисхож­дения, а взывал к справедливости. Идет война, и, как никогда, требуется единодушие военных людей. Пото­му Ушаков и сносит многие несправедливости ради об­щей пользы, «пренебрегая я всякую прискорбность, хотя и с великим отягощением, сношу ее терпеливо и всевозможно стараюсь заслужить милость его превос­ходительства, но старание мое бесплодно. Немилости его ко мне беспредельны, опасаюсь я, что и малейшее какое случившиеся несчастье может повергнуть в про­пасть бездны».

Законы суровы, особенно в военное время, никто не может быть застрахован от «неизбежных в чем-либо иногда случаев, а немилости полномочного начальника могут увеличить и довершить оное». Поведение же Войновича никак не способствует, «лишают последне­го здоровья и отнимают ту способность, которую наде­ялся бы я при ободренном духе» при встрече с непри­ятелем «употребить с пользою».

Не имея никакого покровительства свыше, надеял­ся Ушаков на справедливое отношение князя. «Давнее время, перенося все чувствуемые мною, причиняемые напрасно мне прискорбности, терпеливо надеялся ког­да-нибудь самолично объясниться вашей светлости, но случаи до сего не допустили, а письмом, в рассужде­ние военных ныне обстоятельств обеспокоить, также не осмеливался».

И теперь, откровенно объясняясь с Потемкиным, Ушаков как бы вручает ему свою судьбу. Что касается назначения к нему Овцына, то это произведено без ка­кого-либо согласования с ним, флагманом, вопреки всем правилам. А ведь флаг-капитан «должен быть та­кой, который бы в случае мог заступить мое место и ис­полнять должность флагмана, в чем и все командую­щие были бы уверены… А флаг-офицер определяется по выбору ж флагмана, способный, из молодых штаб-или обер-офицеров».

Немало, видимо, еще наболело на душе у временно исполняющего должность командующего флотом в Се­вастополе, но он ценит время князя: «Множество слу­чаев и прискорбностей письмом своим объяснить не от­важиваюсь, ибо нанесу тем великое затруднение».

Отослав письмо, Ушаков с головой ушел в работу. Его заботили не только эскадра, но и состояние дел в месте базирования ее, в Севастополе. За минувшую зиму он убедился, что к исправлению кораблей здесь относятся спустя рукава. Войнович дал полную свобо­ду старшему корабельному мастеру Катасонову. От не­го зависела работа по подготовке судов к предстоящей кампании. В его подчинении находились мастеровые люди, он распоряжался всеми материалами и запасами для ремонта.

Раньше, на «Святом Павле», Ушаков обходился своими силами. Плотники, слесарь с помощью матро­сов добротно проводили ремонтные работы, все делали на совесть, старались, и Ушаков всегда поощрял их. Больше того, на берегу экипаж своими силами постро­ил каменную казарму, пристроил к ней лазарет для больных матросов.

Катасонов, в бытность Войновича, делал ремонт кое-как, много материалов уходило на сторону. Теперь же корабельный мастер в открытую начал строить для себя каменный особняк из пильного известняка, сподо­бил себе роскошный экипаж, плотники и столяры изго­тавливали мебель для дома. Где уж тут ремонтировать корабли. Катасонов все распоряжения Ушакова игно­рировал, ссылаясь на начальство в Херсоне.

— Покуда не пришлют мне ремонтные ведомости из Адмиралтейства и под них деньгу для оплаты масте­ровым, ни единого гвоздя не отпущу и людей не при­шлю, — отвечал он всегда Ушакову.

На требования Ушакова Войнович отмалчивался, время уходило, многие работы производили сами мат­росы, и часто деньги за этот ремонт клал себе в карман корабельный мастер Катасонов.

Во время стоянки на рейде Ушаков постоянно вел разведку по всему акваторию от Тарханова Кута до мы­са Сарыч. В дозор наряжались попарно легкие быстро­ходные суда под командой греков, состоявших на рус­ской службе.

Потемкин отозвался на нужды Ушакова, распоря­дился на пополнение экипажей прислать пехотный полк, знал, что Ушаков сподобит из них неплохих мат­росов и канониров, обещал прислать пушки взамен единорогов. Вместе с тем распорядился усилить наблю­дение за морем.

«Я ожидаю, — указывал князь в ордере Ушако­ву, — от усердия вашего и радения к должности, что вы с своей стороны ничего не упустите, что только службе способствует, и потому надеюсь, что флот, вами начальст-вуемый, до возможной доведен исправности. Между тем продолжайте доносить мне почасту обо всем, что на море будет примечено и также касательно вашей команды».

Собрав командиров кораблей эскадры, Ушаков со­общил им о приведении в кратчайший срок судов к вы­ходу в море.

— Мне рапортом доложить завтра о состоянии су­дов, экипажей, каких, сколько припасов недостает. Касаемо горячего вина, положенного по чарке, ведо­мость ту имею. Ожидаю привозу в скором времени.

Отпустив командиров, Ушаков вызвал Данилова:

— Нынче, Петр Алексеич, занедужил я, который день на ногах, а все хворь не стихает. Отлежусь-ка я за­втра денек. Примешь рапорта от командующих, мне доложишь. А нынче призови-ка лекаря.

Утром к борту «Святого Павла» подошла шлюпка, прибыл курьер от полковника Гальберга. Флаг-офицер сопроводил его к Ушакову.

—   Курьер сей, — доложил Данилов, — привез ра­порт с известием, что в Балаклаве объявилось француз­ское судно купецкое.

—   Еще чего? — беспокойно спросил Ушаков, при­поднимаясь на койке. — Откуда его нелегкая принес­ла? Зови курьера.

Прочитав рапорт, Ушаков вызвал капитан-лейте­нанта Великошапкина:

— Сходите на берег, берите верховую лошадку и отправляйтесь в Балаклаву. Там француз объявился, за купца себя выдает. Досконально обстоятельные све­дения соберите. Особливо старайтесь допытать у вла­дельца и тамошнего капитана, какова их истинная

цель прибытия в Балаклаву.

Великошапкин возвратился на следующий день, к вечеру.

— Судно купецкое, ваше превосходительство, — до­ложил Великошапкин, — шкипером там состоит француз, некто Гарнье, он же и владелец судна. Судно прозы­вается «Латартана Ладель». Нанял его купец Люис Бо­лот, загружено вином ренским, кофием, пряностями раз­ными. Экипажу семь человек, пяток французов, ливор-нец да грек. На судне было трое наших россиян, якобы пленных и выкупленных в Цареграде французским по­сланником для передачи в подданство российское. Оных пленных тамошний начальник, капитан Николаев, пре­проводил под караулом по команде для выяснения всех обстоятельств. Судно прибыло из Самсуна. Побывало с две недели тому назад в Анапе. Там находится какой-то хан крымский с войском, на рейде суда турецкие.

Слушая Великошапкина, Ушаков соображал, что Балаклава ныне находится под начальством сухопут­ных войск и формально подотчетно ее состояние гене­ралу Неклюдову. Но сам Ушаков знал Балаклавскую бухту, небольшую, но весьма удобную для стоянки, и потому туда ненароком всегда могли проникнуть вся­кие лазутчики.

Отослав рапорт о случившемся Войновичу, спустя несколько дней и не совсем выздоровев, Ушаков сам прибыл в Балаклаву и обстоятельно расспросил шкипе­ра и купца об их плавании, и особенно о состоянии ту­рецкого флота. Беседа длилась не один час, но узнал Ушаков много полезного и не жалел, что поднялся с по­стели раньше времени.

О людях Великошапкин разузнал все точно, за ис­ключением пленников.

Оказалось, что это не пленные, а торговцы-армяне из Нахичевана, что близ крепости Дмитрия Ростовско­го. Торгаши эти с началом войны были захвачены тур­ками, как российские подданные, и содержались в ка­талажке, в Цареграде. Вызволил их за свои деньги французский посланник.

Больше рассказывал Люис Болот. Оказалось, что он не только купец, но и капитан. Очутился Болот в Кон­стантинополе с товарами на большом судне еще в апреле. За штормами не мог долго выйти в море. А потом прусский и шведский послы подговорили турков не вы­пускать его в Черное море. Потом французский ми­нистр уговорил Диван, и купца отпустили под присмо­тром чауша, турецкого чиновника, чтобы он не захо­дил в русские порты. Побывал в Самсуне, Синопе, дважды в Анапе. Хотелось ему отправиться в Тавриду. Тогда он нанял в Анапе малое одномачтовое француз­ское судно «Латартана Ладель», перегрузил на него то­вары и без чауша отправился в Балаклаву. Рассказ о коммерции мало интересовал Ушакова, надо было уз­нать, что происходит в гаванях с военными кораблями, и тут Болот оказался весьма осведомленным.

— Весь флот турецкий, сеньор, располагается в Константинополе, в бухте, напротив султанского дворца, в Буюк-Дере. Насчитал я там двенадцать ли­нейных кораблей, восемь фрегатов, одну или две боль­ших галеры. Других небольших, дубель-шлюпок, кирлангичей десятков семь-восемь.

К удивлению Ушакова, француз подробно указал, какие орудия, калибром и количеством стоят на многих из названных судов. Когда флот выходил в Черное море, один линейный корабль за неисправностью не смог идти в поход, и разгневанный султан приказал отрубить голо­ву начальствующему члену при Адмиралтействе.

—   Таки и отрубили? — засомневался Ушаков.

—   Своими глазами сие наблюдал при стечении пуб­лики, сеньор, — улыбаясь, ответил француз.

—   Более ничего в Золотом Роге не приметили по во­енной части? — поинтересовался Ушаков.

—   Смею сообщить, что при мне один линейный ко­рабль и семь или восемь фрегатов отправились в Архи­пелаг, знаю достоверно, что там греческие корсары не дают проходу турецким купцам.

Ушаков знал, что в Архипелаге русские агенты на­нимают греческих моряков с судами для пресечения подвоза зерна в Константинополь.

— Не заметили ли чего примечательного для нас в портах, где побывали в Черном море? — продолжал расспрашивать Ушаков.

Словоохотливый капитан сообщил немаловажные новости.

— На верфях в Синопе стоят на стапелях два кораб­ля. На рейде там стояли два фрегата, на одном из них я побывал. Смею сообщить, сеньор, матросы на нем ник­чемные, половина больные и худосочные. В Самсуне и Анапе одни купеческие суда. Знаю достоверно, что в Суджук-Кале крымский хан высадил войско. Оно предназначено для наступления в Крыму. Слышал в Константинополе, что султан подарил этому хану со­болью шубу и кинжал. Султан обещал, если хан завою­ет Крым, то станет тамошним султаном.

Подробно описав все слышанное, Ушаков отправил рапорт Потемкину. Только успел уехать курьер, в до­мике Ушакова появился Люис Болот.

— Осмелюсь, сеньор, желательно с вами продол­жить знакомство, чувствуя ваше ко мне расположение.

Пришлось вежливо выпроводить незваного гостя, объяснив, что он, Ушаков, правит военную службу и не располагает времени для беседы. «Добро, что уже тем­нело и француз ничего путного не смог рассмотреть в бухте и на рейде», — подумал Ушаков, провожая гос­тя с большой корзиной с вином и угощениями.

На следующий день поневоле пришлось отсылать рапорт о визите француза светлейшему князю.

Потемкин немедля отозвался на донесения Ушако­ва. Отныне в военное время иноземцам запрещалось за­ходить в порты Крыма.

«По обстоятельствам военным, пресекая вход в на­ши Таврические гавани всех иностранных судов, даю о том знать вашему превосходительству ради надлежа­щего и с вашей стороны исполнения, в случае прихода таковых судов, которым объявлять, что по уничтоже­нии теперь торговли, не только чужие, но и наши суда впускать в гавани запрещено, а потому оные и могут плыть куда хотят, не касаясь гаваней наших».

В последний летний день, 30 августа, в Черное море прибыло подкрепление. Построенные на Таганрогских верфях два линейных корабля отдали якоря на Ени-кальском рейде. Отряд привел давний приятель и одно­кашник Ушакова по Морскому корпусу, капитан брига­дирского ранга Павел Пустошкин. На душе у флагмана Севастопольской эскадры полегчало. Возможный де­сант из Суджук-Кале или Анапы встретит отпор отряда кораблей Пустошкина. Не раз предлагал Ушаков князю выйти в море и отвлечь от Лимана турецкую эскадру. Второй месяц в Днепровском устье мельтешил с четырь­мя линейными кораблями Войнович. Боялся сторожив­шего у входа в Лиман капудан-пашу Гуссейна. У турок было преимущество, а Войнович до сих пор не выпускал Севастопольскую эскадру для отвлечения турок.

Наконец Ушаков, получив приказание, сразу вы­шел в море, направился к Тендре и Очакову. Теперь пришла очередь волноваться капудан-паше. В случае одновременной атаки Лиманской эскадры и Севасто­польской эскадры, турки окажутся зажатыми в клещи и вряд ли избегут поражения. Турецкий флагман пред­почел не рисковать и, завидев Севастопольскую эскад­ру, поспешил сняться с якоря и отойти к юго-западу. Ушаков преследовал турок до траверза Гаджибея. Эту крепость русские войска взяли недавно успешным штурмом.

В конце сентября в Севастополе наконец-то обе эс­кадры соединились, и Потемкин приказал выйти в мо-Ре на поиск турецкого флота и атаку неприятеля. От­ныне силы на море уравновесились, а турки, поняв это, поспешили укрыться в бухте Золотой Рог. Кампания 1789 года обошлась без схваток на море. Потемкин еще раз убедился, что Войнович всячески стремился укло­няться от встречи с противником и под его командова­нием флот не выполнит его предначертаний.

В начале ноября соединенная эскадра вошла в Сева­стопольскую гавань. Из ставки Потемкина пришел ре­скрипт князя. Он в который раз пенял Войновичу на нерасторопность и всяческое бездействие. «Вы в конце изъясняетесь, что хорош бы был теперь случай, а я вам скажу, что были случаи и еще будут, но все пропустят-ся. Турки везде биты, боятся имени русского, отдают города казакам, тот же страх в них и на море… но весь триумф нынешний, да и то не от флота».

Минуло две недели, и Потемкин неожиданно вы­звал к себе в ставку, в Яссы, Федора Ушакова. Сообщая об этом флагману Севастопольской эскадры, Войнович, пожалуй, впервые по-настоящему разволновался. Как же так, князь через его голову, неизвестно зачем, вы­зывает к себе его подчиненного… Да к тому же досто­верно знает светлейший, что граф не питает никаких симпатий к Ушакову, а как раз наоборот.

Незаметно промелькнули два зимних месяца, и на­чало развидняться над горизонтом стихии своеобраз­ной, кипевшей страстями человеческими…

В свое время, два десятилетия тому назад, Екатери­на II поставила верховодом над моряками в Средизем­ном море графа Алексея Орлова, сроду не имевшего ни­какого отношения к морскому искусству и вообще к флоту.

За три месяца, иногда ступая на палубу кораблей, прогуливаясь из Ливорно к Архипелагу и обратно, граф кое-как «оморячился» и въехал в историю с титу­лом «Чесменский» на плечах русских моряков…

В августе 1785 года флоты Черного и Азовского мо­рей по указу императрицы стали подотчетны главноко­мандующему, князю генерал-фельдмаршалу Григорию Потемкину. Никогда не слышавшему над головой по­свиста пуль, ни разу не ступавшему на палубу боевого корабля генералу, при нахождении на борту судна, по­жаловала императрица право поднимать на грот-стень­ге кайзер-флаг — символ флотского чина, генерал-адмирала. Что символы! Своему давнему дружку Потем­кину Екатерина бессчетно жаловала тысячи крепост­ных-рабов, поместья, дворцы, драгоценности и деньги, деньги, деньги… Умела она ценить близких людей за радение для возвышения ее славы. Об этом часто рас­суждал современник императрицы в своем узком кру­гу — тайный советник, сенатор, князь Михаил Щерба­тов. «Не рожденная от крови наших государей, славолюбивая, трудолюбивая по славолюбию… Все царствование сей самодержицы означено деяния­ми, относившимися к ее славолюбию.

Множество учиненных ею заведений, являющихся для пользы народной заведенных, в самом деле не суть, как токмо знаки ея славолюбия, ибо если дейст­вительно имела пользу государственную в виду, то, учиняя заведения, прилагала бы и старание об успехе их, но довольствуясь заведением и уверением, что в по­томстве она яко основательница оных вечно почитать­ся будет, о успехе не радела, и, злоупотреблении их не пресекала…»

А что же светлейший князь? Пять лет «командуя» флотом, плавал он вдали от моря, в бумажном половодье.

С началом войны, весьма осторожный на суше, если не сказать больше, он легковесно, залихватски, с це­лью поскорей прославиться на морской стезе, напутст­вовал флот перед первой схваткой с турками: «Где за­видите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни ста­ло, хотя б всем пропасть».

Одним словом пусть флот и сгинет, а ему виктория потребна. Как ни странно, но флот чудом не пропал. Но не в бою, а в схватке с другим, не менее коварным врагом — морской стихией. Только теперь князь начал осознавать, что флот и корабли не слепое оружие в его Руках, а подобие живого организма, создание одухо­творенное. И действуют они не на тверди земной, а в весьма опасной, смертельной подчас среде. Исчез­нут они, и для России на море все дела пойдут прахом.

Да и не только Крымом поступится держава, но и вся Новороссия окажется под ударом. Потому впредь свет­лейший ни разу не желал морякам дурной погибели… Больше того, теперь для осуществления своих замыс­лов он настоятельно, но осмотрительно распоряжается флотом.

Успехи армии на суше были несомненны. Летом войска под водительством Александра Суворова одер­жали малыми силами убедительную победу над трид­цатитысячным турецким войском под Фокшанами. За­тем перешли Днестр, атаковали и наголову разгромили турок при речке Рымник, овладели Аккерманом и Бен-дерами. Русская армия вышла на подступы к Измаилу и дельте Дуная.

Европа заволновалась. Англия и Пруссия вновь за­теяли интригу против России, союзная Австрия изме­нила в очередной раз для своей выгоды.

Султан прислал к Потемкину парламентеров, мол, надобно мириться, но с помощью посредников, Англии и Пруссии.

Князь довольно быстро отверг такую затею.

Близилась кампания 1790 года. Оба противостоя­щие неприятеля готовились к решающим схваткам на суше и на море. Суворов не сомневался в успешном ис­ходе действий своих войск. На море же покуда инициа­тивой владели турецкие эскадры. Русская эскадра от­малчивалась, пассивно выжидая манны с небес. Потем­кин советовался в Яссах с Ушаковым, как лучше вы­стоять в предстоящей кампании и что предпринять для успеха на море.

Видимо вспомнив о своем предназначении на флоте, Потемкин наступающую кампанию обозначил недву­смысленным напутствием верховной власти над фло­том Черноморскому Адмиралтейскому правлению.

Избегая на этот раз личностей, он тем не менее вы­сказался об ответственности каждого.

«Предположа себе личное начальство над флотом в предстоящую кампанию, за нужно нахожу Черно­морское Адмиралтейское правление побудить к ревно­стнейшему и неутомимому старанию о скорейшем при-уготовлении морских сил к ранней кампании.

Правлению сие вообще должно о сем пещись, и я, не относя сего ни к кому персонально, поручаю вообще всем членам употребить все меры к достижению пред­писанного предмета. Сколько успех послужит к чести правления, столько же все члены в случае упущений подвергнут себя строгости наказания».

Ушаков среди адмиралтейцев не значился. Адресу­ясь к ним, князь пока не менял, оставлял прежнее ко­мандование эскадрой, основной ударной силой России на море. Корабельный флот не имел своего головы, по­добно Суворову на суше.