ЖИЗНЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

Выпуск 3 (634)

Игорь Тимофеев

ИБН БАТТУТА

«Молодая гвардия»

МОСКВА 1983

Рецензенты:

доктор филологических наук,

профессор кафедры истории литературы

стран Азии и Африки ИСАА при МГУ,

В.И. Семенов;

кандидат филологических наук,

старший научный сотрудник Института мировой

литературы имени А.М. Горького А.Б. Кудепин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава четвертая

«Услышанное не сравнится с увиденным», - утверждает арабская поговорка. И это поистине так. Целый ворох небылиц тебе с готовностью выложит всякий, кого ни спроси, а копни поглубже - и выяснится, что незадачливый словохот ни разу в жизни не ступил ногой дальше городского рынка, и все, что он знает, почерпнуто из баек, на которые так горазды бродячие проходимцы, развлекающие публику в странноприимных домах.

То, что Ибн Баттута видел своими глазами в маленькой деревушке по пути в Мултан, показалось ему чудовищным и невероятным.

По пыльной деревянной улице двигалась странная процессия. Впереди шли барабанщики и трубачи, за ними верхом на конях следовали женщины в дорогих одеяниях, благоухающие жасмином и розовым маслом. Каждая из них держала в правой руке кальян, в левой - миниатюрное зеркальце. Люди бежали рядом, стараясь дотронуться до поводьев, что-то кричали, размахивали руками. Женщины смеялись им в ответ, позвякивали серебряными побрякушками.

«Вместе с ними, - писал Ибн Баттута, - мы проехали около трех миль и добрались до тенистого места, где было много воды и деревьев. Там были разбиты четыре палатки, в каждой из них - горка камней, а между палатками - бак с водой. Солнце не проникало сквозь густые кроны, и казалось, что мы находимся в аду. Подъехав к этому месту, женщины залезли в бак и там, под водой, сняли с себя одежды, которые тут же были розданы нищим. Из воды они вышли в грубых холщовых рубищах, подвязанных у талии. Неподалеку от бака в низине был разожжен костер. Чтобы пламя было выше, в него лили кориандровое масло. Вокруг стояли пятнадцать мужчин с вязанками хвороста и еще около десяти человек с сухими поленьями. В ожидании женщин у костра собрались трубачи и барабанщики. Несколько мужчин прикрывали огонь белым полотнищем, чтобы женщин не смущал его вид. Одна из них приблизилась к костру и резким движением вырвала полотнище из их рук. Затем она сложила руки за голову и бросилась в огонь. В тот же миг грохнули барабаны, запели трубы, и мужчины стали подбрасывать в костер вязанки хвороста. Поднялся страшный крик. Глядя на все это, я чуть было не упал с коня. Мои спутники побрызгали на меня водой, умыли лицо, и я уехал».

Что и говорить, зрелище непривычное! Но непривычное встречается в Индии на каждом шагу, и обряд самосожжения вдов - это только начало. «Живешь среди птиц - говори по-птичьи», - учили древние индусы. И в этом был глубокий смысл: в чужих краях запасись терпением и не спеши со своим мнением, помни, что тот, кто быстро говорит, медленно думает.

В первые дни Ибн Баттута старается больше молчать, неторопливо приглядывается, прислушивается к разговорам купцов, исходивших Индию вдоль и поперек. Он чувствует, что скоро произойдут важные перемены в его судьбе, и готовится к ним загодя, без суеты, расчетливо прикидывая, как бы в чем не прогадать. Всего несколько дней провел он в Мултане, а уже знает, что почем и какой товар дороже других ценится султаном. Бесстрашно залезая в долги, Ибн Баттута приобретает лошадей и верблюдов и грузит на них мешки с хорасанскими стрелами. За них султан Мухаммед, страстный любитель охоты, по словам бывалых людей, не пожалеет ничего.

Передышка в Мултане одинаково выгодна гостям и хозяевам. Гости пополняют здесь свои припасы, перепаковываются, набираются друг у друга опыта и ума. Хозяева тем временем внимательно приглядываются к гостям, выясняют, откуда и с каким товаром прибыли, на что рассчитывают в столице. Тех, кто побогаче или повыше рангом, правитель Мултана Кутб аль-Мульк приглашает к себе и за дружеской беседой незаметно выпытывает все, что ему необходимо знать; с иными познакомятся направленные в караван-сарай соглядатаи и обстоятельно доложат эмиру о каждом из них, чтобы он, подытожив собравшиеся у него сведения, отписал султану пространное письмо, которое задолго до выхода каравана будет вручено гонцам царской почты.

Султанскому эмиру Ибн Баттута «преподнес раба, коня, немного изюма и миндаля: самые драгоценные подарки для жителей этой страны, поскольку изюм и миндаль сюда доставляют из Хорасана». И в этом магрибинец, надо думать, не прогадал. Судя по приему, оказанному ему в Дели, эмир Кутб аль-Мульк в своей секретной депеше представил его в самом выгодном свете.

Сорок дней пути из Мултана в Дели показались Ибн Баттуте сплошным праздником. «Придворный эмира и проводник, сопровождавшие нас, - вспоминал он, - взяли с собой из Мултана двадцать поваров. Они ночью выезжали к следующей нашей стоянке, чтобы приготовить пищу и все необходимое».

Такая предусмотрительность имела свои причины. Кроме торговых людей, в составе каравана находились несколько высокопоставленных чиновников из Хорасана и Мавераннахра, которые со своими чадами и домочадцами спешили в Дели, где собирались поступить па службу к султану. Среди них Ибн Баттута упоминает кадия города Термеза Ходаунда-заде, самаркандского нотабля Мубарак-шаха, некоего Аранбаха из Бухары и других.

Не обошлось и без приключений. «В пустыне, - писал Ибн Баттута, - на нас напали восемьдесят неверных, в том числе двое конных. Мы отчаянно бились с ними, убили одного из всадников и захватили его коня. Еще мы убили около двенадцати человек. Я был ранен стрелой, другая стрела задела моего коня, но, слава аллаху, все окончилось благополучно, ибо стрелы неверных не имеют силы. У одного из наших людей был ранен конь, и мы дали ему коня неверного. Раненого коня мы зарезали, и его мясо съели тюрки из нашего каравана».

Стояла сухая знойная погода. Раскаленный воздух струился как лава, обжигая покрасневшую кожу. Днем путники раздевались догола и клали на плечи и бедра мокрые полотенца. Но это помогало ненадолго. Через каких-нибудь полчаса полотенца высыхали и деревенели, и на коже появлялись мелкие волдыри. Жара отпускала лишь к ночи, но уснуть было невозможно: откуда-то налетали тучи всевозможных насекомых, облепляли шею, руки, лезли в глаза и уши. Все тело зудело от укусов, и Ибн Баттута яростно, до крови чесался, осыпая проклятиями незваных ночных гостей.

Несмотря на тяготы пути, настроение у всех было приподнятое. На вечерних привалах Ходаунд-заде устраивал званые ужины, куда приглашали самых уважаемых людей в караване. Мултанские повара ловкими движениями разрезали зажаренных баранов на четыре или шесть частей и, положив их на фарфоровые блюда, разносили гостям. Острая приправа из имбиря, перца, орехов и миндаля, как огонь, обжигала рты, и после нее даже теплая прогорклая вода из походных бурдюков казалась сотрапезникам шербетом.

На тридцать шестой день караван прибыл в небольшой городок Масудабад, в десяти милях от Дели. По обычаю гостей встречали султанские сановники. В Масудабаде отдыхали три дня, ожидая письма от Мухаммед-шаха, которому было сообщено о прибытии каравана. Наконец гонцы принесли ответ, и утром четвертого дня караван вышел на почтовый тракт для последнего перехода.

До самого Дели дорога шла среди виноградников. Верный своему правилу подмечать и запоминать любую мелочь, Ибн Баттута насчитал пять сортов винограда: черный, белый, финиковый, читорский и пурпурный. В Дели караван, ведомый шейхом Зинджани, вытянулся в сторону султанского дворца, где была назначена встреча с главным визирем Ходжа Джиханом.

Ходжа Джихан ожидал гостей в тронном зале, который назывался Хазар астун, что означает «Тысяча колонн». Входили туда по очереди, в порядке старшинства. Аудиенция оказалась на удивление короткой. В знак приветствия визирь отвесил гостям низкий поясной поклон, а они опустились на колени и коснулись руками прохладного мраморного пола. После этого находившиеся в зале накибы высокими голосами пропели «Во имя аллаха», что было сигналом окончания приема.

Еще в Масудабаде Ибн Баттута узнал, что Мухаммед-шах находится на охоте. Его приезд откладывался со дня на день, и новоприбывшим не оставалось ничего иного, как коротать время между прогулками по городу и вечерними меджлисами у знакомых сановников. В этом смысле Ибн Баттуте повезло больше других. Являясь Духовным лицом, он мог свободно общаться с делийскими богословами и факихами, которые были самыми образованными людьми в стране. К тому же все они свободно говорили по-арабски, а это было весьма существенно в городе, где для общения требовалось знать несколько языков. От ученых шейхов Ибн Баттута почерпнул немало полезных сведений из истории Дели и его султанов.

* * *

Корни мусульманской экспансии в Индии уходят в далекое прошлое. Уже в 660 году, при четвертом праведном халифе Али, арабы совершили набег на западную часть Индии Синд. Через четыре года первый омейядский халиф Муавия направил в Индию экспедиционный корпус под командованием Абдаллаха ибн Савада, который, впрочем, добиться своей цели не смог. В дальнейшем арабы еще несколько раз посылали свои войска в Синд, но все их экспедиции, носившие характер разведывательных набегов, сколько-нибудь ощутимых последствий не имели. Лишь в 711 году губернатор Ирака Хаджадж ибн Юсуф послал в Индию хорошо снаряженную армию во главе с Мухаммедом ибн Касимом, который завоевал Синд и присоединил его к омейядскому халифату.

Синд стал провинцией омейядских, а позднее аббасид-ских халифов. Именно в то время арабы открыли для себя величие и блеск древней индийской культуры. На арабский с санскрита переводились трактаты по медицине, астрономии, математике. Приобщение к индийской науке шло параллельно с освоением эллинского наследия. В Багдад, где визирствовали представители персидского клана Бармакидов, приглашались лучшие индийские врачи. В свою очередь, арабские медики отправлялись в Индию, где дотошно изучали древние руководства по фармакологии, книги о свойствах ядов и ядовитых змеях.

Несколько индийских астрономических трудов появились на арабском еще до перевода птолемеевского «Альмагеста». Самый знаменитый из них - астрономический трактат «Сиддханта» Брахмагупты - зазвучал на арабском языке в блестящем переводе Якуба ибн Тарика и аль-Фазари. Комментарии к «Сиддханте» писались в арабском мире, включая мусульманскую Испанию, вплоть до XI века.

Не менее плодотворным было воздействие на арабскую науку индийской математики. Известно, что целый ряд математических терминов арабские ученые заимствовали из санскрита, и даже цифры, которые европейцы считают арабскими, сами арабы именуют индийскими. Кроме астрономических и математических трактатов, арабы переводили с санскрита сочинения по логике и магии. Интересовались они и индийской философией, в частности буддизмом, влияние которого прослеживается в шиитской доктрине «скрытого имама» Ибн Бабавейха Кумми и в «Посланиях» так называемых «Братьев чистоты». Переведенный Ибн Мукафой со среднеперсидского цикл сказок о животных «Калила и Димна» тоже имеет древнеиндийское происхождение. К индийскому фольклору частично восходит и история Синдбада-морехода, вошедшая в знаменитый свод «1001 ночи».

…В последующие века Синдом правили различные мусульманские династии. В 1175 году Синд стал частью Делийского султаната.

Продолжая традицию своих предшественников, правители Делийского султаната упоминали багдадского халифа в пятничных проповедях и чеканили его имя на монетах. Естественно, что не могло быть речи о какой-либо зависимости Дели от Багдада, но делийские султаны, нередко бывшие невольники, объявляя себя вассалами аббасидского халифа, «наместника аллаха на земле», как бы утверждали в глазах верующих законный характер своей власти. В 1229 году, в период правления ставленника тюркской военной знати, бывшего раба Илтутмыша, Делийский султанат был официально признан багдадским халифом Мустансиром.

Всю вторую половину XIII века Делийский султанат, раздираемый внутренними усобицами, вел самоотверженную борьбу с монголами. Значительные успехи как в укреплении центральной власти, так и в расширении пределов Делийского султаната были достигнуты лишь в годы правления второго султана тюркской династии Хилджи - Ала уд-дина (1296-1316). При Ала уд-дине власть Дели распространилась на большую часть Северной Индии, включая территории современного Пенджаба, Синда, Уттар Прадеша и Гуджерата.

В 1320 году к власти пришла династия Туглаков. Мухаммед Туглак, вступивший на престол в 1325 году, был одной из колоритнейших личностей в истории мусульманской Индии.

Вот что писал о нем придворный летописец Зия уд-дин Барани в своем историческом своде «История Фируз-шаха»:

«Султан Мухаммед в глубине души своей затаил несколько идей для того, чтобы весь населенный мир подчинить власти своих приближенных. Но об этих мерах он никогда не беседовал ни с кем из своих доверенных лиц и друзей. То, что он задумал, в его представлении было добром. Однако, осуществляя эти идеи, он потерял и те области, которыми владел, отвратил от себя людей, опустошил казну. Стали возникать волнение за волнением, замешательство за замешательством. По причине недовольства народ поднимал восстания и мятежи. Но задуманное султаном с каждым днем проводилось все упорнее. Большинство народа вышло из повиновения… Налог большинства отдаленных областей был потерян. Многие воины и слуги рассеялись и направились в отдаленные края. Казна оскудела… Кроме Гуджерата и Деогира (у султана) не осталось (других отдаленных) областей. И даже в самой столичной области Дели происходили волнения и мятежи.

Первая идея, которая послужила причиной разрушения страны и разорения крестьян, заключалась в том, что султан Мухаммед вздумал увеличить харадж (налог. - И.Т.) в Двуречье (Ганга и Джамны) на 1 /10 или 1 /5 . Для осуществления упомянутой идеи султан ввел такие жестокие поборы и наложил такую поземельную подать, что спины крестьян надломились… Крестьяне отдаленных областей, прослышав о разорении крестьян Двуречья, из страха, что этот приказ будет распространяться и на них, вышли из повиновения и бежали в леса… Во всем Двуречье начался страшный голод, поднялись цены на зерновые; случился и недостаток дождей, так что голод стал всеобщим. Это продолжалось в течение семи лет. Тысячи тысяч людей погибли во время этого голода. Общины рассеялись, и многие люди лишились семей».

Мухаммед Туглак отличался сложным и противоречивым характером. Многие его поступки казались окружающим абсурдными, лишенными внутренней логики, бесчисленные прожекты смущали даже тех, кто привык безропотно повиноваться султанской воле.

«Больше всех людей, - писал Ибн Баттута, - этот монарх любит делать подарки и проливать кровь».

Мухаммед Туглак был известен своей щедростью, но и о жестокости его ходили легенды; он утверждал, что заботится о благе, а его реформы приносили одни бедствия, и, когда он погружался в размышления, все с ужасом старались угадать, какую сумасбродную идею он вынашивает в своей голове.

Одна из печально известных реформ Мухаммеда Туглака - замена металлических монет деньгами, штампованными из кожи. Султан искренне считал, что такая мера поможет привести в порядок государственные финансы. В действительности же все вышло наоборот: финансовые дела еще больше запутались, и благая задумка привела к почти полному банкротству казны.

Неудачей окончилось и другое грандиозное предприятие: перенос столицы из Дели в Даулатабад. Незадолго до этого монгольский правитель Мавераннахра Тармаширин предпринял грабительский поход против Индии, разорил Мултан и Ламгхан и захватил большую добычу и пленных в области Дели. Согласившись выплатить Тармаширину контрибуцию, Мухаммед Туглак в 1327 году заключил с ним мир, но вопрос о безопасности столицы уже не выходил у него из головы. Выбор пал на Даулатабад (Девагири) в силу его удобного географического расположения: город находился в самом центре огромной империи, что было весьма существенным в условиях несовершенных коммуникаций средневековья.

По словам Ибн Баттуты, султан велел жителям Дели покинуть город в течение трех дней; ослушавшихся хватали прямо на улицах или вытаскивали из домов и под конвоем отправляли на юг. В результате в Дели осталось всего два человека, которых, впрочем, решили не трогать, так как один из них оказался слепым, а другой - глухим. Ибн Баттута прибыл в Индию уже после перенесения столицы, и его сообщение построено на слухах, а не на личных наблюдениях. В действительности в Даулатабад переселилась лишь часть жителей Дели, главным образом родственники и близкие султана, крупных эмиров, меликов, шейхов, улемов; туда же переехала и султанская казна. Недвижимое имущество богатых переселенцев было оценено, и хозяева получили денежную компенсацию.

Гигантское мероприятие, которое, кроме выплаты компенсаций, потребовало расходов на благоустройство дорог, строительство почтовых станций - дхав и странноприимных домов, вконец опустошило казну. В 1337 году Мухаммед-шах был вынужден отказаться от этой затеи и вновь перенести столицу в Дели. Очень уж неспокойная обстановка создалась в окрестностях Даулатабада, где один за другим вспыхивали крестьянские бунты и восстания мятежных феодалов.

Как ни парадоксально, неудачи объяснялись не ограниченностью или недалекостью султана, а, напротив, оригинальностью мышления, не признававшего никаких шаблонов, особой изощренностью ума, столь полезной в философских дебатах и нередко губительной в практических делах.

Мухаммед Туглак был одним из образованнейших людей своего времени. Историки отмечают его глубокие познания не только в литературе, истории, философии, риторике, логике, но также и в математике, астрономии, медицине и каллиграфии. Еще в детстве он выучил наизусть Коран и прекрасно понимал арабскую речь, хотя сам говорил с трудом. Зато персидский он знал в совершенстве, на память цитировал бейты великих поэтов и даже сам сочинял стихи. По утрам в его меджлисе проводились философские диспуты, куда приглашали не только мусульманских улемов, но буддистов и даже йогов. По словам современников, мало кому удавалось переспорить султана, обладавшего железной логикой и завидным красноречием.

Однако словесным доводам он чаще предпочитал конкретные действия. И покуда в зале собраний бурлили умственные страсти, сотни людей, позвякивая цепями, терпеливо ожидали своей участи за дверьми. На воротах султанского дворца всегда висел труп казненного, пыточные камеры были переполнены, и заплечных дел мастерам хватало работы днем и ночью.

Жестокость Мухаммеда Туглака, ставшая притчей во языцех, по-видимому, не являлась врожденной чертой его характера. Пытка или тем паче казнь были последними аргументами в его противоборстве с приверженцами многочисленных религиозно-мистических братств, резко активизировавших свою деятельность в период обострения социальной и политической борьбы в Делийском султанате. В средние века народное недовольство выражалось в форме религиозных ересей, руководители различных сект и орденов нередко оказывались во главе антифеодальных выступлений крестьянства.

В молодые годы Мухаммед Туглак проявлял живой интерес к проповедям мистиков и даже открыто благоволил им. Однако с годами он постепенно перешел на позиции ортодоксального ислама и вслед за богословом Ибн Таймийей заговорил о единстве религии й государства. Суфийские проповедники, выступавшие против этого тезиса, подвергались жестоким гонениям. Любая ересь, отступничество, нерадивость в отправлении религиозных обязанностей карались незамедлительно и беспощадно.

«Истязание мусульман, наказание правоверных, - с горечью писал Барани, - превратились у него (у султана. - И. Т.) в повседневное занятие и страсть. Многие улемы, шейхи, сайиды, суфии, каландары, писцы и воины были наказаны по его приказу. Не проходило дня или недели без обильного пролития крови мусульман, без того, чтобы не текли потоки крови перед его дворцом…» В Дели царила обстановка страха и неуверенности. По вечерам горожане запирались в своих домах, сидели за десятью засовами, с замиранием сердца выглядывая на каждый стук в дверь. На рынке предпочитали держать язык за зубами, не болтать лишнего. Нечаянная обмолвка могла стоить очень дорого. Боялись всего: косого взгляда, шепота за спиной, сердитого окрика мухтасиба. И еще глубоко сидел в каждом страх перед голодом. Иноземные феодалы вчистую разорили деревню, крестьяне бежали в леса, недород следовал за недородом, и в голодные времена павшую лошадь в считанные мгновения разделывали от головы до хвоста, не гнушаясь облепленной мухами зловонной гнилью.

Слава о несметных богатствах Индии гремела далеко за ее пределами. В Дели же султан ломал голову, как спасти страну от голодной смерти. Повелев раздать голодающим съестные припасы с дворцовых складов, султан отсрочил гибель десятков тысяч людей. Изверившиеся, доведенные до отчаяния простолюдины целовали высохшие лепешки, посылали благодарения аллаху. И все же за глаза упорно называли султана «хуни», что значит «кровавый».

Это прозвище прилипло к султану. С ним он вошел в историю.

* * *

Мухаммед-шах соблаговолил принять хорасанских гостей лишь через несколько недель. Все это время они провели в напряженном ожидании, слонялись по городу, стараясь не уходить далеко от караван-сараев, так как известие о возвращении султана могло прийти в любую минуту. Купцы, ссудившие Ибн Баттуте солидную сумму золотом, уже распродали свои товары и, упаковываясь к выходу, ежедневно напоминали ему о долге. Магрибинец просил повременить, в шутку сулил своим кредиторам золотые горы, но на душе у него было сумрачно и тревожно.

Вечерами он подолгу сидел в темноте под сводами айвана, потягивая из фарфоровой пиалы дымящийся душистый чай, тяжело вздыхал в ответ своим нерадостным мыслям. В огромном незнакомом городе он был совершенно один, никто не мог помочь ему пи делом, ни советом. Лишь земляки-магрибинцы, что жили в Дели уже несколько лет, время от времени навещали его и, пытаясь вывести из тоскливого оцепенения, клялись, что не было на их памяти человека, которого обошел бы своей милостью султан.

Долгожданную весть в один из вечеров принес в караван-сарай мальчишка-гулям из свиты Ходаунда-заде. Взобравшись на цоколь водоразборной колонки, он рупором сложил у рта грязные ладошки и захлебывающимся от восторга голосом объявил, что наутро всем надлежит выходить в султанскую резиденцию, находящуюся в окрестностях Дели. Караван-сарай откликнулся на эти слова всполошенным хлопаньем дверей, беготней и гвалтом. В полумраке айвана заметались в разные стороны светлячки масляных фонарей, по каменным плитам дробно застучали деревянные башмаки.

- Терпение - ключ к радости, - прошептал Ибн Баттута, отставляя в сторону горячую пиалу и рывком поднимаясь на ноги. Так любил говорить отец, приучая его к многочасовым ночным бдениям над книгами.

В тот же вечер к Ибн Баттуте явился гонец от визиря. Ходжа Джихан лично уведомлял путешественника о том, что утром следующего дня он будет принят султаном.

Сборы заняли всю ночь, а на рассвете небольшой караван уже вышел за городские ворота, где, как всегда, толпились со своими повозками, лошадьми и верблюдами бойкие делийские возницы - мокари, что поджидают здесь иноземных гостей.

«Мы выехали из города, - вспоминал Ибн Баттута, - и с каждым из нас были подарки: лошади, верблюды, хорасанские фрукты, египетские мечи, овцы из тюркских земель, мамлюки».

Ибн Баттута ехал верхом на коне. Солнце лишь чуть-чуть показалось из-за горизонта, положив неяркие медные блики на колышущуюся траву. Было сыро, и вынырнувший из придорожных зарослей низовик холодил ноги, надувал полы парчового халата. Несмотря на бессонную ночь, Ибн Баттута чувствовал приятное возбуждение. Предвкушение важного события будоражило кровь, и он весело оглядывался но, сторонам, словно старался навсегда запомнить каждый кустик, каждое дерево, встретившееся на его пути в этот знаменательный день.

Неужто он и впрямь в Индии? В той вожделенной загадочной Индии, о которой слышал столько небылиц еще в детстве, когда тайком от отца бегал с приятелями на знаменитую танжерскую ярмарку? Неужто за спиной осталось полмира? И все, что он видел своими глазами в прошедшие годы, не выдумка и не мираж? Удастся ли когда-нибудь рассказать отцу о своих путешествиях? Да и поверит ли отец его рассказам, не примется ли укоризненно покачивать головой, слушая о чудесах, в которые и самому-то Ибн Баттуте временами верится с трудом?

Сколько лет он мечтал побывать в Индии, и вот цель достигнута. Что же дальше? Можно, конечно, побыть здесь некоторое время, осмотреться, перевести дух и отправиться в обратный путь, на родину, где с нетерпением ждут его возвращения старики родители. Отец небось выходит к каждому каравану, толкается на постоялом дворе, надоедает расспросами возвратившимся с Востока купцам. Но чем они могут утешить его? Разве что кто-нибудь из паломников обмолвится, что где-то слышал о молодом шейхе Мухаммеде, но вот когда и от кого в памяти, увы, уже не восстановить… Надо бы, конечно, возвращаться, но что толку в возвращении с пустыми руками, да и слишком уж заманчива возможность приобрести высокое положение при дворе делийского султана, где перед ученым чужеземцем открыты все пути,

Вот, наконец, султанский дворец. Летняя резиденция, где Мухаммед-шах останавливается, возвращаясь с охоты, и отдыхает несколько дней, прежде чем погрузиться в тревоги и заботы столичной жизни. Много раз пытался представить себе Ибн Баттута встречу с могущественнейшим из царей, а в тронном зале от волнения стушевался, замешкался, не зная, что делать и куда идти. Эмир-хаджиб Фируз подсказал, что надо кланяться, и Ибн Баттута, неловко ступая но мраморному полу ватными ногами, отвешивал поклоны направо и налево, пока не приблизился к трону, на который он боялся поднять глаза.

- Благословенно твое прибытие, - сказал Мухаммед-шах, протягивая ладонь для рукопожатия. Ибн Баттута разогнулся, несмело подал руку султану, и тот уже не выпускал ее из своей до окончания аудиенции. Мухаммед-шах говорил по-персидски, голос его звучал мягко и неторопливо, и по комплиментам, расточаемым им в адрес своего гостя, можно было понять, что скромность и искренность Ибн Баттуты пришлись ему по душе.

Так оно и оказалось. В конце беседы султан пожаловал Ибн Баттуте длиннополый с золотой росшивью кафтан, и на обеде, что был устроен для гостей сразу же после аудиенции, великий судья аль-Хваризми разговаривал с ним как с равным и пригласил ехать в Дели вместе с придворными улемами, традиционно следующими в голове султанского поезда.

Наутро Ибн Баттута получил породистого каурого жеребца из султанской конюшни и, облачившись в пожалованный султаном кафтан, занял отведенное ему место среди улемов и судей. Отвечая на их чопорные, чуть настороженные поклоны, он старался держаться уверенно и спокойно, но руки, придерживавшие поводья, чуть заметно дрожали от переполнявшего его ликования. Все опасения были позади, и сейчас, принятый и обласканный султаном, он мог рассчитывать на взлет, который еще год назад показался бы ему немыслимым…

Скрипнули, поворачиваясь в огромных петлях, окованные железом дворцовые ворота, и из них, покачивая задранным кверху хоботом, медленно выступил сверкающий драгоценной сбруей султанский слон. На его спине на разноцветных набивных подушках лежал, опершись на локоть, Мухаммед-шах; над его головой покачивался шелковый зонт, который придерживали с помощью длинных шестов шагающие вслед за слоном темнокожие гулямы. При виде пышной процессии простолюдины, столпившиеся обочь дороги, как подкошенные повалились на землю, и Ибн Баттута сверху глядел на их спины, довольно улыбаясь, словно все эти почести предназначались ему.

У городских ворот, украшенных разноцветными гирляндами, султанский поезд ожидала многотысячная толпа. «На некоторых слонах, - вспоминал Ибн Баттута, - были установлены катапульты, и, когда султан приблизился к городу, они стали стрелять золотыми и серебряными монетами».

Поднялась настоящая свалка. Люди бросались под копыта коней, падали на четвереньки, жадно хватая летевшие в разные стороны динары и дирхемы. С балконов, нависших над улицей, летели вниз букеты желтых и белых цветов; катапульты стреляли снова и снова, и звон подпрыгивающих на камнях монет смешивался с храпами коней и ликующими криками горожан. У стен султанского дворца были установлены деревянные, обтянутые шелком помосты, с которых, силясь перекричать толпу, тонкими пронзительными голосами пели уличные актрисы.

С грохотом и лязгом захлопнулись тяжелые двустворчатые ворота дворца, а город еще долго встревоженно гудел и успокоился лишь к ночи, когда ударила первая стража и по обычаю все должны были расходиться по домам…

«Терпение горько, плод его сладок», - говорят индусы. С прибытием султана начались настоящие чудеса. Утром следующего дня гости были вызваны к вратам тронного зала, где по приказу великого кадия чиновник казначейства внес в свой кондуит их имена и титулы и объявил, что каждому причитается доля из щедрого пожертвования, что выделила мать султана по случаю возвращения сына.

Ибн Баттута получил пять тысяч динаров золотом.

Но это было только начало.

- Вы оказали нам честь своим прибытием, - сказал султан на обеде. - Не знаю, сможем ли мы всех вас достойным образом вознаградить. Старшего из вас я буду почитать как отца, равного мне годами назову братом, а молодых - сыновьями. Самое дорогое, что есть у меня, это Дели, и я отдаю его вам.

После этого султан назначил каждому из гостей годовое содержание. Ибн Баттуте он положил двенадцать тысяч золотых динаров и поручил благоустройство мавзолея султана Кутб уд-дина Айбека, что по обычаю давало право на десятую часть дохода с пожалованных мавзолею тридцати деревень.

В тот же день Ибн Баттута был назначен городским кадием Дели. Об этом можно было только мечтать, но, твердо следуя этикету, Ибн Баттута сделал вид, что колеблетея, принимать ли ему столь высокую ответственность.

- Господин мой! - сказал он султану. - Хорошо известно, что я придерживаюсь маликитского толка в исламе, тогда как паства главным образом состоит из ханифитов. К тому же мне неведом их язык, каково же мне судить их?

- Пустяки,- добродушно возразил султан. - Я уже отрядил тебе в помощь двух опытных помощников. Ты можешь во всем положиться на них, а подписываться под документами не такой уж великий труд. Ты молод, но умен не по годам, а поэтому будешь моим сыном.

- Я твой раб и слуга, - ответил Ибн Баттута, склоняя голову.

Но султан только этого и ждал. Он уже вошел во вкус древней восточной игры в великодушие и подброшенную Ибн Баттутой мелкую карту тотчас покрыл козырем.

- Ты наш господин, и все мы твои слуги, - сказал он, едва заметно усмехаясь. - Если тебе не хватает того, что пожаловано, возьми еще и странноприимный дом, где ты будешь содержать факиров.

Ибн Баттута смиренно прикоснулся губами к его руке.

На следующий день гости получили султанскую одежду, осбруенных лошадей, деньги. Положив на плечо увесистые кошели с динарами, они отправились в тронный зал, где по .обычаю кланялись султану и целовали копыта дарованных коней.

А на обратном пути Ибн Баттута уже сам принимал поклоны от мелких дворцовых чинов. Еще вчера он был заезжим купцом, а сегодня судьба вознесла его на недосягаемую высоту.

С кочевой жизнью было покончено, пыльные дорожные кафтаны брошены на дно сундуков. Изменился быт - приспели новые привычки. По дворцовым коврам не ходят, как по разбитому шляху. Ибн Баттута научился ступать вкрадчиво, мягко, голову нес, как сосуд с шербетом. Речь его стала неторопливой, словам прибыло увесистости, степенности.

Так стекло, потершись о золото, приобретает блеск изумруда.

* * *

Дни и месяцы безбедной службы складываются в годы. Над стрельницей дворца Биджаи Мандал привычно покачиваются, показывая то спины, то лиловые, с прикушенными языками лица, трупы казненных. С высоты мертвецам виден весь город, что шевелится, как червивый пирог, разрезанный на четыре куска. Так уж сложилась столица, начавшись у Красного форта, заложенного еще в XI веке раджпутским вождем Ананг Палом, и позднее, при каждом новом хозяине раздаваясь вширь, прирастая дворцами и кварталами, замкнутыми многогранниками крепостных стен. Древнюю столицу Томаров, собственно Дели, облюбовал еще Кутб уд-дин, пришедший сюда в 1193 году. Суровому воину не терпелось увековечить свою победу, и он велел отстроить недалеко от Красного форта триумфальную колонну Кутб-минар в виде величественного минарета, опоясанного ажурными кольцами балконов. Ребристая поверхность минарета снизу доверху покрыта резным орнаментом, лигатуры коранических мудростей змеятся по шероховатой облицовке, сплетаясь в изящный, понятный лишь посвященному узор. Первые три этажа построены из красного песчаника, четвертый и пятый - из мрамора. Триста семьдесят восемь стершихся ступеней ведут на самый верхний балкон, где от высоты перехватывает дыхание.

Рядом с Кутб-минаром радует глаз фасадом из стрельчатых арок мечеть Кувват-уль-Ислам. Она была заложена Кутб уд-дином, а достроил ее Ильтутмыш, воздвигший в одном из углов свою гробницу, где и успокоился в вечном сне.

При Ала уд-дине к северо-востоку от Дели поднялись стены Нового города - Сири. Он был славен своим тысячеколонным дворцом «Хазар-сутун», о котором остались лишь воспоминания современников: в истории бумага часто оказывается долговечнее камня, и сегодня археологи не могут установить даже местоположение исчезнувшего дворца. Между Сири и Старым городом сбились в плотную кучу лавки и дома ремесленников, изумрудные островки садов.

Третий кусок «пирога» - каменная ставка отца Мухаммед-шаха - Туглакабад. Обнесенная мощными наклонными стенами, с бастионами и бойницами, она больше походит на крепость, изготовившуюся к длительной осаде, нежели на город, где некогда бурлила шумная, веселая, разноязыкая жизнь. Даже сложенная из красного камня и мрамора усыпальница Гийяс уд-дина, что возвышается посреди небольшого озерца, мрачно ощерилась полукруглыми выступами стрельниц, увенчанных зазубринами бойниц. Так отпечатались в архитектуре суровые нравы XIV века: правитель или феодал чувствовал себя в безопасности, лишь отгородившись от мира глубоким рвом и высокими стенами, и даже фамильный склеп строил наподобие форта, словно и в мире ином стремился оградить себя от боя камнеметных машин.

Четвертый город, Джеханпаннах, отстроен Мухаммед-шахом. Это на его вратах днем и ночью покачиваются мертвецы, и вид их настолько привычен, что исчезни они на время - и станет не по себе, как если бы невзначай исчезла крепостная стена или башня с бойницами. Но мертвецы никуда не денутся - не успеют захоронить одних, как им в черед появляются другие, и чем угрюмей и задумчивей султан, тем опасливей повадки придворных: можно ли угадать, на кого обрушится его гнев?

Ибн Баттута до поры до времени ничего не боялся. Его жизнь была как арба, что, чуть подрагивая, катится по наезженному тракту в ту сторону, куда несет его судьба, и над нею не властен возница, лишь для видимости лениво помахивающий кнутом.

Каждое утро новоиспеченный кадий облачается в черную абаю, водружает на голову высокий колпак, из-под которого свешивается краешек тайласана, и отправляется в присутствие.

Кадий по традиции пользуется всеобщим уважением. В глазах общины он, пожалуй, самый авторитетный человек. Честность и неподкупность вкупе с высокой образованностью - вот его главные достоинства, а что на свете точнее интуиции сердца, подкрепленной доводами ума? О нерадивых, нечистых на руку судьях писал еще Джахиз, по-видимому, и таких было немало в провинциальных мусульманских городах, но бесчиние грешников не бросает тени на благонравие праведников: ведь облако заслоняет солнце лишь на время, ибо оно мимолетно и случайно, а дневное светило неизменно и объемлет весь мир…

Посыльный вводит в зал истца и ответчика, которые садятся по разные стороны ковра. У каждого заготовлен целый ворох доказательств, и тот, кто награжден большим красноречием, имеет лучшие шансы на успех. Ибн Баттута терпеливо опрашивает истца, потом ответчика, одного за другим приглашает на ковер добровольных или платных свидетелей. Всякое случается в суде - и слезы, и крики, и перепалка, что вот-вот кончится рукоприкладством, но кадий не может довериться ни мольбам, ни уговорам. Лишь три вида доказательств законны: чистосердечное признание ответчиком своей вины, показания свидетелей и клятва именем аллаха. Угрозы и запугивания запрещены, а признание, вырванное под пыткой, в исламе считается недействительным.

Выслушав показания тяжущихся, Ибн Баттута по традиции старается склонить их к примирению. Если это не удается, он спрашивает ответчика, признает ли тот справедливость иска. Ответчик волен поступить трояко: признать за собой вину, отрицать ее или попросту молчать, не подтверждая ни того, ни другого. В последних двух случаях вся надежда на свидетелей, и тут уж от судьи требуется и ум и проницательность, чтобы за наворотом фактов и домыслов угадать самую суть, отыскать в клубке конец ниточки и, осторожно подергивая ее, размотать его весь до конца.

После этого он с чистым сердцем может огласить приговор, который по шариату всегда окончателен, бесповоротен, обжалованию не подлежит. Более того, исполнение чаще всего незамедлительно следует за вынесением вердикта - власть судебная и власть исполнительная собраны в одной руке.

Обязанности Ибн Баттуты не ограничены судопроизводством. Неспроста карман его абаи оттягивает увесистая судейская печать - ею он скрепляет завещания, брачные договоры, купчие грамоты, акты о разделе имущества. Требуют времени и попечительство за сиротами и подкидышами, и дела странноприимного дома, и хлопоты по благоустройству мавзолея Кутб уд-дина Айбека, который хоть и поставлен основательно, а все же с годами ветшает, нуждается в хозяйском рачительном пригляде.

Словом, успевай крутиться. Дни складываются в месяцы, месяцы - в годы. В свой черед ложатся на лоб глубокие борозды, сеточки от раздумчивого прищура собираются в уголках глаз, и борода, иссиня-черная, топорщащаяся кверху, поблескивает редкой прошивью ранней седины.

Все подпадает в этом мире зоркому оку судьбы, переменчивой как море.

Какой араб, иль перс, иль грек лукавый

В расцвете сил, величия и славы -

Пророк иль царь - остался невредим,

Когда судьба открылась перед ним?

Закон стрелы: лететь быстрей, чем птица,

Щадить стрелка и крови не страшиться.

Своей спиной, как пленные рабы,

Мы чувствуем следящий взор судьбы.

Так писал великий аль-Маарри, который, будучи слепым, видел дальше большинства зрячих.

«Следящий взгляд судьбы» Ибн Баттута с содроганием почувствовал на своей спине несколько лет спустя, когда по всей Индии, как змея в камышах, прошуршал зловещий слух о казни известного суфийского подвижника Шихаб ад-дина. Старик суфий, пользовавшийся покровительством султанов Кутб уд-дина и Гияс уд-дина, напрочь отказался служить заступившему на трон Мухаммед-шаху, которого он, не страшась возмездия, открыто называл тираном. Действуя то посулами, то угрозами, молодой султан неоднократно пытался привлечь строптивого шейха на свою сторону, но всякий раз получал решительный отказ. Взбешенный неуступчивостью отшельника, Мухаммед-шах велел выщипать ему бороду щипцами и на семь лет сослал его в Даулатабад.

Но и это не образумило упрямца, убежденного в приоритете веры над государственной властью. Конфликт между короной и власяницей достиг драматического накала. Кровавая развязка стала неизбежной.

Ибн Баттута, безусловно, знал о многолетнем противоборстве султана со святым старцем и все же рискнул наведаться в пещеру в окрестностях Дели, где Шихаб ад-дин проводил дни и ночи в размышлениях и молитвах.

Как это часто случалось с Ибн Баттутой, любознательность пересилила благоразумие, и отныне ему оставалось уповать лишь на милосердие аллаха.

Посещение опального шейха не прошло без последствий. Сразу после казни Шихаб ад-дина султан занялся выяснением всех его связей. К подозреваемым приставили соглядатаев, не отступавших от них ни на шаг. «Когда султан поступал таким образом с кем-либо, - писал Ибн Баттута, - спасения уже не было». Можно было надеяться лишь на особое благорасположение султана, всегда выделявшего Ибн Баттуту среди прочих слуг.

Но и этим надеждам не суждена была долгая жизнь. Как-то в пятницу Ибн Баттута невзначай выглянул в окно. То, что он увидел, заставило его похолодеть. По другой стороне улицы, напротив его дома, зябко поеживаясь от рассветной сырости, туда-сюда прогуливались четверо соглядатаев. Когда Ибн Баттута, второпях одевшись, стремительно выскочил из дому, они переглянулись и с показным равнодушием гуськом двинулись за ним.

Положение Ибн Баттуты было, прямо скажем, не из лучших. По дворцу гуляли слухи о страшных пытках, которым султан подверг Шихаб ад-дина. Казни следовало ожидать со дня на день. Инстинкт самосохранения подсказывал, что еще не поздно броситься в ноги султану, повиниться, ценой унижения вымолить себе жизнь.

Но Ибн Баттута не сделал этого. Две недели гнетущей неопределенности, когда угроза расправы как дамоклов меч висела над его головой, он пережил стойко и достойно, не дав усомниться в своем мужестве тем, кто мысленно уже попрощался с ним. Досадуя на свою суетливость в то пятничное утро, он старался держаться осанисто, неторопливо, ходил с высоко поднятой головой, церемонно отвечая на поклоны знакомцев. Ни словом, ни жестом Ибн Баттута не выдал страшного оцепенения души, поставленной перед выбором: сохранить жизнь, утратив достоинство, или не поступиться им, смело глядя в лицо смерти.

Ибн Баттута выбрал второе и впоследствии никогда не кичился этим. Внутреннее борение угадывается между строками его книги, и если современникам великого путешественника не было дела до его душевных терзаний, то нам, восстанавливающим сегодня его жизнь, дорого все, что делает ближе и осязаемей его человеческое лицо.

После казни Шихаб ад-дина султан отправился в Синд, по-видимому отказавшись от намерения расправиться с поклонниками мятежного шейха. Опасность, казалось бы, миновала, но испытания, выпавшие на долю Ибн Баттуты, надломили его силы, и он на время полностью отошел от мирской жизни, удалившись в суффийскую обитель, где дни и ночи напролет проводил в молитвах и чтении Корана…

Наступил сорок второй год. Ибн Баттуте исполнилось тридцать восемь лет, из коих семнадцать он провел вдали от родного дома, в странствиях по миру. Последние годы, правда, прошли оседло при дворе делийского султана. Но тридцать восемь лет, но сегодняшним понятиям, возраст мужской зрелости, в те времена считали порогом старости; приходилось задумываться, как жить дальше; все чаще являлась мысль о возвращении на родину.

В начале июля в обитель, где дервишествовал Ибн Баттута, нагрянул султанский гонец. Он передал Ибн Баттуте, что Мухаммед-шах велит ему немедленно прибыть во дворец.

«Султан послал мне оседланного коня, наложниц, гуляма, одежду, деньги, - вспоминал Ибн Баттута. - Я облачился в дарованные им одежды и отправился к нему. На мне была джубба голубого цвета с подкладкой, в ней я молился… Когда я прибыл к султану, он одарил меня с щедростью, о которой я едва ли мог помыслить.

- Я велел вызвать тебя, - сказал султан, - чтобы ты отправился моим послом к китайскому царю. Я ведь знаю твою страсть к путешествиям.

Он снарядил меня всем необходимым и назначил мне спутников».

Мухаммед-шах остановил свой выбор на Ибн Баттуте вовсе не случайно. По-видимому, магрибинец обладал всеми качествами, которые полагалось иметь послу. Об этих качествах писал сельджукский визирь Низам аль-Мульк в своем трактате «Сиясат-намэ»:

«Надо, чтобы он (посол. - И.Т.) был смел в беседе, но не многоречив, совершал бы много путешествий, знал бы что-нибудь во всякой науке, был бы понятлив, предусмотрителен, обладал бы степенностью и, хорошим внешним видом. Если к тому же он учен и почтенного возраста - тем лучше».

Начались сборы в дорогу. 22 июля 1342 года посольский караван вышел на почтовый тракт. Впереди была Южная Индия, длительный морской переход к берегам страны Син.

Вряд ли Ибн Баттута мог. предположить, что с Дели он прощается навсегда.