Реймонд Карвер Поручение

Чехов. Вечером двадцать второго марта 1897 го­да он отправился ужинать со своим другом и конфидентом Алексеем Сувориным. Суворин был баснословно богатым книгоиздателем и газет­ным магнатом, реакционером, человеком из низов, — его отец сражался рядовым в битве при Бородине. Дед его, как и дед Чехова, был крепостным. Лишь это их и роднило — в обоих текла крестьянская кровь. В остальном — и по убеждениям, и по темпе­раментам, они совсем не сходились. И все же Суво­рин был одним из немногих близких друзей Чехова, и Чехов любил его общество.

Разумеется, они выбрали лучший московский рес­торан — «Эрмитаж», бывший особняк; на то, чтобы отведать там ужин из десяти перемен, включавший, конечно же, вина разных сортов, ликеры и кофе, могло уйти несколько часов, даже большая часть но­чи. Одет Чехов,был, как всегда, безукоризненно — черный фрак и жилет, всегдашнее пенсне. Выглядел он в этот вечер почти так же, как выглядит на фото­графиях того периода. Казался безмятежным, ожив­ленным. Обменявшись рукопожатием с метрдоте­лем, он обвел взглядом огромную залу. Она была за­лита ярким светом роскошных люстр, за столами сидела изысканно одетая публика. Непрестанно сно­вали официанты. Чехов уселся за столик напротив Суворина, как вдруг, совершенно внезапно, изо рта у него хлынула кровь. Суворин с помощью двух офи­циантов отвел его в уборную, где они попытались остановить кровотечение, прикладывая лед. Потом Суворин отвез Чехова в отель и велел приготовить ему постель в собственных апартаментах. Позже, после еще одного горлового кровотечения, Чехов согласился, чтобы его перевезли в специализиро­ванную клинику, где лечат туберкулез и прочие ле­гочные болезни. Когда Суворин навестил его, Чехов извинился за случившийся третьего дня в ресторане «скандал», однако продолжал настаивать, что ниче­го серьезного ему не угрожает. «Больной, — записал Суворин в дневнике, — смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой сосуд».

Младшая сестра Мария навестила Чехова в клини­ке в конце марта. Погода стояла отвратительная, шел мокрый снег, повсюду громоздились обледенев­шие сугробы. Мария с трудом нашла извозчика, что­бы доехать до лечебницы. Пока добралась, успела переволноваться и впасть в отчаяние.

«Антон Павлович лежал на спине, — пишет Мария в своих воспоминаниях. — Говорить ему было запре­щено. Поздоровавшись с ним, я, чтобы скрыть чув­ства, отошла к столу». Там, среди бутылок шампан­ского, банок икры, букетов от доброжелателей она увидела нечто, поразившее ее в самое сердце: карандашный рисунок, явно сделанный специалистом, легкие Чехова. Врачи часто делают такие наброски, чтобы показать больному, каково, на их взгляд, со­стояние дел. Легкие были прорисованы синим, но верхняя часть закрашена красным. «Мне стало ясно, что они поражены болезнью», — пишет Мария.

Посетил больного и Лев Толстой. Персонал ле­чебницы с благоговением взирал на величайшего русского писателя. И, возможно, самого знаменито­го человека в России. Разумеется, ему разрешили пройти к Чехову, хотя «посторонних» к больному не допускали. Врачи и сиделки трепетали от подобост­растия, провожая сурового бородатого старика к Чехову в палату. Толстой был невысокого мнения о пьесах Чехова (считал их чересчур статичными и недостаточно нравоучительными. «А куда с вашими героями дойдешь? — спросил он Чехова однажды. — « С дивана, где они лежат, до чулана и обратно?»), од­нако ему нравились чеховские рассказы. А кроме то­го, он попросту любил Антона Павловича. Он как-то сказал Горькому: «Ах, какой милый, прекрасный че­ловек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто — чудесный!». А в дневнике Толстого (в те времена почти каждый вел дневник) есть запись: «Я очень рад, что люблю... Чехова».

Толстой размотал шерстяной шарф, снял медве­жью шубу и опустился на стул у постели Чехова. То, что больному, принимавшему лекарства, запрещено было говорить, а уж тем более вести беседу, его не остановило. Чехову выпала роль зачарованного слу­шателя, пока граф развивал перед ним свои теории о бессмертии души. По поводу этого визита Чехов впоследствии написал: «Он... полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, лю­бовь) , сущность и цель которого для нас составляет тайну. (...) такое бессмертье мне не нужно, я не по­нимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю...».

Тем не менее, Чехов был очень тронут заботой, которую проявил, посетив его, Толстой. В отличие от Толстого он не верил, причем не верил никогда, в жизнь после смерти. Он вообще отрицал то, что нельзя проверить одним из пяти чувств. Что касает­ся его взглядов на жизнь и писательское ремесло, он однажды упомянул, что «политического, религиоз­ного и философского мировоззрения у меня нет, я меняю его ежемесячно, поэтому я вынужден ограни­читься лишь описанием своих героев — как они лю­бят, женятся, заводят детей, умирают, как они гово­рят».

Ранее, еще до того, как у него выявили туберкулез, Чехов сказал: «Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: "Не поможет. С вешней водой уйду"» (сам Чехов умер летом, в страшную жару). Когда ему са­мому поставили тот же диагноз, он постоянно пы­тался доказать, что все не так уж и плохо. Такое впе­чатление, что почти до конца он был уверен, что сможет перебороть болезнь, как какой-нибудь затя­нувшийся катар. Даже в самые последние дни он го­ворил, и вроде как верил этому, о возможности вы­здоровления. В письме, написанном незадолго до смерти, он даже сообщает сестре: «здоровье входит в меня пудами» и утверждает, что в Баденвейлере ему стало гораздо лучше.

Баденвейлер — курортный городок на водах в за­падной части Шварцвальда, неподалеку от Базеля. Почти из любой его точки видны Вогезы, а воздух в те дни там был чистым и целительным. С незапамят­ных времен русские ездили туда купаться в горячих минеральных источниках и совершать променады по бульварам. В июне 1904 года Чехов отправился туда умирать.

В начале месяца он одолел тяжелый переезд из Москвы в Берлин. Его сопровождала жена, актриса Ольга Книппер, с которой он познакомился в 1898 году на репетициях «Чайки». Современники восхи­щались ее сценическим дарованием. Она была та­лантлива, хороша собой, моложе будущего мужа поч­ти на десять лет. Чехов влюбился в нее с первого взгляда, однако доказывать серьезность своих чувств не спешил. Он в принципе предпочитал су­пружеским узам легкий флирт. В конце концов, по­сле трех лет ухаживания, наполненных расставания­ми, письмами и неизбежными размолвками, двад­цать пятого мая 1901 года они тихо обвенчались в Москве. Чехов был невероятно счастлив. Он назы­вал Ольгу «лошадкой», иногда «собакой» или «собач­кой». Еще он любил говорить «индюшечка» или про­сто «моя радость».

В Берлине Чехов обратился к известному специа­листу-пульмонологу, некоему доктору Карлу Эвальду. Однако, по словам очевидца, осмотрев Чехова, док­тор только воздел руки и, не сказав ни слова, вышел из кабинета. Болезнь зашла слишком далеко: доктор Эвальд гневался на себя за то, что не может сотво­рить чуда, а на Чехова за то, что тот так болен.

В отеле Чехова посетил русский журналист, кото­рый потом отправил своему издателю такую теле­грамму: «Дни Чехова сочтены. Судя по всему, он бо­лен смертельно, страшно худ, постоянно кашляет, при малейшем движении начинает задыхаться, и у него высокая температура». Тот же самый журна­лист видел Чеховых на Потсдамском вокзале, где они садились в поезд до Баденвейлера. По его словам, «Чехов с трудом поднялся по небольшой лесен­ке на перрон. Чтобы отдышаться, ему пришлось на несколько минут присесть». Чехову вообще было больно двигаться: ломило ноги, мучили боли внут­ри. Болезнь распространилась на пищеваритель­ный тракт и позвоночник. Жить ему оставалось меньше месяца. О своем состоянии он теперь гово­рил, по словам жены, «с почти беспечным равноду­шием».

Доктор Шверер, один из многих осевших в Баден-вейлере врачей, неплохо зарабатывал лечением обеспеченной публики, которая приезжала на ку­рорт избавляться от всяческих хворей. Среди его пациентов были больные и немощные, были и про­сто старые ипохондрики. Чехов стоял среди них особняком: случай явно был безнадежный, жить больному оставалось считанные дни. А больной был очень знаменит. Даже доктор Шверер знал его имя: он читал рассказы Чехова в немецком журнале. Ос­мотрев больного в начале июня, он выразил восхи­щение чеховским даром, однако свои профессио­нальные выводы оставил при себе. Ограничился тем, что прописал пациенту диету из какао, овсянки, обильно сдобренной сливочным маслом, и земля­ничного чая. Чай предназначался для того, чтобы больной мог спать по ночам.

Тринадцатого июня, меньше чем за три недели до смерти, Чехов отправил матери письмо, в котором говорил, что здоровье его поправляется. Там, в част­ности, сказано, что через неделю он надеется пол­ностью исцелиться. Зачем он так написал? Что было у него в мыслях? Он и сам был врачом, он всё пре­красно понимал. Он умирает — это была простая и непреложная истина. И все равно, сидя на балконе гостиничного номера, он просматривал расписание поездов. Выяснял, когда уходят пассажирские суда из Марселя в Одессу. Но все же он знал. На этом эта­пе он не мог не знать. Тем не менее, в одном из по­следних писем он сообщает сестре, что с каждым днем набирается сил.

К писательству его больше не тянуло, впрочем, не тянуло уже давно. 1од назад он чуть не бросил, не за­кончив, «Вишневый сад». Эта пьеса далась ему нече­ловечески тяжело. Под конец он осиливал не боль­ше шести-семи строк в день. «Я начинаю падать ду­хом, — писал он Ольге. — Мне кажется, что я как литератор уже отжил, и каждая фраза, какую я пишу, представляется мне никуда не годной и ни для чего не нужной». Работу он, однако, не прекращал. Пьеса была завершена в октябре 1903 года. После этого он уже не писал ничего, не считая писем и разрознен­ных заметок в записной книжке.

Вскоре после полуночи второго июля 1904 года Ольга послала за доктором Шверером. Помощь тре­бовалась срочно: Чехов бредил. Соседний номер снимали двое русских студентов, и Ольга бросилась к ним, сказала, что происходит. Один из молодых людей уже спал, другой еще не ложился, читал и ку­рил. Он помчался к доктору Швереру. «Я слышу, как сейчас, среди давящей тишины июльской мучитель­но душной ночи звук удаляющихся шагов по скрипу­чему песку...» — написала потом Ольга в своих воспо­минаниях. В забытьи Чехов говорил о моряках, бор­мотал отрывочные фразы о каких-то японцах. «На пустое сердце льда не кладут», — сказал он, когда Ольга попыталась положить ледяной пузырь ему на грудь.

Доктор Шверер пришел и принялся расклады­вать инструменты, не сводя глаз с Чехова, который прерывисто дышал. Зрачки у больного были расширены, виски блестели от испарины. На лице докто­ра Шверера ничего не отражалось. Он не любил да­вать волю чувствам, но понимал, что развязка близ­ка. Однако, как бы там ни было, он, врач, дал клятву бороться за больного до конца, а жизнь в Чехове пусть слабо, но еще теплилась. Доктор Шверер при­готовил шприц и ввел камфару, чтобы стимулиро­вать сердце. Камфара не помогла — ничто уже, разу­меется, не могло помочь. Однако доктор сказал Оль­ге, что собирается послать за кислородом. И тут Чехов внезапно очнулся и, совершенно осмыслен­но, негромко сказал: «Зачем это? Прежде чем прине­сут, я буду трупом».

Доктор Шверер потянул себя за пышный ус и ус­тавился на больного. Щеки знаменитого писателя ввалились и посерели, лоб стал восково-желтым, ды­шал он с хрипом. Доктор Шверер сознавал, что счет идет на минуты. Не сказав ни слова, не посоветовав­шись с Ольгой, он шагнул в нишу, где на стене висел телефон. Прочел инструкцию, как им пользоваться. Если нажать на кнопку и повернуть ручку на боко­вой панели, можно связаться с подвальными поме­щениями отеля, с кухней. Доктор снял трубку, при­жал к уху и сделал все так, как говорилось в инструк­ции. Когда ему наконец ответили, он потребовал бутылку самого лучшего шампанского. «А сколько бокалов?» — поинтересовались у него. «Три бокала! — крикнул он в трубку. — И пошевеливайтесь, ясно?» То было одно из тех редкостных озарений, которые впоследствии часто остаются неоцененными, пото­му что задним числом кажется, что иначе и нельзя было поступить.

Шампанское принес заспанный молодой человек со всклокоченными белесыми патлами. Его формен­ные брюки были измяты, стрелки на них разошлись, а застегивая второпях тужурку, он пропустил одну пет­лю. У него был вид человека, который устроился пе­редохнуть (прикорнул в кресле и задремал), когда вда­леке в предрассветный час — боже всемилостивый! — раздался глас телефона, и вот его уже трясет управля­ющий и велит отнести бутылку «моэта» в двести один­надцатый номер. «И пошевеливайся, ясно?»

Молодой человек вошел в номер, держа серебря­ное ведерко с бутылкой шампанского, обложенной льдом, и серебряный поднос с тремя бокалами из граненого хрусталя. Он стал освобождать на столе место для ведерка и бокалов, вытягивая шею, пыта­ясь заглянуть в соседнюю комнату, откуда доноси­лось тяжелое хриплое дыхание. Звук был тягост­ный, страшный, и когда дыхание стало уж совсем прерывистым, молодой человек уткнул подбородок в воротник и отвернулся. Забывшись, он уставился в открытое окно на спящий город. Потом крупный представительный мужчина с большими усами всу­нул ему в руку несколько монет — на ощупь было яс­но, что чаевые щедрые, — и дверь перед молодым че­ловеком внезапно распахнулась. Он сделал несколь­ко шагов, и уже на площадке раскрыл ладонь и с удивлением взглянул на монеты.

С методичностью, присущей ему во всем, доктор извлек пробку из бутылки. Сделал он это так, чтобы, по возможности, свести на нет праздничный хло­пок. Потом разлил шампанское в три бокала и, по привычке, снова заткнул горлышко пробкой. После этого отнес бокалы к ложу больного. Ольга на миг выпустила руку Чехова — которая, как она напишет впоследствии, жгла ей пальцы. Она подсунула еще одну подушку ему под голову. Потом поднесла про­хладный бокал к ладони мужа и убедилась, что его пальцы сомкнулись на черенке. Все трое — Чехов, Ольга, доктор Шверер — обменялись взглядами. Они не чокались. Не говорили тостов. Да и за что они могли пить? За смерть? Чехов собрал остатки сил и произнес: «Давно я не пил шампанского». По­том поднял бокал к губам и осушил. Через минуту-другую Ольга взяла у него пустой бокал и поставила на прикроватный столик. Тогда Чехов повернулся на бок. Закрыл глаза, вздохнул. Через минуту дыха­ние его остановилось.

Доктор Шверер взял лежащую на простыне руку Чехова. Прижал пальцы к его запястью и достал из жилетного кармана золотые часы, щелкнув крыш­кой. Секундная стрелка двигалась медленно, очень медленно. Он дал ей трижды обойти циферблат, пы­таясь уловить биение пульса. Было три часа ночи, но прохладой не веяло. Такой жары в Баденвейлере не помнили уже долгие годы. Все окна в обеих комна­тах были распахнуты, но в воздухе не чувствовалось ни дуновения. Большой темнокрылый мотылек вле­тел в окно и затрепыхался у электрической лампы. Доктор Шверер опустил руку Чехова на простыню. «Все кончено», — сказал он. Потом закрыл крышку часов и снова положил их в жилетный карман.

Ольга тут же вытерла слезы и взяла себя в руки. Она поблагодарила доктора за то, что откликнулся и пришел. Он спросил, не дать ли ей успокоительного — настойки опия или несколько капель валерьяны. Она качнула головой. Впрочем, у нее есть одна просьба. Прежде, чем будут поставлены в извест­ность власти и налетят газетчики, прежде чем Че­хов перестанет ей принадлежать, она хотела бы не­много побыть с ним наедине. Окажет ли ей доктор такую любезность? Может ли он слегка повреме­нить с сообщением?

Доктор Шверер пригладил пальцем усы. Почему бы нет? В конце концов, какая разница, узнают о слу­чившемся сейчас или несколько часов спустя? Оста­валось ведь только одно, выписать свидетельство о смерти, а это можно сделать утром в своем кабине­те, сначала немного поспав. Доктор кивнул и со­брался уходить. Пробормотал соболезнования. Оль­га наклонила голову. «Вы оказали мне честь», — ска­зал доктор Шверер. Потом взял свой чемоданчик и покинул комнату, покинув и нашу историю.

И в этот момент из бутылки вылетела пробка; на столешницу поползла пена. Ольга вернулась к смертному ложу Чехова. Она сидела на табуретке, держа его за руку, время от времени поглаживая по лицу. «Не было вокруг ничьих голосов, никакой суе­ты обыденной жизни, — пишет она, — только красо­та, покой и величие смерти...»

Она провела с Чеховым всю ночь, пока, на заре, в гостиничном саду не засвистали дрозды. Потом от­туда же донесся скрип передвигаемых столов и сту­льев. Вскоре до нее стали долетать голоса. Затем по­слышался стук в дверь. Она, разумеется, решила, что это какой-нибудь чиновник — из медицинской комиссии или из полиции, что придется отвечать на вопросы и заполнять бумаги, или, может быть, хотя и вряд ли, это доктор Шверер привел сотрудника похоронной конторы, который поможет забальза­мировать тело для отправки в Россию.

Но она увидела того же белобрысого юнца, кото­рый несколько часов назад принес шампанское. Од­нако на сей раз брюки его были тщательно отглаже­ны, стрелки заутюжены, а обтягивающая зеленая ту­журка застегнута на все пуговицы. Совсем другой человек. Сна ни в одном глазу, пухлые щеки гладко выбриты, волосы причесаны, во всем видна готов­ность угодить. Он принес фарфоровую вазу с тремя чайными розами на длинных стеблях. Ее он протя­нул Ольге, щеголевато щелкнув каблуками. Она, по­давшись назад, впустила его. Юнец сказал, что при­шел забрать бокалы, ведерко и поднос, да. А еще ему поручили передать, что из-за сильнейшей жары зав­трак сегодня подают в саду. Он выразил надежду, что погода не слишком изнурительная. Извинился за нее.

Женщина слушала рассеянно. Пока он говорил, она не смотрела на него, а разглядывала что-то на ковре. Она скрестила руки, обхватив локти. Тем вре­менем, все еще держа вазу в руках, юноша, ожидая распоряжения, оглядывал комнату. В открытые окна лился яркий солнечный свет. Комната была прибра­на и казалась нетронутой, почти нежилой. Ни одеж­ды, брошенной на стулья, ни башмаков, ни чулок, ни подвязок, ни корсетов, ни открытых чемоданов. Ни­каких следов жизни, одна тяжеловесная гостинич­ная мебель. Потом, поскольку женщина продолжала смотреть вниз, он проследил за ее взглядом и сразу заметил пробку у самого носка своей туфли. Женщи­на ее не видела, она смотрела на что-то другое. Юно­ша хотел нагнуться и подобрать пробку, но руки у не­го были заняты розами, и он боялся, что, обратив на себя внимание, совершит еще большую неловкость. Пересилив себя, он отвлекся от пробки и поднял глаза. Безупречный порядок, если не считать откры­той, наполовину пустой бутылки шампанского, ко­торая стояла, вместе с двумя хрустальными бокала­ми, на маленьком столике. Он еще раз оглядел ком­нату. В открытую дверь было видно, что третий бокал стоит в спальне на прикроватном столике.

А на кровати лежит человек! Лица он не видел, но фигура под одеялом была абсолютно неподвижна. Заметив эту фигуру, он отвел взгляд. А потом, сам не понимая почему, почувствовал некоторое смятение. Прочистил горло, переступил с ноги на ногу. Жен­щина не поднимала глаз, не прерывала молчания. Юноша ощутил, как кровь приливает к щекам. Ему вдруг пришло в голову, что стоило бы, пожалуй, предложить какую-то альтернативу завтраку в саду. Он кашлянул, надеясь привлечь внимание женщи­ны, но она продолжала смотреть на ковер. Высоко­поставленным гостям из-за границы, сказал он, сего­дня завтрак могут подать в номер. Юноша (имя его утрачено, и, вероятнее всего, он пал в Первой миро­вой) сказал, что с удовольствием принесет ей под­нос. Два подноса, уточнил он, бросив неуверенный взгляд в сторону спальни.

Он умолк и пальцем чуть ослабил тугой воротник. Он вконец растерялся. Даже не мог понять, слушает ли она его. Он не знал, что делать дальше; по-преж­нему держал в руках вазу. Чудесный аромат роз ще­котал ему ноздри и, необъяснимым образом, вызвал укол сожаления. Все время, что он ждал, женщина, очевидно, думала о своем. И пока он так стоял, — бормоча какие-то слова, переминаясь с ноги на ногу, вцепившись в вазу, — мысли ее были в другом месте, далеко от Баденвейлера. Но вот она очнулась, выра­жение лица переменилось. Она подняла на него гла­за и покачала головой. И, видимо,мучительно пыта­лась понять, что этот юноша делает в ее номере, по­чему в руках у него ваза с тремя чайными розами. Цветы? Она не заказывала цветов.

Прошло несколько секунд. Она потянулась к су­мочке, нашарила в ней несколько монет. Вытащила и пачку банкнот. Молодой человек провел языком по губам: снова щедрые чаевые, но за что? Что она попросит его сделать? Ему еще не приходилось иметь дела с такими постояльцами. Он снова откаш­лялся.

Завтрака не нужно, сказала женщина. По крайней мере, пока. Завтрак в это утро — далеко не самое важное. Ей нужно другое. Ей нужно, чтобы он схо­дил за сотрудником похоронного бюро. Он ее по­нял? Герр Чехов скончался, вот в чем дело. Comprenez vous[1], молодой человек? Антон Чехов скончался. А теперь слушайте внимательно, сказала она. Она просит его спуститься вниз и спросить у портье, где находится самое солидное в их городе похоронное бюро. Надежное, где ответственно от­носятся к своей работе и ведут себя с подобающим тактом. Короче говоря, заведение, достойное вели­кого писателя. Вот, сказала она, и вручила ему день­ги. Скажите внизу, что я очень просила вас сделать это для меня. Вы слушаете? Вы понимаете, о чем я говорю?

Юноша честно пытался уяснить смысл ее слов. Он решил больше не смотреть в сторону второй комнаты. Он ведь с самого начала заподозрил: что-то не так. Он вдруг почувствовал, как часто бьется под тужуркой сердце, а на лбу выступил пот. Он не знал, куда перевести взгляд. И куда, наконец, поста­вить вазу.

Пожалуйста, сделайте это для меня, сказала жен­щина. Я буду вспоминать вас с благодарностью. Ска­жите внизу, что я очень прошу. Скажите им. Только постарайтесь не привлекать лишнего внимания ни к себе, ни к тому, что случилось. Просто скажите, что это необходимо, что я так велела, — и всё. Вы меня слышите? Кивните, если поняли. Самое главное, не поднимайте шума. Всё это, всё остальное, весь этот переполох, — это скоро начнется. Но самое худшее уже произошло. Вы меня понимаете?

Молодой человек побледнел. Он замер, еще креп­че сжимая вазу. Через силу кивнул.

Отпросившись, он вышел из отеля и зашагал, спо­койно и решительно, впрочем, без неуместной суе­тливости, в сторону похоронного бюро. Нужно дер­жаться так, будто выполняешь очень важное поруче­ние, и не более того. Ему действительно предстоит выполнить очень важное поручение, сказала она. А что­бы обрести больше уверенности, пусть представит, что идет по запруженному людьми тротуару и несет розы в фарфоровой вазе, их надо доставить очень важному лицу. (Она говорила тихо, почти довери­тельно, будто с родственником или с другом). Мож­но даже сказать себе, что тот, к кому он направляет­ся, ждет, и ждет с нетерпением, когда ему принесут эти цветы. И тем не менее, ни в коем случае нельзя сбиваться с шага, переходить на бег. Не забывайте, в руках у вас ваза! Идти надо не мешкая, однако сохра­няя при этом достойный вид. Идти, пока он не ока­жется возле похоронного бюро, у входной двери. Там надо поднять медный молоточек и опустить его раз, другой, третий. Через минуту на стук выйдет уп­равляющий.

Управляющему будет сильно за сорок или, может, слегка за пятьдесят — лысина, плотное сложение, очки в стальной оправе на самом кончике носа. Скромный, неприметный человек, который задает только необходимые и вполне внятные вопросы. Фартук. Возможно, на нем будет фартук. Не исклю­чено, что, слушая вас, он будет вытирать руки тем­ным полотенцем, От одежды может чуть веять формальдегидом. Но ничего, юноша, пугаться не надо. Вы ведь почти взрослый, такие вещи уже не должны вызывать страх или отвращение. Управляющий вы­слушает его. Он человек сдержанный и чинный, этот управляющий, он умеет умерять чужие страхи, а не раздувать их. Он уже давно накоротке со смер­тью во всех ее обликах и формах; у смерти не оста­лось для него ни сюрпризов, ни тайн. Именно его ус­луги и требуются в это утро.

Управляющий принимает вазу с розами. Пока мо­лодой человек говорит, он лишь один раз выказыва­ет проблеск интереса, дает понять, что слышит не­что из ряда вон выходящее. Один раз, когда моло­дой человек упоминает имя покойного, брови управляющего слегка приподнимаются. Вы говори­те, Чехов? Одну минуту, я иду.

Надеюсь, вы меня поняли, сказала Ольга молодо­му человеку. Бокалы не трогайте. Не нужно этого сейчас делать. Нам не до хрустальных бокалов. Ос­тавьте в комнате всё как есть. Всё готово. Мы гото­вы. Так вы идете?

Но в тот момент молодой человек еще думал о пробке, которая так и лежала возле носка его туфли. Чтобы поднять ее, надо нагнуться, не уронив вазу. Он сумеет. Он наклонился. Не глядя, протянул руку и сжал пробку в кулаке.