"Жизнь Льва Шествоа (По переписке и воспоминаниям современиков) том 1" - читать интересную книгу автора (Баранова-Шестова Наталья)Глава VIII Женева, 1920; Париж, 1921–1923— Статьи в «Современных Записках». — Поездка в Берлин. — Сдо в Сорбонне. — Три книги (тома II, III и IV) выходят в издательстве «Скифы» в Берлине. — Статья и две книги опубликованы по-французски. — Портреты Григорьева и Сорина. — Знакомство с Эйтингоном. — Поездка в Понтиньи. Как уже было указано, Шестовы приехали в Геную 5.02.1920 по новому стилю. Оттуда Шестов 10 февраля отправился в Париж — установить контакт с представителями литературного мира и повидать Семена Владимировича Лурье и Даниила Григорьевича Балаховского, чтобы выяснить финансовое положение семьи. Из Парижа Шестов поехал в Лозанну повидаться с матерью и затем (20.02.1920) к Ловцким в Женеву (4 avenuedeVarens). Ловцкие, которые прожили тревожные годы войны в Женеве, пригласили всю семью у них остановиться. Жена Шестова с детьми уже находилась в Женеве, приехав туда прямо из Генуи. Ловцкие предоставили Шестовым две комнаты в своей уютной квартире. В одной из них поселился Шестов. В Швейцарии он нашел свою библиотеку, которую не смог увезти с собой в Москву в 1914 г. Кроме Ловц- ких, Шестовых очень радушно встретил инженер Яков Самойлович Шрейбер, давний знакомый Шестова, который с женой Фридой Лазаревной и дочерью от первого брака Верой жил в Женеве. В течение года с небольшим, который Шестов провел в Женеве, он часто бывал у них. Несмотря на радость опять увидеть родных после столь долгой разлуки и на то, что трудное путешествие, наконец, закончилось, Шестову было нелегко. Он пишет в «Дневнике мыслей», начатом в Киеве в октябре 1919 г., который он привез из России вместе с другими рукописями, написанными в Киеве: Докатился. Думал, что когда докачусь до Женевы, можно будет сказать: ныне отпущаешь раба Твоего. Не тут-то было. Опять мелкие заботы, тысячи мелких забот, и нет никакой возможности думать о чем-либо. Хотелось бы писать в этой тетради, а нужно писать письма, письма без конца. (Дневник мыслей, Женева, 20.02.1920). В первую очередь надо было позаботиться о материальном устройстве семьи. У товарищества было кое-какое имущество за границей: партия кожи, купленная в компании с Семеном Владимировичем Лурье, и товар в Лондоне, где у Товарищества была контора, основанная до войны 1914 г. После войны там осталось довольно много товара. Прежнее дело контора продолжать не могла, и ставился вопрос, начать ли новое — чисто лондонскую торговлю — или реализовать товар и кожу. Этот вопрос много обсуждался, и Шестов вел по этому поводу большую переписку с членами семьи. Он считал, что второй выход — единственно правильный. Он пишет об этом в двух письмах к Саше, который жил тогда в Лондоне: Я не расположен к тому, чтобы развивать торговые операции. Это сопряжено с большим риском. А здесь теперь уже 17 человек, у которых ничего нет, кроме того, что осталось в Лондоне и у Сем. Вл. Если реализовать лондонское дело и когда мы получим то, что следует с Сем. Вл., получится около 20000 фунтов — сумма, на которую все 17 человек при скромной жизни могут просуществовать 8-10 лет. За это время кой-кто себе работу найдет, молодые станут на ноги и т. д. А может и в России условия изменятся. Но конечно жить придется скромно. Каждому человеку придется жить на 100 фунтов в год. Зато будет уверенность в том, что завтрашний день обеспечен. Миша и Володя, конечно, с этим не согласны. Миша хочет деятельности и больших заработков. Володя… очень настаивает на том, чтобы в Лондоне продолжать дело. Я, повторяю тебе, очень против этого. Я уверен, что кроме огорчений, ссор и т. д., ничего из лондонского дела не выйдет. (Саше, Лозанна, 20.02.1920). Пишу тебе, кажется, уже четвертое письмо, но до сих пор писал наскоро. Очень уж устал от всех трудностей, да до сих пор жил так, что негде было и присесть, чтобы спокойно написать. Теперь у Германа я несколько устроился. Он потеснился и уступил нам две комнаты. В одной Наташа — больная, у нее корь, с Анной, в другой — я. Таня живет пока у Шрейберов. Очень угнетает болезнь Наташи, но нужно еще благодарить Бога, что это случилось здесь, а не в Генуе, в ужасных условиях жизни в гостинице и т. п. Анна едва-едва сама держится, а ей приходится целый день толочься, ухаживая за Наташей. Я по целым дням пишу письма в разные города, наводя справки о том, где можно на скромные средства устроиться и т. п. Но авось это уже последние испытания. Это, впрочем, в большой мере зависит от тебя — и тут я перейду к делу. Я уже писал тебе, что из России мы ничего не привезли. Даже на дорогу нам не хватило бы тех денег, которые у нас были. Только присланная тобою валюта нас выручила. Когда мы были в Ялте, все ни о чем больше не мечтали, как о том, чтобы вырваться из того ада, который сейчас в России. Но не успели сесть на пароход, как все прежние /…?/ были забыты. А когда приехали сюда — тем более. Прежде говорили: только бы попасть заграницу, там будем как угодно жить. Теперь хотят жить как жили прежде. Соответственно этому хотят много денег… Что же теперь делать с оставшимися средствами? Так вот теперь для нас выбор: с одной стороны [реализовать товары и кожу, что даст] возможность скромного, обес- печенного для всех на 8–9 лет существования без ссор, дрязг, брани и всего того, чем так богато было киевское житье, с другой [продолжать лондонское дело, и в результате — ] возможность несколько лучшего внешнего устройства, сопряженная с риском остаться без гроша за границей, т. е. быть обреченными на голодную смерть и перспективы всех тех прелестей, которые, надеюсь, еще живы в твоих воспоминаниях и к которым, тоже надеюсь, ты относишься не легче, чем в былые времена. Очевидно, что тут двух мнений быть не может. Только слабость и боязнь, что придется не так удобно жить, заставляет Володю склоняться к второму решению. Что до меня, то я и теперь, как и прежде, в самом деле предпочитаю какое угодно скромное существование той вечной грызне, которая устраивалась в Киеве. И тоже думаю, что нельзя рисковать существованием 20 человек из-за мнимых возможных выгод. И тоже уверен, что в этом отношении ты примешь мою сторону. Миша, если хочет, может и без Лондона вести дело. Володя может взять место. Ты можешь зарабатывать немного своей музыкой, я — литературой. Вместе с тем, что мы будем получать на вырученные после ликвидации дела суммы, получится достаточно, чтобы существовать. Нужно только немного мужества, чтобы согласиться жить, как живут десятки миллионов людей — ведь ни голодать, ни работать сверх сил никому не придется. Придется только отказаться от привычки к роскоши. Все, что я пишу тебе, необычайно для нас важно. Помни это и очень обдумай каждое мое слово. Я уверен, что если мы не ликвидируем дела в Лондоне, это будет для всех настоящим несчастьем. Не знаю, приехал ли уже Миша в Лондон. Во всяком случае, поторопись ответом, т. к. мне очень хотелось бы поскорей убедиться, что ты и сам понимаешь то, о чем я тебе пишу. (Саше, Женева, 24.02.1920). В письме к Саше от 24.02.1920 Шестов говорит о ссорах (См. стр.192.) и дрязгах киевского житья. В другом письме он даже пишет о том, что нелады погубили дело в Киеве, привели его к разорению. Вероятно, Шестов рисует столь мрачную картину, чтобы убедить Сашу. Когда читаешь письма Шестова 1914–1918 гг., положение не представляется столь отчаянным, наоборот, в них не раз говорится о хорошем ходе дела. Пока положение дела не выяснилось, решено было «выдавать» каждой семье по 200 швейцарских франков в месяц на человека. Эта сумма оказалась недостаточной, и с апреля начали выдавать по 250 шв. фр. в месяц. Фаня и Саша взялина себя обязанность заведывать финансами семьи. Много писем было написано на эту тему. Привожу отрывки из двух писем, написанных Шестовым в Женеве Фане и Герману, которые в начале марта уехали из Женевы в Германию на два-три месяца, но там задержались и вернулись только в начале июля. Теперь о делах. Я Саше написал только, что ты теперь вместе с ним меня заменяешь. Значит, кому и сколько высылать — ужеты должна распорядиться. Я могу только тебе свое мнение высказать. Я думаю, что, чем рисковать хотя бы частью того, что у нас осталось в надежде на многочисленные доходы, лу^ше выдавать на каждого человека не 200, а 250 фр. и, кроме того, ввиду того, что все оборвались и износились, выдать единовременно по тысяче фр. на каждую семью: пусть все приведут себя в порядок. Это очень бы успокоило и немного всех устроило. А то все ходят грязные, оборванные и, главное, чем дальше, тем дороже все будет стоить. (26.03.1920). У нас все по-старому. Дети в Гренобле[88] — устраиваются. Все-таки там много дешевле, чем в Швейцарии. Но и то жизнь дорогая. Им нужно одеться, обуться, книги купить — такая же история, как у всех. Но если прибавить по 50 фр. — то, может быть, и они справятся. Самое ужасное, что все так падают духом. Каждому видно, что ему трудно, и не видно, что остальным не менее трудно. Миша думает, что мы «устроены», Маня, что Миша «устроен», Соня чувствует, что ей ужасно, и т. д. Всем «ужасно», но если бы не падали духом, потерпели бы год или полтора, все бы стали на ноги. Этого — никто не понимает. По-моему, предлагаемое мною решение — наилучшее. И, если бы все это поняли, то мы бы, в конце концов, все- таки выбились… И.Ис.* живет пока с нами. Работает много, заводит музыкальные знакомства. Уже намечаются уроки. Кажется, на днях он будет играть в одном богатом доме, где ему заплатят несколько сот (300–400) фр. И ему, бедному, ужасно. Живет на краю города и бегает с виолончелью по всему городу — у него нет ни копейки денег, а у Сони или взаймы вообще брать он не хочет. И еще дает даром уроки Комаровскому. Оборванный весь — ему его коллега указал, что его костюм ganzkaput. Действительно, он весь в дырьях. И все-таки он не унывает — прямо молодец: единственное утешение. Кажется, обо всем написал. Резюмирую: мое мнение — нужно прекратить всякие дела и поддерживать всех, пока хватит денег. (30.03.1920). * * * Одновременно с хлопотами о семье Шестову было необходимо разобраться в литературной обстановке того времени и выбрать себе местожительство. Он думал о Париже и о Берлине. Жизнь эмиграции в этих городах описана Г.Струве в его книге «Русская литература в изгнании» (стр. 19–20) и П.Ковалевским в книге «Зарубежная Россия» (стр.81–90). Передаю вкратце их рассказ. Париж, столица русского рассеяния, с самого начала был политическим и культурным центром. Здесь возникли первые серьезные эмигрантские газеты. Среди них «Последние Новости» оказалась самой долговечной и заняла в эмигрантской печати главное место. Начав выходить 27 апреля 1920 г., она с марта 1921 г. перешла в руки П.Милюкова и стала органом Республиканско-Демократического объединения. Газета просуществовала до самой оккупации немцами Парижа в 1940 г. В газете объявлялось о всех собраниях и лекциях, устраивавшихся в Париже, и давались отчеты о них. По ним можно проследить деятельность Шестова на этом поприще. Первым большим журналом зарубежья была «Грядущая Россия», два номера которой появились в Париже в январе и феврале 1920 г. Больше журнал не выходил из-за отсутствия средств. Через несколько месяцев в Париже был основан журнал «Современные Записки», первый номер которого вышел в ноябре 1920 г. (см. стр.186–187). В это время в Париже была создана Русская Академическая Группа, которая служила центром общения русских профессоров и научных работников. В ее организации приняли участие с самого начала французские профессора, знатоки русской культуры. Она поместилась в центральном бюро французских университетов. Первым председателем Группы был избран проф. Е.Аничков, но, ввиду его отъезда в Белград, его заменил П.Грон- ский. В 1922 г. председателем был избран А.Анциферов, который оставался на этом посту до своей кончины в 1942 г. В правление с самого начала вошел французский профессор русского языка Жюль Патуйе (JulesPatouillet), а профессор Поль Буайе (PaulВоуег), директор парижской Школы восточных языков, был избран почетным членом. Шестов стал членом Академической Группы в июне 1921 г. В 1922 г. П.Милюков и П.Тройский создали Академический Союз. В Париже было основано восемь русских высших учебных заведений. На первом месте стояли Русские факультеты при Парижском университете (Facultes Russespresde l'Universite de Paris), которые являлись Русским отделением Института славяноведения (Section russe de l'Institut d'Etudes Slaves, 9 rue Michelet, Paris 6). Этот институт было принято называть Славянским институтом (InstitutSlave). Главными факультетами были юридический, физико-математический и историко-филологический, к преподаванию в которых было привлечено свыше сорока русских профессоров и доцентов. Организацией лекций занимался Славянский институт. На русском историко-филологическом факультете (FacultedesLettresrusse) Шестов в течение 16 лет читал свободный курс по философии со званием профессора русского факультета при Парижском университете (см. стр.236). Оклады профессоров русских факультетов были значительно ниже окладов французских университетских профессоров, и профессура (один час в неделю) давала Шестову некоторую материальную поддержку, но его не обеспечивала. Русские факультеты от Сорбонны не зависели, но, так как большинство лекций читалось в аудиториях Сорбонны, принято было говорить, что лекции происходят в Сорбонне. Иногда также говорили, что было правильнее, что лекции читаются в Славянском институте. В письмах Шестов не раз упоминает о своем курсе и о своих хлопотах о кафедре. В некоторых письмах он называет факультеты «институтами». В письме от 18 сентября 1921 г. (см. стр.222) он говорит о «Русском историческом институте при Сорбонне» и в нескольких письмах пишет «читал в Сорбонне». Последнее выражение мы тоже употребляем в нашем изложении. Некоторые подробности о кафедре и об организации лекций даны в письме Шестова к Ловцким от 23 февраля 1922 г. (см. стр.231) и в письме к Мандельбергам от 21 ноября 1925 г. (см. стр.325). Шестов также иногда выступал во Франко-Русском институте (высшая школа социальных, политических и юридических наук), основанном в 1925 г., и в Народном университете, основанном в 1921 г. В последнем он читал курс лекций в первом полугодии 1922 г. (см. стр.231). J i Если Париж был столицей русского зарубежья, то с конца 1920 г. по начало 1924 г. Берлин можно считать второй, как бы литературной столицей. Условия послевоенной инфляции и относительная дешевизна создали в Берлине благоприятную атмосферу для издательского предпринимательства. Сыграло тут роль и то, что, если во Франции и вообще в Западной Европе советское правительство еще не было признано и советские люди не имели туда доступа, в Германию с концом Гражданской войны в России, введением НЭП'а и установлением дружественных отношений между Советской Россией и Веймарской Республикой потянулись и советские люди. Возник целый ряд издательских предприятий. Количество русских издательств в Берлине в 1921–1923 гг. было очень велико. Помимо Гржебина, главнейшие из них — «Слово», изд. И.П.Ладыжникова, «Эпоха», «Геликон», «Грани», «Скифы», «Русское Творчество», «Универсальное Издательство», «Мысль». В Берлине выходило в те годы несколько русских газет (ежедневные «Руль» и «Голос России», «Дни», еженедельное «Время», монархическая «Грядущая Россия»). Русское население Берлина, особенно в его западных кварталах, было в эти годы так велико, что на Курфюрстендамм была слышна только русская речь. Особенностью жизни русского литературного Берлина в этот период было не повторявшееся уже впоследствии общение между писателями эмигрантскими и советскими. Но уже в 1924 г. жизнь в Берлине стала сильно дорожать, и русские эмигранты начали разъезжаться. Многие газеты и издательства вынуждены были закрыться или перевестись в другие города. Некоторые писатели А переехали в Париж (Ремизов, Бердяев и др.). Все же в Берлине и после 1924 г. оставалось немало русских и литературная жизнь продолжалась, конечно, не столь бурная, как в предыдущие годы. С 1921 до 1930 г. Шестов часто ездил в Германию, читал доклады в Берлине и в других городах и встречался с русскими и немецкими писателями. Как было указано, из Генуи Шестов заехал на десять дней в Париж и установил связь с тамошним литературным миром. Он повидал И.И.Фондаминского, с которым был уже знаком в России. Они условились, что Шестов пошлет ему еще неопубликованные работы. Кроме того, Фонда- минский и его друзья просили и настаивали, чтобы Шестов беспристрастно описал, что происходит в России. Приехав из Парижа в Женеву 20 февраля, Шестов приступил к занятиям. 13 марта он отправил Д.Г.Балаховско- му в Париж письмо и статью с просьбой передать ее Фонда- минскому. В письме к Д.Г. заглавие статьи не указано. Через неделю Шестов послал в Париж еще одну статью, «Тысяча и одна ночь», и работу «Что такое русский большевизм», на последней странице которой пометка «Женева, 5.03.1920». Он пишет об этих работах Ловцким: Из Парижа я уже получил 350 швейцарских франков за 1-ю статью. Послал им 2-ю статью («Тысяча и одна ночь») и написанную здесь статью о большевизме. Может получу еще немного денег. (Женева, 23.03.1920). Работа «Что такое русский большевизм» вышла по-французски 1 сентября в журнале «Меркюр де Франс». Она также была переведена на шведский язык и, вероятно, напечатана в шведском журнале в начале 1921 г. О несостоявшемся русском издании будет сказано ниже. Из России Шестов привез чемодан с рукописями, относящимися к 1918–1919 гг., когда он жил в Киеве. Среди них были рукописи двух законченных работ: «О корнях вещей» и «Тысяча и одна ночь». Последняя работа и есть «2-я статья», о которой Шестов пишет Ловцким. А «первая статья», без сомнения, «О корнях вещей». Об этой статье Шестов пишет дочерям 16.06.1921 (см. стр.219): «…в прошлом году я за нее из… журнала получил 800 фр., хотя статья была только набрана и свет не увидела». Можно предположить, что по получении «1-й статьи» Фондаминский ее передал в журнал «Грядущая Рос- сия» и что этот журнал заплатил Шестову гонорар, но не напечатал статьи, так как вскоре закрылся. Обе указанные статьи были опубликованы годом позже в журнале «Современные Записки», основанном в Париже в июле 1920 г. «Тысяча и одна ночь» вышла в 3-м номере журнала (февраль 1921), а «О корнях вещей» — в 5-м номере (июнь 1921). До этих двух работ, в 1-м и 2-м номерах (ноябрь и декабрь 1920) «Современных Записок» появилась статья Шестова «Откровения смерти. Последние произведения Л.Н.Толстого», которая является частью неоконченной книги «SolaFide» (см. стр. 125–126 и стр.211). Весьма вероятно, что рукопись «SolaFide» находилась среди рукописей Шестова, которые Ловцкие ему привезли из Берлина в начале июня 1920 г. (см. стр.199, письмо к жене 21.07.1920), и что, получив рукопись, Шестов тотчас же подготовил к печати и послал Фондаминскому статью «Откровения смерти», которую «Современные Записки» напечатали раньше других двух статей, так как тема им больше подходила. Впоследствии статья вошла в книгу «На весах Иова» под заглавием «На страшном суде». Об основании и развитии «Современных Записок» М.Вишняк рассказал в книге «"Современные Записки". Воспоминания редактора». Он пишет: Благодаря личным связям и авторитету, А.Керенскому удалось добиться у Томаса Масарика и Эдуарда Бенеша, президента и министра иностранных дел Чехословацкой республики, обещания оказать материальное содействие делу русской свободы и культуры… Закончив переговоры в Праге, Керенский в начале июля 1920-го года созвал в Париже совещание ближайших единомышленников, — по преимуществу эсеров, около 30 человек… На совещании было решено приступить к изданию в Париже «толстого журнала», традиционного для русского интеллигентского сознания… Первоначальное ядро будущего журнала составилось из Вишняка, Гуковского и Руднева, (стр.89–90). Это редакционное ядро привлекло Н.Авксентьева и И.Фон- даминского. Последний долго не соглашался войти в редакцию чисто эсеровского журнала и настаивал на принципе межпартийности, но, наконец, все же согласился. В порядке же уступки его настроениям, не вовсе чуждым и другим, решено было не подчеркивать и не афишировать своей руководящей роли в журнале. Решено было поставить вместо обычного, но в данном случае могущего отпугнуть: «Под редакцией», — менее претенциозное и меньше возражений вызывающее: «При ближайшем участии», за которым следовали фамилии пяти эс-эров… Установили тираж первой книжки в две тысячи экземпляров… Но как назвать журнал?.. Остановились на подсказанном со стороны довольно все же рискованном сочетании двух знаменитейших названий. Т.И.Полнер предложил назвать новый журнал «Современные Записки» в память или в честь «Современника» и «Отечественных Записок». (М.Вишняк, стр.92–93). Сотрудники «Современных Записок» представляли очень широкий круг русской зарубежной литературы и общественности. В них принимали участие все виднейшие представители русской литературы в изгнании. О роли Фондамин- ского в издании журнала рассказывает М.Вишняк: Фондаминский, как сказано, сначала не соглашался войти в редакционную коллегию журнала, но, войдя, тотчас же стал его наиболее пламенным и восторженным пропагандистом. Это отвечало его характеру и натуре: всем, чем он занимался, он занимался с воодушевлением… В течение первых лет существования «Современных Записок» журнал был главной заботой, чтобы не сказать средоточием жизни и мысли Фондаминского. (М.Вишняк, стр.99). В течение двадцати лет существования «Современных Записок» (ноябрь 1920 — начало 1940) было выпущено 70 томов. В них было опубликовано 13 статей Шестова. Эти работы составляют только часть написанного Шестовым за эти годы, и у него бывали часто столкновения с журналом, главным образом из-за того, что журнал, давая всегда обещание напечатать быстро полученную им статью, делал это обычно с большим опозданием. С Берлином Шестов установил связь в 1920 г., вероятно, летом. Левые эсеры в то время (июнь /?/ 1920) основали в Берлине издательство «Скифы». Там работал левый эсер А.Шрейдер и давний знакомый Шестова, поклонник его философии, советский гражданин Е.Лундберг (см. стр. 61 и приложение). Когда он узнал, что Шестов на Западе, он вступил с ним в переписку (см. ниже письма Шестова к Ловцким от 1(?).09.1920 и 12.09.1920). Было услов- лено, что «Скифы» будут издавать сочинения Шестова и в первую очередь переиздадут по-русски и издадут по-немецки 2-й том, «Добро в учении гр. Толстого и Ф.Нитше. Философия и проповедь», и 3-й том, «Достоевский и Нитше. Философия трагедии», и начнут выпускать книги с января 1921 г. В сентябре 1920 г. Шестов получил задаток в 3000 шв. франков. Подготовительная работа началась тотчас же, и в ноябре Шестову уже прислали для прочтения первые листы перевода 2-го тома на немецкий язык. В то время Шестов рекомендовал «Скифам» также книгу Шлецера, и Шлецер вел переговоры с Лундбергом об издании у него своей книги и французского перевода книг Шестова. Шлецер пишет об этом Шестову в Женеву: Вследствие Вашего содействия я, кажется, устроюсь с Лундбергом. Получил от него очень любезное письмо, где он выражает желание приобрести не только немецкое, но и русское издание и предлагает в общем условия, о которых Вы мне писали. Ответил он мне согласием и на мое предложение относительно перевода Ваших сочинений. Я ответил ему, просил дать мне дополнительные некоторые разъяснения и сообщил, что мог бы приступить к переводу 10-го — 15-го этого месяца. Боюсь, однако, что он уже выехал из Берлина, ибо ответа от него еще нет… Какие вещи думает Лундберг издать по-французски? Последние, вероятно! Теперь, когда я кончил книгу, я ожил, и планов у меня масса. Быть может, о Вас я мог бы написать в NouvelleRevueFranchise, ибо у меня там некоторые знакомства. Мне очень хотелось бы списаться по этому поводу с Вами. (Брюссель, 5.12.1920). Шлецер не указал, какую его книгу Лундберг предполагал издать. Речь, несомненно, шла о книге Шлецера о Скрябине. У «Скифов» она не вышла, а появилась в 1923 г. [март] в Берлине в издательстве «Грани» под заглавием «А.Скрябин. Монография о личности и творчестве». Одновременно с изданием книг Шестова в издательстве «Скифы» Лундберг выразил желание напечатать как собственное издание Шестова его работу «Что такое русский большевизм» на трех языках (русский, французский и немецкий). Он ее напечатал в виде брошюры в ноябре 1920 г. в количестве 15 тысяч экземпляров. До того как сдать ее в печать, Лундберг ее не прочитал, полагая, что работа касается только философских вопросов. Когда же он прочитал корректуру, он был вне себя, но все же брошюру допечатал. В продажу он ее не сдал и Шестову, несмотря на его просьбы, не передал. Лундберг никак не мог решить, как поступить с изданием, и оно пролежало около года на складе. В октябре 1921 г. Лундберг уничтожил все издание, кроме 50 экземпляров. 25 он передал Шестову и 25 сохранил для передачи в государственные библиотеки СССР. Шестов и его друзья были возмущены поступком Лундберга, но впоследствии Шестов с Лундбер- гом помирился. Ни до, ни после написания работы о большевизме Шестов не писал на актуальные политические темы и не любил вспоминать об истории с этой брошюрой. Наладить издание двух своих книг в столь короткий срок было для Шестова большой удачей. Но уже в конце декабря 1920 г. у него создалось впечатление, что дело не идет на лад. Он пишет Анне Ел. в Париж: Не имею уже скоро 3 недели никаких новостей /…?/ от Лундберга. Что там у него случилось — не знаю. Боюсь, что какие-нибудь деловые затруднения. По-моему, денег у «Скифов» было немного, и трудности легко могли возникнуть на этой почве, т. к. считать Л. не умеет и «размахнулся» так, как если бы у него были миллионы. Издал много ненужных книг, которые никто не покупает /…?/ теперь, должно быть, в затруднительном положении. Это, впрочем, только мои предположения, ты, пока, никому об этом не говори. Очень будет грустно, если предположения подтвердятся: другого издателя не найти. Хотя тоже нужно хлопотать в Париже. Жаль тоже, если не придется ехать в Берлин: хорошо бы посмотреть, как там живут. Если не поеду в Б., то, может быть, в Париж поеду. Подумаем. (Жене, Женева, 29.12.1920). Опасения Шестова подтвердились. В январе 1921 г. «Скифы» ничего не выпустили и на письма не отвечали, а в апреле, после трехмесячного молчания, написали, что исполнить свое обещание не могут, так как средства у них истощились. В ноябре 1921 г. Шестов был приглашен в Берлин прочесть две лекции о Достоевском. Приехав, он первым делом стал выяснять, что происходит у «Скифов». Оказалось, что они не могут издать книг Шестова на немецком языке и передали ему перевод 2-го тома, который они сделали в 1920 г. (см. стр.188). Затем было предложено, что «Скифы» получают право издать по-русски три книги Шестова в погашение задатка, который они ему заплатили в 1920 г. Ничего тогда не было решено, и Шестов продолжал с ними бесплодные переговоры, очень его мучившие. Он также вел безрезультатные переговоры о русском издании с из- дательством «Образование» через Д.Левина и с издательством «Слово» через М.А.Алданова. В конце марта 1922 г. дело все же пошло на лад, так как «Скифы» достали деньги и решили немедленно переиздать по-русски 2-й том («Толстой и Нитше») и 3-й том («Достоевский и Нитше») тиражом в 3000 экземпляров. Они начали с третьего тома, который вышел в 1922 г. Затем вышел 2-й том. Книга помечена 1923-м годом, но возможно, что она вышла в 1922 г. В феврале 1923 г. «Скифы» опубликовали новую книгу Шестова «Potestasclavium. Власть ключей» (7-й том), рукопись которой Шестов привез с собой из России (см. стр. 149–150). Для немецкого издания Шестову пришлось искать другого издателя. Когда он был в Берлине, он сговорился о немецком издании 2-го и 3-го тома с С.А.Ефроном. Он пишет Ловцким в Висбаден: Теперь только немного о делах. Кажется, я писал вам об Ефроне, что он оказался очень симпатичным и очень культурным человеком. У него дело наполовину с немцем каким-то и потому он еще до сих пор не дал мне окончательного ответа. Но сказал, что 90 % [за то], что 2-й и 3-й тома мои он выпустит по-немецки. Я уже ему передал перевод 2-го тома, который мы с тобой, Герман, просматривали в Женеве[89]. Он его покажет своему компаньону и еще до моего отъезда решится дело. [26.11.1921]. 29 ноября 1921 г. был подписан договор с издательством С.Ефрон, и Шестов получил задаток в 4000 марок. Но через несколько месяцев выяснилось, что Ефрон книг Шестова издать не может. О немецких изданиях своих Шестов тоже вел безрезультатные переговоры с Ферестером (изд. «Р…(?)», с издательствами «Зибиллен», «Дитрихс», «Вест унд Ост», с Куртом Вольфом. В конце концов, в Кельне нашлось надежное издательство «Мракан-Блок», которое взялось выпустить второй и третий тома по-немецки. Договор был подписан в конце ноября 1922 г. и «Скифы» передали Маркану уже сделанные переводы. Второй том вышел в июне 1923 г. в переводе Нади Штрассер, третий том в июле 1924 г. в переводе Рейнгольда фон Вальтера. Впоследствии Вальтер перевел еще несколько работ Шестова. Уместно еще упомянуть, что Шестов заключил 30 ноября 1922 г. договор с берлинским издательством «Эпоха» об издании его книги «Странствования по душам». Книга не появилась, вероятно, из-за изменившихся экономических условий в Германии. Она, без сомнения, была составлена из первой и второй части книги «На весах Иова», которая появилась в 1929 г. (см. том II). О том, что он работает над «новой книгой», Шестов уже упоминает в 1920 г. (см. стр.194, 199). Шестову пришлось написать несметное количество писем, чтобы добиться издания книг. Письма, которые он писал на эту тему Ловцким, сохранились и позволили определить указанные даты, но только небольшая их часть нами воспроизводится. Надо было также думать об образовании детей. Некоторое время думали о Германии, но в конце концов выбрали маленький французский университет города Гренобль. Туда дети поехали 23 или 24 марта 1920 г. и поселились в студенческом общежитии. Наташа поступила на физико- математический факультет, а Таня — на литературный. Жизнь в Гренобле оказалась очень приятной, и бодрые письма детей отвлекали Шестовых от многочисленных забот. Анна Ел. пишет Наташе: И можешь же ты такие глупости говорить, что вы слишком много пишете. Если бы ты видела, какое у папы было улыбающееся и доброе лицо, вчера, когда он читал ваши письма. [Женева, 4(?).04(?).1920]. Твои письма имеют колоссальный успех: все их читают, т. е. мы и Шрейберы (послала письма Сереже) и развлекаются ими от меланхолии — тоже доброе дело развлекать людей. Папа удивляется, откуда у тебя такое богатство речи; совершенно неожиданно — молчала, молчала и вдруг проявила красноречие и остроумие. [Женева, 19(?).04.1920]. Ни одно из «развлекающих от меланхолии писем» не сохранилось. О своих занятиях Шестов пишет Фане: Новостей у нас никаких. Заниматься настоящим образом не удается. Изводит письма писать и огорчаться о наших. Но кой-что стараюсь делать. Если наши домашние дела устроятся, опять начну по-настоящему работать. (Женева, 10.04.1920). Анна Ел. намеревалась поехать в Гренобль повидать детей. Шестов им об этом сообщает: Надеюсь, что мама теперь уже спокойно уедет, так как вчера сговорились с Фр. Лаз.[90], что до приезда Фани я у них буду обедать. Они соглашаются брать деньги за еду, так что неприятностей не будет. Хотели они, чтобы я к ним совсем переехал жить, но это едва ли удобно. Фаня еще собирается купаться и приедет не раньше, чем через месяц: не хочу бросать квартиру. (Женева, 8.05.1920). Анна Ел. уехала в Гренобль 18.05.1920 и прожила там месяц с детьми. Шестов остался в Женеве, некоторое время с ним жила Люся (в начале июля уехала к родителям в Висбаден), а некоторое время он жил совсем один. Тогда Фаня и Герман жили в Висбадене и звали Шестова туда приехать. Свою жизнь в Женеве он описывает в письмах к Ловцким, к жене и к детям: Сейчас получил твою открытку из Лейпцига — и ты и мамаша убеждаете меня приехать в Висбаден лечиться, но для меня это сейчас крайне трудно. Я только успел наладить свои занятия, теперь самое благоприятное время для работы — и вдруг прервать! Мне кажется, что, если я летом позаймусь, я успею окончить новую книгу[91] к зиме. А зимой — холодно будет, занятия будут идти хуже. И вообще прервать начатое очень не хочется. Что до лечения, то, по-моему, самое лучшее для меня лечение — это речные купанья. В 1916 г. я проделал (на Оке) такое лечение — и удивительно поправился. Так что для меня очень трудно кажется теперь ехать в Висбаден и без крайней надобности, по-моему, этого не следует делать. Вы полечитесь — тебе как раз это нужно. А я вас здесь подожду. (Фане, Женева, 10.05.1920). В русских университетах на каждом факультете были свои твердые программы, которые распределялись на четыре года, и каждый год студент сдавал экзамены по предметам, которые он был обязан слушать. Но конечно, в чужой монастырь нечего соваться со своим уставом. Нужно приспособиться — и сжиться. Раз будете учиться, толк, наверное, выйдет и жалеть не будете. Конечно, чтоб добиться чего- нибудь, нужно довольно долго работать. Но ведь и в самой работе часто бывает много интересного. Люся здесь теперь корпит тоже над рефератом. Ей придется 16 мая читать его вслух перед аудиторией. И, главное, даже не читать, а говорить. Вот она и сидит по целым дням и мучается. Сколько я ей уже не объясняю, что так волноваться не нужно — не помогает. Иное дело считать свою «репетицию», как ты говоришь, самым главным делом, даже мировым событием. Так и нужно. Ведь для того, чтобы вложить все свои силы в работу, нужно непременно отнестись к ней серьезно, т. е. считать ее очень важным делом. Но бояться совсем не нужно. Нужно помнить, что все мы люди, все Богу грешны, все вначале не умели, а потом научались. И что во время экскурсий вы забавляетесь и все люди забавляются. И тоже очень хорошо, что ты мне подробно все описываешь и такие длинные письма пишешь. Когда вы пишете длинные письма, все-таки это хоть немного заменяет разговор. А то ведь вот уже три месяца, как не разговаривали. Авось летом удастся повидаться — хотя теперь ужасно трудно с разрешением… Целую вас. Я вами очень доволен. Видно, вам можно было дать свободу, когда вам вместе исполнилось 40 лет. Еще раз целую. Пишите. Ваши письма большая всегда мне радость. [Дочерям, Женева, 14(?).05.1920]. Я очень рад, что ты больше не настаиваешь на моем приезде в Висбаден. Пользы от лечения никакой, дороговизна большая, а потеря времени огромная. Здесь я все время занимаюсь. Здесь у меня мои книги, а что можно было бы в Висбадене делать? Устроен я хорошо. Анна уже три дня в Гренобле, и мы с Люсей самостоятельно существуем. Я обедаю у Шрейбера, Люся в Foyerfeminin, а завтраки и ужины сами готовим. И комнаты сами убираем. Люсе немного трудно, т. к. ей приходится всегда торопиться в университет. А я отлично приспособился и нахожу, что, если не обедать дома, то без прислуги совсем не трудно жить… (Ловцким, Женева, 20.05.1920). Уезжать теперь из Женевы мне очень неудобно. Я только более или менее наладил работу и прерывать ее значило бы наполовину разрушить сделанное… Мне бросать занятия очень не хочется. Ведь уже больше двух лет, скоро почти три, как я ничего настоящим образом не мог делать. Годы уже не те, чтобы швыряться месяцами… Недели две тому назад из Лондона мне прислали перевод моего «Ап. бесп.». Но под заглавием «Allthingsarepossible», без предисловия и без дополнительных статей. Переводчик, которому мой адрес известен, не написал ни слова. Очень неприятно было. Я просил Сашу разузнать, в чем дело, но он не пишет. (Ловцким, Женева, 2.06.1920). Не знаю, как будет летом. Хотелось бы к вам приехать, но, во-первых, с разрешением трудно, а во-вторых, с книгами. Беда, что у меня такая тяжелая мастерская, а прерывать занятий не хочется. Ведь вот уже скоро три года, как все только вокруг да около работы ходишь… А что убирать приходится — так это развлечение. Ведь теперь, когда я совсем один, если бы не уборка, пришлось бы чуть ли не 24 часа с книгами сидеть. Словом, с этой стороны все благополучно. И занимаюсь все-таки. Только жалко, что нельзя нам всем быть вместе. Но я надеюсь, что и это не надолго. Пройдет несколько времени и мы снова соберемся. Хорошо еще, что мы все сноситься можем и не отрезаны друг от друга: по нынешним временам это очень много. (Дочерям, Женева, 2.06.1920). Здесь ничего не происходит. Наташа говорит, что у нее событие — это ее репетиции, а у нас здесь вчера было событие, самое крупное за все четыре уже почти недели твоего отсутствия (уже 4 недели — как время бежит!) — это телячья голова. Вчера Фрида Лазаревна приготовила к обеду телячью голову. Мучилась, думала угодить. Як. Сам. не стал ее есть. И я тоже. Я уж все ем: овощи, которым даже имени не знаю — сравнительно с которыми даже шпинат идеал. Но телячья голова оказалась выше моих добродетелей. Я решился было есть ее. И начал есть. Но ничего не вышло, пришлось сложить оружие. Ф.Лаз. была в отчаянии. И сегодня реваншировалась. Такой обед — какого уже не запомню. Суп мясной, великолепные к нему пирожки — блинчики с мясом: 4 штуки. Потом телятина холодная с салатом. Потом сладкая холодная рисовая бабка и потом кофе! Так что реваншировалась вполне! Но это самое крупное внешнее событие нашей здешней жизни. И если бы не оно, то не о чем было бы писать сегодня. (Жене, Женева, 11.06.1920). Писать не о чем: такая уж с внешней стороны бедная здесь жизнь. Я ведь, в сущности, никого здесь не вижу и нигде не бываю. И ко мне никто не приходит. Для за- нятий это хорошо. Но письма при этом поневоле становятся краткими. Ты, Таня, пишешь, что переводишь «А.б.» [ «Апофеоз беспочвенности»] — это трудно, т. к. язык уж слишком сжатый. По-моему, если уж ты непременно из «А.б.» хочешь переводить, то попробуй перевести из 3-ей части — статью о «Юлии Цезаре». Это не то что афоризмы переводить, где каждое слово важно и где поэтому нужно очень хорошо владеть языком. Я вот недавно получил из Лондона перевод на англ. язык «А.б.» (еще когда мама здесь была). Переводили двое: один англичанин и один русский. И все-таки — не очень хорошо. Так что я советую тебе лучше «Юлия Цезаря» перевести (его Геня Винавер на английский язык перевел). И вообще помни, что, если уж берешься за такие дела, — то нужно запастись большим терпением. Чтоб недалеко ходить за примером — возьми хотя бы Плотина. До 28 лет все менял учителей: никак подходящего не мог найти. А в 28 лет нашел — и то не обыкновенного, а такого, который по своей профессии был носильщиком. Сам же только в 50 лет начал писать. Вообще, ты ведь знаешь, что PhilosophicisteinschlechtsMetier. Так что уже нужно привыкать. Занятия дают результат не скоро. И нужно учиться, не вглядываясь и не подсчитывая, что делаешь. А то, как начнешь оглядываться, непременно окаменеешь. На каникулах, конечно, хорошо было бы почитать тебе что-нибудь из философии, лучше всего было бы большого Целлера — только как его достать? У меня есть, но я без него обойтись не могу. Тоже неплохо — хотя хуже, было бы Гомперца (?). Потом немного Платона, может быть Марка Аврелия. Словом, найдется, что почитать. Ведь и Шопенгауера ты далеко не всего прочла. Между прочим, следовало бы и Лейбница почитать: он очень интересен и пишет ясно. Так вот, значит, нужно все-таки двигаться вперед и не унывать. Унывать никогда не опоздаешь. А что ты не читаешь газет — это лучше. В газетах нет истории — а есть только злоба дня. Если бы ты как-нибудь ухитрилась прочесть хоть Гегеля «Философию истории», ты бы в этом убедилась. Я даже поста- раюсь достать для тебя «Фил. ист.» Гегеля и пришлю. (Дочерям, Женева, 11.06.1920). Если тебе не лень, Таня — перепиши мне немножко из твоего перевода «А. бес.». Очень интересно посмотреть, как это у тебя выходит. Или еще лучше: пиши, когда будешь переводить, не в тетради, а на листах — тогда можно будет пересылать. Я, конечно, не могу оценить с точки зрения языка, но посмотрю, правильно ли ты передаешь. Так что попробуй так сделать. — А насчет моих занятий — вожусь я много. На столе и греческие, и французские, и лат., и нем. книги — словари, даже грамматика греческая. Увы! Даже и в мои годы не избавишься от черной работы. Сейчас у меня ее больше, чем когда бы то ни было. Приходится и в оригинале, и в переводе, и в комментариях, и в учебниках справляться. Скучища это — но иначе нельзя. И чем больше возишься, тем больше мелких всяких новых вопросов возникает, не разрешить которые нельзя, а разрешить — ужасно трудно. Но я себя приучаю, тренирую. Встаю рано, к 8-ми, 8У2 уже за книгами и копаюсь, копаюсь, копаюсь. Пожалуй, придется так и год и полтора провозиться, пока можно будет приступить к настоящей работе… Живу как всегда, новостей нет, пишут мне мало, и я теперь уж не столько писем пишу. [Дочерям, Женева, 19.06.1920]. В начале июля Ловцкие вернулись из Германии в Женеву, а Анна Ел. с детьми поселилась на лето в Савойе, в деревушке Эйз-сюр-Бонневиль. Туда Шестов послал им несколько писем: Относительно твоих переводов «А.б.», Таня, я писал тебе то, что и думал. Ошибок там совсем нет и смысл передан верно. У английского переводчика я нашел в самом начале ошибки — а у тебя все совсем благополучно. Он, видно, все-таки недостаточно внимателен был, а ты вдумываешься и внимательно читаешь. Жаль, что у вас теперь экзамены. А то бы можно было бы привезти ка- кую-нибудь книгу и вместе почитать — было бы очень хорошо. Вообще все-таки очень жаль, что обстоятельства так сложились, что приходится жить врозь. Я все надеюсь, что, авось, как-нибудь изменится, и можно будет жить всем вместе. Это было бы очень приятно. (Дочерям, 16.07.1920). Я все продолжаю заниматься — взялся за Бергсона, и уже более или менее gt;:ачал им овладевать, хотя всего две недели занимаюсь им. Не хватает мне только его «Matiereetmemoire» и еще «Lerire»… Устроен я здесь, конечно, очень великолепно. Занимаю две комнаты: сплю в той, где рояль, а занимаюсь в той, где прежде. Так что, когда встаю, уже моя комната убрана. Фане все еще мало — и она все хлопочет, чтоб мне полки добыть и чтоб книги удобнее разложить. И чувствую себя физически хорошо. Желудок совсем поправился, так что я все ем, даже ежедневно по вечерам простоквашу. Как это случилось и почему, не знаю. Во всяком случае, о внешнем устроении теперь думать не приходится. Главное, только не сдать в работе: это теперь очень трудно. Привезли Фаня и Герман мою рукопись из Берлина — нужно ее обрабатывать, нужно новую работу продолжать, кончать Плотина, потом Бергсона: слишком много накопилось. (Жене, Женева, 21.07.1920). Тебе, Таня, я бы совсем не советовал читать теперь Бергсона. Лучше отложи его до того времени, когда мы будем жить вместе. А то ты потеряешь много времени бесплодно. Тут не в том еще трудности, что он касается сложных и запутанных вопросов, — это бы еще полбеды. Но он свою первую книгу написал, когда еще был молодым (32 года тому назад) — и когда ему казалось, как кажется иногда пылким и молодым людям, что он сразу одним усилием разрешит вопросы, над которыми бьется человечество тысячелетиями. Конечно, разрешить ему не удалось. Но до сих пор он все продолжает держаться мыслей, которые высказал в первой книге и все подыскивает новые и новые доказательства, часто громоздкие, запутанные и всегда рискованные. И все эти дока- зательства, как и те идеи, с которыми он выступил, особенной цены не имеют. Лучшее, что есть у Бергсона и что делает его значительным, как раз не в его центральных идеях и еще меньше в его доказательствах, а в рассеянном по его книгам отдельном, случайном, часто совсем не вяжущимся с основными идеями и мыслями. Для того, чтобы разобраться во всем этом, нужно и много терпения, и подготовка, и работа. Я больше привык читать такие книги, а все же потратил на изучение только 2-х сочинений Бергсона целый месяц упорного труда. И еще придется, верно, месяца два поработать над ним. Так что ты — раз у тебя теперь голова занята экзаменами и латинским яз. — лучше пока Бергсона оставь. А когда будем вместе жить, и у тебя будет времени побольше, тогда… вместе прочтем. (Дочерям, Женева, 3.08. 1920). Таня пишет, что она Бергсона читает. Это напрасно. Его нельзя читать — он очень трудный. Особенно для неопытных, молодых и серьезно относящихся к чтению. У него много противоречий, объясняемых трудностью темы, с одной стороны, а с другой — его пылкостью. Он хочет одним ударом мировые, вековечные вопросы распутать. Но распутать не удается, и он, делая вид, что распутывает, разрубает. И мне было очень нелегко всю эту скрытую механику выявить, ну а Тане и подавно. Потом, она начала со второй книги, — а нужно, если уж браться за Бергсона, начинать с первой. Хотя он и повторяется, но все же предполагает знакомство с его предыдущими работами. И затем вообще это трудная материя. Вчера я больше часа все объяснял Фане Бергсона и она почувствовала, как трудно, даже если объясняют и если можно задавать вопросы, разобраться в нем. Я очень доволен, что, наконец, занялся им. Мне он во многих отношениях нужен и полезен. Но пришлось положить немало труда. И все же я еще и теперь не готов. Придется, вероятно, еще месяца два повозиться, пока окончательно справлюсь. Досадно, что живем врозь. Конечно, если бы жили вместе, я бы мог или прочесть с Таней Бергсона, или же несколько раз рассказать его. И вообще я возвращаюсь все к одному caeterumcenseoне хорошо нам врозь жить. (Жене, Женева, 3.08.1920). В конце августа Шестов поехал в Бонневиль отдохнуть с семьей после четырех месяцев напраженной работы. Оттуда он пишет Фане и Герману в Женеву: Получил пересланные ваши письма — спасибо. Должно быть еще одно письмо — я его давно жду — от Б.Ф.Шле- цера: если придет, перешлите его, оно мне нужно. Он великолепно владеет франц. языком и очень хороший работник. Сейчас он кончает перевод на фр. язык своей собственной книги. И, может быть, если и в самом деле выйдет что-нибудь из разговоров о переводе на фр. язык, ему можно будет поручить эту работу. Я Евг. Герм. [Лунд- бергу] напишу сегодня. А тебя, Герман, если тебя это не очень затруднит, попрошу вот о чем. Нельзя ли было бы устроить так, чтоб Армгауз дал книги, когда Л.[Лундберг] поедет в Швейцарию. Л. бы привез их с собой. Я сегодня ему об этом на всякий случай напишу. Особеннонужнобылобы: Husserl, Log. Untersuchungen, Ideen и Philos. als strenge Wissenschaft, Hartmann, Geschichte der Metaph., Hegel, Geschichte der Phil, и Phil, der Geschichte. Если бы хотя эти книги Armhausприслал с Лундб., у меня был бы весь материал для дальнейшей работы. Плотин уже есть (даже два тома Bouillet[92] есть), Bergson— тоже есть, не хватает только Гуссерля, Гегеля и Гарт- мана. Если бы все книги добыть, может быть к концу зимы я бы справился с работой и весной мог бы поехать окончательно в Париж. Так что постарайся, если можно это устроить. У нас здесь все благополучно. Погода стоит отличная, кормят хорошо, я по-прежнему много сплю и почти ничего не делаю. Думаю, раз уже попал сюда, не слишком торопиться с отъездом. Поживу до числа десятого, двенадцатого. Авось, потом, отдохнувши, смогу лучше работать. [Бонневиль, 1(?).09(?).1920]. Вообще, немножко за последнее время везет. Сев достал и прислал за 75 фр. два тома перевода Плотина, так что я надеюсь, что и третий где-нибудь в Париже достанет. И с погодой, и с пансионом везет: здесь сейчас чудные дни стоят и отлично кормят. Вероятно, все-таки соблазнюсь и проживу до конца моего «visaderetour», так что приеду не раньше будушей субботы в Женеву [т. е. 18.09.1920]. (8.09.1920). Что касается того, чтоб JI.[Лундберг] издал твою, Фаня, книгу, я сам об этом думал. Но я не очень рассчитываю на его предложение. Когда он приедет, мы с ним об этом поговорим: я ведь и /…?/ своих книг пока не выяснено, из разговоров, что это за издательство, не даю ему окончательного ответа. (12.09.1920). В двух из приведенных писем Шестов пишет о том, что Лундберг намеревается приехать в Швейцарию с ним повидаться. Неизвестно, состоялась ли эта поездка. 18 сентября Шестов вернулся в Женеву к Ловцким, через некоторое время дочери вернулись в Гренобль, а Анна Ел. поехала хлопотать об устройстве в Париж, куда Шестовы намеревались переехать в следующем году. В октябре Шестов получил письмо от Семена Вл. Лурье, в котором он пишет о новой книге Лундберга: Из газетных объявлений я узнал, что Лундберг написал книгу: Бергсон и Шестов. Отчего Вы мне ничего об этом не говорили? Или сами не знали? Читали Вы ее? Здесь этой книги нет, и я хочу ее выписать из Берлина, но это сопряжено с большими трудностями, так как нужно ждать оказии. Мне бы теперь /…?/ интересно было знать, что он писал. Может быть из его книги ему же сделать статью для французского журнала. Лично мне жаль было бы оставить мысль, которую Вы мне подали, но для скорости может быть так лучше, если то, что он написал, есть то, что нужно? (Париж, 31.10.1920). Книги Лундберга, указанной в письме, найти не удалось. По-прежнему Шестов переписывается с детьми и женой: Видно, все-таки набралось много занятий у вас: весь день отнимают. Но это очень хорошо. Во-первых, все занятия полезные, а во-вторых, они отвлекают от чтения газет. Я и сам теперь газет почти не читаю. Все известия грустные. Так просмотришь — на минутку и бросишь. И тоже стараюсь набрать побольше занятий, чтоб не думать о том, чего изменить нельзя. С Россией уже видно такая история, что только время может изменить ее. Нужно ждать и год, и два, и три, может быть. Конечно, нельзя думать, что Россия не справится, но, очевидно, не теми способами, на которые до сих пор надеялись. И Юденич, и Колчак, и Деникин, — все они хотели сразу вернуться к тому, что было до войны. Вы помните, что было, когда Деникин в Киев пришел! Не удивительно, что ему не удалось. Ведь это тот же большевизм, — только с другой стороны. Нужно надеяться, что явятся в России люди, которые поймут, чего ждет от них народ, и таким людям удастся то, что не удалось Деникину и Врангелю… Конечно, когда много работы, трудно, но, на это не нужно обращать внимания — я ведь всегда это вам говорил. Нужно учиться, а чему научитесь, видно будет: пусть другие считают, что вы сделали. Тем более, что и считать-то можно только по осени, когда, иным словом, все работы окончены. (Дочерям, Женева, 24.11.1920). Посылаю тебе поздравительное письмо для Тани. Слава Богу, что она теперь с тобой — ты уже наверное ей устроишь так, чтобы день рождения прошел повеселее. И вообще я рад, что ты им всякие развлечения в Париже устраиваешь. Они молодцы — работают хорошо и держатся бодро, всячески заслуживают поощрения. Жаль только, что они так в Гренобль торопятся. Неужели нельзя лишних 5–6 дней побыть в Париже? По-моему — можно и лучше было бы им не торопиться. Пусть посмотрят Париж, от- дохнут и развлекутся. После будут лучше работать… С глазами у меня лучше, но все же нужно ограничить занятия; это очень неприятно, т. к. ужасная пропасть работы накопилась, и чем дальше, тем ее больше. Усердно прикладываю горячие компрессы — авось, все-таки поможет. (Жене, Женева, 29.12.1920). День рождения праздновал, как следует: даже сладкий пирог был. Герман и Фаня подарили мне латинскую Библию, пришли письма и даже две телеграммы — словом, все было в порядке. Фаня и борщ сварила и жаркое, и сладкое. Только одно плохо было: не было мамы и вас. И я все думал, что, Бог даст, в будушем году мы уже новый год и ваши рождения и мой вместе встретим. Очень рад был, что вы такую хорошую прогулку сделали. Старайтесь и дельше не пропускать таких случаев. Мама вас очень хорошо обучила — пусть это вам на пользу идет. Тоже очень рад, что вас все больше заинтересовывают предметы, которыми вы занимаетесь. И я уверен, что по мере того, как вы будете овладевать предметами, интерес будет все расти. Вначале, действительно, очень трудно понять, зачем все это, чему учат нас, нужно знать. Но чем больше занимаешься, тем больше раскрывается тайна и смысл знания. И каждый папа, каждый король, каждый исторический деятель — ученый, верующий, поэт — все кажутся живыми и понятными. И тоже интересными становятся и причины, и геометрические фигуры, и какой-нибудь новый зоологический вид. Богатство и неисчерпаемость жизни больше всего видны тем, кто умеет учиться не для диплома или экзамена, а для своей собственной души. Даже и зло и трудности жизни приобретают в наших глазах значение и становятся интересными. И ошибки прежних людей не кажутся ненужными. EsirrtderMensch, solangerstrebt, самому тогда и не стыдно и даже хочется ошибаться и стремиться, стремиться и ошибаться, но не опускать безвольно руки пред величиной, хотя и страшной, загадочной жизни. Главное, нужно помнить, что удачи всегда сменяются неудачами и что цель всегда, даже при удачах, в будущем, т. к. цели даны нам такие, какие в человеческой жизни неосуществимы. (Дочерям, Женева, 14.02.1921). Чем кончатся события русские — трудно угадать. Надеяться на многое едва ли можно. Очень уж темен русский народ — трудно ему понять, что ему самому нужно. Конечно, большевиков в России и презирают и ненавидят, но как нужно устроиться, люди не знают. Пожалуй, опять, как когда-то, кончится призванием варягов. Опять, после всех разговоров о том, что Россия скажет миру новое слово, придут поклониться Западу и просить у него помощи. Здесь, хотя все время говорят, что не нужно вмешиваться в русские дела, по-видимому, все же ждут благоприятного момента и, когда Россия прижмется окончательно, кто-нибудь начнет спасать нас. Но, конечно, как и когда-то, так и теперь, Россия свое возьмет и возродится. Все-таки огромный, способный народ, имеющий за собой вековую историю — такое не может погибнуть. (Дочерям, Женева, 12.03.1921). Во время пасхальных каникул Таня прочла статью Шестова «Откровения смерти. Последние произведения Л.Н.Толстого» («Современные Записки» № 1 и 2). Она пишет Шестову в Женеву: Вчера прочла твою статью, правда продолжение, но ничего, быстро схватила нить. Давно я уже так не увлекалась чтением, все ушло куда-то далеко, хотелось идти только в одном направлении, но мне одной трудно, а статья кончилась, так не хотелось, чтобы она кончалась, потому что нельзя было остановиться, но я понимаю, что дальше надо идти одному, а кто не может остается стоять перед закрытой стеной и не видит отверстия, которое может быть где-нибудь и существует. Я хочу искать, но сейчас нельзя, нужно делать то «дело», которое делал Ив. Ильич всю жизнь и которое привело к чему? Но нужно. А зачем нужно и почему, не знаю, почему нельзя начать с того, что важнее всего. (Гренобль, 22.03,1921). По поводу той же статьи Шестов пишет дочерям: Бог даст, все как-нибудь устроится — при энергии всегда можно пробиться… Теперь о моей статье[93]. Ведь это откровение смерти. Толстой прежде написал «Войну и мир», а потом «Хозяина и работника» и «Смерть Ивана Ильича» и остальные свои маленькие вещи. Этого забывать не нужно. Т. е. не нужно думать, что откровения только от смерти. Смерть — величайшая тайна и величайшая загадка: недаром так вдохновляла философов, художников, святых. Но не меньшая тайна и не меньшая загадка — и жизнь. И в сущности только тот может постигнуть или, вернее, приблизиться к тайне смерти, кто прошел через жизнь. Если бы Толстой не написал «Войну и мир», он не написал бы и своих последних произведений. Наш разум направлен самой природой к «действию» и действием вовсе пренебрегать не нужно. Только тот может не праздно бездействовать, кто прежде действовал. Поэтому было бы большой ошибкой из «откровений смерти» выводить правила для жизни. Вся сущность в том, чтобы не выводить. Т. е. уметь брать жизнь целиком, вместе со всеми ее непримиримыми противоречиями. Иван Ильич в смертный час осуждает свою прошлую жизнь, но это не значит, что та жизнь была целиком негодной. Когда ребенок подрастает, он уже не тянется к материнской груди, но было бы неестественно, если бы он всегда отвращался от груди матери. Когда мы взбираемся по лестнице, мы, переходя на высшую ступень, становимся спиной к низшей — но ведь прежде низшая была впереди нас. Этого забывать не нужно — иначе получится как раз обратное тому, что должно было бы получиться. Т. е. не полное, живое знание, а урезанное, отвлеченное. Оно так отчасти и бывало с Толстым, когда он в своих так называемых «философских» произведениях хотел представить всю жизнь как бы вытекающей из одного принципа, который он назвал «добром». Это — неверно. Т. е. люди, — на своем человеческом языке не умеют так объединять все, что они переживают, чтобы это выразилось в одном слове или понятии. Трудное, большое искусство уберечься от односторонности, к которой нас влечет невольно наш язык и даже воспитанная на языке наша мысль. Оттого нельзя ограничиваться одним писателем. Нужно всегда иметь глаза открытыми. Есть смерть и ее ужасы. Есть жизнь — и ее красоты. Вспомните, что мы видели в Афинах, вспомните Средиземное море, вспомните, что вы в экскурсиях видели. Или в Лувре. Красота есть тоже источник откровения. И даже откровение смерти есть в последнем счете, искание за видимыми ужасами разложения и конца невидимых начал новой красоты. Правда, художник часто так погружается в тревогу бытия, что не успевает даже в лучшем своем произведении договорить или досмотреть все. Но у Толстого, как у Платона и Плотина, мысль о смерти всегда сопровождалась особенным чувством, чем-то вроде сознания, что впереди ужасы, на за спиною вырастают крылья. Вероятно, в таком роде что-то с гусеницей происходит, когда она прогрызает свой кокон. Оттого и грызет, что крылья выросли. Так что ни Толстого, ни Плотина, ни Платона не следует понимать в том смысле, что они нас зовут забыть о жизни. Конечно, тот, кто знал состояние Ивана Ильича, иначе о многом суднт, чем другие. Но от жизни не отворачивается. Скорее научается видеть многое ценное в том, что казалось прежде безразличным. Прежде карты и комфорт казались Ивану Ильичу верхом возможных достижений, а повышение по службе и квартира как у «всех» идеалом общественного положения. Он не вндел солнца и неба, он ничего не видал в жизни хотя все и было перед глазами. И когда пришла смерть он вдруг понял, что ничего не видел, точно ничего и не было, кроме винта, повышений по службе и удобств. Все, что он видел настоящего — он видел в детстве и ранней молодости, а потом забыл, уж всю энергию тратил на то только, чтоб не быть собой, а быть «как все». Стало быть, откровение смерти — не есть отрицание жизни, а наоборот, скорее утверждение — только утверждение не той обычной «мышьей беготни», на которую люди разменивают себя. (Дочерям, Женева, 13.04.1921). Статья «Откровения смерти» впоследствии вошла в книгу Шестова «На весах Иова» под заглавием «На страшном суде». Письма Шестова от 21.07.1920, 3.08.1920, 14.01.1921 и 13.04.1921 были опубликованы 27 февраля 1969 г. в парижской еженедельной газете «Русская Мысль». Письмо от 13 апреля 1921 г. было впоследствии включено во второе русское, во второе английское и во французское издание книги Шестова «На весах Иова». Вскоре после своего приезда в Женеву Шестовы убедились, что там семье нельзя будет оставаться, и решили поселиться в Париже. Уже осенью 1920 г. Анна Ел. поехала туда с надеждой наладить себе практику (ей это не удалось), а сам Шестов остался в Женеве заниматься и прожил там до весны 1921 года, окруженный любовью и заботами Ловцких (см. письмо Анны Ел. к Фане от 23.05.1921, стр.216). Несмотря на неприятности с издательствами и на трудности, связанные с улаживанием финансов семьи, год, проведенный у Ловцких, был для Шестова отдыхом после страшных революционных лет и передышкой между этими годами и последующими, тоже нелегкими, когда ему предстояло проложить себе дорогу во Франции. Вероятно, 23 или 24 апреля 1921 г. Шестов поехал в Париж. Там он временно остановился у Балаховских, у которых была большая квартира (1 ruedeTAlboni, Paris16). Примерно 20 мая он с женой переехал в Кламар, где она нашла недорогую меблированную квартиру (27bisrueCon- dorcet), в которой они временно поселились, подыскивая для семьи постоянную квартиру в Париже. В конце лета из Гренобля в Кламар приехали дочери, которые должны были продолжать учение в Париже, в Сорбонне. В течение четырех недель, проведенных в Париже, Шестов проявил большую активность. Через два или три дня после приезда он уже побывал в редакции «Современных Записок». Затем повидался с Мережковским, Буниным и 3 мая был на собрании Религиозно-философского общества. Он пишет об этом Ловцким в Женеву[94]: Вчера, наконец, поймал в редакции Вишняка. Фондамин- ский еще не приехал, но сегодня приезжает, придется еще раз к нему идти. Статья твоя о Римск. [Римском-Корса- кове] пойдет в 5-й книжке, ее уже почти всю набрали. А о Берге." — плохо, кажется. Прочел один и находит, что и очень трудно и очень она большая. Ему, представь себе, нравится больше вторая половина, но, конечно, ее нельзя печатать. Так что на нее надежда небольшая. Вишняк говорит, что и так читатели ругаются, что трудно (особенно на меня жалуются). Даже письма приходят с жалобами. О дальнейших статьях поговорю с Фондамин- ским, когда он приедет… Анна сейчас немного лучше себя чувствует. Но жила она ужасно. Представьте себе, что она ухитрилась не проживать, живя в Париже, даже того, что ей полагалось — все копила деньги. И она и дети помешались на том, что, может быть, если они будут тратить, мне придется бросить свою работу… Главное беготня одолевает. Нужно было всех повидать, у всех побывать. Сегодня иду завтракать к м-м Пети. У нее будет доктор Манухин, недавно приехавший из Петербурга. И еще нужно к коллегам идти: Бунину и другим. Не то, что в Женеве: Як. Сам. и Барановы[95] — и конец. [27.04.1921]. Все бегаю и никак не соберусь настоящее письмо написать. И все, к тому ужасно неопределенное. Все ходишь, ходишь, налаживаешь, но скоро сказка сказывается, а дело нескоро делается. Принимают, меня-хорошо, и вообще я думаю, что кой-что удастся сделать. Во всяком случае, больше, чем в Женеве. Очевидно, через Винавера и др. можно будет с Гессеном связаться и т. п. Когда выяснится больше и когда беготня кончится, напишу обстоятельнее… Сегодня вечером буду на заседании рел. фил. общества — я уже с Мережковским и Буниным виделся. Встретились очень дружески. Сегодня остальных увижу. Может быть, буду читать публичную лекцию. И наверное буду читать доклад в рел. фил. обществе. Словом, насчет agirхоть отбавляй. (3.05.1921). Мои собственные дела в неопределенном положении. Встречают все очень хорошо и очень сочувственно. Больше всех сможет сделать Винавер. Я у него был уже. Но хотя он был болен и лежал в постели, он со мной разговаривал больше 2-х часов. Все разные проекты. Трудно сказать, выйдет ли что-нибудь, и вообще скоро здесь ничего не делается. Стараюсь agirнастойчиво, насколько меня хватит, не знаю. Когда будет хоть какая-нибудь определенность, конечно, напишу. Вероятно, на будущей неделе состоится мой доклад с прениями. Буду читать «1001 ночь», хотя она уже напечатана. В прениях примут участие Мережковский, Шлецер, Карташев и др. Посмотрим, что из этого выйдет. Затем Винавер предлагает, когда поправится, устроить у себя маленький soiree, чтобы познакомить меня со здешними кругами (?)… — все нужно agir, agir, agir. [Париж, 4.05.1921]. Словом agir(действовать) Шестов характеризует свои хлопоты того времени. ОновзятоизкнигиБергсона «Essai sur les donnees immediates de la conscience». Бергсонговорит: «Ori- ginellement nous ne pensons que pour agir. C'est dans le moule de Taction que notre intelligence a ete coulee. La speculation est un luxe tandis que Taction est une necessite». (Вначале мы мыслим только для того, чтобы действовать. Наше разумение было отлито в форму действия. Умозрение есть роскошь, а действие — необходимость. — Бергсон. Очерки о непосредственных данных сознания). Эту фразу Шестов цитирует в начале шестой главы статьи «Откровения смерти». Как уже было указано (см. стр.125), эта статья является частью книги «SolaFide», написанной в 1913 и 1914 годах. Когда в 1920 г. Шестов готовил статью к печати, он несколько изменил первоначальный текст. Весьма вероятно, что он именно тогда включил в нее указанную фразу Бергсона, которого он в то время изучал. Об этом тексте Бергсона Шестов также беседовал с Германом и писал Гершензону: «Такое сейчас время — нужно все о делах думать. Как мы с Г.Л. острили: Бергсон учит Nousnepensonsquepouragir— а сам в действии не нуждается. Я же учу, что мы думаем не затем, чтобы действовать, а принуждены все время agiretagir.И так уж, верно, до гробовой доски». (Из письма к Гершензону [8.06.1923]). Хотя он об этом не упоминает в письмах, Шестов в это время также встречался с Д.Мережковским[96] и З.Гиппиус. Последняя ему пишет: Я в тот вечер прочла вашу статью [ «Тысяча и одна ночь»] и прямо пришла в восторг: помимо ее объективной ценности — она точно нарочно написана для первого рел. — фил. собрания! Лучше нельзя себе представить. И я очень стою за то, чтобы как можно меньше сокращать. Иностранные цитаты, конечно, надо выпустить, а больше, пожалуй, и нечего. После меня статью прочел и Д.С. [Дмитрий Сергеевич Мережковский]. Он вполне разделяет мое мнение, тоже находит статью крайне подходящей, только не знает, что возражать? Но ведь можно и не «возражать», а просто протянуть ниточку дальше… хотя бы свою. Почему это я раньше не читала статьи? Должно быть, потому, что книга мне попалась несвоевременно. Я в ней почти ничего не читала. (Париж, 5.05.1921). Гиппиус называет намеченное собрание «первым». Продолжалась ли деятельность Религиозно-философского общества после этого собрания, установить не удалось. Теплый тон письма и тот факт, что именно Шестова, только что приехавшего, попросили выступить с докладом, показывает, что он сразу вошел в литературную жизнь русского Парижа. Несмотря на это, оказалось, что устроиться очень трудно. Шестов пишет Ловцким: Здесь жизнь невероятно трудная — и добиться чего- нибудь можно только при удаче. Вот уже третья неделя, как я бегаю — но толку пока очень мало. И не знаю, будет ли толк: во всяком случае очень нескоро, и только в том случае, если не покладая рук действовать. Я рассчитывал на Фонд. [Фондаминского] — ив начале казалось, что он, как будто, собирается стараться. Но выяснилось, что у него свои работы и что в конце концов он ничего не мог сделать для меня. Вначале предполагалось, что я прочту публичную лекцию, которая даст чуть ли не 2000 фр. А кончилось тем, что я прочту доклад с прениями (напечатанную «Тысяча и одну ночь»), который мне ничего не даст. И вообще выяснилось очень для нас печальное обстоятельство. В «Совр. Записках» одолевает политика. Мне это не сразу, а исподволь преподносили. Боюсь, что мои «дерзновения и покорности»[97], почти мне заказанные, совсем не пойдут… Это, вместе с другими мелкими, незначущими разговорцами, оставляет очень неприятный осадок. Походишь в редакцию, все разговоры лирические и даже нельзя было возобновить беседы о Глинке[98]. Но не «Жизнь за Царя» смущает, а им просто хочется поменьше места отводить музыке, философии, литературе. Им бы хотелось маленьких статеек в 3–4 страницы /…?/ печатать мелким шрифтом. И, по- видимому, чем дальше, тем будет хуже; деньги у них, видно, партийные — а в партии не нужны ни Глинка, ни Плотин. Не лучше и с изданием книг. Тут одна барышня написала в «Слово», в Берлин своему брату, пайщику «Слова» о моей книге. И очень горячо написала. Но получился отказ. И так везде. Все заняты текушим и спроса на литературу, философию и т. п. очень мало. Встречают приветливо, обещают, но ничего не делают. Единственная, но слабая, надежда, что если жить здесь и очень стараться, то через некоторое время чего-нибудь удастся добиться. Сейчас я еще в Париже, нужно разные формальности выполнить. Но когда с формальностями покончу, перееду в окрестности и оттуда буду наезжать в Париж, чтоб agirи терпеливо ждать. Послезавтра [14.05] я опять повидаюсь с Фонд. — мы перед докладом все у него собираемся, и попытаюсь снова воевать с ним. Но что из этого выйдет, не знаю. Главное, это неопределенность. Семь человек все статьи читают: пока они сговорятся, Бог знает, сколько времени проходит. Не знаю, как им удастся вообще до чего-нибудь договориться при такой организации. Струве я еще не видел и его журнала тоже не читал. Виделся с Мережковским и от него узнал, что Гиппиус за ее статью в «Р.М.» [ «Русской Мысли»] еще до сих пор не заплатили. Мережковский, кажется, устроился все-таки: он говорил MHf,что сейчас семь его книг (не романов, а статей) печатаются очень известным издателем по- французски. Может быть, если я здесь поживу, то и я найду какие-нибудь пути. Нужно не терять бодрости. Но необычайно трудно и вам, по-моему, не стоит и думать о переезде в Париж, особенно, если у тебя, Фаня, что-нибудь наладится. Если бы у Герм, были не оперы, а камерная или оркестровая музыка, может быть, еще стоило бы приехать в Париж, т. к. через Шлецера можно было бы проникнуть в музыкальные круги. Он и с Кусевицким хорош и со всеми русскими и французскими композиторами. Но на русскую оперу здесь совсем нет спроса. И потом, чтоб чего-нибудь добиться, нужно необычайно agir,в музыкальных средах еще больше, чем в литературных. Шлецер бегает дни и ночи: как он выдерживает, не знаю… Сейчас пришло письмо от Гуревича: он уже договорился с итал. издателем о переводе Т.,Д. и Н.[работы о Толстом, Достоевском и Нитше] (в одном томе). Переслал мне письмо издателя[99]: мне будет уплочено 9 % с выпущенных книг. Условия приемлемые. Но у него нет моих сочинений. Поэтому я попрошу тебя послать ему «Толстого и Нитше» (Пирожковское издание), а только /…?/ придется, верно, и «Д. и Н.» послать. Адрес его: Италия, Torino,ViaLegano33.B.Gourevitsch.Пошли, пожалуйста, книгу, не откладывая. Все-таки и итальянский перевод интересен, тем более, что с Лундбергом, очевидно, ничего не выйдет… Нужно, нужно agir.Здесь все против нас — но ничего не поделаешь, будем воевать. (Париж, 12.05.1921). Вчера вечером беседовал с Фонд. Представьте себе: он мне заявляет, что он в восторге от твоей статьи «Берг, и Ш.» [ «Бергсон и Шестов»] и, мало того, что в восторге, хочет попытаться вопреки тому, что сам говорил, провести ее в «Совр. Зап.»… Единственное возражение это объем: 5 печатных листов. Я предложил сокращения. Он не хочет: говорит, жаль. Особенно нравится ему вторая половина. Чем это кончится, я не знаю. Но во всяком случае — это уже мне придало бодрости: можно воевать… Конечно, если бы удалось провести «Б. и Ш.», это было бы чудесно. Подумай, между прочим, как можно ее сократить. Хотя Фонд, ужасно против сокращения, но все же совсем не печатать еще хуже и нужно будет непременно что-нибудь придумать…По мере того, как будет положение выясняться, я буду сообщать вам. Но скоро сказывается сказка, а дело здесь очень не скоро делается. И всегда впутываются разные недоразумения, которые тем более трудно выясняются, что все здесь чертовски заняты и очень трудно ловить людей в свободные часы… Завтра я читаю доклад, на котором будет Ф. распорядителем; опять потолкую и опять напишу: авось, все-таки в течение этой недели что-нибудь и окончательно выяснится, хотя вперед наверное и ничего сказать нельзя — так все здесь затягивается и медленно выясняется… Послезавтра переедем в Кламар, под Парижем, где А. [Анна] нашла дешевую квартиру. Это собственно даже Париж, т. ч. можно будет оттуда, когда нужно, приезжать сюда. И, верно, можно будет заниматься. Я еще там не был, а Анна уже десять раз туда ездила: все чистит и приготовляет, чтоб я мог «учиться». И она, и дети помешались прямо на этом и даже чересчур, по-моему, стараются. Но это я как-нибудь улажу. (Париж, 15.05,1921). *** 15 мая газета «Последние Новости» дала объявление о том, что в понедельник 16 мая в 81А часов состоится публичное собеседование на тему «Deprofundis», что доклад прочтет Лев Шестов и что в прениях примут участие Н.В.Чайковский, И.П.Демидов, проф. Д.Гавронский, Б.Ф.Шлецер, И.И.Бунаков, Д.С.Мережковский и др. В указанный день состоялось собеседование, и Шестов прочел как доклад свою статью «Тысяча и одна ночь», уже напечатанную в третьей книжке «Современных Записок», которая появилась 27 февраля 1921 г. 20 мая появился в «Последних Новостях» отчет о собеседовании, подписанный Б.Ш.[Борис Шлецер]. Автор отчета писал: Философский доклад J1.И.Шестова собрал гораздо большее количество слушателей, чем рассчитывали сами устрои- тели. Небольшой зал SocietesSavantesоказался переполненным задолго до назначенного часа, и многим потом пришлось отказать в билетах. Этот успех и напряженное внимание, с которым прослушан был доклад Л.И.Шестова и последовавшие за ним прения, с несомненностью свидетельствуют о большом интересе, возбужденном в русской колонии темой доклада… Здесь Шестов в чрезвычайно обостренной, оригинальной, парадоксальной почти форме ставит вопрос об отношении между разумом и верой и раскрывает трагическое противоречие, существующее между ними. В обнаружении этой трагедии человеческого познания и заключается, по-видимому, основная мысль доклада. На этот пункт, однако, не было, быть может, обращено достаточно внимания оппонентами: гг. Гаврон- ский и М.Н.Минский выступили в защиту разума: первый с неокантианской точки зрения, второй — с точки зрения своеобразного мистического, если так можно выразиться, рационализма. Выступивший в примирительной роли А.В.Карташев стремился сгладить противоречия указанием на существование гармонии между верой и разумом. За поздним временем чрезвычайно оживленные прения, которыми руководил в качестве председателя Н.В.Чайковский, пришлось прекратить. Свое выступление после доклада Шестова Минский опубликовал в шестом номере «Современных Записок» под заглавием «Единственный светоч». Через несколько дней после доклада Шестов с женой переехали в Кламар. Анна Ел. пишет Фане в Женеву: Леле очень нравится в нашей квартире. Конечно, очень скромно, но зато недорого и есть хорошенький душистый садик под окнами, заниматься хорошо будет; он все не нахвалится, как ты за ним ухаживала и все хорошо устраивала. [Кламар, 23(?).05.1921]. Так как 16 мая не удалось закончить прения по докладу Шестова, было решено устроить новое собеседование 29 мая. Должны были участвовать И.П.Демидов, Н.В.Чай- ковский, Д.С. Мережковский, И.И. Бунаков, П.Б. Струве, Л.А. Сев. Об этом собеседовании Шестов рассказывает Ловцким: В воскресенье были прения по моему докладу. Чайковский убил все: говорил о вещах, которые все знают, целый час. Демидов говорил недурно, — но вещи, к докладу отношения не имеющие. Лучше всего говорил Мережковский. Начало — по поводу доклада — превосходное. Но потом ему пришлось скомкать конец, т. к. предыдущие ораторы все время себе взяли. У меня осталось, к счастью, всего две минуты в распоряжении и я ограничился несколькими словами. В воскресенье читаю лекцию «о корнях вещей». Анна сама устраивает ее, т. к. обычный устроитель запросил 200 фр. Беготни у ней немало, но она — молодцом: и кухарка, и фам де менаж, и импрессарио. Только, говорят, сбора большого не будет, т. к. я уже два раза выступал. Но и убытка, наверное, не будет: благодаря тому, что А. сама все делает, расходы не превысят 300 фр. (Кламар, 31.05.1921). В воскресенье 5 июня Шестов прочел лекцию «О корнях вещей». 8 июня «Последние Новости» опубликовали о ней отчет без подписи, вероятно, написанный Шлецером. Он пишет: Собравшая довольно значительное количество публики и прошедшая с большим успехом лекция Л.И.Шестова — «О корнях вещей» — явилась продолжением и развитием его первого здесь доклада — «Тысяча и одна ночь», впечатление от которого было в значительной степени ослаблено последовавшими за ней прениями. К счастью, прений на этот раз не было, и слушатели до конца пребывали в сфере шестовской мысли, сложной, богатой, напряженной и дерзновенной… В жизни русской философской мысли работа Льва Шестова, напечатанная в выходящей на днях 5-ой книжке[100] «Современных Записок» — крупное во всяком случае событие. В письмах к родным Шестов тоже упоминает о своей лекции. Он пишет Ловцким в Женеву и дочерям в Гренобль: Нового у нас мало. Теперь лето и все в Париже занято отъездом, в окрестности или вообще куда-нибудь подальше. В «Современных Записках» тоже отъезжающее настроение, так что все еще тяжеловеснее, чем прежде. Так трудно, когда «коллектив» редактирует, что бы то ни было выяснить. Сговорюсь как будто окончательно с Фондаминским, а потом коллектив вмешается и все расстраивается. Надеюсь, завтра поймаю его и получу ответ о том, когда появится «Р. Коре.»[101]… О моей лекции вы, верно, и в газете читали. Сошла, в общем, ничего себе. И около 400 фр. осталось чистыми, — тоже не так уж плохо. Собственно это даже не мой заработок, а Анны, т. к. если бы не она, — то пришлось бы отдать 200 фр. устроителю лекции, да и расходов бы наверное было бы лишних 200 фр. Осенью будет праздноваться столетие рождения Достоевского. Если успею — напишу лекцию — надеюсь, она соберет больше публики и А., которая уже приобрела опыт, легче будет устраивать. (Ловцким, Кламар, 9.06.1921). Прежде всего насчет экзаменов. Это ты, Таня, совсем напрасно затеяла откладывать их на осень. Подготовиться совершенно — все равно нельзя, хотя и на пять лет откладывай. Я держал на своем веку немало экзаменов и всегда удачно, но ни разу не было, чтобы мне не казалось, что я знаю только 1/10 того, что нужно. И не то, что казалось, а так и было. И профессора это знали и все-таки ставили пятерки, ибо отлично понимали, что больше 1/10 к экзамену и приготовить нельзя. Ведь они и сами были когда-то студентами и тоже имели экзаменационный опыт. Главное в том, чтоб убедиться, что студент занимался. А настоящие знания приобретаются впоследствии — теми, которые продолжают работу. Конечно, иногда бывает, что профессор ошибется и провалит студента, который работал. Поэтому экзамены сопряжены с риском. Но если бы ты и провалилась, то ведь потом осенью можно передержать. И вообще не нужно принимать слишком близко к сердцу всю эту историю. Ведь даже если провалишься, — особенной беды нет: еще поучишься — и только. А зато если выдержишь, у тебя лето будет свободное, а потом приедешь в Париж, будем жить вместе и обдумаем, что делать нужно. Главное, иметь в виду будущее. Пройдет два или три года и позовут вас в Россию — уже и теперь, даже большевики зовут — и будете вы там желанными гостями. Так что смушаться нечего — нужно только учиться и учиться: будущее все-таки за вами — за молодежью. Это вас должно вдохновлять и давать бодрость. У нас все по-старому. Мама хозяйничает, откармливает меня, устроила лекцию, теперь все считает доходы — вышло 400 фр. — а я езжу каждый день в город к М.Г.[Марья Георгиевна Сев] — зубы лечу. Но, Бог даст, и это кончится — можно будет начать заниматься, готовить к осени лекцию о Достоевском. (Дочерям, Кламар, 10(?).06(?).1921). Лекцию я читал «о корнях вещей» — то, что, если помните, я читал в Киеве в философском обществе как доклад. Теперь и она уже напечатана в последнем [пятом] номере «Современных Записок», и я за нее получил 1000 фр. Да с лекции 500 осталось. Да еще в прошлом году я за нее из другого журнала [ «Грядушая Россия»?] 800 фр. получил. Так что она мне 2300 фр. принесла! Иногда и со статьями везет. (Дочерям, Кламар, 16.06.1921). В конце июня Шестов записался в парижскую Академическую Группу. Он надеялся, что через нее удастся выпустить книгу по-русски или переиздать что-нибудь из прежних работ. Когда Шестов приехал во Францию, никто о нем еще не слыхал, и ни одна из его книг еще не была переведена на французский язык. По-французски до его приезда вышла только одна статья (см. стр.185), которая прошла незаме- ченной. На Шестова обратили внимание после того, как его подпись появилась во французском журнале «Нувель Ревю Франсез» («НРФ»). В то время, когда Шестов приехал в Париж, Жак Ривьер (JacquesRiviere), директор этого журнала, готовил номер, посвященный Достоевскому. Ривьер обратился к Шлецеру с просьбой указать ему для этого номера русского сотрудника. Шлецер посоветовал обратиться к Шестову, который принял предложение. Он написал статью «Преодоление самоочевидностей. К столетию рождения Ф.М.Достоевского». Черновая рукопись статьи сохранилась в архиве Шестова (Мс. № 29). На обложке пометка «Clamartиюнь-сентябрь 1921». По-русски статья была напечатана в «Современных Записках» № 8 (1921), № 9 (1922), № 10 (1922), а по-французски только часть ее — 1 февраля 1922 г. в «НРФ». Этот этюд, как и почти все статьи и книги Шестова, был блестяще переведен на французский язык Б.Ф.Шлецером. В том же номере «НРФ» появились статьи о Достоевском Жака Ривьера и Андре Жида (AndreGide). Оригинальность и глубина мыслей, высказанных Шестовым, произвели большое впечатление на французских читателей (см. стр.230–233). В августе Шестов пишет Ловцкому в Бад-Гейстрих (курорт недалеко от Берна), где Ловцкий исполнял партию фортепиано в ансамбле, игравшем в городском отеле во время летнего сезона: Очень рад, что ты так хорошо с Heustrichсправляешься. Я вот не так: немножко «изнываю» над срочной работой над Дост. А тут еще как будто нужно будет речь приготовить: «Достоевский и Паскаль» для франц. заседания. Боюсь, что не справлюсь. О Д. еще не начал писать: все его перечитываю и размышляю. (Кламар, 19.08.1921). Не удалось определить, была ли речь приготовлена и прочитана по-французски. На тему речи Шестов впоследствии читал в Сорбонне курс: «Философские идеи Достоевского и Паскаля» (см. стр.236). Через несколько дней Шестов пишет Фане в Женеву о семейных и литературных делах: [При распределении денег] нужно будет держаться общего правила и не делать для меня, скажем, исключения, п.ч. у меня работа и т. п. Да мне это и не нужно. Все равно, такой кусок, который сопровождается всеобщими воплями, не полезет в рот. И теперь столько все вопят кругом, что я готов был бы, если бы думал, что это поможет, даже урезать свои получения — только бы не слышать всего этого. Но все равно не поможет. И agirвсе равно придется. Нужно стараться приспособиться. И, откровенно говоря, если бы я был здесь только один со своей семьей, то я был бы много спокойнее: всегда можно как- нибудь пробиться. Меня гораздо больше тревожат остальные семьи — Сони, Мани, Миши и Саша. Я знаю хорошо, что они сами во всем виноваты, что они и мне много напортили, что делали и делают гадости, живут не по средствам и т. д. и т. п. Но все-таки это братья и сестры, и даже в те дни, когда особенно сердишься на них, жалеешь их. Значит, остается одно: строго держаться установленных норм и никому не давать лишнего. Я вот получил только что письмо от Мани, из которого ты увидишь, что она уже успокоилась и примирилась со своим новым положением. Миша и Саша, видно, все еще не могут примириться. Соня — тоже. Но и они примирятся, — тогда морально легче будет… Что касается статьи Мин.[102] — я ее не читал, но, вероятно, она очень обывательская. Отвечать на нее совсем не будут: «Сов. 3.» не решаются уделять мне так много внимания. Но в ближайшей статье Сем. Вл., посвященной общефилософской теме[103] (она еще раньше была ему заказана), будет сделан небольшой постскриптум, в котором он объяснит, что М. говорит о том, чего он не знает. На большее С.З. не соглашаются. Да и Бог с ними, не так это важно. (Кламар, 15.08.1921). В сентябре к спешной работе о Достоевском еще прибавились хлопоты о кафедре. Шестов пишет Ловцким: Здесь в Париже предполагается открыть русский исторический институт при Сорбонне[104] по образцу юридического института, уже существующего. Завтра буду об этом разговаривать с Милюковым. В этом институте будут читать лекции исключительно по русским предметам и на русском языке. Конечно, будет курс истории русской философии и литературы. Плата 12000 фр. в год… Но Парижский институт — только одни надежды — а надежды, по нынешним временам, большей частью, не осуществляются… Новостей у нас никаких. Кончаю переписывать статью о Достоевском. (Кламар, 18.09.1921). Вчера был у председателя здешней академической группы, проф. Тройского — говорил по поводу историч. института и моих лекций. Определенного ничего не узнал. По его словам, французы очень хотели основать такой институт, но не было лекторов. Во второй половине октября вернется в Париж проф. Patouillet, от которого все зависит. Тогда видно будет… [Приписка Анны Ел.]: Л. одно время хорошо поправился, но теперь работы было много: он кончил статью о Достоевском… так что он опять похудел и боли начались; как это странно, что кроме вас, его никто не жалеет и не уважает в нем человека, так нужного людям и такого исключительного дарования. [Кламар, 20(?).09.1921]. Так много нужно написать — не знаю, с чего начать. А писать вообще надоело до смерти: я теперь с утра до вечера пишу. Обязался к 1 октября дать статью о Достоевском (сто лет рождения). Статья вышла большая, хотя половина материала за бортом осталась и вот нужно дописывать, переписывать — с утра до вечера. Хоть бы хорошо вышло… Очень рад, Герман, что ты благополучно кончил сезон и все-таки заработал порядочно. Я столько не могу заработать: статья о Достоевском отнимает у меня больше трех месяцев, а я за нее не получу 80 шв. франков. Вообще сейчас в «Совр. Записках» наши шансы падают. Вышла 6-я и выйдет 7-я книга, а моих работ там нет. О Достоевском — им нужно, ну а «Дерз. и Пок.» не так. И вообще нужно дать отдых читателю от меня. Журнал идет очень хорошо, увеличен тираж даже. Фонд, говорит, что надолго обеспечен журнал… Сейчас мы сняли немебл. квартиру: 3 комнаты, небольших, с маленькой кухонькой и с комнатой для прислуги в 6 этаже — 400 фр. в месяц с отоплением. Новый дом — кончается постройка 15 октября. И сейчас, как подписали договор — получил повестку, что в Праге учреждается русский университет, что чешское правительство ассигновало на него деньги и запрос, хочу ли я туда ехать. Жалованье мизерное: 2000 крон, т. е. 300 франков в месяц. Но, говорят, там жизнь дешевая. Если и Анну возьмут, может поедем, буду объяснять студентам, что философия есть наука и что такое прогресс и т. д. Но все- таки это лучше, чем что-нибудь другое, хотя хуже, много хуже, чем играть в Heustrich'e, очень много придется готовиться. Одно только — если суждено дожить до 70 лет, то последние 10 лет буду читать по готовым /…?/ запискам. [Кламар, 22(?).09.1921[. Насчет профессорства не нужно слишком обольщать себя. Я сам очень мало надеюсь, что удастся пройти. Видел Милюкова, но Милюков отозвался незнанием и я ничего от него добиться не мог. Вообще на «стучание», вопреки писанию, плохо открывают. Я тут был тоже у одного философа Мейерсона, друга Бергсона, автора довольно известных трудов. Он знает по-русски (выходец нз России), встречал меня в Москве, знает обо мне и кой-что читал. Я просил его помочь Анне получить место в учреждении Ротшильда. Связи у него громадные — и он мог бы много сделать, если бы хотел. Он обещал все разузнать и все сделать и сейчас написать. Но вот уже три недели — и ничего от него нет. И Винавер пока ничего не сделал, хотя я довольно крепко к нему стучался. Правда, он все время болеет, и серьезно. Но вообще, видно, что нужно запастись большим терпением. Может, со временем, и удастся что-нибудь, но, видно, не скоро… Кончил статью о Достоевском. Не знаю, хорошая ли она, по выполнению. Но если меня за нее Фонд, не выгонит, значит, выгонит за следующую. Кажется, его ужасно за меня донимают. [Кламар, 24(?).09.1921]. Приходится вас беспокоить, хотя очень бы не хотелось. Я вам писал, что мы уже сняли квартиру и в середине октября переезжаем. Нам необходимо иметь все те вещи, которые у нас есть в Женеве. Возьмите кого-нибудь, кто бы их сложил, упаковал и отправил. Вещи нужны все и кроме того часть книг. Дело в том, что я сейчас веду переговоры о предложенном мне курсе истории русской литературы и философии. Поэтому мне нужно, п.ч. в случае успеха, придется скоро приступить к чтению, все русские авторы — т. е. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Чехов и т. д. (все, что есть), дальше Иванов-Разумник, Белинский, Бердяев (особенно его книжка о Хомякове), Соловьев (о церкви) и т. д. Сверх того, т. к. придется говорить много о богословии /…?/ протестантскую энциклопедию, и затем Pohle, католическая догматика. И хорошо, 2-й том Виндельбанда история философии, его «Preludien», «Критика чистого разума» (по-русски). Очень попрошу вас выслать все это до вашего отъезда, т. к. вы ведь вернетесь, верно, нескоро, а лекции, пожалуй, если меня возьмут, придется начинать еще в ноябре; к ним нужно очень подготовиться, — и без книг никак нельзя. Меж тем, если я это место получу и если слушателей будет много, я буду иметь заработок обеспеченный и правильный (1000 фр. в месяц), и тогда придется возиться много только на первый год. Так что, хоть и совестно вас обременять, но ничего не поделаешь. Вы возьмите человека на помощь: у меня ведь предвидятся заработки, так что мне это не страшно. Статья о Достоевском дает мне 2000 фр., кроме того, верно, и лекция принесет 500–600 фр… г Я продолжаю agir. Вчера был у философа Мейерсона [EmileMeyerson]. Не знаю, слышали ли вы о нем. Это русский еврей, еще говорящий по-русски, но офранцузившийся. Он служит в учреждениях бар. Гирша и связи у него огромные. Он же автор двух капитальных, очень обративших на себя внимание работ, «Identiteetrealite» и «Explicationscientifique». Книг его я еще не читал, но он мне в общих словах рассказал их содержание и дал краткий, правда, отзыв о последней книге, недавно вышедшей в «revuescientifique». Темы очень интересные, он философ незаурядный и знакомство с ним представляет для меня большой интерес. Мы поговорили с ним о Бергсоне, специально на тему «nousnepensonsquepouragir». В этом пункте он радикально с Бергсоном расходится, хотя совсем по иным соображениям, чем я. Я бы сказал, что в этом пункте он подходит к Гуссерлю, хотя он Гуссерля не знает и не любит. Бергсона он лично знает, очень высоко ценит. Обещал и меня с Бергсоном познакомить. Это все очень интересно. Может быть, я даже, по поводу его книг статью напишу и попытаюсь выяснить, как /…?/ понимать «nousnepensonsquepouragir». Особенно, если лично узнаю Бергсона и проверю свое понимание его в беседе. Все это меня очень занимает и, если Париж даст мне возможность существовать проф. заработком и попасть в среду франц. философов, то выйдет много лучше, чем Прага, которую я, кстати, очень подозреваю в черносотенстве. Пока Мейерсон дал Анне письма к здешним благотворителям и может статься, что ей удастся получить место в каком-нибудь медицинском учреждении. Конечно, не нужно всего преувеличивать, но все-таки — и преуменьшать не нужно. И, по-видимому, не надо бросаться с места на место. Если не сейчас, то через Viгода, через год из всех возможностей, пожалуй, кой-какая осуществится. Тем более, что, если жить так, как мы живем, то и в Париже можно существовать не слишком дорого. [Кламар, 1(?).10.1921]. У Шестова с Мейерсоном установились дружеские отношения, но знакомство с Бергсоном не состоялось, и письма Мейерсона не помогли Анне Елеазаровне найти работу. 10 октября Анна Ел. поехала на месяц в Висбаден отдыхать и лечиться. 28-го Шестов с дочерьми переехал из Кламара в Париж, где они в сентябре нашли квартиру (7 rueSarasate, Paris15). Он пишет Анне Ел. и Ловцким о переезде и о выступлениях в Париже: Переезд оказался гораздо сложнее, чем можно было думать. И как бывает, к переезду, очень сложному, прибавилась еще целая куча все экстреннейших дел. Прежде всего, когда мы поручили конторе перевезти наши вещи, приехали точно за вещами во вторник, забрали их тогда же, а привезли на квартиру — в четверг. А тут, как нарочно, письмо из Берлина от Сева, что лекция устраивается. Нужно выяснить, будет ли разрешение от консула. Консул ставит препятствия — нужно бегать, добывать «доказательства», что я не хочу /„.?/ въехать навсегда в Германию. Чтобы добыть «доказательство», приходится бегать в народный университет за свидетельствами. А они требуют, чтобы я пошел на их заседание о чествовании Достоевского и что-нибудь прочел им о Достоевском. Пришлось и на заседание пойти и о Достоевском сегодня днем буду читать (статью свою «Пророческий дар»). А потом — экспресс из Италии, нужно им спешно книгу выслать, т. к. они обещали к декабрю доставить перевод. А потом вещи из Швейцарии пришли. И т. д. без конца было. И еще, вдобавок, постричься пришлось. И письма писать: и в Италию, и в Берлин, и еще, и еще. Но все-таки справились. Сейчас уже две ночи ночуем в квартире. Квартира хороша. Но пока нет ни газа, ни электричества. Обедаем мы с Наташей то у Лурье, то у Данила (с участием в расходах). (Жене, [30.10.1921]). Понемногу начинают съезжаться в Париж люди. Везде концерты, выставки, лекции. Вчера было 1-е празднование Достоевского (народного университета[105]). И я был объявлен в числе участников, но я только посидел за столом, а от разговоров мне удалось уклониться. В будущий вторник уже придется читать — у студентов[106]: я прочту «музыку и призраки»[107]. Там есть немного о Достоевском — и никто этой статьи не читал. Отказать студентам нельзя было. (Ловцким. [31.10.1921]). Разрешение на поездку в Берлин удалось получить, и Шестов выехал туда 22 ноября, а 23-го читал там лекцию о Достоевском и, вероятно, через неделю вторую лекцию на ту же тему. В Берлине тогда жили Миша, Маня и Саша, с которыми он виделся. В понедельник 28-го они вместе ездили на могилу отца и поручили Саше заказать памятник. В Берлине Шестов вел переговоры с издателями (см. стр.190) и виделся с писателями: Ремизовым, который недавно приехал в Берлин (вероятно, в начале ноября), А.Белым, Зинаидой Венгеровой, Минским и, накануне отъезда, с пианисткой Изабеллой Венгеровой, только что приехавшей из Ковно. О Минском Шестов пишет, что «он всех здесь поражает своей элементарностью. Ничего не понимает». Во время пребывания Шестова в Берлине художник Леонид Пастернак написал его портрет. На нем дата: 1.12.1921. Портрет находится в Оксфорде, в коллекции семьи художника. Портрет был выставлен в Москве, вместе с другими картинами Л.Пастернака, в Третьяковской галерее в марте 1979 г. В Берлине Шестов ходил на чествование артистов Московского Художественного театра и присутствовал на первом собрании Вольной Философской Ассоциации (Вольфила), которая тогда была основана в Берлине. Лундберг описывает это собрание: (30.10.1921), посвященное памяти Достоевского, в ознаменование 100-летия со дня его рождения при участии А.Карташева, Н.Кульмана, Д.Мережковского, Л.Шестова, Ж.Патуйе, Н.Чайковского, А.Экк. А.Белый, проф. Ф.А.Браун и А.Шрейдер основали отделение Вольной Философской Ассоциации. Враждебные крики по моему адресу на первом заседании. А.Белый сказал нелепую речь о свободе и прелести разрушения. JI.Шестов отказался участвовать в Ассоциации, если она на первом же заседании не выразит протеста против большевистских насилий. (Лундберг, стр.203). Лундберг не упоминает об Иванове-Разумнике, который, без сомнения, участвовал в Вольфиле. Шестов был выбран ее почетным председателем, но через несколько месяцев из нее вышел. В Берлине Шестов остановился в центре русского квартала, на Прагерплац (PragerplatzPension, Pragerplatz4а, BerlinW). В то время русские писатели часто встречались в берлинских кафе. Одна из таких встреч описана Лундбергом в «Записках писателя», другая — Эренбургом в книге «Люди, годы, жизнь»: Группа русских писателей собралась пить чай и ликеры в нарядном кафе под рестораном Вилли… Начались тосты. Кто пил за литературу, кто за мудрость, кто за свободу. «Против насилия!» — поднял бокал, закусывая от внутренней боли губы, экспатриированный философ. Все стихлй. Ясно было, против кого направлен тост. Помолчали, обнялись, выпили. Только И.Эренбург и я остались в стороне. (Лундберг, стр.209). В кафе «Прагер-диле» иногда приходили русские писатели… Однажды Андрей Белый поспорил с Шестовым: говорили они о распаде личности, и говорили на том языке, который понятен только профессиональным философам. Потом настал роковой «полицейский час», в кафе погасили свет, а философский спор не был закончен. Как забыть последнюю сцену? В створках вращающейся двери кричали Андрей Белый и Шестов. Каждый, сам того не замечая, толкал вперед дверь, и они никак не могли выйти на улицу. Шестов, в шляпе, с бородой, с большой палкой, походил на Вечного жида. А Белый неистовствовал, метались руки, вздымался пух на голове. (Эренбург, стр.428). Нельзя с уверенностью сказать, что рассказ Эренбурга относится к приезду Шестова в Берлин в ноябре 1921 г. Возможно, что описанная встреча произошла в 1922 или 1923 гг. В то время Ловцкие решили поехать в Берлин выяснить, не будет ли тамошняя обстановка более благоприятной для их занятий, чем Женева. Они выехали вместе с матерью из Женевы в середине октября и остановились в Висбадене. Там они прожили до конца января 1922 г., устроили мать и поехали в Берлин. Закончив дела в Берлине, Шестов заехал в Висбаден 4 декабря 1921 г. повидать Ловцких и мать и пробыл с ними три недели, отдыхая от берлинской беготни. 26 декабря он вернулся в Париж. *** Вернувшись в Париж, Шестов продолжает хлопотать о кафедре, об издании книг. 1 февраля 1922 г. появилась его статья о Достоевском в «НРФ» (см. стр.220). Обо всем этом он пишет Ловцким сначала в Висбаден, потом в Берлин. Герман согласился помогать Шестову вести переговоры с берлинскими издателями, и Шестов держит его в курсе своих литературных дел, не только берлинских, но и парижских. Шестов пишет Ловцким: Новость у меня такая: деньги на историко-литературный институт фр. правительство уже выдало. Теперь вопрос — выберут ли меня в лекторы, и, если выберут, сколько часов мне дадут. Тут было меня собирались отвести, т. к. у меня нет «стажа» академического. Но т. к. я был избран приват-доцентом Таврического университета, то, кажется, этот отвод не состоится. На будущей неделе, должно быть, выяснится. (14.01.1922). Дела у меня неважные: неудача с институтом. Меня обошли. Не пригласили в организационную комиссию, куда всех пригласили. И потом решили (и это не окончательно) предложить мне один час в неделю — когда другим — 2, 3 и 4 часа дают. И кому дают! Карцевский будет из Страсбурга приезжать раз в неделю! Кульман 3 часа получил! Ну, а Милюков, конечно, 4, Кондакова (история русского искусства) из Софии выписывают и 4 часа дают. А мне час и тот под сомнением! (Париж, 22.01.1922). В февральском номере NouvelleRevueFrangaiseпоявилась моя статья (сокращенная в четыре раза — половина первой половины) о Достоевском с предисловием Б.Федор. Шл. [Шлецера]. Кажется, статья имеет успех. По крайней мере, AndreGide, самый значительный из франц. критиков, отозвался о ней в очень сильных выражениях и прислал мне билет (в 50 фр.) на курс лекций о Достоевском[108], который он прочтет в ограниченном кружке. С Лундбергом у меня, видно, совсем плохо будет. Он не напечатал до сих пор о моем выходе из В.Ф.О.[109] — и мне пришлось самому принять меры к тому, чтобы оповестить публику об этом, т. к. большинство газет все время продолжали меня называть почетным председателем. (Париж, 12.02.1922). Что касается предисловия к… [немецким изданиям моих книг], то я очень против того, чтобы поручить его какому- либо знаменитому немцу. Знаменитый немец ведь только прочтет одну или две книги и прочтет наскоро и, стало быть, не разберет ничего. Может выйти то же, что и с английским предисловием. По-моему, очень важно, чтоб предисловие составлял человек, который знает и хорошо знает все мои сочинения. Я тебе пришлю «Nouvelle Revue Francaise» — ты покажешь Ефрону и он убедится, что французы тоже предпочли поручить предисловие не такому человеку, которого знают французы, а такому, который знает мои книги. Это так важно, что если бы Ефрон не согласился поручить предисловие какому-нибудь компетентному в моих сочинениях человеку, то лучше всего не давать никаких предисловий. Здесь, например, AndreGide, сотрудник NouvelleRevueFranc., очень хвалебно отзывался о моей статье, но все же редакция предпочла поручить предисловие не знаменитому, но не знающему моих книг французу, а Шлецеру, который, хоть и не знаменит, но мои книги знает. Так что я очень прошу тебя приложить старания к тому, чтоб отговорить Ефрона от его намерения. Либо — совсем без предисловия, либо с предисловием твоим, Шлецера — по его выбору, но чтоб был компетентный в моих сочинениях человек… У нас все благополучно. Дети учатся. Я стараюсь работать, хотя «житейские волнения» /…?/ которые здесь устраивала мне «академическая группа» и которые Лундберг устраивал из Берлина, все-таки мешают. С институтом дело кончилось тем, что я все-таки назначен преподавателем (все решилось франц. факультетом), и т. к. назначено 11 человек, то жалование выйдет скромное: 4000 фр. в год. Еще читаю раз в неделю в народ, унив. [Народный университет][110] и получаю за двухчасовую лекцию 25 фр. Вчера была первая лекция. Правда, готовлюсь мало, т. к. курс тот же, что в Киеве был. (Париж, 23.02.1922). Сегодня пришло письмо от Гершензона. Он получил посылку. Живется ему очень, видно, плохо. Он просит, если можно, издать его переписку с Вяч. Ивановым и гонорар прислать ему и Вячеславу в виде посылки. Я написал Ефрону, но нужно узнать у Лундберга, к которому Герш. тоже обращался, не передал ли он уже кому-нибудь издания. Я постараюсь ему здесь устроить посылку и, если можно, более или менее правильные посылки. Может быть, Ефрон согласился бы издать и другие книги Гершензона — «Гри- боедовскую Москву» или «Исторические записки»? Все книги маленькие и очень ходкие! (Париж, 9.03.1922). Представьте себе, что моя статья о Достоевском имела здесь, по-видимому, очень большой успех. Не говоря о самой редакции Nouv.R.Fr. (сам редактор [Ж.Ривьер] и AndreGide), появились в газетах сочувственные заметки, а одна статья в Radical[111] — так прямо до небес превозносит. И я уже получил, через Бор. Фед. предложение от одного издательства выпустить по-французски свою книгу (ту, в которую войдет статья о Дост.) — это предложение сопровождалось самыми преувеличенными похвалами по моему адресу[112]. Но теперь именно потому, что статья так быстро проложила себе дорогу, я стараюсь не торопиться с решением и пытаюсь, нельзя ли будет найти издателя на все сочинения, чтоб не повторилась история немецкая. Делаю все, что можно, и уже буду осторожен… Для меня существенно не быть морально отягощенным. Если бы вы знали, что тут творилось по поводу исторического института! Да и со «Скифами» не очень приятно. А убрать квартиру или почистить платье — пустяки. Недавно, когда я убирал и чистил, я обдумал все предисловие к своей новой книге и вступительную лекцию к моему курсу. Главное, чтоб не путаться в разные поганые истории. И, Бог даст, в этом отношении, если с издательством все пойдет на лад, многое устроится к лучшему. Я свою работу все же не сдаю. Конечно, неприятности мешали, мешают немного и глаза. Но, благодаря Анне, я так все- таки хорошо устроен, что как только отпускают меня внешние дела, я могу заниматься. И когда от внешних дел освобожусь, то и без прислуги будет очень хорошо. Все- таки успех статьи о Достоевском дает право надеяться, что будущий год будет много легче, чем этот, и я успею больше сделать. (Париж, 15.03.1922). Статья о Дост. здесь в Париже во франц. литературных кругах имела очень большой успех. Уже без обиняков признают меня таким же remarquable, как и A. Gide'a(а Gideздесь крупная величина). Сам Gideдал мне статью Clarte[113] (это журнал Барбюса), где меня сравнивают с ним. Уже и издательские предложения начались[114]. Но это очень мучительная вещь. Приходится заводить relations, бывать повсюду, без конца разговаривать — все время на это agirуходит. Не знаю, чем кончится. Издатели хотят по-своему сделать и невозможно с ними бороться — придется, пожалуй, уступить. Но все же я попробую — авось, хоть часть отвоевать удастся. Досадно, главное, что после того приема, который встретила статья, при других обстоятельствах, можно было бы многого добиться. Не только во франц., но и в русских кругах[115] я слышал такие похвалы, что даже неловко становится. А помочь издать как следует книги по-французски и по-русски никто не хочет. И, собственно, не отсутствие прислуги и femmedemenageмешает, а то, что всю энергию и время приходится тратить на мелочную борьбу, — то по поводу института, то со «Скифами», то теперь по поводу франц. издания. Но, авось, Бог и не без милости, и как-нибудь выпутаюсь. Теперь один известный художник (Григорьев) начинает писать мой портрет[116], который выставит 15-го апреля. Говорят, что поможет переговорам! Если бы кой-кто здесь захотел, то мне бы не пришлось воевать с издателями. Но пока еще не хотят: может, захотят. (Париж, 22.03.1922). Вчера получил жалованье из Института — за первые три месяца: всего, увы, тысячу франков. Правда, я еще не читал, — но после Пасхи читать начну. Веду переговоры с французским издательством Plon. Это очень хорошее, старое книгоиздательство, но очень скупое. Оно хочет издать мою последнюю книгу (Странствования по душам) и приложить к выпускаемому ими изданию Чехова мою статью о Чехове. Но предлагает мне за все (это 22 печатных листа) — тысячу франков и Шлецеру за перевод всего (кроме статьи о Чехове) тоже тысячу франков всего. Анна возмущена, говорит, чтобы не соглашаться, а Шлецер настаивает, чтоб соглашаться. Сегодня вечером опять будем обсуждать этот вопрос со Шлецером. Я тоже думаю, что нужно попробовать торговаться. (Париж, 16.04.1922). В этом письме Шестов пишет, что издательство «Плон» хочет издать по-французски его книгу «Странствования по душам». Но издало оно только небольшую книгу, содержащую две главы оригинальной рукописи. Договор был подписан 7 ноября 1922 г. Книга вышла в марте 1923 г. в количестве 3000 экземпляров под заглавием «LesRevelationsdelamort.Dostoievsky— Tolstoi» в «Серии иностранных авторов», которой руководил Шарль дю Бос (CharlesduBos, см. приложение). Как предисловие к книге дана статья Шлецера, опубликованная 1 ноября 1922 г. в «Меркюр де Франс» (см. стр.233). В 1958 г. издательство «Плон» выпустило 2-е издание этой книги с новым предисловием Шлецера. Статья о Чехове «Творчество из ничего. А.П.Чехов», о которой Шестов говорит в письме, не была приложена к полному собранию сочинений Чехова, которое «Плон» начал издавать в 1922 г. в той же серии. Книга «Странствования по душам» в это время не вышла. Впоследствии Шестов включил в нее работы, написанные в 1922–1926 гг., и опубликовал ее в Париже в 1929 г. под заглавием «На весах Иова» с подзаголовком «Странствования по душам» (об этой книге см. стр. 306, 321–322 и второй том). Хотя Дю Босу не удалось осуществить все свои проекты издания работ Шестова, они сошлись и часто встречались. Через несколько месяцев Дю Бос подарил Шестову первый том своей книги «Approximations» с надписью «А LeonChestovavecmabienvivesymphatie… 5 juillet1922». Дю Бос в скором времени помог Шестову издать еще одну книгу по-французски (см. стр.252–254). Как уже указывалось, Ловцкие в январе 1922 г. поехали в Берлин выяснять, возможно ли им там устроиться. Фаня хотела продолжать изучать психоанализ, который она уже изучала, когда жила в Женеве. В Берлине ей посчастливилось познакомиться с выдающимся немецким аналитиком русского происхождения доктором Максом Ефимовичем Эйтингоном (1881–1943), который согласился руководить ее занятиями. Об этом она сообщила Шестову в письме, которое не сохранилось. Шестов ей отвечает: Не сейчас ответил тебе на письмо, думал, что еще мне напишешь, и сразу отвечу. Очень уж много беготни всякой, а я все-таки не хочу забрасывать свою работу и потому всячески берегу время. Ужасно меня порадовало твое последнее письмо! Кто такой этот доктор Эйтингон! Я прежде никогда о нем ничего не слышал! Русский или немец? Судя по тому, что он читает мои книги, следует как будто русский — но как мог он тогда занять такое положение в Берлине? Очень хорошо будет, если у тебя наладится это дело. В добрый час! Вообще хорошо, что вы из Швейцарии выехали — давно это нужно было сделать. Можно было жить в Швейцарии — всем нам — когда были обеспечены. А теперь, когда нужно agir— приходится жить в больших центрах. Еще раз в добрый час!.. Я читаю лекции — и, по возможности работаю. Все- таки стараюсь не сдавать своего дела. Не знаю, буду ли писать о Спинозе (еще не получил ответа) — но, если бы пришлось и если бы статья удалась, это было бы хорошо — и мне теперь по дороге. В пятницу читаю последнюю лекцию в нар. унив. по древней философии, а потом еще предлагают 3 лекции о Достоевском прочесть (т. е. мою статью «Преодоление самоочевидн.»). Все же в общем денег принесет франков 400. На будущей неделе начну в Сорбонне читать — успею всего 3 лекции прочесть, не больше, и за это получил уже 1000 фр. и еще 1000 получу. (Париж, 18.05.1922). Как было указано, в феврале 1922 г. Шестов был назначен преподавателем на русском факультете при Парижском университете, который было принято называть русской секцией Сорбонны. Три первые лекции, о которых Шестов упоминает в письме к Ловцким, он прочел, вероятно, 1, 3 и 10 июня на тему «Современная русская философия». Шестов читал в течение 16-ти лет свой курс по субботам в пять часов, с середины ноября или с начала декабря до Рождества (осенний семестр) и с января до Пасхи (весенний семестр). В осенний семестр 1922 г. и весной 1923 г. он читал курс «Русская философия XIX столетия». Следующие четыре семестра (1923/1924 и 1924/1925) — «Философские идеи Достоевского и Паскаля». Названия этих курсов были найдены по афишам Института славяноведения (Institutd'EtudesSlaves), в книге М.Бейссак и в газете «Последние Новости». Осенью1931 и весной 1932 гг. объявлений о курсе Шестова в газете не было, так как в 1931/1932 учебном году Шестов, вероятно, курса не читал (см. второй том). Названия курсов, которые удалось найти, внесены в приложение «Основные даты жизни Шестова». М.Федоров[117] рассказал о курсах, которые читали в Сорбонне Шестов и другие профессора: Тысяча девятьсот двадцать третий год. Со свидетельством, соответствующим званию бакалавра, включаюсь в группу русской секции филологического факультета Сорбонны. Возглавлял ее и профессорствовал в ней EmileHoman, русофил и эрудит… По классам и амфитеатрам Сорбонны шли чтения, доклады и лекции вольно и невольно покинувших советскую Россию писателей и поэтов, религиозных мыслителей и философов, искусствоведов и литературных критиков. Историю церкви читал златоречивый Карташев; с никогда не покидавшей его загадочно-застенчивой улыбкой, расщеплял на атомы поэтику Пушкина — Гофман; пленяли: красноречием — изящный Вышеславцев, — блеском своих не всегда беспристрастных критических суждений — Левинсон; во всепоглощающем превосходстве философии — убеждал овеянный печалью обреченности ветхозаветного пророка Лев Шестов; излюбленную им тему религиозной направленности русского мышления развивал, подергиваясь и заикаясь, мучимый тиком Бердяев… В сердце веками узаконенной вотчины интеллектуальной элиты Франции дышали мы воздухом России, воздухом ее серебряного века. (М.Федоров). 22 мая 1922 г. Шестов пишет Ловцким, просит их спешно передать «Скифам» для печатания книгу «Толстой и Нитше», так как в июне набор будет стоить на 35 % дороже. В том же письме он пишет о Гершензоне и о своем портрете, сделанном Григорьевым. Через несколько дней он пишет Ловцким о своих парижских делах и матери — о посылках для родных, оставшихся в России: Получил письмо Гершензона… Ужасно жаль бедного Гершензона. Сделаю все, что можно, чтобы его вытащить хотя бы на полгода заграницу… Сейчас пришло письмо Мани. Она пишет, что Люся хотела бы сделать гравюру с моего портрета для моих сочинений, и спрашивает, соглашусь ли я. Можешь представить, что я был бы необыкновенно рад, если бы могло выйти что-нибудь, для Люси полезное. Но самому говорить со «Скифами» или с Ефроном об этом — мне неловко. Я могу только одно сделать: если Ефрон или «Скифы» меня спросят, то я не только рекомендую Люсю, но буду настаивать, чтобы именно ей дали эту работу. Но мысль об этом, т. е. о приложении портрета, должна исходить не от меня, а от кого-либо другого. Здесь написал мой портрет художник Григорьев — его Ефрон очень уважает, и Григорьев хотел бы, чтобы его портрет был приложен к книгам. Но я предпочел бы, чтобы к книгам, которые издает Ефрон, т. е. к моим первым книгам, был приложен портрет мой прежний, т. е. того времени, когда книги были написаны. Т. е. один из тех, которые у тебя в Женеве (снимки Сем. Вл.) висят. Поговори об этом с Маней и, главное, придумайте, кто бы мог эту мысль предложить Ефрону или «Скифам». (Ловцким, Париж, 22.05.1922). Получил твое письмо и письмо Лизы. По-видимому, Лизе теперь гораздо лучше. Наверное, она уже получила три посылки, посланные нами ей в марте — и этого ей надолго хватит. А в мае мы ей еще три посылки отправили, и столько же отправим в июне, так что продовольствия у нее надолго хватит. Лиде в Харьков тоже послали посылку, а Соломону — всего навсего три посылки и в июне еще четвертую пошлем. Так что в этом отношении делаем все возможное… У меня все по-старому. Много хлопот, возни. Со всех сторон приходят всякого рода предложения — о сотрудничестве, об разрешении переводить книги н т. д. Но все норовят как можно меньше заплатить и как можно больше получить, так что со всеми приходится грызться. И переписка — бесконечная, хотя толку пока мало. Но перемелется, мука будет. Нужно запастись терпением. Слава Богу, что можно ждать. В Висбаден мне можно будет поехать только в июле, когда кончатся лекции и все прочие занятия. Анна тоже поедет куда-нибудь в Германию лечиться, а детей их подруга пригласила к себе в Англию, в именье. Это во всех смыслах очень хорошо, и отдохнут там, н недорого будет стоить, и попрактикуются в английском языке. (Матери, Париж, 27.05.1922). 9 июня Шестов прочел последнюю лекцию в Народном университете, а 10 июня в Сорбонне. О своей работе того времени он пишет Фане в Берлин: В Висбаден я верно поеду 15-го или 20-го июля, так что мы скоро встретимся и тогда поговорим… Я надеюсь к 15-му уже свою статью о Спинозе сдать и у меня будет только небольшая работа о Вяч. Иванове. (Париж, 29.06.1922). В письме к Фане от 18 мая Шестов тоже упоминает работу о Спинозе. А в письме к Ловцким от 12 декабря пишет: «Еврейская Трибуна отказалась от моей статьи, хотя гонорар я уже давно получил». В этих письмах речь, очевидно, идет о статье «Сыновья и пасынки времени. Исторический жребий Спинозы», которая должна была быть напечатана в еженедельнике «Еврейская Трибуна», но там не появилась. Статья вышла по-французски в «Меркюр де Франс» 15.06.1923, а по-русски только в 1925 г. в «Современных Записках» № 25. Впоследствии она вошла в книгу «На весах Иова». В письме от 29 июня Шестов также говорит, что должен написать небольшую работу о Вячеславе Иванове. Никаких следов этой работы обнаружить не удалось. Закончив статью о Спинозе и другие дела, Шестов выехал 17.07.1922 в Висбаден повидать мать и для лечения. В это время Ловцкие поехали на несколько недель в Женеву и звали Шестова их навестить. Он отвечает им: Спешу вам ответить на письмо. Очень благодарю вас за приглашение — конечно, теперь в Женеве было бы очень хорошо. Но, во-первых, я курс своих ванн окончу только к 1-му числу, а во-вторых, я решил поехать в сентябре в Берлин на 3 недели или даже на 4, чтоб как-нибудь устроить издание хотя бы своих новых русских книг, что для меня существенно важно. Так что, может быть, я поеду на неделю к Анне, а может быть — и прямо в Берлин, смотря по обстоятельствам. Нужно попытаться сделать возможное и воспользоваться пребыванием в Германии… Чувствую я себя очень хорошо. Теперь погода поправилась, и я много гуляю. Дети совсем великолепно устроились. Посылаю вам, для развлечения, их письма. (Висбаден, 18.08.1922). Анна Ел. тем летом поселилась в Бад-Зальцширте, и Шестов к ней поехал в конце августа, после того как закончил курс ванн в Висбадене. Место ему очень понравилось, и жизнь оказалась вдвое дешевле, чем в Висбадене. Он пишет Саше, Фане и Соне: «Здесь чудесно», «Здесь действительно хорошо» — и зовет их приехать. 16 сентября, после двухмесячного отдыха, Шестов поехал в Берлин, а Анна — в Лейпциг, на медицинский конгресс. Мало что известно о его пребывании в Берлине. Он, конечно, бывал в издательстве «Скифы», где печатались его книги. Он поручил Ловцкому следить за изданием. Из Берлина он пишет матери: Поздравляю тебя с новым годом, желаю тебе здоровья и желаю, чтобы в будущем году была у тебя и у всех такая же радость, какую принес конец прошлого года Мане и Володе[118]. Надеюсь, что уже и Лиза скоро будет здесь и мы ее все увидим. (Берлин, 23.09.1922). В середине октября Шестов вернулся в Париж. По приезде художник С.Сорин пишет его портрет, который теперь находится в Нью-Йорке в музее Метрополитен. Через много лет снимок с портрета произвел большое впечатлении на Лео Зимни (см. том И). ОнпишетНаташе (20.04.1977): Ganz unerwartet erhalt ich… das Sorin-Portrat von Schestow, das mir so oft das Gliihen des Geistes in russischer Erde versinnbildet — konnte es nicht das Gesicht eines Heiligen, eines Aszeten, ja eines Propheten, ein Rufer in der Wiiste sein. Das Gesicht auf dem Portrat ist mir einfach "unvergesslich". Шестов часто виделся с Эйтингоном, который на некоторое время приехал в Париж. Эти встречи положили основание долголетней дружбе. Начиная с этого времени, они встречались почти ежегодно в течение 15-ти лет. Отношение Эйтингона к Шестову было совершенно исключительным. Он во многом ему помогал и оказал множество услуг не только ему, но и его друзьям. В архиве Шестова сохранилось 34 письма Шестова Эйтингону и 6 писем от Эйтингона. В настоящей работе не раз приводятся выдержки из этой переписки и упоминания о ней. Пока — первые дни, — пишет Шестов Ловцкому, — не принадлежу себе. По утрам приходит Сорин: портрет кончает. Потом нужно было побывать у Лурье, Винавера, сходить за жалованьем, поговорить с Бор. Фед. Был у меня уже Эйтингон — рассказывал о психоанализе и выяснял, что у меня общего с Фрейдом. Он очень неглупый и образованный человек: с ним говорить интересно. В воскресенье опять придет, будем опять разговаривать. [Париж, 20(?).10.1922]. В это время (вероятно, 19 октября) Гершензон приехал в Берлин. А Гершензон, — пишет Шестов Ловцкому, — даже не известил меня о том, что приехал в Берлин, и только из твоего письма узнал, что он приехал. Вот так сюрприз! Уже ему от меня достанется. (Париж, 27.10.1922). После отъезда Шестова из Берлина АннаЕл. еще осталась там на две недели. Шестов рассказывает ей о парижских делах: Пишу тебе последнее письмо, дорогая Лизаровна — оно придет 30-го, а 31-го или первого я считаю, что ты должна уже выехать из Берлина. Ты, верно, уже видела Колю[119], — и знаешь, что Наташа с механикой справилась. Слава Богу — прямо не верю себе, что все так удачно кончилось. Теперь она может спокойно готовиться к ecolesuperieure. И, к счастью, все ее лекции в нашей части города и на этот и на следующий год. Так что еще один из недостатков нашей квартиры сам собой уничтожился. Если б еще у Тани сошло благополучно! Я ей советую взять один еще предмет — русскую филологию у Омана и Кульмана. В случае, если она по фр. литературе провалится, у нее все-таки будет 4 certificatsи, значит, licence. Поговорим об этом, когда приедешь: время терпит. Пока Таня и Наташа кутят. Нашли какую-то француженку, у которой великолепный теннис в Севре, и пропадают там по целым дням — благо дни стоят великолепные: с утра солнце, хоть и холодно. И сейчас с утра убежали, только вечером вернутся. И в концерты ходят — Таня и на Кусевицкого и на д'Аль- гейм ходила. В понедельник у нас будет и верно будет играть московский Орлов и т. д. Коля, верно, тебе все рассказал, впрочем. Вчера на д'Альгейм Марью Николаевну [Муромцеву] встретили. Может, я ее на Орлова приглашу, если успею. Досадно, что тебя нет, но может быть, удастся его еще раз заманить. Как видишь, все у нас благополучно, лучше быть не может. Только тебя не достает, и я уже даже начинаю сердиться, что тебя так долго нет, а дети плачут. (Париж, 28.10.1922). В это время Фаня начала в Берлине практику. Сразу возникли трудности. Шестов советует ей выработать в себе необходимое «деловое спокойствие»: Я думаю, что в будущем, никогда, когда ты будешь пользовать пациентов, тебе не удастся создавать для них идеальные условия. И всегда неизбежно будут трения с родными пациентов… Это, по-моему, zurSachegehort. Во всех практических делах приходится приспособляться к условиям и мириться с тем, чего устранить нельзя. Нужно это себе раз навсегда сказать и относиться к этому, как все деловые люди относятся, т. е. спокойно… К возможным же трениям будь впереди более или менее готова и относись к ним с тем деловым спокойствием, которое ты должна во что бы то ни стало в себе выработать, если решилась заниматься таким практическим делом, как лечение больных психоанализом. Если бы ты ограничилась одним теоретическим изучением психоанализа — ты могла бы, конечно, не «перевоспитывать» себя. Но раз нужно «agir» — и тебе, и всем нам нужно себя перевоспитать, т. е. приучить себя применяться к условиям жизни. Мне приходится делать на старости лет то же самое. Сначала я реагировал на все неприятности — теперь отношусь к ним спокойно: перемелется, мука будет… Может, не сразу — но все же тебе удастся сделать все, что можно, если только ты решишь сделать Schwammdriiberпо отношению к разным встречающимся по пути препятствиям… Теперь о моих делах. Прежде всего еще раз спасибо тебе, Герман, за твои хлопоты, за то, что выслал книги, заехал в Кельн и т. п. (Париж, 4.11.1922). В следующем письме к Ловцким Шестов говорит о своих встречах с Эйтингоном: У нас все по-старому. Часто вижусь с Эйтингоном. Познакомился с его женой, очень милые люди. Дал мне читать статьи Фрейда — много интересного и значительного. Я сказал Эйт., что жаль, что Фрейд стал врачом — не философом, ибо, если бы у него не было специальных задач, связанных с медициной, его смелость и наблюдательность могли бы привести к очень интересным открытиям. А он мне сказал, что, если бы Фрейд знал меня, он бы пожалел, что я — не врач. Но, я думаю, что я ближе к истине. Правда, я читал только те статьи Фрейда, которые к медицине не относятся, ибо в медицине мало мог бы разобраться. И с Эйтинг. мы больше беседуем об самых общих вопросах психоанализа — и Oedipus-Komplexusв наших разговорах уходит на последний план. (Париж, 10.11.1922). *** В письме к Ловцким от 12.05Л921 г. (см. стр.212) Шестов говорит, что он боится, что статья «Дерзновения и покорности», которую он отдал в «Современные Записки», там совсем не пойдет. Статья состоит из 52 афоризмов, написанных в России и в Женеве. В ноябре 1922 г. выяснилось, что «Современные Записки» напечатают только первую половину статьи (афоризмы 1-20). Вторую половину (афоризмы 21–52) Шестову удалось пристроить в трехме- сячник литературы «Окно», который осенью 1922 г. был основан Марьей Соломоновной и Михаилом Осиповичем Цетлиными. Об этом и о других парижских делах Шестов пишет Ловцким в Берлин: Вчера мне сказали в редакции [ «Современных Записок»], что твоя, Герман, статья об Эйнштейне пойдет окончательно в XIV [120] книжке. Нужно иметь терпение. Из моей статьи [121] в XIII книжке всего пойдет 15 стр., в XIV — ничего не пойдет, а в XV — еще страниц 20. Они не знают, куда девать огромный материал, который у них накопился. Было бы совсем плохо, но, к счастью, Цейтлины [122] тоже затеяли с января журнал-трехмесячник и, несмотря на наши напряжения, зовут и меня туда. Сегодня пойду разговаривать, может быть, удастся пристроить конец «Дерзн. и пок.» [123]. А затем вот что. Журнал Ц. нуждается пока в материале. Гершензон у них очень в фаворе. Гершензону же статья «Б. и Ш.» очень понравилась. Не напишешь ли ты, Герман, ему, чтобы он ее у Цейтлина пристроил, если не целиком — то вторую часть. Мне, ты понимаешь, неловко: но Гершензон это может свободно сделать. Попытка — не пытка. Эйтингон уехал в Лондон и через неделю вернется. Мы с ним все больше и больше сходимся. Он был у Сорина и в таком восторге от портрета моего, что хотел ему заказать портрет своей жены и найти покупателя на мой (своего beau-frereв Америке), в расчете, что портрет к нему самому попадет. Но Сорин не хочет его в частные руки продавать [124]. Plon, кажется, при книжке приложит этот портрет. Т. е. Plonхочет с фотографии снять, а Сорин требует, чтобы facsimileбыло. Не знаю, сойдутся ли. Если будет факсимиле — у нас будут хорошие снимки. Может, и для немецкого издания пригодятся. (Париж, 17.11. 1922). Что до твоей статьи [ «Бергсон и Шестов»] — если будет случай, я с Цейтлиным поговорю. Но вообще у меня с ними очень напряженные отношения из-за Гершензона, о котором, когда его нужно было выписать из Москвы, они даже поговорить со мной не хотели. Я все же попытаюсь (хотя мало надеюсь на успех: ведь, главным образом, у них Мережковский и Гиппиус орудуют, которые почему-то опять на меня злятся — может думают, что я инспирировал Белого: читали вы его «Воспоминания о Блоке» [125]?), а ты, Герман, спишись с Гершензоном. (Париж, 27.11. 1922). Сегодня я получил письмо от Бердяева: у них в Берлине затевается с января философский журнал [126]. Но туда едва ли тоже пустят: у них свои задачи. Через Лазарева можно узнать. С Marcan-Blockя уже подписал договор. Я им два раза писал, что переводы не принадлежат тебе, Герман, а принадлежат «Скифам», и рекомендовал им обра- титься к Лундбергу, который обещал мне в Кельне, что переводы будут им переданы. (Париж, 9.12.1922). Вчера приходил ко мне Эйтингон проститься. Сегодня он едет в Италию, а оттуда в Германию. Я с ним говорил о тебе, Фаня. Он того мнения, что Фрейд не согласится на твою новую комбинацию. Он сказал, что лучше всего тебе оставаться у них. Я уже и не знаю, что тебе посоветовать — отсюда ничего не видно. Вчера Таня подошла после лекции к P.Janetи спросила его, взял ли бы он в ученики доктора философии, который им очень интересуется, и он ей ответил самым категорическим отказом. Д-р Эйтингон пригласил меня к себе в Германию — жить у него, сколько мне захочется. Я, конечно, теперь ехать не могу. С одной стороны, лекции, с другой, здесь затевается одно дело, которое, если оно удастся, может дать во многих отношениях и для меня хорошие результаты. Так как оно только началось, то я пока еще ничего не пишу. Недели через 3–4, думаю, кое-что выяснится: тогда напишу. (Париж, 12.12.1922). Напрасно Анна написала вам про то, что здесь трудно устроиться. Конечно, лучше было бы, если бы возможно было заниматься только своим делом. Но ведь этого никогда не было. И прежде — вспомните, сколько я ухлопывал на заботы о житейских делах! Полжизни на них уходило! А другая была отравлена. И теперь, конечно, тоже — но раз нельзя изменить, нужно принять и примириться. Анна все убивается — но и другим тоже всегда материальные заботы очень мешали. Уехать же теперь из Франции было бы ошибкой. Многое положено и, быть может, в конце концов и плоды будут… Большое спасибо тебе, Герман, за все твои хлопоты. Я не знаю, чем уже отблагодарить тебя, и удастся ли когда нибудь отблагодарить — так много ты для меня делаешь. Жаль, что М.В.[Магсап- Block] не хотят предисловия: все-таки, оно немного бы читателям объяснило, с чем они дело имеют. Здесь в Париже, статья Шлецера много мне помогла. Надо было бы все-таки, если можно, повлиять на них, чтобы статья вводная была. Вот Plonвыпускает и со статьей и с портретом (Сорина). Что это ты за работу затеял о Шопенгауэре, Юме и Канте? Конечно, тема очень интересная, но где ее пристроить? У нас ведь философских журналов совсем нет, а у немцев — не добьешься помещения статьи в философском журнале. Мне кажется, что в «Совр. Зап.» тебе легче будет пристраивать небольшие статьи. Может, в конце концов, у них и «Б. и Ш.» [ «Бергсон и Шестов»] пойдет, так как я уже отдал все, что у меня было, Цейтлиным и не скоро что-нибудь для «Совр. Зап.» у меня найдется — а им эта твоя работа очень понравилась. (Париж, 17.12.1922). На Рождество дети поехали в Висбаден провести рождественские каникулы с бабушкой. Ловцкие тоже приехали туда на несколько дней. Шестов им пишет: У нас все по-старому. Накопляется много работы — но все интересной, кроме лекций и корректур (русск., фр., нем. и итальянской!). Если с Паскалем справиться, как следует: тема замечательная. Из Берлина мне мало пишут, но, говорят, что высланные туда большевиками ученые и писатели очень оживили жизнь колонии. Правда это? Я склонен думать, что это правда. [Париж, 27(?).12.1922]. Фраза «Если с Паскалем справиться» является первым упоминанием в письмах Шестова о работе, которую он написал по случаю трехсотлетия со дня рождения Паскаля (см. стр.253–254). 31 декабря Тане исполнялось 25 лет. Шестов посылает ей поздравительное письмо в Висбаден: Поздравляю тебя с днем рождения и желаю тебе, конечно, бодрости и здоровья: раз будет бодрость и здоровье, все остальное и само придет. Мы с мамой очень жалеем, что тебя здесь нет с нами: хорошо бы этот день вместе провести! Мама бы попрятала все подарки по разным углам, ты бы искала, я бы играл «здравствуй, Таня, здравствуй, Таня», и хотя все это не очень ново, но есть такие вещи, которые приятны, хоть они и не новы. Но зато — вы вместе с бабушкой и с Фаней: вам тоже, надеюсь, будет не скучно. Может быть, в конце концов Герман (не так хорошо, как я, конечно) сыграет и споет «здравствуй, Таня» [127], а Фаня, пожалуй, спрячет подарок не хуже, чем мама. Все вместе вспомните о нас — и будете вроде, как дома. А прогулку, наверное, можно будет устроить очень хорошую. У нас все по-старому. Во вторник у нас был Метальников — прочел лекцию о бессмертии — не души, а тела. Народу было пропасть — негде сесть было. Пришла Соня со своими филиальными отделениями (Сережа и Жорж с супругами), Марья Любим. [Делбари], Марья Георг. [Сев], Ар. Винавер, Геня Вина- вер, Лида — да нас двое, вышло 14 человек. Он еще раз обещал быть у нас — это, когда уже вы приедете. Мама собирается вести светскую жизнь, сходила пока к Клели [Паперно] — и этим кончилось. А на новый год мы вместо вас пойдем к Шлецерам: там будет хорошая музыка. Марья Николаевна [Муромцева] опять телефонировала: сегодня ее концерт благотворительный, так она хотела, чтобы все пришли помогать ей, распоряжаться. Вот и все наши новости. Сейчас пришли ваши письма и мы с мамой очень были рады им и тому, что Фаня приехала с Германом. Еще раз поздравляю тебя и целую тебя, а ты поцелуй бабушку, Фаню, Германа и Наташу и Розочку. (Париж, 28.12.1922). 'I И к Первые месяцы 1923 г. Шестов поглощен работой о Паскале (о ней было упомянуто в письме от 27(?).12. 1922 — см. стр.247), которую он готовил для «Меркюр де Франс». Там же должна была появиться статья о Спинозе «Сыновья и пасынки времени» (см. стр.239). Об этом и о других своих делах он пишет Ловцким: У меня теперь ужасно много работы. Помимо лекций, курсов, мелких дел, чтения, хозяйства, я взялся напи- сать для MercuredeFranceстатью о Паскале, и это поглощает все мое свободное время, так как нужно кончить к сроку (300-летие 19-го июня, но нужно ведь еще перевести), а я, видно, никогда уже не научусь скоро писать. И тема чрезвычайно интересная — только справлюсь ли я. А тут еще итальянский перевод «Дост. и Н.» пришел, нужно проверить. И корректура «Власти ключей», и потом корректуры французского перевода предстоят. Правда, я все-таки, главным образом, отдаю нремя Паскалю — но все же боюсь, что не справлюсь. (Париж, 12.01.1923). У нас особых новостей нет. Много приходится и хлопотать и работать. Это полугодие будет для меня очень решающим. Выйдет моя книга у Plon'а и появятся н «MercuredeFrance» две моих статьи. На днях рг. Воуег сказал мне, что Bergsonхочет со мной познакомиться. Может быть, скоро придется с ним нстретиться: не знаю, что из этого выйдет. У Тани тоже решительный момент: если она сдаст экзамены, все пойдет по-иному. (Париж, 26.01.1923). У нас ничего нового. Но, кажется, все-таки мое литературное положение становится все прочнее. Книга у Плона набирается — скоро выйдет. Главное, удастся ли статья о Паскале и как будут приняты «Сыновья и пасынки истории»! Шлецер их уже переводит. (Париж, 29.[01] 1923). Из-за тяжелого события в личной жизни Шлецер не мог продолжать перевода. Перевод статьи и работы о Паскале сделал М.Экземплярский. Почти все последующие переводы статей и книг Шестова были сделаны Шлецером. Особенного у нас нет ничего. Кончаю статью о Паскале. Хотелось, чтобы вышло хорошо, работал очень много, но не знаю, что и как удалось. Немного переутомился — на глазах сказалось и на общем состоянии. И тебе, Фаня, советую не очень переутомляться: потом возни много и перерывы нсякие делать нужно. [Париж, 11.03.1923]. Ты, Герман, спрашиваешь, о чем еще для «Совр. Зап.» писать. Вот тебе две темы: 1) Книга Шлецера о Скрябине 2) «Окно» — журнал Цейтлиных, который или уже вышел в Берлине, или на днях выйдет. Обе темы очень благодарные. Но только нужно поставить себе за принцип: искать не недостатков, а достоинств. Особенно со Шлецером. Я видел его книгу — по-моему, очень хорошая. Может, ты в чем и не согласен с ним — сказать можно. Но необходимо отметить настоящие заслуги книги — особенно ввиду того, что сейчас Шлецер переживает очень трудное время. Чем больше ты похвалишь, тем будет лучше. Об «Окне», в котором собраны все почти, живущие в Париже писатели — тоже интересно написать. Но, ради Бога, не брани Мережковского. И побольше поговори на тему, что нопреки надеждам большевиков, русская литература за границей живет и крепнет. (Это сделай для моей души). Так что вот тебе темы — пиши. Я думаю, что ты скоро прин/…?/ «Совр. Зап.» и будешь необходимым сотрудником для них. И постарайся об этих обеих книгах дать отзывы положительные. У нас ничего особенного — Анна все ищет квартиру… Я кончаю работу о Паскале — и потому привязан пока к Парижу. Хорошо, если работа удастся. [Париж, 30.03. 1923]. Напомню еще раз Герману, чтобы он написал о книге Шле- цера о Скрябине, и об «Окне». Только не нужно бранить — нужно разыскивать хорошее и главное, поддерживать мысль, что русская литература за границей не гибнет, как хотят того большевики, а борется и живет. Это по каждому поводу нужно говорить. Вся литература (даже сочувствующая большевикам) перекочевала за границу и здесь живет, а в России пропадает. (Париж, 5.04.1923). Работу о Паскале Шестов закончил 8.04.1923 (дата на рукописи). О книге Шлецера (см. стр.188–189) Ловцкий написал рецензию, которая была опубликована в «Современных Записках» № 16, [июль] 1923. Об «Окне» рецензию написал не Ловцкий, а Шлецер. Шлецер пишет Шестову: ГIIB'И Я писал уже вам, что получил «Окно». Успел только просмотреть. Превосходный номер. Очень хорош Куприн и Ремизов. Зайцев — не изменился: поэтичный и «водянистый». Бунин не из лучших. Помните, он у вас читал этот рассказ [ «Безумный художник»]. Ваши афоризмы прочел прежде всего. Два из них в особенности взволновали меня, может быть, по личным… мотивам: «liberiumarbitrium» и «познай самого себя». Читал и перечитывал и все открывал новое, может быть, и такое, о чем вы не думали… Возвращаюсь к «Окну». Мережковского начал только читать: отдельные замечания прелесть и язык выразительный, живой. Но как только начинается теоретизирование, слышен скрип механических ножниц — один, два, три… Не выношу. (От Шлецера, Монте-Карло, 27.04.1923). Рецензия Шлецера появилась в «Современных Записках» под заглавием «Окно. Трехмесячник литературы», в том же номере, что и рецензия Ловцкого о книге Шлецера. Совет поговорить на тему, что «русская литература заграницей живет и крепнет», Шестов, без сомнения, дал и Шлецеру, но ни Шлецер, ни Ловцкий им не воспользовались. В своей рецензии о первом номере «Окна», вышедшем, вероятно, в марте 1923 г., Шлецер пишет: Отбор в нем производился по крупным, знаменитым именам и получилось действительно блестящее оглавление, в котором соседствуют Бунин, Бальмонт, Зайцев, Мережковский, Шестов, Куприн, Ремизов… На обложке читаю: «Париж 1923 г.». Но если бы написано было: «Петербург 1913 г.», все, думаю, поверили бы. В конце рецензии Шлецер говорит об афоризмах Шестова, опубликованных в «Окне»: Шестовский афоризм, в сущности, не начинается и не кончается: первые же фразы его погружают нас в самую глубину потока, последние же не выводят нас на берег, устойчивый и крепкий, но бросают на пол-пути. Точно так же, впрочем, написаны и книги Шестова: они не построены, в них нет фундамента и завершающей башни, но они органически вырастают и как все живое, — не замкнуты в себе. («Современные Записки», № 16, стр.418 и 419). После окончания работы о Паскале (апрель 1923 г.) надо было следить за ее переводом. Шестов пишет Ловцким: У меня сейчас все-таки много работы. Нужно редактировать и корректировать статью о Паскале и [статью] о Спинозе (пойдут в М. deF. 1-го и 15-го июня), читать лекции, редактировать итальянский перевод (кончаю уже) и мелкие всякие заботы. Но все же меньше, чем прежде было, и глаза немного отдыхают. (Париж, 8.05.1923). Но вскорости оказалось, что статья о Паскале для журнала слишком длинная. Об этом Шестов сказал Дю Босу, который ему пишет: VoulezvousainsiqueMadameChestovnousfairelegrandplaisirdevenirprendreletheicilemardi 29 Maia 5 heures. Vous retrouverez les Daniel Halevy et les Robert de Traz (le directeur de la Revue de Geneve) qui seront ravis de faire votre conaissance. J'ai parle a Daniel Halevy de votre Pascal dont il nTa dit que sans pouvoir, bien entendu, prendre d'engagement a Tavance il serait en tout cas heureux de lire le manuscrit. Vous pourrez vous entendre avec lui a ce sujet chez moi. (Paris, 21.05.1923). Галеви, директор серии «Зеленые тетради» в издательстве «Грассе», принял работу Шестова. Договор был подписан 18 июня 1923 г. Шестов сообщает Ловцким: Работы я окончил — но теперь нужно их пристраивать и по-русски и по-французски. И меня никто заменить не может. Сейчас пойдет в Мег. deFranceв паскалевском номере (15-го июня) моя статья о Декарте и Спинозе. Статья о Паскале вышла для журнала слишком большая: она выйдет отдельным изданием, как книга. Но должна выйти не позже 1-го июля: приходится спешно редактировать, корректировать и т. п. И еще в таком же роде масса дел. (Париж, 2.06.1923). Сейчас заканчиваю все мои дела. Уже вышел номер «Мег. deFr.» [15.06.1923] со статьей «Декарт и Спиноза», и я получил за нее расчет. Через 10 дней выходит от- дельной книжкой «Философия Паскаля» (у Grasset) статья вышла для «М. deF.» слишком большая и пришлось выпустить отдельным изданьем… В понедельник получу расчет у Grasset. Лекции закончились. Так что я свободен от своих собственных дел. Мне только нужно еще неделю прожить, чтоб дела Гершензона закончить. Так что числа 27, 28, если с визой устроится, я выеду. Хочу поехать в Кельн (написал MarcanVerl.), оттуда на пароходе в Висбаден — а из Висбадена в Берлин. Так что в начале месяца буду в Берлине. Поблагодарите за меня Д-ра Эйт. Буду, конечно, очень рад прожить у него, сколько позволят нремя и обстоятельства… Таня и Наташа совсем тонут в разных страшных науках. И Анна экзаменуется, чтоб иметь диплом французской массажистки. Это даст ей право практиковать и, может быть, заработки. Она и теперь понемногу зарабатывает. Курс массажа обошелся ей в 500 фр. — но она все эти деньги уже покрыла из своих заработков и теперь понемногу (франков 50 н неделю) вырабатывает, что ее необыкновенно радует. Я не думаю, что ей удастся очень много, но франков 400–500 в месяц может и будет зарабатывать: и это тоже немало значит. Работает она очень много: и по массажу, и по больным бегает, и по хозяйству. Это тем более хорошо, что она нашла работу — еще потому, что ведь мои заработки пока случайны. А тут еще «Совр. Зап.» стали меня очень жать. Не дают места. Видно, у нас с тобою, Герман, общая беда: и тебя и меня теснят. Я не знаю, где мне пристроить «Паскаля». «Совр. Зап.» все хотят, чтобы я им писал на публицистические темы. Я бранюсь с ними, но толку выходит пока мало. Когда приеду, поговорим об этом. Хорошо было бы, если бы я мог в Берлине прочесть о Паскале. Не знаю, к кому обратиться. (Париж, 16.06.1923). Статья о Паскале вышла отдельной книжкой с интересным предисловием Галеви в конце июня в издательстве «Грассе» под заглавием «LanuitdeGethsemani. Essai sur la philosophie de Pascal» как 23-йномервсерии «Зеленые тетради». Весь тираж (4000 экземпляров) был продан за один год (см. стр.358, письмо к Эйтингону от 22.09.1929). Ни до, ни после этого издания не было продано такого количества экземпляров книг Шестова при его жизни. «Современные Записки» через некоторое время все же приняли статью о Паскале. Они ее опубликовали только в 1924 г. в № 19 [март/июнь] и № 20 [июль/сент.] под заглавием «Гефсиманская ночь. Философия Паскаля». Впоследствии она вошла в книгу «На весах Иова». *** Первое полугодие 1923 г. оказалось для Шестова удачным: вышли две книги по-русски, две книги и статья по-французски и появилось немало рецензий об этих работах. Отметим статью Массон-Урселя в «Меркюр де Франс» 15.11.1923 и статью Альбера Тибоде в «НРФ» 1.12.1923 о «Гефсиманской ночи» Шестова. Тибоде в «НРФ» пишет: «…кажется, что прикасаешься к почти русскому Паскалю». Шестов также получил немало писем, из которых привожу письмо профессора философии Бруншвика, письмо Бергсона и письмо Леви-Брюля: C'est un grand privilege, pour moi, de tenir de vous les deux ouvrages que vous avez publie, et je vous en exprime ma vive reconnaissance. J'ai lu aussi votre etude sur Descartes et Spinoza. J'avais eu Timpression vive de votre personnalite, en meditant avec vous sur Dostoi'evski et Tolstoi; mais cette impression redouble quand vous decrivez votre reaction propre a l'egard de penseurs avec lesquels nous sommes familiers. Cette fami- liarite meme nous fait admirer le relief singulier avec lequel vous reussissez a faire ressortir ce qu'il у a de plus caracteristique et de plus saisissant en eux, en les eclairant en quelque sorte par le sommet. (de L.Brunschvicg, Paris, 30.06.1923). Surcharge d'occupations et, de plus, tres fatigue et indispose pendant plusieures semaines, je n'ai pas encore pu vous dire combien j'avais ete interesse par la lecture de "Revelations de la Mort". C'est avec le тёше interet que je viens de lire "La Nuit de Gethsfrnani". Laissez-moi vous remercier pour Taimable envoi de ces deux livres. Dans Tun et dans l'autre c'est la тёше psychologie penetrante et profonde. Avec mes compliments pour ces remarquables etudes je vous prie d'agreer, Monsieur, Г expression de mes sentiments les plus distingues. (de H.Bergson, Paris, 6.07.1923). Avant de vous remercier pour le tres grand plaisir que vous m'avez fait en m'envoyant votre "Nuit de Gethsemani", j'ai voulu vous lire, et j'ai du attendre la fin des examens qui m'ont pris toutes mes journees pendant ce dernier temps. Enfin j'ai ete libere, et je vous ai lu d'un trait. Avec le тёте penetrant talent que lorsque vous perliez de Dostoievsky, de Tolstoi, ou de Spinoza, vous nous faites penetrer profonde- ment dans Гате de Pascal et vous nous laissez entrevoir votre propre pensee, sur les problemes essentiels que ces grands hommes ont traites. C'est ce qui rend vos ecrits si prenants. (de L.Levy-Bruhl, 14.07.1923). В следующей главе будут приведены письма русских друзей Шестова о его работах, которые до них дошли много позже. *** В конце июня или в начале июля Шестов уехал в Германию. Он заехал в Кельн повидать Маркана, у которого в это время (июль 1923) вышла по-немецки книга «Толстой и Нитше» и подготавливалось немецкое издание книги «Достоевский и Нитше». Затем он поехал к матери в Висбаден и оттуда около 20 июля в Берлин к Эйтингону, который пригласил Шестова остановиться у него. 22 и 24 июля Шлецер и Дю Бос послали ему письма в Берлин с приглашением приехать на литературную декаду в Понтиньи. Они пишут: Я продолжаю крепко работать. Перевожу «Вечного Мужа» и первую половину отправляю на днях Шиффрину. Написал о Вас статью для «Звена» под заглавием «Паскаль и Шестов», но Левинсон счел это заглавие неудобным и написал «Паскаль и книга о нем Шестова»; получилась чепуха, ибо о Вас там столько же говорилось, как и о Паскале. Номер со статьей появится завтра [23.07.1923], и я Вам его пришлю… Когда кончу переводить «Мужа» (через две недели), то начинаю готовиться к статье о Вас для Америки. Я написал об этом Брэдли [128]. Теперь должен передать Вам приглашение Дю Боса и Жида: вскоре после Вашего отъезда я получил большое письмо от Дю Боса, приглашающее меня в Pontigny(помните, в прошлом году был туда приглашен Бунин); вместе DuBosспрашивает, интересно ли Вам было бы туда приехать и просит передать Вам приглашение../* Темабеседы section Literature et arts вэтомгодунесколькоузкая: «Y a-t-il dans la poesie d'un peuple un tresor reserve, impenetrable aux etrangers?» (ОтШлецера, Париж, 22.07.1923). Je sais que Schloezer vous a deje transmis 1'invitation que m'avai- ent confiee pour vous Paul Desjardins et Andre Gide en ce qui concerne la troisieme decade qui a lieu a TAbbaye de Pontigny (Yonne) du 23 Aoflt au 2 Septembre; et si je vous ecris aujourd'hui a ce sujet ce n'est que pour joindre mes instances les plus pressantes aux leurs. Un grand nombre en effet de ceux qui se trouveront la temoignent pour vos deux livres de la plus vive, de la plus sincere et de la plus comprehensive admiration, et tout le monde se rejouirait de votre presence. S'il vous est done possible de revenir d'Allemagne en temps utile, je vous en prie, faites-le: les elements d'interet cette annee seront grands et varies: parmi les etrangers nous aurons surement Litton Strachey, et nous esperons des allemands de la quaJite de Rilke et de Kassner, des espagnols tels que Unamuno et Ortega у Gasset: parmi les fran?ais il у aura en dehors de Gide et de Desjardins, Schlumberger, Maurois, Martin du Gard, Jacques de Lacretelle, etc. Schloezer nous a deja fait le plaisir d'accepter. Je joins a ma lettre un petit prospectus qui vous renseignera sur le sujet des entretiens, je vous rappelle qu'a Pontigny vous venez en qualite d'invite. J'ai fait parvenir et votre lettre et votre livre a Gide a Tadresse que Riviere m'avait indiquee comme la plus sure. Merci pour l'exemplaire de la Nuit de Gethsemani. Je ne vous parle pas aujourd'hui du livre lui-meme, car je suis en train de rediger sur lui et sur Les Revelations de la Mort une note pour la Nouvelle Revue Fran^aise qui vous laissera voir j'espere avec quel interet je vous lis. (deDuBos, Paris, 24.07.1923). О своем намерении писать статью о Шестове Дю Бос упоминает несколько раз в своем «Дневнике» («Journal»). Онпишетвегопервомтоме (1921–1923): Sitot apres avoir expedie a Riviere ma note sur le Browning des Cahiers Verts dans le train qui me ramenait a Vaucresson, j'ai repris la Veillee de Gethsemani et le soir dans ma bibliotheque Les Revelations de la Mort ainsi que Г etude de Schloezer sur Chestov; et ce matin dans le train j'ai beaucoup pense a la note conjointe que je vais faire sur les deux livres dans la N.R.F. Cette note je la veux tres serree, n'hesitant pas — d'ailleurs, et Schloezer et Chestov m'en ont prie — a faire des critiques et des objections. II est evident qu'elle doit porter beaucoup plus sur Chestov lui-meme que sur ses sujets. J'ai d'ailleurs un bon journal du 6 fevrier — relu ce matin — qui repere certains des points du trajet que je veux parcourir. L'etude de Schloezer est d'une parfaite comprehension, et c'est d'elle que je partirai. A peu pres ainsi: "Dostoievsky, Tolstoi, Pascal, oui, cependant c'est surtout de Chestov qu'ici je voudrais parler s'il n'etait si difficile d'ajouter a l'etude oil Boris de Schloezer le presente". (10.07. 1923). « ЖИЗНЬЛЬВАШЕСТОВАВовторомтоме «Дневника» (1924–1925) онпишет: Je voudrais remettre a Riviere le 5 mars pour le numero d'avril [de la N.R.F.]: "Chestov, les Revelations de la Mort et La Nuit de Gethsemani". (11.02.1923). Статья Дю Боса в то время в «НРФ» не появилась. После выхода в августе 1926 г. на французском языке книги Шестова «Достоевский и Нитше» Дю Бос опять намеревался написать о Шестове. Втретьемтоме «Дневника» (1926–1927) онпишет: Chestov. La philosophie de la Tragedie. [Ecrire] note [pour le numero de fevrier de la N.R.F.]… prenant l'ensemble de Tceuvre de Chestov et utilisant largement ma longue note redigee en 1924, abandonnee en cours de route et jamais publiee. (13.11.1926). Peut-etre pourrai-je en тёше temps que le Gide conduire a terme la note sur Chestov: elle est de celles auxquelles les trajets en chemin de fer pourraient etre propices, parce que de celles ой le contenu… m'intdresse moins que la parfaite mise au point de l'expression elle-meme, que le tour de force de faire tenir en cinq ou six pages… ce que je souhaite dire. (13.07.1923). Намерение свое Дю Бос снова не осуществил. В 1927 г., как и в 1924, статьи Дю Боса о Шестове в «НРФ» не появилось. Она, очевидно, осталась незаконченной. В архиве Дю Боса (FondationDoucet, Paris) ее не нашли. В то время почта между Францией и Германией работала неисправно, и Шестов получил в Берлине письмо Шлецера и письмо Дю Боса с приглашением в Понтиньи только в начале августа 1923 г. О своей жизни у Эйтингона и о приглашении в Понтиньи Шестов пишет из Берлина сестре Соне, дочерям и жене: nBill1 ж Вот я уже несколько дней в Берлине… Живу я здесь у д-ра Эйтингона. Он очень приветлив и любезен, так что я чувствую себя совсем как дома. Комната у меня ве- ликолепиая, выходит в сад. В двух шагах — Тиргартен, где я провожу целые часы. Так что чувствую себя уже гораздо лучше. Ничего не делаю — только письма пишу. Хотя и это работа, т. к. приходится писать французские письма — тем, кто отозвался на мою книгу (между прочим, и Бергсон, написал, откликнулся — написал очень короткое, но любезное письмо). (Соне, 26.07.1923). Я здесь устроен великолепно. У меня огромная комната — больше, чем вся наша квартира. Тихо, спокойно. В двух шагах — Tiergarten, где можно даже гостей принимать. Ничего не делаю — и уже чувствую, что отдохнул как следует. Поживу здесь, верно, еще недели две, а может и дольше, т. к. у меня начались разговоры с чехами о переводах. Конечно, нельзя знать, выйдет ли что-нибудь, но попробовать нужно. По-немецки моя первая книга [ «TolstoiundNietzsche»] уже вышла и я даже получил 3,000,000 марок, но за неделю, пока деньги пришли из Кельна в Берлин, марка так упала, что эти три миллиона обратились в 4 доллара. (Дочерям, 29.07.1923). Жизнь здесь [в Берлине], конечно, не очень приятная: тревоги много среди немцев. Еще у д-ра Эйтингона, человека спокойного, это не чувствуется. А в других домах это чувствуется сильно. Все волнуются, кричат, что Германия гибнет, и т. д. По-моему, тут есть преувеличение — и, кажется, большое. Германия все же не Россия, и она так легко не сдастся большевикам. Все-таки здесь и сейчас все работают — ас Россией все беды произошли от того, что работать перестали. Но так или иначе, большинство немцев в ужасном настроении, и жизнь здесь не веселая… У меня все хорошо. Если с чехами сладится — то и зубы и вся поездка моя оплатятся. Только бы у тебя и У детей было бы все хорошо. С нетерпением жду твоих писем. Все же лучше было бы, если бы не нужно было писем — если бы вместе были. В будущем году постараемся так устроиться, чтобы надолго не разъезжаться. А то еще два месяца врозь жить. (Жене, [31(?).07.1923]). У меня очень приятная новость, которая, кстати, и все мои планы летнего устройства изменяет. Получил от DuBos'а очень горячее письмо: зовут меня туда, куда в прошлом году звали Бунина… Отказаться от такого предложения, по-моему, совершенно невозможно. И вот я решил до 15-го августа прожить в Берлине у Эйтингона, а 15-го поехать опять через Кельн в Висбаден, оттуда в Париж, потом в Pontigny… Завожу знакомства с немцами-писателями. Книга по- немецки [ «TolstoiundNietzsche»] уже вышла. Посмотрим, как встретят. Лундб. уже старается и так смешно, по-детски говорит о «слове» моем. Здесь уже читаются переводы моих книг по-франц. Была в голландской газете большая статья о моем Паскале [129] и я мечтаю уже о гульденах. (Жене, 3.08.1923). Я здесь живу в отличных условиях и очень хорошо отдохнул. Здесь теперь Лиза и Лев, Гершензоны и Ремизовы. Может быть, съезжу на день к Бердяеву, который живет поблизости отсюда, на берегу моря. И дела, кажется, удастся устроить. Уже вышла в немецком переводе моя книга «Т. и Н.». Сейчас переговоры о переводе на чешский «Т. и Н.» и «Д. и Н.». Если удастся, наши дела поправятся. Так что вы спокойно живите, ни о чем не думайте. Бог даст, все устроится к лучшему. (Дочерям, 4.08.1923). Чешское издание книг Шестова, по всей вероятности, не состоялось. Возможно, что в двадцатые годы появились несколько его статей в Чехословакии. Приглашение Дежардена Шестов принял и поехал в Понтиньи на 3-ю декаду в августе 1923 года. На собеседованиях в Понтиньи собирались ежегодно в поместье Поля Дежардена философы и писатели со всей Европы (см. приложение). Собеседованиям Понтиньи и Дежардену, который их создал, посвящена книга «PaulDesjardinetlesdecadesdePontigny». В ней на стр.411 дана фотография участников декады, на которую был приглашен Шестов, Среди присутствующих на фотографии — сам Шестов. Под нейподпись: 1923. Зе Decade: Arts et Lettres (23 aout — 2 septembre) "Y a-t-il dans la poesie d'un peuple «un tresor reserve»?". В этой же книге (стр.405) эта декада названа «LetresorpoetiquereserveoudeTintraduisible». На фотографии 35 участников, среди них Дю Бос и Жид, с которыми Шестов уже был знаком, П.Дежарден, А.М.Шмидт, Жан Тардье, Роже Мартен дю Гар, — с которыми он в Париже часто встречался, познакомившись, вероятно, в Понтиньи. Впоследствии Дежарден приглашал Шестова на приемы и собрания, которые он устраивал в Париже. Свое пребывание в Понтиньи Шестов описал в двух письмах к Ловцким и в письме к Эйтингону: Вот уже пять дней я здесь. Все собираюсь написать, да никак не улучу времени. После обеда и вечером собеседования, а по утрам нужно читать сочинения А.Жида, т. к. он здесь, а я почти ничего его не знаю. И пройтись иной раз хочется: весь день и уходит. Здесь очень хорошо. Старое аббатство, превращенное в жилой дом. Кругом поля, луга, леса. Воздух дивный. И люди очень интересные: французы мастера говорить. Есть и несколько англичан, но когда они говорят по-французски, мне все кажется, что они говорят по-английски, и я ничего не понимаю. Испанцы и итальянцы не приехали. Из немцев явился только Генрих Манн. Я не очень разговариваю — неловко перед большим обществом произносить… помалкиваю. Но очень рад, что попал сюда — первый раз настоящий контакт с французами. В будущем году хотят филос. — религиозн. собеседование устроить с Бергсоном и т. п. Бергсон друг хозяина, Дежардена. (Ловцким, Понтиньи, 29.08.1923). Послезавтра кончается наша декада — и я уезжаю в Париж. Прошли эти дни очень интересно. Наконец, после двух с половиной лет пребывания в Париже, попал я в среду французов — и все французы очень образованные, любящие литературу и много читающие. Даже как-то странно видеть перед собой сразу так много образованных и начитанных людей. Ведь тут не только такие, как Жид, Дежарден, Дю Бос и т. д., а есть много молодежи, ученых и т. д. И вот все это страстно интересуется самыми трудными вопросами философии, истории, литературы. Относятся ко мне очень хорошо. Большинство уже знает мои работы или слышали о них. Хозяин (это Desjardin), тот сразу при встрече со мной сказал, что он давно уже не читал книгу, которая бы так взволновала его, как мой «Паскаль». Так что можно и слушать, можно и беседовать. Заводятся знакомства и т. д. Словом, я очень рад, что приехал сюда, иначе я никогда бы не сблизился с французами — а раз живем во Франции, конечно, очень важно во всех смыслах установить возможность более близких отношений с французами. (Ловцким, Понтиньи, 31.08.1923). Очень я виноват перед Вами: до сих пор никому не написал. В оправдание свое могу только сослаться на то, что все время хворал. Пока жил у Вас, чувствовал себя превосходно. Но уже в Висбадене стало не совсем хорошо. А как приехал в Париж, стало и совсем плохо. Так что боялся, что и в Понтиньи поехать не придется. Но все- таки, хотя я и чувствовал себя неважно, поехал. И там все время мучался. Сейчас я уже пять дней в Париже, и только сегодня мне стало настолько лучше, что я могу взяться за свою корреспонденцию. В Понтиньи было очень интересно. В особенности для меня. Ведь я до Понтиньи — хотя и прожил два года во Франции — совсем почти французов не видел. А тут сразу попал во французское общество и очень хорошее французское общество. Всего там было 45 человек, из них человек 10 иностранцев, остальные французы. И итальянцев не было: Муссолини не пустил. Испанцы тоже не приехали — дорого для них. Из немцев был только Генрих Манн (Рильке и Каснер не приехали), а англичан и англичанок человек 5–6. Беседы были в высшей степени любопытные. Французы мастера говорить. Особенно блистали — сам хозяин (Desjardin), DuBosи A.Gide. Desjardinцикл лекций читал — иногда продолжительностью в час — и ни сам не уставал, ни публика не уставала. И DuBosи Gideочень интересно говорили. Поразило меня тоже отношение французов к русским и к русской литературе. Все знают, во всем чудесно разбираются — и как все любят. Я прислушивался к частным разговорам за столом или в отдельных группах и часто ушам своим не верил. Когда еще восхваляют Достоевского — куда ни шло. Может быть, это мода, да Достоевский уже давно известен. Но послушали бы, что и как говорят о Чехове. «Скучная история» вышла всего два месяца тому назад, и все уже ее читали, превосходно, до мелких деталей все помнят и понимают лучше, чем патентованные русские критики. Когда увидимся — расскажу Вам подробнее. Что у Вас? Где Вы? Где Мирра Яковлевна? Отдыхаете ли Вы? Что Вы думаете зимой предпринять? Из Германии тревожные слухи. Дороговизна там теперь неслыханная — жизнь стоит столько же, как и во Франции. Это очень плохо — как население, у которого /…?/ вынесет это? Можно ли будет жить в Берлине? И поедете ли Вы на зиму домой? Я получил одно за другим два письма от Ремизовых. Они взвыли. Хотят ехать в Париж, т. к. не знают, как будут в Германии существовать… Всего Вам доброго — позвольте еще раз поблагодарить Вас за Ваше гостеприимство: воспоминание о проведенном у Вас времени — одно из приятнейших в моей жизни. (Эй- тингону, Париж, 7.09.1923). Фондану Шестов рассказал о своей беседе с Жидом в Пон тиньи: «Это один из самых умных людей, которых я знаю. Он догадывается обо всем. Ничего нельзя от него скрыть. Вышла в свет его книга о Достоевском [130]. Мы были тогда в Пон- тиньи. Он спросил, что я о ней думаю. Я ответил, что книга очень хорошо написана и еще что-то в этом духе. Он сразу все понял и перевел разговор на другое. Но с тех пор больше никогда не говорил со мной…» [131]. Позднее (уже после встречи в Понтиньи), Жид послал Шестову свое только что опубликованное эссе о Монтене, с очаровательным посвящением. Но когда Борис де Шлецер попросил Жида написать короткое введение к книге Шестова «Избранное», которая должна была появиться в издательстве «Нувель Ревю Франсэз» [132], Жид сослался на недостаток времени. Возможно, тут сыграло роль и его сочувственное отношение к Советскому Союзу. (Фондан, стр.77). |
|
|