"Золотая осень" - читать интересную книгу автора (Шубин Александр Владленович)

Глава IV Завинчивание человеческих гаек

10 ноября 1982 года был День советской милиции. Мы ждали традиционного и объявленного заранее праздничного концерта. Обычно он радовал зрителей относительной смелостью острот и обилием эстрадных звезд — могущественное ведомство могло позволить себе подобное меценатство. Но концерта не было. Вместо него дали революционный фильм «Человек с ружьем». Зашедшая к нам соседка объявила последнюю новость — концерт отменили в связи с самоубийством члена Политбюро Кириленко, который не смог пережить перебежку своего сына к американцам.

У Кириленко действительно были в это время неприятности, но стреляться он из–за них не стал, а просто ушел на пенсию. Истинную причину изменений незыблемой в те времена телевизионной программы мы узнали на следующий день.

Погода была хорошая, и мы с приятелем прогуливались по необъятным пространствам Выставки достижений народного хозяйства. Репродуктор не переставал передавать классическую музыку. Я рассказал спутнику о вчерашней новости. В этот момент стали передавать траурное сообщение. Сначала следовала длинная череда чинов и званий покойного. Что–то многовато для Кириленко. Неужели Сам.

Имя Брежнева, прозвучавшее из репродуктора, означало, что старой жизни приходит конец. Хорошей ли, плохой ли — но размеренной и стабильной — ее уже не будет. Мы спускались вниз по эскалатору метро, глядели в лица пассажиров и наполнялись странным чувством причастности к страшной государственной тайне, которую встречный поток народа еще не знал. Был нажат спусковой механизм, смысл и направление движения которого нам был неведом.

В институте, мы застали, естественно, всеобщее обсуждение случившегося. Обсуждался, по существу, один вопрос — «Кто будет?».

— Андропов, — уверенно ответил студент Боря Еременко.

— Почему?

— Потому что в истории побеждает тот, за кем стоят большие батальоны.

17 ноября Интернэшнл Херальд Трибюн поведала: чиновники администрации Рейгана сообщают, что эксперты разведок и специалисты по советским делам были удивлены, как далеко шагнул Андропов на путях установления своего доминирующего влияния. Еще за несколько дней до смерти Брежнева разведслужбы доложили Рейгану, что после смерти Брежнева к власти придет триумвират. То, чего не знали американские аналитики, знал простой советский студент–историк.

22 ноября Андропов собрал Пленум ЦК, чтобы провозгласить новый курс. Успокаивая партийную элиту, привыкшую к стабильности брежневских времен, Андропов говорил о преемственности курса, но подчеркивал в словах предшественника критические нотки: «Члены Центрального Комитета хорошо помнят последние выступления Леонида Ильича Брежнева, его записки в Политбюро ЦК по вопросам экономического развития. Вопрос им ставился так: на съездах партии и пленумах ЦК мы выработали научно–обоснованную экономическую политику, взяли курс на повышение эффективности производства, его интенсификацию. Но перевод на эти рельсы нашего хозяйства, поворот к эффективности, осуществляются все еще медленно»[456].

Андропов довольно далеко зашел в разборе причин торможения интенсификации. Среди них назван и святая святых — механизм планового хозяйства: «чтобы внедрить новый метод, новую технику, нужно так или иначе реорганизовать производство, а это сказывается на выполнении плана. Тем более, что за срыв плана производства спрашивают, а за слабое внедрение новой техники — ну самое большое, что пожурят»[457].

Андропов решился наконец занять пустующую нишу стратега, так как советское общество уже не могло развиваться по инерции. Ему была жизненно необходима стратегия. Уже при Брежневе стало заметно техническое отставание СССР от Запада, где проходила новая научно–техническая революция. Ее характер, связанный с ускорением обмена информацией, внедрением гибких сетевых структур, не был осознан советским руководством. Оно пока не было склонно менять социальную структуру, систему управления, а надеялось централизованно «внедрить» современную технику. В итоге СССР уперся в НТР как в барьер, который не мог преодолеть. А без этого отставание СССР становилось все более очевидным даже в главном — в военной технике. Андропов считал, что необходимо напрячь все силы, мобилизовать все резервы, чтобы преодолеть кризисную черту. Фактически уже в этой речи была сформулирована политика ускорения: «Намечено ускорить темпы развития экономики, увеличить абсолютные размеры прироста национального дохода,… напряженные задания должны быть выполнены при сравнительно меньшем увеличении материальных затрат и трудовых ресурсов»[458].

Но за счет чего выполнить эту задачу? Реформы? О них в докладе не говорится. Покритиковав механизм планирования, Генсек резюмирует: «Соединению науки и производства должны способствовать методы планирования и система материального стимулирования»[459]. Но над этой алхимической формулой хозяйственники СССР бились уже не один десяток лет. По мнению Андропова любым преобразованиям должны предшествовать эксперименты. Рассуждая о необходимости расширения самостоятельности предприятий, Андропов рекомендовал пока расширить самостоятельность лишь территориальных плановых органов. Это был первый со времен Хрущева толчок к «местничеству», усилению региональных элит, которое получит бурное развитие при Горбачеве.

Андропов рассчитывал, что эксперименты позволят найти наилучший путь экономических преобразований. Но они дадут результат через несколько лет. А за счет чего Андропов рассчитывал осуществить свое ускорение в ближайшие годы? «Необходимо усилить ответственность за соблюдение общегосударственных, общенародных интересов, решительно искоренять ведомственность и местничество.» «Следует решительно повести борьбу против любых нарушений партийной, государственной и трудовой дисциплины.» «Значит, не хватает другого — инициативы, решительной борьбы с бесхозяйственностью, с расточительством»[460]. «Усилить ответственность», «решительно искоренять», «дисциплина» — эти слова станут лейтмотивом правления Андропова. Но в то же время в разговорах с подчиненными он ориентировал их и на другое: ”Надо быть откровеннее, правдивее. Объяснять людям, что может, а что не в силах дать страна»[461]. В этих словах сквозит ощущение того, что экономическая система не может удовлетворить потребностей населения. Людей надо снова просить потерпеть, пока не найдется выход.

В ожидании прагматических преобразований, которые намечались в далекой перспективе, предполагалось подтянуть все разболтавшиеся гайки экономической машины и заставить ее сделать новый рывок. Но осуществить эту трудную задачу могли только кадры, беззаветно преданные руководству, не погрязшие в коррупции, готовые к переменам: «нужно правильно расставить кадры, с тем чтобы на решающих участках стояли люди политически зрелые, компетентные, инициативные, обладающие организаторскими способностями и чувством нового, без чего нельзя в наше время успешно руководить современным производством»[462].

«Чистка» кадров должна была решить важную задачу: заинтересовать среднее звено чиновников в повышении эффективности работы ради продвижения по службе. Во время брежневской стабилизации кадров карьерные стимулы ослабли, так как чиновники срослись с креслом. Теперь начинались перемещения. Проявляешь инициативу, борешься за дисциплину – получи карьерное повышение. А поскольку на всех мест не хватает, часть чиновников надо уволить и даже «посадить». Кнут и пряник прямо увязаны. «Юрий Владимирович заявил нам, что не пойдет на Пленум до тех пор, пока в его выступлении не будет говориться об ответственности конкретных руководителей тех министерств, где дела идут особенно плохо, — вспоминает Горбачев. — Поэтому в текст и были вписаны резкие критические пассажи о работе транспорта, о состоянии металлургии и строительства, которые из года в год не обеспечивали нужд народного хозяйства. А в скором времени руководителей этих министерств — Павловского, Казанца и Новикова — вообще отстранили от работы… Вопрос о Новикове был поставлен в связи с тем, что в Волгодонске на недавно выстроенном «Атоммаше» вдруг началась просадка зданий и сооружений, которая показала, что при предварительных расчетах и самом строительстве проявили вопиющую безответственность»[463]. Как показали последующие события, крупнейшие катастрофы были еще впереди, и дело было не столько в министре, сколько в системе. Но конкретные «оргвыводы» во всяком случае убеждали людей в серьезности намерений Андропова. И это было только начало «чистки».

Народ встретил нового Генсека с надеждой на перемены. Дело было не в том, что большинство жителей СССР поддерживали КГБ или идею «закручивания гаек». Просто безвременье позднебрежневского правления надоело людям. Хотелось видеть на вершине власти человека, способного что–то менять. Андропов казался именно таким лидером. Правда, он не знал, что делать. Предыдущая карьера, требовавшая всемерной осторожности, породила у Андропова стратегическую близорукость. Он был тактиком до мозга костей.

Новый Генсек даже сделал сенсационное для того времени признание: «если говорить откровенно, мы еще не изучили в должной степени общество, в котором живем и трудимся… Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, путем проб и ошибок»[464].

Первая после прихода к власти попытка Андропова разобраться в вопросе «где мы?» была предпринята в статье «Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства в СССР». Основная идея статьи, которая была замечена всеми, ставила крест на обещаниях скорого пришествия коммунизма, которые лишь дискредитировали официальную доктрину. Говоря о переходе к коммунизму в ходе совершенствования развитого социализма, Андропов заявил: «Наша страна находится в начале этого длительного исторического этапа, который, в свою очередь, будет естественно, знать свои периоды, свои ступени роста»[465]. По утверждению Г. Корниенко в частном порядке Андропов высказывался еще более радикально: «по крайней мере дважды в моем присутствии он говорил примерно так: какой там, к черту, развитой социализм, нам до простого социализма еще пахать и пахать»[466].

В. Печенев, работавший над текстом статьи, вспоминает: «Помню, как вернувшись однажды с Лубянки, В.В. Шарапов, который вместе со мной руководил работой над докладом, сказал мне, что Андропова очень заинтересовала эта мысль о длительности развитого социализма, о его собственных ступенях роста, и он спрашивает: нельзя ли найти где–либо подтверждения сформулированной мной идеи и соответствующую аргументацию?»[467] Коммунистический идеал отодвигался в необозримое будущее. Андропов призывает к большему прагматизму и милой его сердцу осторожности: «Идеологи буржуазии и реформизма по сей день толкуют, что реальность, мол, разошлась с идеалом. Но сознательно или по неведению упускают из виду, что сам Маркс, разрабатывая свое учение, меньше всего руководствовался требованиями некоего отвлеченного идеала, чистенького, приглаженного социализма»[468]. Сложившееся в СССР общество вовсе не обязательно подгонять под идеологические схемы. И форсировать социалистическую трансформацию общества не надо: ”Говоря о превращении «моего» в «наше», нельзя забывать, что это длительный, многоплановый процесс, который не следует упрощать»[469].

Более того. Андропов, который, конечно, сам определял ключевые положения статьи, подписанной его именем, сделал еще один заметный шаг по пути прагматизации идеологии: «Концепция развитого социализма означает, что понадобится определенное время, чтобы подтянуть отставшие тылы и двинуться дальше. Нам надо трезво представлять, где мы находимся…»[470] Идея «подтягивания тылов» вполне соответствовала тактике «завинчивания гаек», которой следовало заниматься, пока эксперименты не покажут, что делать дальше.

Но это был не единственный ресурс. «Возрастает роль представительных органов в осуществлении главнейшей, хозяйственно–организационной функции социалистического государства. Нельзя не отметить и такую найденную самими массами первичную форму хозяйственного управления, какой стала хозрасчетная бригада. Разумеется, нам глубоко чужда такая трактовка самоуправления, которая тянет к анархо–синдикализму, к раздробленности общества на независимые друг от друга, конкурирующие между собой корпорации, к демократии без дисциплины, к пониманию прав без обязанностей»[471].

Андропов понимал, какую опасность системе может нести самостоятельность трудовых коллективов, их рыночное соревнование. Но без определенной автономии производственных ячеек заставить работников проявлять необходимую инициативу было невозможно, и Андропов задумывается над возможностью создания экономической модели, сочетающей всевластие государственной машины в регулировании экономических отношений с некоторой внутренней автономией производственных коллективов.

Но как конкретно будет выглядеть новая экономическая модель, где грань между самоуправлением и управлением, которая позволит пробудить «творческий потенциал» производителя и в то же время не приведет к «анархо–синдикалистскому» своеволию? У Андропова не было ответов на эти вопросы. Ему были нужны советчики.

Линия Андропова в кадровом вопросе была осторожной. «Подтянув к руководству Алиева, Воротникова, Чебрикова, Рыжкова, Лигачева, он серьезно укрепил свои позиции. Но одновременно Юрий Владимирович старался избегать обострения отношений и недовольства со стороны Черненко, Тихонова, Гришина, Щербицкого, добиться того, чтобы у всех членов руководства было ощущение сопричастности, соучастия в проводимом политическом курсе»[472], — вспоминает Горбачев. Гришин подтверждает, что его влияние при Андропове не уменьшилось, а даже увеличилось. Он даже вошел в узкую группу Политбюро, принимавшую важнейшие решения[473]. Миф, создавшийся уже при Горбачеве и Ельцине, делает из Гришина мафиози, перед которым меркнет Аль–Капоне. Но Андропов был вполне благосклонен к московскому первому секретарю. Тот вписался в команду и в духе времени пытался зачистить коррупцию в московской торговле. По утверждению сотрудника МГК Ю. Изюмова, попытки подобного рода Гришин предпринимал и ранее, но они блокировались московским предисполкома В. Промысловым, которого прикрывал Брежнев. Поскольку МВД запретило московскому УВД расследовать дела торговцев, поставлявших товары лицам, пользовавшимся протекцией высшей номенклатуры, Гришин еще в 1982 г. попросил заняться этим делом управление госбезопасности (с санкции Андропова)[474]. Это утверждение сотрудников Гришина противоречит версии о том, что сам Гришин доставал товары с «черного крыльца». Авторы подобных слухов забывают, что как член Политбюро Гришин пользовался широчайшими возможностями легального номенклатурного снабжения. Вероятно, инициируя показательные дела в своей епархии, Гришин пытался хорошо зарекомендовать себя в глазах Андропова и не предполагал, как далеко может зайти расследование.

Произошли разоблачения в Главторге Мосгорисполкома. Однако расследования КГБ пошли гораздо дальше, чем хотелось бы Гришину. Под подозрение попал начальник Главторга Н. Трегубов, которого Гришин считал невиновным во взяточничестве[475]. Дело Трегубова компрометировало уже и самого Гришина. Но оно получило развитие уже при Черненко.

Главой КГБ был назначен В. Чебриков. Кандидатом в члены Политбюро стал В. Воротников, занимавший пост посла на Кубе. Быть послом в этом форпосте социализма значило координировать тайную и явную активность СССР в Латинской Америке. Это предполагало теснейшую связь с КГБ.

Но кадровые перестановки нельзя однозначно отождествлять с «чекизацией». Сам Андропов вовсе не стремился расставить на все посты своих «рыцарей плаща и кинжала». Осведомленный аппаратчик В. Печенев вспоминает: ”когда один из наших известных подхалимов, который служит сейчас Горбачеву, предложил на ответственную работу в ЦК работника КГБ, желая угодить Андропову, тот раздраженно ему сказал: «Послушайте, знайте меру! В народе анекдоты уже рассказывают, что при Андропове «ЦК» переименовали в «ЧК КПСС»…»[476] В 1983 г. Комитет партийного контроля возглавил М. Соломенцев, ставший к тому же и членом Политбюро (кандидатствовал с 1971 г.). На ноябрьском 1982 г. Пленуме секретарем ЦК по вопросам промышленности был назначен Н. Рыжков, слывший способным организатором, готовым на проведение преобразований.

В июне 1983 г. секретарем ЦК был назначен также Г. Романов который стал курировать отдел административных органов ЦК (правоохранительные органы и юстиция), оборонный отдел (ВПК, космос, передовые технологии), отдел машиностроения. Романов стал в дальнейшем одним из основных конкурентов Горбачева в качестве продолжателя дела Андропова.

Выдвиженцы Андропова примут активное участие в проведении политики «ускорения» и в горбачевский период. Лишь Перестройка покажет, насколько различны их взгляды.

Укрепление позиций андроповского клана в высших органах власти сопровождалось интенсивной чисткой партийного руководства. Главным орудием Генсека в этом деле стал назначенный в 1983 г. завотделом организационно–партийной работы ЦК КПСС Е. Лигачев. Он энергично принялся за дело, объезжал страну, беседовал с местными партийными руководителями. Результатами этих бесед были «организационные выводы». Сам Лигачев не без удовольствия цитирует строки финского политолога Й. Иивонена, посвященные этому периоду: «Первостепенной задачей Лигачева было осуществление «революции Андропова” среди руководителей областных и краевых партийных организаций. К концу 1983 г. было сменено около 20% первых секретарей обкомов партии, 22% членов Совета Министров, а также значительное число высшего руководства аппарата ЦК (заведующие и заместители заведующих отделами)»[477]. По утверждению В. Гришина, «в 1983–1984 гг. ему удалось расставить первых секретарей обкомов и крайкомов КПСС около 70 процентов своих людей, которые готовы были выполнить любое его указание, обеспечить арифметическое большинство при голосовании на пленумах ЦК по любому вопросу»[478]. Эти кадры позднее поддержат продвижение к власти Горбачева, которого будет поддерживать Лигачев.

В Москве было сменено до 31% партийных руководителей, на Украине — до 34% (в том числе 9 секретарей ЦК), в Казахстане — до 32%[479]. Более 200 человек было арестовано к середине 1983 г. по обвинению в хозяйственных преступлениях в Краснодарском крае, что позволило наконец «свалить» хозяина края С. Медунова, который, по словам Андропова, «создавал трудности для следствия»[480]. 14 июня на пленуме ЦК из этого органа были выведены Медунов и Щелоков.

В то же время чистка, ударившая по хозяйственным кадрам и по региональным кланам, пока не особенно сильно сказывалась на центральном партийном руководстве. Наиболее серьезным шагом здесь была отставка управляющего делами ЦК КПСС Павлова. В беседе с Арбатовым Андропов, «согласившись, что множество работников, занимающих ответственные посты, несостоятельны, ответил, что пока их менять не будет. Ибо не хочет иметь враждебный к себе Центральный комитет… У меня сложилось впечатление, что Андропов просто не знал и не видел людей, которые могли бы заменить тех, кто достался ему по наследству»[481].

В чистках 1983–1985 гг. формировалась команда руководителей, которая затем начнет Перестройку. Уже после ухода в отставку в 90–е гг. видные деятели горбачевской команды Е. Лигачев и Н. Рыжков не хотели, чтобы историки зачисляли их в команду Горбачева. Их команду создал Андропов.

Эта версия верна лишь отчасти. Вскоре после прихода Горбачева к власти команда Андропова раскололась (в частности, из нее выпал Г. Романов). Так что команда Горбачева – это не команда Андропова, а ее производное. Лигачев, Рыжков и большинство высших руководителей КПСС увидели в Горбачеве продолжателя дела Андропова и были правы. Первые годы своего правления Горбачев следовал курсом, основы которого были выработаны именно при Андропове.

Дефицит идей и желание что–то менять в сложившейся ситуации заставили Андропова устраивать «мозговые штурмы» по разным вопросам, «гонять проблему», как он выражался[482].

Решающее участие в совещаниях у Генсека играли хозяева военно–промышленных и внешнеполитического ведомств Устинов, Громыко и Романов. Но особое значение приобретает фигура Горбачева. Молодой, но уже достаточно влиятельный, богатый на идеи член Политбюро становится практически правой рукой Андропова. «После пленума ЦК, избравшего Андропова генсеком, М.С. Горбачев ходил веселый и торжественный, как будто избрали его. – вспоминал его помощник В.Болдин. — А вечером, когда я зашел к нему с документами, не удержался и сказал:

— Ведь мы с Юрием Владимировичем старые друзья, семьями дружим. У нас было много доверительных разговоров, и наши позиции совпадают»[483].

Горбачев сохранял неприязнь к ведомственной бюрократии. Вспоминает А. Черняев, работавший тогда в аппарате ЦК: ”Когда Горбачев стал вести иногда заседания Секретариата, те, кто по очереди из нас, замов, там бывали, возвращались в восторге: наконец–то появился умный и честный человек, озабоченный состоянием страны и готовый что–то делать. Особенно нравилось, как он «вызывал на ковер» министров, разоблачал их некомпетентность, близорукость, а то и обман, который стал обычной и простительной практикой. Но замечали и другое: оргвыводов даже в отношении явных бездельников и паразитов не следовало. Это, наверное, было бы превышением «компетенции», Политбюро не поддержало бы»[484]. Горбачев пытался не столько напугать кадры, сколько связать их с собой: ”Когда речь шла о назначениях, о выдвижениях, то с этой целью людей приглашал к себе Горбачев, именно он объявлял им приятную новость»[485].

Теперь Горбачев тяготился своим аграрным профилем. Его тянуло к более глобальным проблемам. Попытки Горбачева, который теперь иногда вел Секретариат ЦК, вмешиваться в дела «чужих епархий» вызывали сопротивление. Главным оппонентом Горбачева был Тихонов. Премьер ревниво оберегал экономическую сферу от вторжений извне. «Давайте так, — сказал он в те дни Юрию Владимировичу, — ты хорошо знаешь административные органы, идеологию, внешнюю политику. А уж экономику я тебе обеспечу… — вспоминает Горбачев. — Но когда Андропов поручил мне, Рыжкову и Долгих составить перечень неотложных проблем, связанных с совершенствованием управления экономикой, планирования и расширения самостоятельности предприятий, Тихонов забеспокоился не на шутку»[486]. На заседании Политбюро 18 августа произошел конфликт: «Тихонов возмущен, что Секретариат ЦК, в частности Горбачев, уже не первый раз берет на себя хозяйственные вопросы. (Небольшая перепалка. Горбачев: «А что делать, если вы не решаете?» Тихонов: «Не пытайтесь работать по проблемам, в которых вы некомпетентны»)»[487]. Это столкновение было не случайным — промышленники как могли сопротивлялись установлению контроля над ними со стороны чисто партийных структур (и стоявших за ними реформистов, опиравшихся на «местнический» блок), признавая суверенитет только Политбюро. Андропов старался поддерживать равновесие сил в этой сфере. Он сказал Горбачеву:

— Михаил, я тебя прошу, сделай как–то так, чтобы не портить отношения с Тихоновым. Ты же понимаешь, как мне это сейчас важно[488].

Несмотря на подобные проблемы, Горбачев не упускал возможность развернуться в качестве теоретика. Даже рассуждая о сельскохозяйственной политике, он не забывает блеснуть какой–нибудь философской идеей, о роли человеческого фактора, например.

Сам Андропов поощрял упражнения в идеологии своего относительно молодого протеже, стремясь таким образом укрепить его авторитет в партии. Горбачеву было поручено читать доклад к юбилею Ленина. Прошлый такой доклад был ступенькой к власти самого Андропова.

Один из руководителей кремлевских спичрайтеров Г. Смирнов вспоминал, что Горбачев не захотел, чтобы доклад целиком писали за него, как это делалось всегда. «Он сразу же дал мне свои первоначальные заготовки. Самое заметное место в них занимали положения, относящиеся к последним ленинским работам. Докладчик хотел, чтобы прозвучала мысль о том, что Ленин в конце жизни намеревался переосмыслить сложившиеся представления о социализме. Однако эти задумки Михаила Сергеевича были осуществлены не полностью: помнится, что были какие–то рекомендации членов Политбюро сократить эти мотивы»[489]. По тем временам обращение к последним ленинским статьям было довольно смелым решением. Последние письма — результат поиска путей выхода из того состояния, в которое страну вверг «военный коммунизм», они связаны с критикой Сталина. Обращение к ним в начале 80–х гг. – уже намек на позицию.

В последних письмах и статьях Ленин поставил практически все проблемы, которые придется решать архитекторам Перестройки в начальный ее период — индустриальный скачок, дебюрократизация, кооперативное движение, сочетание государственного регулирования с развитием товарно–денежных отношений. По существу, в своих последних статьях Ленин дал наметки конструктивной программы, которой так не хватало андроповской группировке. Однако эта программа была сформулирована Лениным бегло и абстрактно. Он лишь наметил направление теоретического поиска. Недаром Горбачева продолжают мучить те же вопросы, на которые не удалось ответить руководителям нэповской России: «В особенности это касается такого важного вопроса управления, как определение оптимального сочетания централизованного планирования и хозяйственной самостоятельности предприятий, местных органов, их инициативы и предприимчивости с экономической ответственностью перед обществом»[490]. Несмотря на смелый замысел, апрельская речь 1983 г. в целом не удалась Горбачеву. Он не смог преодолеть аграрного «флюса», возникшего из–за желания выпятить роль своего ведомства. Это не способствовало успеху Горбачева–теоретика.

Но подконтрольные Горбачеву службы продолжали проталкивать идеологические новации. Так, министр сельского хозяйства В. Месяц впервые употребил в августе 1983 г. слово «перестройка» в качестве самостоятельного термина: ”Темпы, качество полевых работ ныне лучше прошлогодних. Это во многом — плоды перестройки»[491]. Такие слова выглядели бы банальностью в 1986 г., но сказаны они были за три года до того. Аграрии прощупывали почву для будущей идеологии Горбачева.

А пока роль главного идеолога берет на себя второй по силе человек в партии — Черненко. Находившийся в тени с начала 1983 г., Черненко в июне властно выходит на политическую арену. Первые полгода андроповского правления он с успехом использовал для укрепления своей кадровой базы — изрядно напуганного клана Брежнева. На июньском идеологическом пленуме, который должен был ответить на вопрос Андропова — где же мы все–таки находимся? — Черненко играет центральную роль, что нельзя сказать не только о Горбачеве, но и о самом Генсеке. Напрасными были и надежды Горбачева на то, «что Черненко предложит мне, как минимум, принять участие в окончательной доработке его выступления»[492].

Советники Черненко потрудились на славу. Закрепив основные «теоретические достижения» Андропова, Черненко дал всестороннюю картину официального взгляда на общество, в которой содержалось несколько положений, ставших привычными только в период Перестройки. Оратор поставил перед присутствующими задачу «революционного обновления общества», заявил, что национальный вопрос еще рано снимать с повестки дня, призвал к веротерпимости и произнес настоящий панегирик в защиту гласности: «Гласность, открытое обсуждение успехов и промахов, участие руководителей всех рангов в политико–воспитательной работе, создают тот общественный климат, в котором люди хорошо трудятся»[493].

Несмотря на прочность политических позиций Андропова, июньский Пленум показал, что правление нового Генсека будет недолгим: «он говорил, часто запинаясь, перебирая текст (что было ясно видно) старчески дрожащими руками»[494]. Силы на глазах оставляли грозного владыку, хотя абсолютная власть его была неприкосновенной. Андропов мог даже прервать доклад Черненко, чтобы напомнить «разболтавшимся» партийцам о всевидящем оке КГБ: «Шло все рутинно, как вдруг, в том месте доклада Черненко, где речь шла и контрпропагандистской работе, о «необходимости давать принципиальную, партийную оценку действиям тех лиц, которые сознательно или несознательно, что называется, поют с чужого голоса, распространяя всякого рода сплетни и слухи», — Андропов прервал его. И при гробовом молчании удивленного зала жестко сказал примерно следующее: «Да, кстати. Мне известно, что в этом зале находятся люди, которые позволяют себе в беседах с иностранцами распространять ненужную и вредную для нас информацию. Я не буду сейчас назвать фамилии — товарищи сами знают, кого я имею в виду. И пусть они запомнят — это последнее предупреждение им»…

Черненко невозмутимо выслушал эту реплику и продолжал чтение своего доклада,”[495] — вспоминает В. Печенев. О другом шаге Андропова на этом пленуме рассказывает Горбачев: ”По мере того как Константин Устинович с большим трудом продирался сквозь зимянинскую схоластику, лицо Юрия Владимировича мрачнело. В какой–то момент он подозвал меня и сказал:

— После перерыва садись сюда, будешь председательствовать.

Надо знать, что это означало в те времена, чтобы понять, сколь тяжелым был удар для Черненко. Он сидел после перерыва в стороне, не слушая прений»[496]. Все же докладчик спокойно воспринимал бестактности самодержца. Болезнь Генсека с точность математического закона приближала Черненко к трону.

Правда, после пленума произошел инцидент, который серьезно подорвал здоровье «человека № 2». В отпуске в Крыму Федорчук угостил Черненко ставридой собственного копчения. Вскоре член Политбюро был госпитализирован с диагнозом «вирусная инфекция». Именно после этого случая Черненко превратился в разбитого болезнью старца, каким его и запомнили миллионы людей. Обращая внимание на странность этого происшествия, помощник Черненко В. Прибытков пишет: «Ну и дела! Все члены семьи живы и здоровы. У Анны Дмитриевны ни малейших признаков недомогания. А Константин Устинович в кремлевской реанимации. Просто удивительная ставрида «точечного бомбометания»[497]. Помощник Лигачева М. Легостаев считает, что имело место покушение, организованное КГБ с целью расчистить путь к власти Горбачеву[498]. Однако именно тот факт, что ставрида не вызвала отравления у других людей, которые ее ели, показывает, что подарок Федорчука скорее всего не был причиной болезни. Все это ослабляет версию о покушении. Нет никаких доказательств причастности к этим событиям Горбачева. Черненко мог мешать многим. Но в любом случае работа в высших эшелонах власти плохо сказывается на здоровье.

Андропов, который сам был тяжело болен, воспользовался болезнью главного идеолога для выдвижения новых людей. В ноябре 1983 г. сделать идеологический доклад к годовщине октябрьской революции было поручено уже не Черненко или Горбачеву, а Романову. Доклад оборонного секретаря был выдержан в прагматических тонах, и некоторые его мысли звучали просто еретически: «Вместе с тем после победы Октября он (Ленин — А.Ш.) не уставал подчеркивать, что мы ценим коммунизм только тогда, когда он обоснован экономически»[499]. Можно подумать, что Ленин в каких–то ситуациях высказывался против коммунизма под предлогом его экономической необоснованности. Но после того, как Андропов «отодвинул» коммунизм в неопределенное будущее, такая мысль (тем более с неконкретной ссылкой на Ленина) звучала вполне оправданно. Красной нитью сквозь всю историю СССР в изложении Романова проходит техническая мощь страны, отраслей, «определяющих научно–технический прогресс». Педалирование этой темы в идеологическом докладе выглядело уместней, чем «аграрный флюс» в апрельской речи Горбачева. Романов здесь занимал более выгодные позиции. Но некоторые пассажи его речи, вполне созвучные курсу Андропова, не могли не обеспокоить аппаратную массу: ”упрощение и удешевление аппарата, его укрепление компетентными кадрами, способными с полной отдачей действовать в условиях научно–технической революции, повышение уровня работы всей системы управления по–прежнему остаются актуальными»[500]. Реорганизация управления как условие осуществления научно–технического рывка не было открытием Романова, но в его устах эта формула была высказана предельно ясно.

Однако Горбачев оставался основным генератором идей, так как он сформировал для этого соответствующую структуру, «интеллектуальный штаб», часть участников которого была выдвинута еще Андроповым в 60–е гг. Уже в 1981 г. Горбачев начал собирать ученых и специалистов различных ведомств и советоваться с ними по различным, не только подведомственным ему вопросам[501]. При Андропове Горбачев и Рыжков стали проводить частые совещания в ЦК, на которых обсуждалась модель предстоящей экономической реформы. В команду экономистов, участвовавших в этих обсуждениях входили интеллектуалы-»шестидесятники» — академики А. Аганбегян, А. Арбатов, В. Тихонов, О. Богомолов, Т. Заславская, доктора наук Л. Абалкин, C. Ситарян, Р. Белоусов, Е. Петраков и др. Они примут непосредственное участие в разработке концепции Перестройки.

Один из документов, который был подготовлен в недрах Сибирской академии наук под руководством А. Аганбегяна и Т. Заславской, попал в руки Итальянской коммунистической партии и вызвал на Западе сенсацию. Новосибирский документ приходил к выводу, что советское общество «представляет отныне устаревшую систему производственных отношений и управления народным хозяйством, порождающую постоянный спад производства, постепенную утрату заинтересованности трудящихся в результатах своего труда, неспособность обеспечить полное и адекватное использование трудового и умственного потенциала общества…

Процесс модернизации социалистических производственных отношений сложнее, чем это представлялось, так как существующую систему должны изменять социальные группы, занимающие довольно прочные позиции в системе и, следовательно, связанные с ней сильными интересами…» Необходимо «мобилизовать заинтересованные в изменениях группы и одновременно нейтрализовать группы, потенциально выступающие против реформ»[502].

При Андропове произошло возвращение на родину из «дипломатической ссылки» будущего «архитектора Перестройки» А. Яковлева, который вскоре стал координатором «мозгового треста» Горбачева. С подачи Горбачева в мае 1983 г. Яковлев был назначен директором Института мировой экономики и международных отношений. Андропов санкционировал это назначение, хотя осторожно относился к Яковлеву и отвечал на заверения Горбачева в интеллектуальных способностях посла: ”Это верно, голова у него есть, и даже не одна»[503]. Возвращение в Москву не изменило Яковлева. По наблюдению А. Черняева он был «настроен по–прежнему зло, саркастически»[504]. Но такой человек и был нужен Горбачеву.

Созданный Горбачевым и Рыжковым «мозговой трест» был призван нащупать основные направления экономических преобразований. «Считаю, — утверждал несколько лет спустя Н. Рыжков, — что истоки перестройки относятся к началу 1983 г., к тому времени, когда Андропов поручил нам — группе ответственных работников ЦК КПСС, в том числе мне и Горбачеву, подготовку принципиальных положений по экономической реформе»[505]. Что подготовили, то потом и провели. Здесь и кроется ответ на вопрос: какие бы экономические реформы провел Андропов, проживи он дольше? Да те же, что и Горбачев в 1985–1986 гг. – до первого кризиса Перестройки.

Андропов вошел в исторический пантеон как потенциальный реформатор. Но его биографы бегло останавливаются на его реформаторской деятельности 1982–1983 гг., а то и вовсе проходят мимо нее. Мол, не успел. Если бы судьба отмерила больше… Между тем реформаторские эксперименты Андропова показательны.

Андроповцам казалось, что они уже научились, выражаясь словами новосибирских академиков, «нейтрализовывать группы», выступающие против их политики (вряд ли они осознавали себя представителями социального слоя, в целом противостоящего серьезным преобразованиям). Но вот с «мобилизацией заинтересованных в изменениях групп» дело обстояло сложнее. Приходилось учитывать опасность того, что джинн социальных интересов, выпущенный из бутылки, уже не будет контролироваться властями (не случайно упоминание Андроповым анархо–синдикалистской угрозы, которая, как казалось в 70–е гг., потеряла актуальность еще в 1921 г.). И все же в осторожной форме Андропов следует и этому совету социологов. Уже в своей статье о Марксе он позволяет себе положительно отозваться о самоуправлении — механизме преодоления отчуждения труженика от средств производства, который прежде критиковался как мелкобуржуазный. Большие надежды возлагались на активизацию производственных совещаний — своего рода «кружков качества» по японскому образцу, призванных находить новые технологические возможности и внедрять их в производство[506]. Но для этого тружеников нужно было как–то заинтересовать в технологических инновациях.

Уровень предприятия Андропов считал пока оптимальным для экспериментов и реформ, о чем говорил на Политбюро[507]. В этом осторожном подходе была одна уязвимая сторона — законы микроэкономики и макроэкономики различны, и то, что хорошо показало себя на уровне предприятия, может привести к печальным последствиям в масштабе всего общества.

17 июня 1983 г. был принят Закон о трудовых коллективах. Им позволялось теперь участвовать в обсуждении планов, коллективных договоров, определении принципов расходования фондов оплаты труда. Голос трудовых коллективов в большинстве случаев определялся как совещательный. Предполагалось, что в ходе обсуждений может проявляться инициатива людей, новые идеи. Однако конкретный механизм мотивации и осуществления даже совещательных прав коллективов не был прописан. Закон гласил: «Полномочия трудовых коллективов осуществляются непосредственно общими собраниями (конференциями) трудовых коллективов, предприятий, учреждений, организаций»[508]. Понятно, что в условиях абсолютного господства администрации на предприятии конференция полностью находится в руках директора. Тем более, что в перерывах между собраниями и конференциями полномочия коллектива поручалось реализовывать администрации, парткому, профкому и комсомольской организации. Таким образом, закон о трудовых коллективах предоставлял дополнительные полномочия уже существующим на предприятии органам управления, не создавая никакого самоуправления. Интересно, что Горбачев при обсуждении проекта закона на Политбюро осторожно высказался против него из–за очевидной мертворожденности этого акта[509]. В дальнейшем реформаторы продолжали проявлять осторожность к изменению производственной микроструктуры, рекомендуя действовать «без лишней поспешности»[510]. Но само направление реформы – расширение прав директоров за счет министерств – получит продолжение в период Перестройки.

Принятое 14 июля 1983 г. постановление правительства «О дополнительных мерах по расширению прав производственных объединений (предприятий) промышленности в планировании и хозяйственной деятельности и по усилению их ответственности за результаты работы» также несколько расширяло права руководителей предприятий в расходовании фондов (прежде всего — фонда развития производства и фонда развития науки и техники) и усиливало зависимость зарплаты от реализации продукции.

Эти меры решили сначала опробовать в широкомасштабном эксперименте. С 1 января 1984 г. на новые условия работы перевели министерства тяжелого и транспортного машиностроения и электротехнической промышленности, а также республиканские министерства пищевой (Украина), легкой (Белоруссия) и местной (Литва) промышленности (всего около 700 предприятий, а затем 1850 предприятий). Здесь вводился более широкий хозрасчет, некоторая самостоятельность предприятий и объединений в формировании планов, ограниченное число контрольных показателей и (экспериментировать — так экспериментировать!) сюда в приоритетном порядке направлялись ресурсы. Поступление средств, которые направлялись в фонды предприятий, ставилось в зависимость от выполнения ими контрольных нормативов. Устанавливалась дополнительная ответственность предприятий за выполнение договорных обязательств, но зато администрация получала широкую автономию внутри предприятия[511].

1 февраля 1983 г. была проведена скромная «подстройка» цен под рынок — были повышены цены на продукты, находившие спрос, и снижены — на те, что пылились на полках. В апреле 1983 г. прошло совещание в ЦК, на котором обсуждались возможности поддержки подсобных участков и личных приусадебных и подсобных хозяйств. В условиях монопольной экономики эти подвижки были весьма скромными, но само направление государственной мысли достаточно симптоматично. О направлении дальнейших преобразованиях, задуманных Андроповым, сообщает Н. Рыжков: ”Его интересовали проблемы хозяйственного расчета и самостоятельности предприятий, концессий и кооперативов, совместных предприятий и акционерных обществ. Помню, он поручил нам подобрать все, что у нас написано о концессиях и совместных предприятиях»[512]. Таким образом, речь шла о возвращении к политике НЭПа 20–х гг., включая допуск иностранного капитала к разработке ресурсов страны. «Нэпманские» мотивы звучали и в словах Горбачева. Руководитель Отдела науки и учебных заведений ЦК В. Медведев пишет: «Я вспоминаю, что именно тогда обговаривались идеи применения принципа продналога между центром и регионами по продовольственным вопросам, о необходимости большей свободы хозяйствам…»[513] Путем осторожного «освобождения инициативы», использования иностранных капиталов и технологий Андропов и его команда надеялись решить проблему нехватки ресурсов и технического отставания, с которой столкнулась отечественная экономика. Впрочем 28 июля, через две недели после постановления «по расширению прав» было принято постановление «Об усилении работы по укреплению социалистической дисциплины труда», в котором говорилось: ”Неспособность руководителя обеспечить надлежащую дисциплину труда на полученном участке работы должна расцениваться как несоответствие занимаемой должности»[514]. Одновременно постановление запрещало проведение в рабочее время «различных собраний»[515], которые, таким образом, переносились на свободное время работника. 18 августа «пакет» решений дополнился постановлением «О мерах по ускорению научно–технического прогресса», которое предписывало снимать с производства изделия, которые не пройдут аттестацию по высшей либо первой категории качества[516].

Также, как и Горбачев в первые годы своего правления, Андропов надеялся на силу разнообразных «контрольных показателей», которые должны были держать в ежовых рукавицах экономическую стихию. Воля государства довлела над волей потребителя, но усиливавшиеся директора быстро находили способы обходить «цифры».

В деле репрессивной политики Андропов был решительнее, чем в экономическом реформаторстве. Пока пекли пряник, в дело пошел кнут.

Если при Брежневе советские ценности равноправия сдерживали аппетиты элиты, заставляли ее скрывать свои привилегии, то Андропов был намерен превратить эти ценности в карающий меч. Правда, отменять номенклатурные привилегии он при этом не собирался.

В декабре 1982 г. был смещен и позднее отдан под следствие министр внутренних дел Щелоков. На его место Андропов поставил ретивого, но не вполне «своего» председателя КГБ Федорчука, который приступил к чистке ненавистных органов МВД. На место бывалых, хотя и не безгрешных работников милиции приходят «проверенные кадры» КГБ. Такое «укрепление» милиции изрядно дезорганизовало ее деятельность, прежде всего потому, что КГБ отправляло на работу в милицию тех работников, которых было не жалко. Да и в целом квалификация сотрудников госбезопасности не годилась для милиции. Специалисты по борьбе с разведкой и инакомыслием оказывались беспомощными перед лицом бандитизма.

Однако Андропов ориентировал милицию на выполнение новых для нее функций, где особой квалификации не требовалось. Выступая на встрече с секретарями ЦК, Генеральный секретарь говорил о том, что «ослабла дисциплина труда. По Москве, например, в рабочее время бродят тысячи бездельников, как правило управленцев, сотрудников НИИ и т.д.»[517] Началась кампания борьбы за трудовую дисциплину. Пик этой операции «Трал», ставшей визитной карточкой андроповского правления, пришелся на декабрь 1982 г. Милиция устраивала облавы на людей, оказавшихся в рабочее время на улице, в магазине или парикмахерской. Если не находилось уважительных причин их отсутствия на рабочем месте, «праздношатающимся» грозили административные взыскания. Государство стало воистину полицейским, что, однако, не мешало действовать преступникам, на которых у милиции осталось меньше времени.

Но это была только часть кампании по «наведению порядка», ядром которой стала «борьба с коррупцией».

Центральная партийная номенклатура во главе с Андроповым не могла смириться с тем, что средства, предназначенные для общегосударственных задач, уходят в карманы подчиненных. Обозначившееся в период брежневского правления стремление части номенклатуры перекачать власть в собственность противоречило интересам правящей олигархии, распоряжавшейся народным хозяйством в целом.

Коррупция действительно представляла собой серьезную проблему для СССР, но методы борьбы с ней в первой половине 80–х гг. не позволяли эту проблему решить. Речь не шла о преодолении социальных причин коррупции, прежде всего — монополизма бюрократии, широких полномочий чиновника при принятии решений. Политика «борьбы с нарушениями социалистической законности» была призвана нанести выборочные удары по отдельным звеньям системы коррупции (иногда второстепенным) с тем, чтобы умерить аппетиты остальной части аппарата.

В центральных ведомствах было решено арестовать по несколько чиновников – дабы остальные трепетали. При этом жертвы выбирались достаточно произвольно, и не всегда из числа тех людей, которые действительно играли значительную роль в коррупционной сети.

«В 70–х и начале 80–х годов было произведено большое количество арестов, возникло множество судебных дел, очевидной особенностью которых было общее снижение уровня требований к соблюдению начал объективности, законности и одновременно — заметное усиление репрессивных тенденций в оценке действий обвиняемых по этой категории дел,” — считает адвокат И. Кисенишский[518].

Наиболее громкое дело в Москве было связано с разоблачением злоупотреблений в торговле – были арестованы директор «Елисеевского» магазина (гастронома № 1) в Москве Ю. Соколов и его сотрудники. По утверждению замминистра внешней торговли В. Сушкова, расследование его дела велось с нарушениями норм законности. Это подтверждается и процессом частичного пересмотра дела Соколова, прошедшим уже в 90–е гг.[519] В ноябре 1983 г. Соколова, которому обещали мягкий приговор в случае сотрудничества со следствием, расстреляли. Директор гастронома № 2 застрелился сам. По делу Главторга проходили сотни сотрудников. Начались аресты в Ростовской области, в Одессе, Краснодарском крае и других регионах.

В августе 1983 г. министр внутренних дел В. Федорчук сообщал о разоблачении злоупотреблений на транспорте: «в итоге умелых действий оперативных работников МВД СССР разоблачена группа взяточников во главе с начальником ревизионного отдела Министерства путей сообщения Путинцевым и его заместителем Берченко, которые вместе с сообщниками привлечены к уголовной ответственности… Велики приписки на транспорте. На иных из проверяемых объектов они достигают 40 процентов. В подмосковном Ногинске, например, за счет систематических приписок списано за три года с подотчета одного из водителей 36 тысяч литров бензина и ему незаконно выписано 11 тысяч рублей, а служащие автопредприятия получили 80 тысяч «премиальных». В прошлом году госавтоинспекция выявила значительное количество грузовиков с неработающими спидометрами.

Немало расхищается железнодорожных грузов, причем зачастую самим работниками транспорта. На станции Курск группа машинистов и их помощников совершила несколько краж на общую сумму более чем 93 тысячи рублей, а бывший начальник грузового двора станции Самтредиа (Грузинская ССР) похитил 1300 мешков сахара»[520].

Массовые репрессии прокатились по сфере обслуживания, где врачам, электрикам, продавцам и т.п., давно стало принято «доплачивать за качество» подарками от «благодарного клиента».

Андроповские репрессии, оставшиеся в мифе как народная борьба против проворовавшихся чиновников, на деле своим острием обернулись против водителей, железнодорожников и прочих «стрелочников», покушавшихся на монополию партийно–государственного руководства распоряжаться «общенародной» собственностью. При этом усиление контроля за распоряжением государственной собственностью только укрепляло коррупционный механизм в целом. Дело в том, что коррупция в СССР опиралась на разветвленную систему приписок, ставшую своего рода реакцией общества (в том числе и руководящей элиты) на оторванные от жизни экономические планы. Вводя новые контрольные показатели, Андропов усиливал социальную почву коррупции.

Приверженный политике локальных экспериментов, Андропов и для «искоренения коррупции» решил выбрать образцово–показательный полигон. Им стал Узбекистан. По мнению следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР К. Майданюка, возглавлявшего расследование «хлопкового дела» (приписок в хлопковой отрасли Узбекской ССР), «Узбекистан пал жертвой планового экстремизма, преступного по сути, ибо физически не мог дать столько хлопка, и это была народная трагедия: пирамида приписок начиналась с поля, с бригады, потом — хозяйство, район и т.д. (участвовали все — получали по разному)…»[521]

В Средней Азии (и не только в Узбекистане) коррупция была к тому же вплетена в систему традиционных отношений, что придавало всей конструкции не только всеобъемлющий, но и почти легальный характер. Без взятки многие чиновники и хозяйственники просто не могли работать, взятка считалась нормальной доплатой, молчаливо санкционированной сверху. Соответственно, легко было «выйти на след» преступления, которое не очень–то и скрывали.

Андроповский удар пришелся по базису и среднему звену пирамиды коррупции. Волна арестов захватила массу рядовых взяткодателей и взяточников. Следователь Т. Гдлян вспоминает: «в организованные руководством Узбекистана и Центра преступления было втянуто огромное количество трудящихся. Из них тысячи и тысячи уже осуждены к различным мерам наказания. В их числе бригадиры, агрономы, председатели колхозов, директора совхозов и другие специалисты низшего звена управления, чьим трудом и знаниями выращивался хлопок. Справедливо ли это? Из многих взятки вымогались фактически насилием… Вместо того, чтобы разобраться в первопричинах этих преступлений с феодальным душком, отличить матерых организаторов от бессловесных рядовых исполнителей и дифференцировано подойти к судьбе каждого человека, ставшего винтиком коррупционного механизма, формально–бюрократическая машина правоохранительных органов без особого разбора, с хрустом прошлась по их судьбам»[522].

Борьба с коррупцией в Средней Азии позволяла «убить двух зайцев». С одной стороны — ослабить и припугнуть консерваторов и коррупционеров в СССР в целом, а с другой стороны — проводить образцово–показательные чистки вдали от центра, удовлетворяя справедливый гнев населения и не очень нервируя центральную партийную бюрократию.

В апреле 1983 г. арестом начальника ОБХСС УВД Бухарского облисполкома А. Музаффарова началась операция по искоренению коррупции в Узбекистане. При подготовке операции КГБ Узбекистана учитывало клановые противоречия первого секретаря ЦК КП Узбекистана Ш. Рашидова и Бухарского первого секретаря А. Каримова[523]. У Музаффарова было изъято 1 131 183 рубля[524], монеты и золотые изделия. Нажить такой капитал, откладывая деньги из зарплаты, офицер милиции не мог. Музаффаров счел за лучшее давать показания. Вскоре было арестовано еще 7 милицейских и хозяйственных руководителей областного уровня, хотя здесь улик было обнаружено меньше, чем в случае с Музаффаровым. Одновременно были проведены операции КГБ в Ташкенте. К делу подключилась союзная прокуратура. В сентябре 1983 г. группу прокуратуры СССР, расследующую дело о коррупции в Бухарской области, возглавил старший следователь по особо важным делам Т. Гдлян.

Гдлян подключился к уже во всю «раскручиваемому» делу. Но за то он придал ему более широкий размах, соответствующий масштабам политики Андропова.

Группу Гдляна интересовали «верхи» коррупционного механизма. Постепенно следственное кольцо стало сжиматься и вокруг руководителей областного уровня. В декабре 1983 г. был освобожден от должности руководитель Бухарской области А. Каримов, ушел на пенсию министр внутренних дел Узбекистана Эргашев, фамилия которого стала фигурировать в материалах следствия.

Перед группой Гдляна стояла трудная задача. По словам начальника управления по борьбе с организованной преступностью МВД СССР В. Гурова, «каждому юристу известно, что доказать взятку «постфактум» практически невозможно. Нужно либо «выбивать» чистосердечное признание, либо находить еще какие–то доказательства. Мне запомнились слова одного профессионального работника БХСС МВД СССР М. Аверкова (Аверков сейчас возглавляет одно из управлений МВД РФ), который сказал: ”Я с Гдляном работать отказался, и не потому, что побоялся чего–то, а просто не привык издеваться над людьми»[525].

Если верить материалам проверки Прокуратуры СССР 1989–1990 гг., Гдлян и Иванов пошли по пути, который, как казалось, мог бы существенно «ускорить» их работу, повысить «производительность труда». Для этого на вооружение была взята «царица доказательств», выражаясь словами Вышинского — признание обвиняемого. По утверждению проверяющих, Гдлян начинал не с обысков, а с арестов подозреваемых, а затем добивался признания с помощью различных методов, среди которых специалисты комиссии, проверявшей деятельность группы, называют избиения, угрозы преследования родных (многие из них также арестовывались), обман, издевательства рецидивистов и т.д.[526] Следователи добивались от обвиняемого показаний на него самого и «лиц наверху», постепенно выстраивая нужную руководителям из ЦК КПСС «пирамиду», в которую включались всё более высокопоставленные руководители республики. Группе под руководством Гдляна была доверена миссия нанесения сокрушительного удара по узбекскому чиновничьему клану.

Первый успех был особенно важен для Гдляна, поскольку это позволяло ему получить в дальнейшем чрезвычайные полномочия. После «выхода» на Бухарский обком в Москве решили, что Гдлян — как раз тот человек, который сможет «разворошить муравейник» узбекской номенклатуры. Генеральный прокурор СССР А. Рекунков замкнул работу группы на себя, наделив Гдляна дополнительными полномочиями.

«Правоохранительные» органы не владели действительно правовой методикой борьбы с коррупцией, когда доказательства в большинстве своем собираются до ареста подозреваемого. И потому им приходилось «создавать» доказательства, опираясь прежде всего на рабочую гипотезу: в условиях тотального характера коррупции практически любой руководитель нарушает закон. К. Майданюк утверждает: «Следователь может фамилии не знать, но заранее предполагает, какая должность откуда и что «черпает». А раз так, то и доказательства найдутся. Возникает презумпция виновности, человека арестовывают, а уж потом… Отсюда — произвол, беззакония, ошибки»[527].

Расследование в Бухарской области привело следователей к выводу о том, что в системе коррупции участвует почти все общество. Все виновны, но посадить следует тысячи, а не миллионы. Таким образом преследования приобретали произвольный характер. Следователей интересовали только люди, которые могли вывести их на ЦК КПУ, который они сочли «штабом мафии». В этом выводе была своя логика, естественная для человека, воспитанного в СССР: за все в республике должен отвечать ЦК Компартии. ЦК — организатор всех социальных явлений. Если социальное явление признано законом преступным, значит преступен ЦК КПУ. Теперь оставалось только найти доказательства. Для этого нужно было «пройти» цепочку от уже арестованных людей до руководства Узбекистана.

Усиливалось давление на Узбекскую парторганизацию и по партийной линии. По инициативе завсектора среднеазиатских республик Г. Смирнова и с одобрения Андропова Лигачев провел жесткую беседу с первым секретарем ЦК КПУ Ш. Рашидовым[528]. Через два месяца, 31 октября 1983 г., хозяин Узбекистана скоропостижно скончался, что породило легенду, будто он был убит при аресте, как Амин в Кабуле.

Маховик раскручивался все быстрее после смерти Андропова. Если в 1980 г. было выявлено 6024 взяток, а в «андроповском» 1983 г. — 8568, то в 1985 — уже 10561. Близкая картина наблюдается и по более распространенному преступлению «хищение». Если в 1980 г. было зафиксировано 67410 преступлений, охарактеризованных как «хищение государственного или общественного имущества, совершенное путем присвоения, растраты либо злоупотребления служебным положением», то в 1983 г. таких преступлений было выявлено уже 79594, в 1984 г. — 85087. При этом коэффициент преступности в большинстве республик, включая Узбекистан, где деятельность правоохранительных органов приобрела наибольшую известность, укладывался в показатель 20–26 разоблаченных преступлений на 100 тыс. жителей. Больше этого были показатели в России (38,2) и Белоруссии (31,7), а безусловным рекордсменом был Казахстан (57,7)[529]. Таким образом реальная статистика преступности не соответствовала географии публичных разоблачений. Понятно, что среди тысяч арестованных высокопоставленные чиновники составляли считанные единицы, а остальные были простыми советскими людьми. Ведь взяткой могли счесть и коробку конфет, и доплату за работу электрика или зубного врача в пять рублей.

???

??? Герулайтис ???

Вопреки распространенному мифу о «возвращении к застою» после смерти Андропова, при Черненко кампания по борьбе с коррупцией продолжала нарастать. Черненко «дал добро» на арест бывшего первого секретаря Бухарского обкома КПСС А. Каримова. По словам следователей Т. Гдляна и Н. Иванова «это был очень важный прецедент — за несколько десятилетий первый случай привлечения к уголовной ответственности партийного руководителя столь высокого ранга»³⁴. Слова «за несколько десятилетий» можно читать: «впервые с 1953 г.»

К концу следствия по делу Каримова в июле 1986 г. у него (и его родственников) было изъято более 6 миллионов рублей (основная часть — в золотых монетах)⁴⁰. Эта сумма была для подавляющего большинства жителей СССР совершенно запредельной, не укладывающейся в сознание. По данным Майданюка руководителям Министерства хлопкоочистительной промышленности Узбекской ССР и их сообщникам, севшим на скамью подсудимых в августе 1986 г., удалось украсть из казны свыше 2 миллиардов рублей. В 1979–1983 гг. приписки составили свыше 4 миллионов тонн хлопка[530]. После работы следственных групп в Бухарской области 11 первых секретарей райкомов были исключены из партии и в большинстве своем отправлены на скамью подсудимых, 5 чиновников разного уровня, в том числе первый секретарь обкома — приговорены с расстрелу[531]. Каримову смертную казнь все же заменили заключением, и он до сих пор сидит в комфортабельной тюрьме. По утверждению Т. Гдляна «За четыре года, с июня 1984 по сентябрь 1988, в многострадальном Узбекистане смещены 58 тысяч ответственных работников»[532].

Одновременно с чисткой Андропов усиливал нажим и на всю толщу бюрократии. Чтобы сохранить место, чиновник должен был «крутиться». 7 апреля было принято постановление ЦК, затруднявшее корректировку плана и лоббирование ведомств в плановых органах[533]. В июле 1983 г., когда в ряде отраслей произошел очередной экономический «сбой» — отставание от плановых показателей (как считали многие хозяйственники — нереальных), Андропов устроил «разнос» на Политбюро: «Почему же сейчас сбои? Нужно прекратить демобилизующие разговоры о невыполнимости плана второго полугодия и года… Требуется конкретная работа. Какая? Это дело Совмина, Госплана, Госснаба, министров… Не дело Политбюро заниматься частностями, водить вас за руку»[534]. Как хотите, так и выкручивайтесь. Политическое руководство не знало, как конкретно добиться выполнения поставленных им планов. Об этом голова должна болеть у хозяйственников, если они хотят сохранить место. Универсальным решением подобных проблем Андропов считал подтягивание дисциплины: ”Дела идут неважно, а руководители министерств, отраслей в отпусках, лето — самая лучшая пора! Отозвать немедленно тех, у кого плохо идут дела. Повышение дисциплины, ответственности, это, прошу учесть, не кампания, это постоянные факторы. Предупреждаю всех! Кто сорвет планы — будет объясняться в ЦК. Посмотрим, надо ли держать такого министра»[535]. Показатели после этого поползли вверх. Какую роль в этом сыграли приписки — сказать сегодня трудно.

Андроповский нажим на бюрократию показал чиновникам, что их положение неустойчиво, что в любой момент они могут быть выброшены из правящей элиты. Это усилило готовность бюрократии к системным переменам и расширило социальную базу реформистской группировки.

Страна продолжала двигаться курсом Андропова, хотя его пальцы на руле страны начали разжиматься. Но это был массивный руль. В августе 1983 г. увидело свет постановление ЦК и Совета министров «о мерах по ускорению научно–технического прогресса в народном хозяйстве», предопределившее политику ускорения 1985–1986 гг. В 1985–1986 гг. планировалось произвести массированную модернизацию производства. Более того, было «признано необходимым осуществить в 1985–1987 гг. перевод объединений, предприятий и организаций сельского хозяйства, строительства, транспорта, связи, геологии и материально–технического снабжения на хозрасчетную систему организации работ по созданию, освоению и внедрению новой техники»[536]. Кремлевские мечтатели всерьез собирались «исходить из того, что в ближайшие годы промышленностью должен быть обеспечен выпуск продукции, отвечающий по своим показателям лучшим мировым образцам…»[537]

Пиком государственной мысли Андропова стал его доклад к декабрьскому 1983 г. пленуму ЦК. Ко времени пленума кресло Андропова пустовало. После 1 сентября Генсек уже не вел Политбюро. Он отправился в отпуск, где простудился. Хрупкое здоровье Андропова не выдержало этого удара — болезнь стала смертельной. Дальнейшее руководство Андропов уже будет осуществлять из больницы. Черненко, недавно вернувшийся оттуда же, уверенно брал в руки рычаги управления — ведение Политбюро.

По влиятельности с начала 1984 г. никто из членов Политбюро уже не мог соперничать с Черненко. Горбачев в этот период реально мог претендовать лишь на роль человека № 2 в Политбюро. Только желанием поддержать Горбачева в достижении этого положения можно объяснить так называемое «завещание Андропова”, возможно предложенное Андроповым руководителям партии в декабре 1983 г.

По воспоминаниям советника Андропова А. Вольского, закончив работу над материалами Пленума, Андропов сделал к ним приписку: «По понятным вам причинам в ближайшее время я не смогу вести заседания Политбюро и Секретариата ЦК КПСС. Поэтому я прошу рассмотреть вопрос о поручении вести заседания Политбюро и Секретариата ЦК М.С. Горбачеву»[538]. Эта приписка по Вольскому означала ни много ни мало, как завещание.

Комментируя утверждения Вольского, бывший советник Черненко пишет: «мы, советские люди, естественно, остались в плену полумонархических представлений о том, что власть в государстве передается то ли по наследству, то ли по завещаниям наших правителей…

Я сомневаюсь… в том, что А. Вольский будто бы не знает, что сама по себе эта запись в тот период не могла сыграть сколько–нибудь решающей роли в назначении после смерти Андропова на должность Генсека М.С. Горбачева…»[539] Пытаясь теснее связать Андропова и Горбачева с помощью нехитрого сюжета с «завещанием», Вольский стремится заставить нас забыть о том, что монархия в СССР была все же не наследственной, а электоральной. В «конклаве кардиналов» Политбюро позиции Черненко после усиления болезни Андропова были непоколебимы. Приписывать подобные «завещательные» абзацы к такому документу, как доклад на Пленуме, было вообще бессмысленно — это совершенно разные жанры. Возможно, имела место записка в Политбюро, которая должна была укрепить авторитет Горбачева, но не более. Эту же цель могло преследовать пожелание Андропова о том, чтобы секретарь по сельскому хозяйству выступил с вступительной речью на пленуме[540]. Все это должно было помочь Горбачеву в борьбе за второе место в партии.

В сентябре 1983 г. Горбачев уже оставался «на хозяйстве», но это было возможно лишь благодаря болезни Черненко, которому позднее «полегчало». Андропов рассматривал возможность отстранения Черненко от власти под предлогом болезни, но для этого, как и для дальнейшего укрепления позиций Горбачева, у Андропова не было времени. Поэтому реально он мог противопоставить Черненко только Устинова, которому в последние месяцы жизни и стал передоверять решение политических вопросов, относящихся к компетенции Генсека. Вопрос о том, кого Андропов мог бы реально сделать своим преемником, важен потому, что в конце 1983 г. Генеральный стал обсуждать вопрос о своем уходе с поста по болезни[541]. В этом случае его голос имел бы значение при определении кандидатуры преемника. Но, учитывая слабое здоровье Устинова, эта альтернатива вряд ли имела бы долгосрочные последствия. Следующим на очереди был Черненко.

Доклад Андропова на декабрьском Пленуме, который был зачитан от его имени, представлял собой действительно политическое завещание умирающего владыки. В докладе сквозит тревожное ощущение. План 1984 г. «сбалансирован с определенным напряжением». Малейший сбой может разрушить всю инфраструктуру готовящейся модернизации. Отсюда ужесточение наказаний за нарушение плановых поставок, критика нерасторопности и пассивности плановых органов, обещания дать небольшой простор инициативе на местах и надежды, что результаты экономических экспериментов «послужат основой для подготовки соответствующих предложений в целом по народному хозяйству»[542].

Программа реформ по Андропову должна была предусматривать: «Совершенствование организационной структуры управления на всех уровнях и во всех звеньях народного хозяйства, включая четкое определение функций, прав и ответственности органов управления и предприятий, органическое сочетание интересов государства и трудовых коллективов; улучшение системы планирования… повышение действенности… хозяйственного механизма, включая ценообразование, кредитно–финансовую систему, методы оценки результатов хозяйственной деятельности и т.д.»[543] Это – набор благих пожеланий, который лежал в основе плана Перестройки на ее начальном этапе. Но они выражены еще в предельно размытой форме.

Андропов (как и Горбачев до 1987 г.) возлагал основные надежды на дисциплинарные способы «повышения эффективности общественного производства» — многосменная работа и партийный нажим на трудовые коллективы с целью «добиться сверхпланового повышения производительности труда, скажем, на 1% и снизить себестоимость продукции дополнительно на 0,5%”[544]. Андропов как бы упрашивал экономику: «напрягись еще капельку».

После декабрьского Пленума Андропов уже никак не проявлял себя. Но политика его продолжалась. Ее продолжал и Черненко, не имевший альтернативной программы выхода из кризиса, и команда Андропова, значительно усилившаяся на декабрьском пленуме (Воротников, Соломенцев и Чебриков избраны в Политбюро, Лигачев — секретарем ЦК).

Р. Медведев считает, что Андропов «был более осторожным и умным политиком, чем Горбачев»[545]. Осторожным – безусловно. Вся жизнь Андропова делала из него тактика, боявшегося крупных политических шагов и преобразований. Что касается ума, то свои «продуманные» реформы Андропов так и не успел явить миру. Он оставил после себя миф о том, что, как уверен генерал КГБ Р. Красильников, Андропов «методично и последовательно вел дело к серьезным преобразованиям в нашем государстве и обществе, которые должны были вывести СССР из застойного периода и обеспечить ему достойное место в мире»[546]. Разумеется, генерал не пояснил, что такого Андропов делал последовательно, кроме экспериментов, выборочных арестов начальников и массовых посадок «стрелочников». И что за план преобразований предложил Андропов, кроме тех мер, которые в 1985–1988 гг. осуществлял Горбачев со всеми вытекающими последствиями. Более цинично выразился другой руководитель Комитета: «…мы пришли бы к тому же, но спокойнее и заплатив меньшую цену за счет народа»[547]. Они хотели «того же», что имеют сейчас — олигархический капитализм, соединение власти и собственности, крыши и бизнеса. Но только поспокойнее, без народных волнений. И вообще как–то «не за счет народа». Чтобы и овцы целы, и волки сыты.

В своей внутренней политике Андропов показал крайнюю нерешительность перед лицом сложных проблем, от которых он предпочел отгородиться с помощью выборочных, но жестоких репрессий. Если бы Андропов был более решителен или, прожив дольше, столкнулся бы с необходимостью все–таки что–то менять в системе, он действовал бы в тех же направлениях, что и Горбачев (возможные варианты андроповского курса мы рассмотрим, когда речь пойдет о конкурентах Горбачева в борьбе за власть). Во всяком случае «ускорение» Горбачева полностью продиктовано идеями андроповского периода и осуществлялось его командой. Когда андроповское ускорение в исполнении команды Горбачева зашло в полный тупик, началась Перестройка. В этом отношении Андропов – дед Перестройки в той степени, в какой Горбачев – ее отец.