Часть первая. Январь 1812 года

Глава 1

Если твои глаза в предрассветных сумерках могут различить белую лошадь на расстоянии в милю[2], то ночь закончилась. Часовые могут расслабиться, дежурные батальоны – смениться, поскольку момент для внезапной атаки упущен.

Но только не сегодня. Конь был бы неразличим и в сотне шагов, не то, что за милю, ведь рассвет еле пробивался сквозь грязный пороховой дым, смешавшийся со снеговыми тучами. Черная пичужка, деловито прыгавшая по снегу, была единственной живой душой, двигавшейся в мертвом сером пространстве между британской и французской армиями. Капитан Ричард Шарп, кутаясь в шинель, наблюдал за птичкой и отчаянно желал, чтобы та улетела. Давай, тварь! Лети! Он ненавидел предрассудки, но ничего не мог с собой поделать – в тот момент, когда он заметил пичугу, в голову ему пришла внезапная и непрошенная мысль: если та не улетит через тридцать секунд, день кончится катастрофой.

Он считал: девятнадцать, двадцать – а проклятая птица все еще возилась в снегу. Что за птица – непонятно. Сержант Харпер, конечно, сказал бы – здоровяк-ирландец знает всех птиц, но чем это поможет? Давай! Двадцать четыре, двадцать пять... В отчаянии он быстро слепил мокрый снег в комок и кинул его вниз по склону, заставив пораженную птицу взмыть туда, в клубы дыма, всего за пару секунд до беды. Человек должен иногда сам заботиться о своей удаче.

Боже! Ну и холодрыга! Французам хорошо – они там, за мощными укреплениями Сьюдад-Родриго, укрылись в домах и греются у очагов, а британские и португальские войска – здесь, на равнине. Им приходится спать у огромных костров, которые все равно гаснут в ночи – вчера на рассвете у реки нашли трупы четырех португальских часовых в примерзших к земле шинелях. Их сбросили прямо в Агеду, пробив тонкий лед, потому что никому не хотелось копать могилы. Армия уже накопалась, двадцать дней они ничего другого не делали: батареи, параллели[3], окопы, траншеи – все, больше никогда. Они хотели сражаться, хотели взобраться со своими длинными байонетами[4] на гласис Сьюдад-Родриго, идти в брешь, убивать французов – и наконец захватить эти дома и очаги. Больше всего они хотели согреться.

Шарп, капитан легкой роты полка Южного Эссекса, лежал в снегу и смотрел в подзорную трубу на самую большую брешь. Видно было немного: даже с холма, пятью сотнями ярдов выше города, покрытый снегом склон гласиса[5] скрывал все, кроме пары футов главной стены Сьюдад-Родриго. Было видно, что британские пушки тут поработали: камни и куски кладки водопадом осыпались в невидимый отсюда ров, создав грубый накат в сотню футов шириной, по которому атакующие будут взбираться к сердцу крепости. Хотелось бы заглянуть за брешь, в переулки возле побитой выстрелами колокольни, почти у самой стены – французы, наверное, там с ног сбились, пытаясь срочно возвести новые укрепления, поставить свежие пушки, чтобы атакующие, прорвавшись через пролом, встретились бы в ночи с ужасом, пламенем, картечью и смертью.

Шарпу было страшно.

Это было ясно лишь ему одному, и он стыдился этого. Атаку на сегодня не объявляли, но армия, инстинктивно ощущавшая, когда придет срок, знала, что Веллингтон отдаст приказ о наступлении именно этой ночью. Никто не знал, какие батальоны будут для нее выбраны, но кто бы ни пошел в прорыв, он не будет первым, ворвавшимся в брешь: это работа добровольцев, «Отчаянной надежды», чья самоубийственная задача – вызвать на себя огонь защитников, заставить их открыть тщательно заготовленные ловушки и расчистить чертов путь батальонам, которые пойдут следом. Из «Отчаянной надежды» выживали немногие. Лейтенант, командовавший отрядом, сразу получал чин капитана, а два сержанта становились прапорщиками. Обещание такого продвижения по службе давать было легко, поскольку его редко приходилось сдерживать, хотя недостатка в добровольцах никогда не было.

«Отчаянная надежда» – удел храбрецов. Храбрость могла быть рождена безрассудством, разочарованием, унынием, но это была все та же храбрость. Люди, выжившие в «Надежде», были отмечены на всю жизнь, известны среди товарищей, становились предметом зависти. Только в стрелковых подразделениях давали знак отличия, нашивку на рукав в виде лаврового венка, но Шарп жаждал не медали – он просто хотел выжить, пройти испытание почти неминуемой гибелью, поскольку никогда раньше не участвовал в «Отчаянной надежде». Желание это было глупым, но оно было.

Впрочем, речь шла не просто об испытании. Ричард Шарп хотел повышения. Он вступил рядовым в армию в шестнадцать, дослужился до сержанта, а в битве при Ассайе спас жизнь сэру Артуру Уэлсли, за что был награжден подзорной трубой и офицерским патентом. Прапорщик Шарп поднялся из низов – но он был все еще амбициозен, все еще хотел доказывать, день за днем, что он – лучший солдат, чем сынки дворян, купившие свое продвижение по службе и взбиравшиеся по лестнице офицерских званий с легкостью, которую могут дать только деньги. Прапорщик Шарп стал лейтенантом Шарпом и, в новом темно-зеленом мундире 95-го стрелкового полка[6], с боями прошел всю Северную Испанию и Португалию, отступал в Ла-Корунье, был при Ролике, Вимьеро, переправе через Дуро и Талавере. В Талавере он захватил французского имперского «орла», полковой штандарт, вместе с сержантом Харпером пробившись сквозь вражеский батальон, зарубив знаменщика и дотащив трофей до Уэлсли, ставшего в тот день виконтом Веллингтоном Талаверским. Прямо перед той битвой Шарпа произвели в капитаны, чего он всей душой жаждал: это был шанс получить собственную роту – но за два с половиной года приказ о повышении так и не был утвержден в Генеральном штабе.

В это было трудно поверить. В июле он ездил в Англию и провел там половину 1811 года, набирая в Лондоне и окрестных графствах рекрутов для поредевшего полка Южного Эссекса. Его приветствовали в Лондоне, дали обед в его честь в патриотическом фонде, подарили шпагу стоимостью в 50 гиней за захват французского «орла». «Морнинг Кроникл» назвала его «покрытым шрамами героем Талаверского поля». В течение нескольких дней было ощущение, что все вокруг захотели познакомиться с высоким темноволосым стрелком, чей шрам придавал лицу неестественную ухмылку. В приглушенном свете лондонских гостиных он чувствовал себя не в своей тарелке и прикрывал дискомфорт молчаливой созерцательностью. Эту сдержанность хозяева гостиных находили дьявольски привлекательной, поэтому не выпускали дочерей из их комнат, а капитана – из видимости.

Но «герой Талаверского поля» для Генерального штаба армии на площади Хорс-Гардс был неудобен. Ошибкой, дурацкой ошибкой было прийти в Уайтхолл. Его провели в скудно обставленную приемную. Через разбитое окно долетали брызги осеннего дождя, а он сидел, положив палаш на колени и ожидая, пока клерк лицом в оспинах выяснял, что случилось с приказом о назначении. Шарп просто хотел знать, является ли он настоящим капитаном, утвержденным в чине Генеральным штабом, или все еще лейтенантом с временным повышением. Клерк наконец возвратился, заставив прождать себя целых три часа.

– Шарп? Кончается на п?

Шарп кивнул. Шатавшиеся вокруг без дела офицеры на половинном жалованье[7] – больные, хромые или одноглазые – навострили уши. Все эти полуофицеры жаждали назначений и надеялись, что Шарп своего не получит. Клерк сдул пыль с кипы принесенных бумаг.

– Необычно. – Он воззрился на темно-зеленый стрелковый мундир Шарпа. – Вы сказали, полк Южного Эссекса?

– Да.

– Но, если я не ошибаюсь, а я ошибаюсь редко, на вас мундир 95-го стрелкового? – клерк издал самодовольный смешок, как бы празднуя небольшую победу.

Шарп ничего не сказал. Он носил стрелковый мундир, поскольку гордился своим старым полком, поскольку был только временно прикомандирован к полку Южного Эссекса и поскольку совершенно не собирался рассказывать этому рябому бюрократу о том, как вел взвод стрелков через ужасы отступления из Ла-Коруньи на воссоединение с армией в Португалии, где им почти случайно пришлось примкнуть к красномундирникам из полка Южного Эссекса. Клерк поводил носом и чихнул.

– Необычно, мистер Шарп, очень необычно, – с этими словами он подцепил чернильными пальцами верхний лист бумаги из принесенной кипы. – Вот этот документ. – Клерк взял приказ о назначении кончиками пальцев, как будто боялся снова подхватить оспу.

– Вы получили капитана в 1809-м?

– По приказу лорда Веллингтона.

В Уайтхолле это имя впечатления не произвело.

– Кому, как не ему, нужно было знать. Боже мой, мистер Шарп, уж он-то должен бы! Это необычно!

– Но не незаконно, правда? – Шарп с трудом подавил желание выплеснуть свою ярость на клерка. – Мне кажется, это ваша работа – утверждать такие документы.

– Или не утверждать их! – клерк снова засмеялся, а полуофицеры ухмыльнулись в ответ. – Утверждать, мистер Шарп, или не утверждать!

Дождь лил по печной трубе в камин и уже почти затопил еле тлеющие угли. Клерк, чьи худые плечи сотрясались от беззвучного смеха, вытянул из складок одеяния очки и водрузил их на нос с таким видом, как будто вид приказа через их заляпанные стекла мог дать новый повод для веселья.

– Мы отклоняем их, сэр. По большей части, отклоняем. Разреши одному – будут требовать все. Это разрушит систему, понимаете? Есть законы, правила, инструкции! – и клерк покачал головой, поскольку было очевидно, что Шарп ничего не понимает в армии.

Шарп подождал, пока амплитуда покачиваний пошла на убыль.

– У вас ушло много времени, чтобы принять решение по этому приказу.

– И оно все еще не принято! – гордо сказал клерк, как будто продолжительность времени только подтверждала мудрость Генерального штаба. Затем он как будто смягчился и улыбнулся Шарпу. – По правде говоря, мистер Шарп, здесь допущена ошибка. Прискорбная ошибка, и ваш визит, к счастью, помог ее исправить. – Он уставился на высокого стрелка сквозь стекла очков. – Мы бесконечно признательны вам за то, что привлекли к ней наше внимание.

– Ошибка?

– Неправильно хранилось, - клерк выдернул еще лист бумаги из кипы, которую держал в руке. – В деле лейтенанта Роберта Шарба, скончавшегося от лихорадки в 1810-м. Если не считать этого, его бумаги в полном порядке.

– А мои, значит, нет?

– Разумеется, нет. Но вы все еще живы, - проворчал клерк, глядя на Шарпа. – Мы можем рассмотреть ваше дело, когда вы заслужите. – Он снял очки и протер их сложенным приказом Шарпа. – И мы сделаем это со всей возможной поспешностью.

– Скоро?

– Разве я не это говорил? Сказать больше было бы ошибкой. – Клерк вернул очки на место. – А сейчас, если вы меня извините, у нас идет война, и у меня есть другие дела!

Приехать в Уайтхолл было ошибкой, понял Шарп позже, но что сделано, то сделано, оставалось только ждать. Разумеется, говорил он себе дюжину раз на дню, они не могут отклонить приказ. Ну, уж, наверное, не после того, как он взял «орла»? И не после того, как он привез золото из горящей Альмейды, не после того, как он бился с лучшими французскими частями в ловушке у Фуэнтес де Оноро? Он мрачно взглянул на зияющую рану в оборонительных редутах Сьюдад-Родриго. Надо записаться в «Отчаянную надежду». Если возглавить ее и выжить, никто не сможет возразить против его капитанства. Он докажет всем, он завоюет чин, и рябые бюрократы в Уайтхолле могут хоть убиться в своей правильной организованности, потому что ничего, ничего не смогут сделать, чтобы лишить его чина. Чтоб они сдохли!

– Ричард Шарп! – тихий голос у него за спиной был полон удовлетворения, и Шарп обернулся.

– Сэр?

– У меня заныли кости[8]! Я знал, что ты снова в армии, - майор Майкл Хоган соскользнул по склону. – Как ты?

– Нормально. – Шарп с трудом поднялся на ноги. Он выбил снег из шинели и пожал теплую перчатку Хогана.

Инженер рассмеялся.

– Выглядишь, как сапожник-утопленник, честное слово, но я рад тебя видеть. – Голос ирландца был густым и теплым. – Как там Англия?

– Холодно и сыро.

– Конечно, это же протестантская страна, - Хоган с легкостью игнорировал морозную сырость испанской провинции. – А как там сержант Харпер? Ему в Англии понравилось?

– Да, особенно пудинг и желе.

Хоган рассмеялся:

– Разумный парень. Передай ему мои наилучшие пожелания.

– Обязательно.

Мужчины смотрели на город. Британские осадные орудия, длинные стальные двадцатичетырехфунтовики[9], еще стреляли, эхо раскатывалось и зарывалось в сугробы, а ядра срывали снег и камни со стен по обе стороны главной бреши. Шарп взглянул на Хогана:

– Это страшный секрет, что мы атакуем ночью?

– Должно им быть. Разумеется, все об этом знают, как всегда. Даже раньше, чем генерал. Ходят слухи, в семь.

– А слухи говорят что-нибудь про Южный Эссекс?

Хоган покачал головой. Он был прикомандирован к штабу Веллингтона и знал все, что планировалось.

– Нет, но я надеялся, что твой полковник одолжит мне твою роту.

– Мою? – Шарп был польщен. – Почему?

– Так, мелочи. В бреши вы мне, ребята, не нужны, но инженеры, как обычно, не справляются, а нужно кое-что затащить на гласис. Нравится?

– Конечно.

Шарп подумал, рассказать ли Хогану о своем желании пойти с «Отчаянной надеждой», но понял, что инженер-ирландец скажет, что он свихнулся, и промолчал. Вместо этого он протянул Хогану подзорную трубу и молча ждал, пока инженер изучал брешь. Хоган проворчал:

– Должно сработать.

– Уверен? – Шарп забрал подзорную трубу, пальцы инстинктивно погладили медную табличку: «В благодарность. АУ. 23 сентября 1803 г.»

– Мы никогда не уверены. Но я не знаю, что еще можно сделать.

Заботой инженеров было сказать, «сработает» ли брешь, когда, на их взгляд, по упавшим камням и обломкам стены сможет забраться атакующая пехота. Шарп посмотрел на невысокого майора:

– Звучит нерадостно.

– Да и с чего бы? Осаду никто не любит.

Хоган, как и Шарп чуть раньше, попытался представить, какие ужасы французы приготовили за брешью. Осада, теоретически, была самым научным из способов ведения войны. Атакующие пробивают укрепления, обе стороны знают, когда бреши «сработают», но все преимущества – на стороне обороняющихся. Они знают, куда и когда будет направлен главный удар, сколько примерно людей вместит брешь. Дальше наука кончается. Нужно большое мастерство, чтобы правильно разместить батареи, проложить траншеи, но когда инженерная наука подготовила брешь, пехоте остается только вскарабкаться на укрепления и умереть среди руин. Осадные орудия свое дело сделали. Они могут стрелять до последнего момента, как стреляют сейчас, но скоро придет время байонетов, и только необузданная ярость сможет провести атакующих через все заготовленные ужасы. Шарпу снова стало страшно лезть в брешь.

Казалось, ирландец читал его мысли. Он хлопнул Шарпа по плечу:

– У меня предчувствие, Ричард, что все будет хорошо. – Он вдруг резко переменил тему. – Что слышно от твоей женщины?

– Которой?

Хоган фыркнул:

– Которой? От Терезы, конечно.

Шарп покачал головой:

– За последние шестнадцать месяцев – ничего. Я не знаю, где она.

Или даже, подумал он, жива ли она. Ее война с французами звалась «герилья», «маленькая война», и бои велись в холмах и скалах неподалеку от Сьюдад-Родриго. Они не виделись с тех пор, как расстались под Алмейдой, и он тосковал, думая о ней. У нее было лицо ястреба, худое и жесткое, темные волосы и глаза. Тереза была прекрасна, как прекрасна шпага: тонкая и жесткая.

После, в Англии, он встретил Джейн Гиббонс, чей брат, лейтенант Кристиан Гиббонс, пытался убить его при Талавере. Гиббонс был теперь мертв, а Джейн – прекрасна, как воплощение мужской мечты: женственная блондинка, стройная, как и Тереза – но на этом сходство кончалось. Испанка могла разобрать винтовочный затвор за тридцать секунд, прикончить человека за пару сотен шагов, часами лежать в засаде, она знала, как убивать француза медленно, чтобы отомстить за изнасилование и убийство матери. Джейн Гиббонс умела играть на фортепиано, могла написать приятное письмо, знала, как пользоваться веером на балу, и находила удовольствие, спуская деньги на модисток в Челмсфорде[10]. Они отличались друг от друга, как сталь и шелк, но Шарп хотел их обеих, хотя и понимал, что мечты эти тщетны.

– Она жива, – мягко произнес Хоган.

– Жива?

– Тереза.

Хоган мог знать. Несмотря на недостаток инженеров, Веллингтон держал Хогана при штабе. Ирландец говорил по-испански, по-португальски и по-французски, мог расшифровать любой вражеский код, поэтому он проводил много времени с партизанами-герильерос или с офицерами Исследовательской службы Веллингтона, в одиночку, не скрываясь, отправлявшимися за линию фронта. Хоган возглавлял то, что Веллингтон именовал «разведкой», и Шарп знал, что если Тереза все еще сражается, Хоган слышал об этом.

– Что ты слышал о ней?

– Не очень много. Она надолго уезжала на юг, одна, но я слышал, что она вернулась. Отрядом руководит ее брат, не она, но ее по-прежнему называют La Aguja.

Шарп улыбнулся. Это он придумал ей прозвище – Игла.

– Зачем она ездила на юг?

– Не знаю, - улыбнулся Хоган. – Взбодрись, увидитесь еще. А если нет, то я с ней закручу!

Шарп покачал головой. Прошло много времени, а она не сделала ни одной попытки найти его!

- Должна быть последняя женщина, сэр, как последний бой.

Хоган зашелся хохотом:

– Боже небесный! «Последняя женщина», балбес ты угрюмый! Ты мне еще скажи, что собираешься принять сан! – он утер слезы. – «Последняя женщина», надо же! Затем он снова посмотрел на город и сказал уже более серьезно:

– Послушай, мне надо идти, а то в штабе Веллингтона решат, что смогут обойтись без еще одного ирландца. Присмотри за собой, ладно?

Шарп улыбнулся и кивнул:

– Хорошо, я обязательно выживу.

– Полезное заблуждение, но ты хоть пришел в себя, - Хоган улыбнулся и потащился сквозь снег в сторону штаба Веллингтона, а Шарп снова повернулся к Сьюдад-Родриго. Выжить. Сейчас не время воевать. Начало года, когда люди с надеждой смотрят в будущее, мечтая о далеких удовольствиях, о маленьком доме и хорошей женщине, и чтобы друзья забегали по вечерам. Зимой армия находится в лагерях в ожидании, пока выйдет солнце, просушит дороги и очистит реки ото льда, но Веллингтон наступал все первые дни нового года, и французский гарнизон Сьюдад-Родриго, проснувшись однажды холодным утром, вдруг обнаружил, что в 1812-м война и смерть пришли раньше весны.

Сьюдад-Родриго был только началом дела. Из Португалии в Испанию ведут две дороги, способные выдержать тяжелую артиллерию, бесконечную череду повозок и поступь батальонов и эскадронов. Сьюдад-Родриго защищает северную из них, и сегодня, когда церковный колокол пробьет семь раз, Веллингтон планирует взять крепость. Затем, как знала вся армия и вся Испания, нужно было захватить и южную дорогу. Чтобы защитить Португалию, чтобы атаковать в Испании, британцы должны контролировать обе дороги, а чтобы контролировать южную дорогу, нужно взять Бадахос.

Бадахос. Шарп бывал там, сразу после Талаверы, но до того, как испанская армия трусливо сдала город французам. Сьюдад-Родриго большой город, но по сравнению с Бадахосом он был ничтожным, стены Сьюдад-Родриго выглядели грозными, но рядом с бастионами Бадахоса их было бы не разглядеть. Мысли Ричарда Шарпа полетели на юг, поплыли вместе с пороховым дымом над Сьюдад-Родриго, над горами, туда, где в тени мощной крепости текли холодные воды Гвадианы.

Бадахос... Дважды британцы не смогли отбить его у французов. Скоро они должны попытаться снова.

Он повернулся и начал спускаться с холма, чтобы вернуться к своей роте. Да, конечно, может случиться чудо. Гарнизон Бадахоса может подхватить лихорадку, может взорваться пороховой склад, может внезапно кончиться война, но Шарп знал, что эти надежды не сильнее порывов ветра. Он думал о своем капитанстве, о приказе, о том, что Лоуфорд, его полковник, никогда не заберет у него легкую стрелковую роту – и о том, почему он до сих пор не записался в «Отчаянную надежду». Это могло бы обезопасить его чин, кроме того, он пройдет испытание, преодолеет страх, который испытывает каждый, первым входя в брешь. Он не записался добровольцем и не может показать в Сьюдад-Родриго свою храбрость, которую демонстрировал уже не раз – значит, время для доказательств придет позже.

В Бадахосе.