"Риск.Молодинская битва." - читать интересную книгу автора (Ананьев Геннадий)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Воротынск, стольный град вотчины князя Ивана Ми­хайловича Воротынского1 , примолк в ожидании неведо­мого, оттого особенно волнующе-страшного. Вроде бы ничего особенного: ускакал князь со своей малой дружи­ной в Москву, стало быть, так нужно — дело-то обычное. А служба государю, понятное дело, неволит. Однако слух пошел, будто перед этим из самого из Крыма прибыл ве­стник с тайным словом, а вскорости после этого лазутчи­ки, посланные князем в Поле2 , заарканили татарского сотника, а с ним какого-то знатного вельможу. Молва эта просочилась сквозь стены детинца3 , расползлась по ули­цам Борис и Протас, перемахнула через городскую стену и речку Выссу и пошла гулять по Посаду, взбудораживая каждый дом Хвостовки и Слободы.

Вроде бы князь старался не будоражить прежде вре­мени горожан, и о прибытии из Крыма вестника знали лишь дворяне княжеские4 и воеводы. Да и о плененных крымцах знали тоже немногие, а гляди ж ты, не утаи­лось.

Особенно неуютно чувствовали себя посадские, их волновал вопрос — не пора ли, оставив дома свои, а то и подпалив их, укрыться за городскими стенами, порушив за собой мост через Выссу. Дворяне, однако, помалкива­ли. Будто ничего не происходило из ряда вон выходяще­го, но посадские знали, что все кузнецы куют, оставив все прочие заказы, мечи, клевцы5 , боевые топоры, шесто­перы6 , наконечники на копья, но особенно болты7 кале­ные для самострелов, вяжут кольчуги на манер новго­родских, а из окрестных сел везут крупы и муку да бо­чонки со смолой; из ближнего же леса, что за Межовым колодцем, челночат дровни с сухостоем, который затем пилят и калят, укладывая великие поленницы вдоль стен не только города, но и детинца.

Как тут не напружиниться?! Как не осудить дворян, напрочь забывших о посадских, будто они вовсе не до­стойны внимания?!

А может, небыльные слухи будоражат души?

И все же Хвостовка и Слобода самолично, не ожидая слова дворянского, приготовились, чтобы по первому слову без проволочек укрыться за городскими крепкими стенами. Они все до единого уложили необходимый скарб на повозки, приторочив его покрепче, чтобы не упало бы что нужное при быстрой езде. Особенно озабо­тились они о продовольствии на долгое время, хотя зна­ли, что съестные припасы княжеские во время осады рас­пределяются между всеми поровну. Но на княжеское на­дейся, а о своем позаботиться нелишне. Кроме того, каж­дое утро, выгоняя скотину за ворота, предупреждали па­стухов, чтобы те не уходили со стадами слишком далеко.

В детинце знали, что посадские мельтешат, что они недовольны малым к ним вниманием, но что могли им сказать дворяне? Не нужно, мол, себя за узду дергать бес­причинно? А вдруг — нужно? Тогда как? Князь не погла­дит по головке, если посадские окажутся без должной за­щиты. Он же велел исподволь готовиться к возможной осаде. Но исподволь — не значит еще, что нужда пришла жечь посады и кучить, собирать всех за стенами. А уж ес­ли быть перед собой совершенно честными, многие дво­ряне не считали, что татары могут появиться под стена­ми их города. Тайный вестник не о походе на Москву говорил, а о намерении крымского хана Мухаммед-Гирея8 прибрать к рукам Казань, сместив казанского хана Ша­ха-Али9 , посаженного на престол еще отцом нынешнего царя10 , и по сей день верного присяжника11 России. И уж после того, как сотворится подобное, на Казани воцарит­ся Сагиб-Гирей12 , тогда и поход на Москву. Но осилит ли Мухаммед-Гирей Казань? Вряд ли. Замыслы, что ни го­вори, великие, но исполнимы ли они? Вполне могут окончиться все пшиком.

Нельзя упускать из виду и то, что в Казани сидит ца­рев воевода, еще и посол его, так разве они станут рото­зейничать. Ополчат13 они при нужде и своих ратников, и казанцев, подготовив достойную встречу алчным брать­ям Гиреям. Да и мордва, чуваши, черемисы и эрзя не пе­реметнутся к крымцам. Давно они не нарушают прися­ги, которую дали русскому царю. Вот и получается, не пустопорожняя ли вся эта тревога?

Впрочем, обузой не станут ни смола, ни поленницы дров для костров под котлами кипящими, ни запас ору­жия и доспехов.

Думать, однако же, можешь что угодно, твоя голова — твои мысли, но волю князя исполняй с усердием. Особен­но наказ лазутить14 Поле. И не только Бакаев, Бахмут-ский и Сенной шляхи, но даже Ногайский15 и степные ма-лоезженные дороги через Усмань на Теткжов и Казань. Не близкий свет. Даже пары недель для таких разъездов маловато будет. А сменять велено на местах. Но что де­лать, если князем велено!

До дюжины разъездов лазутили в Поле, сменяя друг друга, но пока ничего тревожного они не приносили. Дво­ряне ждали, с каким словом пришлет князь к ним гонца, в душе опасаясь, как бы не поступило от него повеления по­слать к нему всю большую дружину. Обычно же как быва­ет: ты советуешь — тебе и исполнять. Велит царь идти кня­зю в помощь средневолжским городам, дадут под начало полк-другой, но и про дружину прикажут не забывать.

Однако шли дни, а вестей от князя не было. Впрочем, они и не могли прийти, ибо пока что бился князь Иван Воротынский головой о стену непонимания. Ни царь, ни Дума его не поддержали, хотя вроде бы все он сделал по уму.

Не заехав даже в свой дом переодеться, поспешил князь в Кремль.

На Красной площади людишки ротозейничают, рат­ники, при оружии и в доспехах, стоят не шелохнувшись. Оберегают проделанный в людском разноцветье широ­кий проход от Фроловских ворот в сторону Неглинки.

«Послов, стало быть, принимает Василий Иванович, князь великий», — определил Воротынский и заколе­бался: стоит ли своим появлением нарушать пристойный порядок приема послов? Не вызовет ли у послов его появ­ление в доспехах догадки какой? Не перегодить ли?

Оно, конечно, лучше бы перегодить, только сподручно ли ему, удельному князю, ближнему слуге цареву, дум­ному боярину, торчать у входа во дворец с придворной челядью. Все, однако, сложилось ладно. Едва миновал он Архангельский собор, осенивши себя крестным знамени­ем, как увидел послов, спускавшихся по Красному крыльцу в сопровождении дьяка Посольской избы16 .

«Ишь ты, из думных никого. Не вышло, значит, доб­рого ряда», — подумал князь.

Рынды17 , в белоснежных атласных ферязях18 с сереб­ряными петлицами на груди и золотой цепью напере­крест, не преградили князю дорогу парадными топори­ками, но и не поклонились, не шелохнулись, когда он Цроходил. Князь миновал этих истуканов, замерших по обе стороны парадной двери, словно сделавшихся состав­ной частью ее.

В Золотой палате тоже все привычно празднично. На лавках, похожие на нахохлившихся клуш, восседали думные бояре. В мехах дорогих, в бархате, шитом золо­том и усыпанном жемчугами. Головы боярские украша­ли высокие горлатные шапки19 , а руки, унизанные перст­нями, чинно покоились на коленях. За спинами боярски­ми возвышались рынды с поднятыми, словно в замахе, серебряными топориками, в своей белоснежной одежде похожие на ангелов, оберегающих трон, на котором вос­седал, еще более бояр расперившийся мехами и бархатом в золоте, жемчуге и самоцветах, царь Василий Иванович. Размашисто перекрестившись на образ, висевший на стене близ трона государя, поклонился князь Воротын­ский поясно государю, коснувшись рукой наборного, по­ла, и молвил:

— Челом бью, государь. Дело срочное привело меня к тебе в доспехах ратных.

— Садись. Место твое в Думе всегда свободно.

И в самом деле, между князьями Вельскими и Одоев­скими оставалась пустота на лавке. Почетное место. От трона недалеко. По породе. По отчеству. Владимирови­чи20 они, оттого и место знатное.

Прошел к своему законному месту князь Воротын­ский, но не сел. Спросил, вновь поклонившись:

— Дозволь, государь, слово молвить. Несчетно коней сменил, спеша с вестью тревожной. Прямо с седла и — к тебе, великий князь.

— Вот и передохни малое время, пока мы по послам литовским приговор приговорим.

Умостился на лавке князь и только теперь почувство­вал, что торжественность в палате насупленная. Обидели послы, выходит, великого князя и Думу, и пока, как по­нял Воротынский, еще не выплеснулась наружу та оби­да, не начался суд да ряд. Утихомиривали гнев бояре, чтобы сгоряча не наговорить лишнего, а чтобы мудро и чинно вести речи.

— Ну, что скажете, бояре? — обратился к Думе царь, тоже, видимо, уже начавший успокаиваться и, как обыч­но, принявший какое-то решение, но желающий выслу­шать и своих верных советников. — Слыхали, какие зем­ли требуют они от меня? Вот и рассудите…

Бояре помалкивали. Зачем зачин делать. Пусть сам Василий Иванович определит, кому первому речь дер­жать.

Тот так и сделал. Обратился к юному князю Дмитрию Вельскому21 :

— Твое слово, племянник мой любезный.

Встал князь. Сотворив низкий поклон, ответствовал:

— Сказ наш один: под Литву не пойдем. Негоже вот­чинами Рюриковичей22 владеть иноземцам. Иль у дру­жинников наших мечи затупились?

— Одоевские? — произнес царь.

— Не отдавай нас литвинам поганым. Верой-правдой служили тебе, государь, как присягнули. Так же и далее служить станем.

— Воротынские?

— Челом бьем, государь. Твои мы присяжные!

— Ладно тогда. Так послам и ответим: на чужой кара­вай пусть рта не разевают. — Помолчал немного и кинул взор на Ивана Воротынского: — Сказывай теперь твою спешную весть.

— Дозволь сперва по Литве молвить? Отчину твою, землю исконно русскую, Литве не видать. Только повре­менить бы с ответом. Пусть дьяки Посольской избы ис­хитрятся, время растягивая, а ты, великий князь, еще раз им прием назначь. Да не вдруг. Пусть потомятся. Не убудет с них.

— Отчего такая робость? Иль у Литвы сил поболее на­шего?

— Не робость, государь. Мы за тебя животы свои не пожалеем, а дружины наши — ловкие ратники, только послушай, государь, и, бояре думные, послушайте: весть я получил, будто МагметТирей вот-вот тронется в боль­шой поход…

— Полки завтра выходят на Оку. Главным воеводой по­ставил я князя Дмитрия Вельского. С ним стоять будет и мой брат, любезный князь Андрей Иванович23 . Сил доста­нет остановить крымцев. Пойди и ты с ними, князь Иван.

— Повеление твое исполню. С дружиною своею пойду. Только не все я еще поведал. Магмет-Гирей повезет в Ка­зань, большим войском задумку свою подпирая, брата своего Сагиб-Гирея, чтобы взять для него царский трон у Шигалея. Потом ополчить Казань и вместе воевать твои,

государь, земли.

— Посол мой в Тавриде боярин Федор Климентьев и митрополит Крымский и Астраханский таких вестей мне не шлют. А как тебе ведомо стало?

— Станицу24 , из сторожи25 высланную, крымцы пле­нили, а нойон26 Челимбек из бывших моих дружинников казакам бежать позволил и весть с ними послал. Его пять лет назад крымцы в бою заарканили. Я думал, сгинул смышленый ратник, а гляди ты — нойон. И меня не за­был.

— Челом бью, государь, — поднялся князь Шуйский. — Не с Литвой ли сговор у крымцев? Мы рать всю на Оку, опричь27 того в Мещеру, да во Владимир с Нижним, а Литва тут как тут. Твою, князь Иван, вотчину в первую голову во­евать примутся. Смоленские28 земли им зело29 как возвернуть желательно.

— Что скажешь, князь Иван? — спросил царь. — Неправ ли князь Шуйский?

— Не прав. Поверх вести нойона я казачьи станицы за языком из нескольких сторож послал. Двоих знатных приарканил. Везут их сюда, государь. Сам сможешь до­просить. Им тоже подтвердили, что тумены30 со дня на день двинутся. Сполчились уже.

Поднялся со скамьи Дмитрий Вельский.

— Дозволь, государь? — И, дождавшись кивка Васи­лия Ивановича, заговорил самоуверенно: — Казань, ве­домо князю Воротынскому, присягнула Шигалею, волею нашего государя на ханство венчанного. Я сам его возил туда. Отменно, скажу я вам, принят Шигалей не только вельможами ихними, но и простолюдинами. Не опасная, считаю, до поры до времени Казань. Станет она сопро­тивляться Магмет-Гирею. Крови друг другу пустят, до рати ли после того против государя нашего? Да и то, если подумать, разве не понимают казанцы, что в ответ на на­бег государь наш зело их накажет. Не вижу нужды брать ратников из городов, на которые Литва глаз положила. Пять полков на Оке — малая ли сила? На бродах засады поставим. Крепкие, чтоб смогли сдержать крымцев на то время, пока полки подоспеют. В Коломне встанет полк

Левой руки31 , в Серпухове — Большой32 полк и Правой руки33 . Сторожевой и ертаул34 — по переправам. Ертаул на переправах станет надолбы ставить.

—  Все верно, князь Дмитрий, только мой совет госуда­рю такой: в Нижний Новгород рать послать, во Влади­мир. На Нерли броды околить35 . Посошников36 можно по­слать, не дробя ертаул. В Коломну направить знатную рать с главным воеводой.

—  Иль у тебя ратного умения мало? — спросил с иро­нией Василий Иванович. — Тебе с братом моим в Колом­не стоять. А главным один останется — князь Вельский.

—  Воля твоя, государь, — ответил Иван Воротын­ский, весьма расстроенный тем, что сообщение, которое он считал очень важным, воспринято с недоверием, как хитрый ход коварных литовцев. И все же он попытался настоять на своем еще раз: — Дозволь, государь, Разряд­ной избе37 еще раз обмозговать. Со мной вместе. Пусть за ней останется последнее слово.

—  Не дозволю. Завтра полкам выходить, отслужив молебен. Благословясь у Господа Бога нашего.

Так тверд был Василий Иванович оттого, что никаких тревожных вестей из Казани не приходило. Не все ладно в Поволжье, как того хотелось бы, и виной тому мягкость родителя его, царя Ивана Великого. Обошелся он с Каза­нью мягче даже, чем с Великим Новгородом38 , с едино­верцами своими. Взяв Казань, мстя за кровь христиан­скую, за бесчестие и позор отца своего Василия Темно­го39 , Иван Великий не разорил ее отчего-то, не вернул под свою руку древние отчины киевских и владимирских князей, а оставил ханство сарацинское40 христианам на погибель.

Либо так Бог положил, наказывая Россию за грехи ее тяжкие, либо наваждение дьявольское сработало, только поверил Иван Третий Великий клятве неверных, поса­дил на ханство Мухаммед-Амина41 , который с братом своим Абдул-Латыфом и подговорил царя Ивана Василь­евича идти на Казань, обещая помощь всяческую, чтобы не правил ею кровожадный брат их, состарившийся и уже не столь грозный хан Али, не надсмехался над ними, и не досаждал бы им.

Поклялись они в верности царю Ивану Великому по­сле того, как он взял Казань, присягнули верой и прав­дой служить ему, жить в добром соседстве с Россией, быть ее данницей. Не засомневался мудрый в прежних своих поступках царь и не только посадил на ханство Му­хаммед-Амина, но и разрешил ему взять в жены стар­шую жену хана Али, заточенную в Вологде после победы над неверными на реке Свияге и взятия Казани. Она-то и настояла на том, чтобы нарушить клятву и отложиться42 от Москвы, совершив жестокую подлость. На рождество Иоанна Предтечи в лето 7013 от сотворения мира году (1505) перебил Мухаммед-Амин богатых русских купцов и всех иных русских, живших в Казани и в других улу­сах43 . Никого не оставил, ни священнослужителей, ни от­роковиц прелестных, ни младенцев, ни стариков и ста­рух, ни мужей знатных. Коварно налетели на не ожидав­ших никакого худа христиан, те даже не успели принять меры для своей обороны.

Застонал после того христианский люд Мурома, Ме-щер, Нижнего Новгорода, Владимира, умывались кро­вью вятичи и пермяки, падали с плеч буйные головы рус­ских ратников, но всё попусту: сильно тогда обогатился Мухаммед-Амин бесчисленными сокровищами, доспеха­ми воинскими, оружием, лошадьми и пленниками. На­сыпал, сказывали, из захваченного золотую гору лишь ради хвастовства, для потачки гордыни своей, и похва­лился:

— Еще больше возьму у кяфиров44 . Всю Казань золо­том умощу! Все правоверные из золотых кувшинов ста­нут свершать тахарату45 .

Неведомо, долго ли торчала бы заноза в российском теле, оставленная Иваном Великим, когда смог бы изба­виться от нее продолжатель дел отцовских Василий Ива­нович, только случилось так, что Бог помог — покарал кровожадного за безвинную христианскую кровь, за му­чеников, проданных в рабство: покрылся Мухаммед-Амин гноем и поползли по его телу черви. Ни дервиши-знахари, ни врачеватели знатнейшие из Персии не смог­ли исцелить его от страшной болезни, три года он не вста­вал с постели, редко кто входил в его опочивальню, пуга­ясь смрада, от него исходящего. Даже жена, толкнувшая хана на путь коварства, не навещала несчастного.

Прозрел он в конце концов. Так и сказал вельможам своим, что карает его русский бог за напрасно пролитую кровь христианскую, за измену, за нарушение клятвы. В присутствии беев, мурз и уланов46 диктовал он писцу на предсмертном одре послание Василию Ивановичу, царю московскому:

— Родитель твой, царь Иван, вскормил меня и воспитал в доме своем не как господин раба» но как любящий отец родного сына, я ж скажу —"волчонка, по нраву моему. За­хватив в кровопролитном бою Казань и брата моего, пере­дал он ее на сохранение мне, злому семени варварскому, как верному сыну своему, а я, злой раб его, солгал ему во всем, нарушил данные ему клятвы, послушался льстивых слов жены моей, соблазнившей меня, и вместо благодарно­сти заплатил ему злом. Не меньше зла принес я и тебе, свет­лый царь Василий Иванович, ратников твоих бил, полон бессчетный брал, но более всего грабил и убивал мирных пахарей твоих лишь за то, что они многобожники.

О горе мне! Погибаю я, и все золото и серебро, и цар­ские венцы, и прелестные мои жены, и служащие мне молодые отроки, и добрые кони, и слава, и честь, и мно­гие дани, и все мое несметное богатство мне не нужны, ибо все исчезло, словно прах от ветра.

Передохнул, чтобы набраться сил для дальнейших слов, с гневом видя, как когда-то ползавшие перед ним на животах сановники смотрят на него с презрительной жалостью и закрывают носы шелковыми платками. Уси­лием воли заставил себя продолжить:

— Великий князь, царь Василий Иванович, господин мой и брат мой старший, прошу у тебя перед смертью сво­ей прощения за грехи мои перед отцом твоим и тобой. Ка­юсь в измене и отдаю в твои руки Казань. Пришли сюда на мое место царя или воеводу, тебе верного, нелицемер­ного, дабы не сотворил он такое же зло…

К письму присовокупил Мухаммед-Амин триста ко­ней боевых, на которых сам ездил, когда был здоров и любил набеги, золота и серебра изрядно и шатер чудной работы, вещь зело драгоценную.

Не спасло Мухаммеда-Амина покаяние, съеден был он заживо червями, а жена-злодейка отравилась, угнетае­мая совестью своей, сановники и народ казанский испол­нили завещание хана, напуганные столь страшной смер­тью клятвоотступника, послали знатных людей просить себе хана от руки Василия Ивановича.

Самое бы время пристегнуть Казань прочно к Москве, но Василий Иванович, не считая, что делает, как и роди­тель его, великую ошибку, отдал ханство Шаху-Али. Верному, как он считал, другу, верному слуге.

Справедливо считал. Шах-Али не отступал от клятвы, всех недовольных казнил жестоко, вовсе не думая, что вызовет тем самым недовольство собой. Но это — беда не беда, если бы не крымский хан Мухаммед-Гирей, очень недовольный тем, что в Казани властвует ставленник московского царя. Хану самому хотелось подмять Аст­рахань с Казанью и Россию сделать данницей, возвратив былое, оттого и трутся его мурзы в Казани, склоняют к Крыму знать и народ, чуваш и черемисов, мордву и эрзю волнуют. Всякий день жди оттуда вестей поганых. Но, слава богу, пока нет гонцов недобрых. Воевода не слепой же. Да и муфтий47 Казани Абдурашид сразу бы дал знать, начни вельможи противиться Шаху-Али. Когда малая часть их противится, небольшая беда, а вот если заговор станет зреть, не пройдет он мимо муфтия. Главный свя­щеннослужитель клялся ему, царю всей России, в верно­сти и до сего дня держал слово свое отменно.

Но не то главное, что знать поддерживает Шаха-Али и его, царя российского, не посмотрел бы на это Мухаммед-Гирей, давно бы послал свои тумены в Казань, чтобы сме­стить Али и исполнить свою мечту. Подчиняясь воле ту­рецкого султана, сдержал он свой пыл, а рать направил против Сигизмунда48 , разорив десяток его городов и за­хватив великий полон. Изрядный вклад в то, чтобы дело приняло такой поворот, внес дворянин Голохвастов, ра­зумный и хитрый, доставивший письмо султану турец­кому Селиму49 с предложением заключить союз, который мог бы обуздать крымского хана, укоротить руки Литве и Польше.

Сумел Голохвастов убедить Селима в том, что опасно ему возвеличивание Мухаммед-Гирея, притязающего на Астрахань и Казань и мечтающего создать орду, равную по могуществу Батыевой50 , оттого султан и урезонил крымского хана, направив готовое идти на Казань вой­ско воевать Литву и Польшу. И хотя не удалось Голохва-стову уговорить Селима передать Крымское ханство51 племяннику Мухаммед-Гирея Геммету-царевичу, кото­рый тянулся сердцем к России, Селим все же послал лас­ковый ответ, а чтобы доказать свою дружбу, повелел па­шам тревожить набегами Сигизмундовы владения. Это кроме похода крымского хана.

Дело пошло бы как по маслу, да вот случилось недоб­рое — умер Селим, гроза Азии, Африки и Европы. На от­томанский52 трон сел его сын, Солиман. Василий Ивано­вич поспешил, понимая знатность дружбы с Портою53 , направить в Царьград54 посла Третьяка Губина. Сумел тот повлиять на Солимана, который тоже повелел объя­вить Мухаммед-Гирею, чтобы он никогда не устремлял глаз свой на Россию.

Гонец от Третьяка Губина доставил совсем недавно от­писку, что Мухаммед-Гирей побывал в Царьграде, говорил с султаном, внушая ему, что верить Москве нельзя, что она ближе к сердцу держит Персию55 , но султан-де остался тверд. И даже когда хан крымский вопросил, чем буду сыт и одет, если запретишь воевать московскую землю, султан ответил, чтобы воевал он Сигизмунда и венгров.

По всему выходит, бить в набатный колокол рано, не следует оголять рубежи с Литвою и Польшей. Ох, как они этого ждут. Князь Воротынский, может, и верную весть принес, повезет в Казань Мухаммед-Гирей своего брата, но примет ли его Казань с радушием? Спор да ряд там начнутся, не вдруг утихнув. Вот тут не оплошать бы. Послов туда снарядить, воеводе в подмогу, да поживей, чтоб не припоздниться. С умом да со сноровкой чтобы. Непременно с поклоном от него, царя, к муфтию. Коли Абдурашид не переметнется к Гиреям, не совладать бра­тьям с Шахом-Али.

Да и не вдруг осмелится ослушаться оттоманского султана крымский хан, поосторожничает поперек сул­танской воли вести крупную рать на Москву. Может, ко­нечно, послать мурз своих с малыми силами, чтобы по­том свалить на них всю вину — без его, мол, ведома пове­ли рать.

Верный ход мыслей у государя всей Земли Русской; верный, — но вчерашнего дня. Узнает он об этом совсем скоро, и все же прозрение не теперь вот проявится. Сей­час же царь Василий Иванович просто посчитал нужным отблагодарить князя Ивана Воротынского за столь явное радение о державных интересах, за весть, так спешно до­ставленную, хотя и не весьма обдуманную:

— Зову тебя, князь Иван, вместе побаниться. Уста­лость дорожную снимешь. А после баньки потрапезуем. Как скинешь кольчугу, в кафтан облачишься, милости прошу в мой путевой дворец.

Вот это честь так честь. Палаты Воротынского постро­ены были не так давно, земля в Кремле и вокруг него за­нята московскими боярами, да теми князьями, кто по­раньше Воротынских стали присяжниками царевыми, вот и определил Иван Великий место у земляного вала, окольцовывавшего Китай-город. Хоть и редко Иван Во­ротынский бывал в стольном граде, больше все в своей вотчине находился, оберегая украины56 Земли Русской от крымцев и литвинов, неся службу ратную, государеву, все же угнетало князя, что хоромы его московские не по отчеству удалены от Кремля. Ущемлена, однако же, кня­жеская гордость была до поры до времени, пока не пост­роил сын государя Великого, Василий Иванович, на Бас­манной слободе белокаменные палаты — путевой дворец.

И оказалась усадьба князя Воротынского на пути от Кремля к новому царскому дворцу, который царь Васи­лий любил и в котором часто живал, даже принимал там послов, решал судные тяжбы.

«Специально зовет в новый дворец, чтобы мне спод­ручней», — тешил самолюбие князь Иван Воротынский, направляясь к ожидавшему его стремянному57 .

Однако гордость за прилюдную царскую милость все же не отвлекла его от мысли о предстоящем походе крымцев на Москву. Князь был совершенно уверен, что этот поход состоится и что вполне возможно левое крыло крымского войска пойдет именно через его вотчину, но царь повелел встать с князем Андреем в Коломне, стало быть, придется звать всю дружину, а стольный град его окажется почти беззащитным. А там княгиня-то на сно­сях, ее в Москву не увезешь.

«Попытаюсь убедить Василия Ивановича. После пар­ной да кубка доброго вина сподручней будет еще раз вы­сказать свое мнение».

Но разговор сложился еще до трапезного стола. Попи­вая квас между заходами в парную, вел царь разговор с князем Воротынским о делах государевых, даже о пред­стоящей свадьбе на Елене Глинской58 , шаг, который все служивые Государева Двора меж собой осуждали. Царь будто исповедовался князю Воротынскому, оправдывая это решение, и вдруг неожиданно для собеседника пере­менил тему разговора. Спросил именно о том, о чем были думки Ивана Воротынского.

— Ты сказывал на Думе, нойон из стремянных твоих. Верить ему можно?

— Тебе, государь, верю, да себе. В остальном — сомне­ваюсь. Оттого за языком станицы посылал. Я повелел ма­лой дружине всю ночь гнать, чтобы сотника и мурзу ты самолично допросил. В пыточной, если нужда потребует.

— Это, конечно, можно. Только, думаю, ты успел с ни­ми основательно поговорить. Все уже вытянул, что им ведомо. Теперь шпиль их железом каленым, не шпиль — ничего путного не добавят.

—  Так-то оно так. А вдруг? Царю открыться — не кня­зю. Прикидывал я, не сегодня завтра Магмет-Гирей дви­нет свою рать разбойничью.

—  Успеем на Оке крепко встать. Нам ближе и сподруч­ней.

—  Не пойдет, мыслю, на Оку. В Казань спервоначалу наведается. Свалив ее, ополчит. Полета тысяч ратников, конных и пеших, поднимет. Черемисы одни чего стоят!

—  Не вдруг подомнет Казань. Шигалей не вынесет ему ключи. Простоит Гирей у стен казанских не одну неделю. Думаю, повернет от них, несолоно хлебавши. Только у меня такая мысль, ни на какую Казань он не пойдет. Ко­варство очередное. Мы — во Владимир, да на Мещеру полки, в Нижний Новгород, а он — по Сенному шляху пойдет. На Тулу, потом и — к Москве. Может, конечно, и через Коломну, по Муромскому шляху. Литва тоже не упустит Смоленск осадить. Растопыривши пальцы, что можем сделать?

—  Нойон, бывший мой стремянный, передал, что к Магмет-Гирею примкнул атаман Евстафий Дашкович5 ' со своими казаками. Когда Евстафий от Сигизмунда бе­жал, батюшка твой, светлой памяти, приласкал его, да и ты, государь, жаловал его, только верно говорят: сколько волка ни корми, он все одно в лес убежит. Так любой изменщик. Стремянный мой бывший велел ска­зать, что немалая с Дашковичем рать казачья. На ко­нях борзых.

—  Дашкович?! Ну, тогда ясней ясного. Изменщик этот Литве нынче верен. Теперь к ворожее ходить не нужно и так видно коварство Литвы. Дашкович украины мои хорошо знает, воеводил там, потому, думаю, его литвины и направили к Гирею, чтобы дороги указывал, да броды и переправы легкие, ближний бы путь к нам определил. Однако успеют мои полки ратные встать на Оке.

Нет, ничего не получалось у князя, Василий Ивано­вич нисколько не поддавался на его убеждения. Чтобы не вызвать царского неудовольствия и не быть изгнанным из бани и из путевого дворца, Воротынский решил отсту­питься. До того, как малая его дружина не представит царю языков.

«Бог нас рассудит, если польется христианская кровь ».

— Пошли-ка, — прервал затянувшуюся паузу царь Василий Иванович, — еще разок похлестаемся, потом и попировать можно, благословясь.

***

Домой князь Воротынский вернулся поздно вечером, но дворня и дружинники ждали его: вдруг какая надоб­ность в них окажется, но тот даже попенял за переусерд­ствование:

— Чего зря маетесь. Завтра — в поход.

Сам князь тоже, не медля нисколько, направился в опочивальню, на ходу отвечая мамке о здоровье княги­ни, о том, скоро ли она подарит наследника, и слушая ее ворчание:

— Чего-эт басурману Магмету не сидится в своем са­рае? Княгинюшке рожать приспело, а муж ейный — на рать. Поганцы-нечисти. Вздохнуть вольно не дают. Не­ужто Бог и святая Богородица, заступница наша, не на­кажет сыроядцев?

— Определенно накажет, если мы сами к тому же за себя сможем постоять…

— Не богохульствуй, княже. На все воля Божья, про­сти мою душу грешную.

— Не серчай, ворчунья моя любезная, иль я Богороди­цу не почитаю? Помолюсь ей на сон грядущий, чтоб не отвела лика своего светлого от нас грешных.

— Помолись. Помолись.

С петухами засуетился княжий двор, укладывая запа­сы для похода, шатры, еще раз проверяя сбрую и подво­ды. Хотя и ратника двор, воеводы, и все здесь приспособ­лено для скорого сбора в поход, все припасено, провере­но-перепроверено (не дай Бог в походе, а тем паче в бою, случится что по недогляду, и князь разгневается), но лишний глаз все же не помешает.

Трапезовал60 князь с теми дружинниками, с кем, ме­няя коней, скакал спешно к царю, посетовал:

— Не внемлет государь слову моему. Только в Колом­ну да в Серпухов полки шлет.

— Чего ж это он? — оглаживая окладистую бороду, удивился стремянный Никифор, прозванный Двужилом. Он и вйрямь был двужильным. Не знал усталости, мог скакать без отдыха сутки, а если приспичит, то и двое-трое. Рука его с мечом либо с шестопером не ведала

усталости: короткой ли была сеча или длилась долго — он, не утомляясь, пропалывал ряды сарацинские пога­ные. Боевой топор его был тяжелее, чем у всех, стрелу пускал Никифор дальше всех из княжеской дружины. Сколько раз выходил на поединок перед сечью, всякий

раз повергал супостата. А это — добрый знак русскому воинству. Половина победы.

— Прими мой совет, светлый князь, — продолжал Ни­кифор. — Не уводи свою дружину из своей вотчины. Не ровён час, Литва всколыхнется, иль какая заблудшая тысяча крымцев к Угре повернет.

— Прав ты. Я тоже об этом думал. Только как госуда­рю объяснить? Скажет: труса празднуешь.

— Малую дружину всю с собой возьми. Она вот-вот подъедет. Коней сменить долго ли? А за большой пошли, только не всю призывай к себе. Оставь добрую половину. Иль кто в Коломне считать твоих дружинников станет?

— И то верно. Но об этом мы с тобой отдельно погово­рим. Через малое время я к царю отправлюсь. На моле­бен. Как языков доставят — вези в Разрядную избу. И мне дай знать.

— Понятно.

После трапезы уединились князь и стремянный Ни­кифор. Усадил князь напротив себя верного слугу своего, кому полностью доверял. Заговорил:

— Ты в Коломну со мной не поедешь.

— Пошто, князь, так? — удивленно спросил Никифор и погладил свою окладистую бороду. — Иль недоволен мной, княже, присяжным своим?

— Доволен, Никифор, оттого и поручаю самое важное для меня. Как тронусь я с малой дружиной в поход, ты — в вотчину мою. Отбери половину самых удалых и силь­ных для себя, остальных пошли ко мне, в стан Коломен­ский. Да чтоб не мешкали в пути. А с отобранными го­товь к обороне Воротынск. Весь городской люд подними, хлебопашцев собери. Поправь стены и башни, припасов заготовь, колодцев нарой побольше.

— Ас княгиней как, если Бог даст, разрешится благопо­лучно? Не ровён час, не удержим стольного твоего града.

— Для того и позвал. Сам лично разведай, в порядке ли гать на Волчий остров, где охотничий мой терем. Как станицы казачьи иль сторожи донесут, что крымцы при­ ближаются, княгиню с наследником моим — да ниспош­лет Господь княжича — отправляй на Волчий. Гать, где она выходит на твердь, порушь. Стену поставь с бойница­ми. Пищалей и зелья для них в достатке заготовь.

— Думаю, и без пищалей надежно. Болото, оно и есть — болото. Кому оно под силу, если гать порушим.

— Береженого Бог бережет.

— Все исполню. Не сомневайся, князь. С тыльной сто­роны на остров тоже есть путь. Трудный, но проходи­мый. Особенно зимой и даже весной. Очень малое число знает его, но и там положу засеку. И засаду посажу.

— Ладно тогда. А теперь пусть коней седлают седлами парчовыми. Мне же — зерцало61 золотое. Для похода пусть бехтерец62 припасут. Как только языков доставят, немедля отсылай их ко мне.

Вышло, однако же, что не успели князь и те дружин­ники, кому надлежало сопровождать его в Кремль на мо­лебен, облачиться в парадные доспехи, как показалась у ворот малая княжья дружина с татарскими мурзой и сот­ником. Князь Воротынский доволен. Самолично пере­даст царю знатных пленников. Вновь появилась у него надежда уговорить государя хоть бы один полк послать в Нижний Новгород и Владимир, а потом еще и Коломну подкрепить стрельцами, казаками и детьми боярскими. В дополнение к тому, что посылает он туда сегодня.

Увы, не свершилось и на сей раз. Государь, перед ли­цом которого предстали со связанными руками знатные татарские языки, повелел:

— В пыточную их. Провожу рать, сам в башню наведа­юсь. — И к Воротынскому: — Поспешим в Успенье божь­ей матери. Патриарх сам благословлять станет.

— Челом бью, государь, — понимая, что настаивать на своем потом будет бесполезно, Воротынский решил выпросить себе малое послабление. — Дозволь через день догнать князя Андрея Ивановича. Дружина моя малая только-только прискакала. Коням отдохнуть бы.

— Будь по-твоему. Главного воеводу князя Вельского извести.

«Юнец еще, а ишь ты — главный воевода, — кольну­ло самолюбие князя Воротынского. — Не по сеньке шап­ка. Иль рода нашего Вельские знатней?!»

Однако недовольства своего никак не выказал. Отве­тил, покорно склонив голову:

— Как велишь, государь.

Не вспомнил государь Василий Иванович о большой дружине князя, и это навело Воротынского на мысль ос­тавить ее всю в уделе. Нужна она там будет. Очень нуж­на. Когда передавал князю Дмитрию Вельскому разговор с царем, специально не упомянул о большой дружине. Так и сказал:

— Государь дозволил мне с дружиной моей малой спу­стя день идти в поход.

— Дозволил раз, значит — дозволил, — равнодушно воспринял сообщение Воротынского главный воевода. — В Коломне стоять будешь. С великим князем Андреем, — и добавил, понизив голос, чтобы никто не услышал, не дай Бог: — Он в ратном деле не мастак, тебе ему советы

давать, а битва случится, тебе воеводить. На меня не рас­считывай. Я в Серпухове стану. Гонцов туда шли.

«Ишь ты! От горшка два вершка, а туда же. Воевода! Мастак в ратном деле!»

Нет, не позволяла родовая гордость воспринимать без недовольства все, что говорит князь Вельский, ибо ему, Воротынскому, и по отчеству и по ратной умелости, а не юнцу заносчивому, стоять бы главным воеводой. Но что он мог поделать, если на то воля государя Василия Ива­новича.

«А дружину не трону из вотчины. Не трону!»

Но сомнение все же возникло, как его действия вос­примет царь, если вдруг узнает, что только с малой дру­жиной пошел он, Воротынский, на Оку, осерчать может. И попадешь в опалу. Да и не по чести это.

На литургии стоял, принимал благословение патриар­ха, домой возвращался, а все никак не унималось в его душе противоборство чести и бесчестия, хотя и убеждал себя, что, оставляя в вотчине своей дружину, обережет тем самым цареву украину от разорения, перекроет об­ходной путь крымским разбойниками.

«Нет! Не возьму!» — какой, казалось бы, раз твердо решал, но успокоения не наступало.

Победил в конце концов принцип: своя рубашка бли­же к телу. Послал князь в свой удельный град Никифора Двужила с единственным повелением:

— Вотчину сбереги, но особенно — княгиню с наслед­ником, Бог даст, благополучно она разрешится. Всю большую дружину тебе оставляю. Воеводь.

Весьма удивился Никифор такой воле княжеской, но перечить не посмел. Ответил покорно:

— Понятно. Все исполню.

— Сегодня же скачи. Не ровён час, отколет Мухам­мед-Гирей пару тысяч по Сенному шляху на Белев. Оку обогнут крымцы, как прежде бывало, и — на моей вотчи­не. Через Угру потом и — куда душа пожелает: на Тулу, на Серпухов, на Москву… Я на месте Гирея так бы и по­ступил, чтоб о Казани никакого сомнения не возникало, послал бы на Козельск, Одоев какую-то часть своих сил. Так что поспешить тебе следует. Ни дня не медля столь­ный мой град к осаде готовь. На Волчьем острове для княгини все, как говорено, устрой.