"Жизнь поэта" - читать интересную книгу автора (Абэ Кобо)

Кобо Абэ Жизнь поэта

Ж-жик... Ж-жик... — с раннего утра до поздней ночи тридцатидевятилетняя старуха, сократив и без того короткое время сна, точно машина во плоти, жмет и жмет на педаль почерневшей, будто смазанной маслом прялки. В емкость для масла, принявшую форму желудка, она два раза в день вливает масло — лапшовый суп — с единственной целью не дать машине остановиться.

Проходит какое-то время, и она вдруг обнаруживает, что эта заключенная в морщинистый кожаный мешок машина из высохших мышц и желтых костей насквозь пропиталась пылью изнеможения. И ее охватывает сомнение.

«Действительно ли имеет ко мне отношение то, что находится внутри? Зачем должна я вот так, без отдыха, нажимать на педаль прялки ради своего нутра, о котором я никогда ничего не узнаю, если незнакомый врач не выслушает меня с помощью резиновых трубок с костяными наконечниками? Если во имя того, чтобы вскармливать гнездящееся во мне изнеможение, то хватит, ты столь велико, что стало уже непереносимо для моего нутра. Ж-жик... Ж-жик... Ох, у меня не осталось сил, я превратилась в ком ваты».

Как раз в то время, когда женщина думала так, сидя под желтым светом тридцатисвечовой лампочки, кончилась шерсть. Она приказывает машине, находящейся внутри кожаного мешка: стой! Однако, как это ни странно, колесо продолжает вращаться, не желая останавливаться.

Колесо безжалостно вращалось, цепляясь за кончик нити, чтобы продолжать прядение. Когда стало ясно, что прясть уже нечего, кончик нити закрутился вокруг пальцев старухи. И тело ее, обессиленное до того, что превратилось в ком ваты, начиная с кончиков пальцев стало распускаться, превращаясь с помощью колеса в пряжу. После того как женщина целиком превратилась в нить, колесо, удовлетворенно скрипнув, наконец остановилось.

«Вы уволили пятьдесят человек, заставив нас работать и за них, и теперь, радуясь, что не стало тех, кто осмеливался открыто говорить о вашем бесчестье, стали заставлять нас работать еще больше и сумели получить пятьдесят миллионов иен. Так что постарайтесь уж повысить нам жалованье».

Сын тридцатидевятилетней старухи, выгнанный с фабрики за распространение этой листовки, и сегодня, ради блага своих бедных товарищей, оставшихся на фабрике, целый день на бумаге для гектографа чертил слова, которые должны стать кислородом для затухающих печей их сердец, целый день с силой водил валиком гектографа, а когда устал до изнеможения, то, прикрыв полуобнаженное тело газетой, лег у ног матери, ж-жик... ж-жик... нажимавшей на педаль прялки, и уснул, но когда жужжание сменилось скрипом, он вдруг открыл глаза и в ту же секунду увидел ярко-красный кончик ноги, торчавший из-под черной одежды. Он все тянулся и тянулся, втягиваемый сквозь маленькую дырочку прялки.

— Мама!

Пожилой сын молодой старухи сидел, изо всех сил сцепив пальцы, так что даже ногти посинели. Неожиданно ему пришло на память, что, всякий раз встречаясь с тем, о чем даже подумать было невозможно, встречаясь с тем, что даже невозможно было почувствовать сердцем, он обдумывал и прочувствовал вот так, сидя со сцепленными пальцами. Прочувствовав сполна все, что могло просочиться между пальцами, он снова лег, укрывшись вместо газеты рабочей одеждой лишившейся нутра старухи. Таков физический закон существования, не позволяющий ничего изменить, не позволяющий спастись от волн моря усталости. Когда он, не имея ничего, кроме цепей, от которых нужно освободиться, хотел спать, ничто не могло помешать ему.

Следующий день начался со звука шагов соседки, такой же бедной. Она пришла, чтобы забрать нитки, которые прошлым вечером спряла старуха. Связав из них свитер, можно будет хотя бы получше накормить семью из пяти человек, на что одного заработка мужа никак не хватает.

— Матери нет дома? Куда же она ушла в такую рань? И нитки не смотала. Тяжелое положение. Но я очень тороплюсь, так что возьму как есть. Скажи ей и насчет комиссионных.

Пожилой юноша, подавив зевок, снова сел, сцепив пальцы.

— Мне кажется, если вы возьмете нитки, окажетесь в тяжелом положении.

— Окажусь в тяжелом положении, говоришь? Так тебе кажется, говоришь? Очень странные вещи тебе кажутся. Уж не кажется ли тебе, что ты нашел заклинание, которое позволяет питаться воздухом? Только говорить с серьезным лицом о том, что тебе кажется, не стоит.

— Вы правы, положение в самом деле тяжелое, хотя вы этого и не понимаете.

— Ну конечно же, если бы понимала, ноги бы моей здесь не было. Ты не в таком возрасте, чтобы с утра отпускать шуточки в адрес немолодой женщины.

Через три дня из старухи был связан свитер.

Женщина завернула его и вышла на улицу.

На углу улицы, где была фабрика, она взывала к прохожим:

— Купи, браток. Теплый. Ни за что не простудишься.

— Верно, он еще тепленький.

— Конечно, это же чистая шерсть. Состриженная в крестьянском доме с живой мериносовой овцы.

— Странно... кажется, будто его кто-то уже носил и только что снял с себя.

— Ничего подобного. Вещь абсолютно новая. Я ее только что связала.

— А может, шерсть с примесью?

— Подойди поближе и пощупай. Шерсть, состриженная в крестьянском доме с живой мериносовой овцы.

— Может, и правда... Ой, свитер издает какие-то чудные звуки, слышишь? Кажется даже, что скребется, вздыхает, блеет. Уж не потому ли, что ты использовала шерсть живой мериносовой овцы?

— Брось шутить. Может, это у тебя в животе блеет. Объелся, наверное, протухших бобов.

Внутри свитера всхлипывала старуха. Внутри свитера старуха с трудом сдерживала слезы. Превратившись в свитер, старуха мыслила мозгом, превратившимся в нитки, чувствовала сердцем, превратившимся в нитки.

Тут к женщине подошел сын старухи:

— Продаете? Мне кажется, если вы его продадите, окажетесь в тяжелом положении.

— Окажусь в тяжелом положении, говоришь? А вот мне кажется, я окажусь в тяжелом положении, если ты будешь мешать мне торговать. Нет ничего приятного, когда над тобой издевается такой беспорточный, как ты.

— Верно, свитер ведь предназначен для продажи.

— Конечно, если ты думал, что я связала его, чтобы носить, то глубоко ошибаешься. Браток, подойди, посмотри, он прямо на тебя. Девочки будут заглядываться. Да и никогда не простудишься.

Однако прошло много времени, а покупателя так и не нашлось. Хотя связан свитер был очень прилично. За тридцать лет в спицы словно проросли нервы пальцев женщины, к тому же она работала спицами очень ловко. Сезон тоже вполне подходящий. Зима была уже на носу.

Дело в том, что вокруг сплошь бедняки.

Люди, которым необходим свитер, связанный женщиной, были слишком бедны. А те, кто мог его купить, принадлежали к классу, носившему высококачественную одежду, которую привозили из-за границы. Потому-то в конце концов свитер оказался в ломбарде в обмен на тридцать иен.

Все ломбарды были уже полны свитерами. А под крышами всех домов в городе было полно людей, не имевших свитеров.

Почему же люди не ропщут по поводу такого положения со свитерами? Неужели люди уже вообще забыли о существовании свитеров?

Погруженные в нищету, они напоминают лежащие на дне бочки жизни соленья, придавленные гнетом засоленные баклажаны; из кожаных мешков, в которые заключена их плоть, вытекли мечты, души, заветные желания. Лишенные хозяина, они плавают в воздухе, подобно густому туману. Вот кого следовало закутать в свитер, так несомненно их. Нищета, не позволяющая купить свитер, доводила людей до такой нищеты, что они лишались плоти, которую необходимо было облечь в свитер.


Люди нищают от нищеты.

Была ли какая-то причина такой нелепой нищеты? Что ты собой представляешь? Откуда ты пришел?

Люди, принадлежащие к классу, который носит совсем не теплые, с цветочным рисунком заграничные свитеры машинной вязки из тонкой шерсти, размышляли. Все-таки свитеров стало многовато. Может быть, развязать войну и продать их куда-нибудь за границу?

Ноги солнца согнулись в коленках, тени стали длинными и бледными — наступила зима. Испарившиеся мечты, души, заветные желания, превратившись в мрачные тучи, изо дня в день не пропускали лучей солнца, и поэтому наступившая зима была очень холодной.

Листья с деревьев облетели, птицы сменили оперение, воздух стал скользким, как стекло. Люди ссутулились, носы их покраснели, слова и кашель превращались в белую изморозь, и, случалось, приняв ее за табачный дым, учителя били плеткой учеников, а мастера — рабочих. Бедные люди боялись наступления ночи, печалились, когда наступало утро. Мужчины, носившие свитеры заграничного производства, увлекались охотничьими ружьями, женщины, носившие свитеры заграничного производства, по тридцать раз на дню вертелись перед зеркалом, наряжаясь в дорогие меха. Лыжники растапливали воск, конькобежцы смазывали маслом точильный брусок. Улетела последняя ласточка, первый продавец угля потирал руки на углу.

В добавление к законам метеорологии все это охладило изнутри и снаружи облака, заключившие в себя мечты, души, заветные желания, — заледенев, они кристаллизовались. Однажды, превратившись в снег, они стали падать на землю.

Внимательно присмотревшись, можно было обнаружить, что снег падал, наполнив все пространство так плотно, что даже казалось, будто само пространство течет в поднебесье. Снег поглощал все звуки жизни города. В наступившей мертвой тишине слышалось лишь доносившееся в ночи шуршание сталкивающихся снежинок. Этот звук напоминал звон крохотного, с горошину, колокольчика в огромной комнате со звукопоглощающим устройством. Снег, образовавшийся оттого, что кристаллизовались мечты, души, заветные желания, отличался, естественно, от обычного снега. Кристаллизация была поразительно всеобъемлющей, сложной и прекрасной. Одни снежинки были холодно-белые, как отшлифованный изысканнейший фарфор, другие — тускло-белые, подобно тончайшему срезу слонового бивня, сделанному микротомом, третьи — обворожительно-белые, напоминающие тоненькие осколки белого коралла. Некоторые выглядели соединенными вместе тридцатью мечами, некоторые — нагромождением семи видов планктона, иные — кристаллами самого прекрасного обыкновенного снега, увосьмеренными, будто на них смотрели в калейдоскоп.

Снег был холоднее сжиженного воздуха — бывало, наблюдали, как упавшая в него снежинка плавилась, испустив дымок. Снег был необыкновенно твердым. Если бы он кристаллизовался в виде лезвия, им, несомненно, можно было бы бриться.

Когда по снегу ехала машина, он не только не таял, а наоборот, следуя принципу повторного смерзания, с резким визгом резал покрышки. Почти все сущее, что можно было назвать сущим, до того как пыталось разбить эти кристаллы, само резалось на мелкие кусочки, до того как пыталось растопить эти кристаллы, само превращалось в лед.

Какой пример следует привести, чтобы рассказать об этом холоде? О снеге, падавшем на разгоряченные лица следующих Верлену влюбленных в обледенелом парке, прижавшихся друг к другу щеками? Двое застыли в неподвижности, подобно раскрашенным фигурам Дали. Или о снежинке, упавшей на лоб издающего предсмертные стоны больного, мечущегося в страшном жару? Этот больной, находясь между жизнью и смертью, не отправился ни в ту, ни в другую сторону. А может быть, о снежинке, упавшей сквозь пролом в стене на едва горевшую керосиновую печурку нищего? Пламя застыло в неподвижности, будто сделанное из стекла.

Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год... непрерывно падал и падал снег, будто это был конвейер фордовского завода. Падал беспрерывно, глухо, словно кто-то щелкал по листу олова.

На ветви росших вдоль улицы деревьев.

На почтовые ящики.

На опустевшие гнезда ласточек.

На крыши.

На дороги.

На водосточные канавы.

На крыши люков.

На речушки.

На стальные мосты.

На входы в туннели.

На поля.

На курятники.

На лачуги угольщиков.

И еще на ломбарды, в которых хранились свитеры.

На выпавший снег валил и валил новый, улицы были покрыты образующим мягкие линии снегом; через несколько дней, а может быть, и через несколько часов снегопада весь город замер в неподвижности, будто неожиданно заели зубчатые колесики кинопроектора. Из пространства Минковского[1] исчезла ось времени, и двигалось лишь противящееся снегу пространство в виде ровной доски.

Рабочий с коробочкой завтрака, висевшей на поясе, высунувшись наполовину из двери, взглянул на небо и застыл в неподвижности. Мяч, подброшенный вверх игравшим на площадке ребенком, повис в воздухе, будто пойманный в невидимую паутину. Прохожий, пытавшийся прикурить сигарету, склонив голову, заледенел, держа в руке спичку, пламя которой оставалось неподвижным, будто стеклянное. Клубы дыма, вылетающего из огромных заводских труб, как резвящиеся бесенята, завернувшиеся в черные простыни, висели неподвижно, словно застывший в воде желатин. Воробьишко, не успев замерзнуть шариком в воздухе, упал на землю и раскололся на мелкие кусочки, как электрическая лампочка.

И все это снова засыпало снегом. Ртутный столбик опускался все ниже, в итоге и шкала кончилась, а сам градусник укоротился настолько, чтобы показывать почти постоянную температуру.

Временами улицы вдоль и поперек покрывались трещинами, вздымая клубы снега. Но и их мгновенно заносило.

Однако вначале некоторым семьям удалось избежать оледенения. Это были семьи, носившие заграничные свитеры. В самих заграничных свитерах не было ничего, что способствовало бы этому, просто из-за того, что эти семьи не были бедными, крыши их домов не заваливало снегом, они имели горевшие ярким пламенем печи. Но и они в конце концов не могли не заметить, что пустота полок, где хранились продукты, становится угрожающей. Сидя вокруг попыхивающей печки, члены семьи стали наблюдать друг за другом, сколько кто ест. Потом стало не хватать угля, от диванов перешли к деревянным стульям, от деревянных стульев — к ящикам из-под мандаринов, от ящиков из-под мандаринов — к полу и стали осторожно отдирать с него доску за доской. Электрические лампы сменились керосиновыми, керосиновые — свечами, а затем и полной тьмой. Дамы в шелковистых мехах превратились в тощих лисиц, благородные господа, чистившие охотничьи ружья, думая о банковских счетах, превратились в облезлых, страдающих ревматизмом собак, их сыновья-студенты, зачитывавшиеся детективными романами, превратились в настоящих гангстеров, вооружающихся пистолетами и похищавших спрятанные в спальне матери консервы. Из-за темных окон вместо доносившихся оттуда в прошлом строгих выговоров служанкам и утонченного, приятного смеха, вызванного карточным выигрышем, теперь слышались ругань, крики, звук падения тяжелых предметов, рвущихся тканей, предсмертные вопли.

Главы семей по радиотелефонам, работавшим от домашних электростанций, непрерывно вели истерические совещания и в результате пришли к заключению о необходимости просить иностранной помощи.

Ответ на их радиограмму был такой: «Купите еще пять тысяч свитеров нового рисунка в идейную черно-белую полоску. А как насчет пятидесяти атомных бомб?»

Теперь каждому стало видно невооруженным глазом, что так или иначе придется начинать войну, заставив трудиться бедных, работать заводы.

Тогда один большой умник решил связать несколько палок, прикрепить на конце изогнутую проволоку и, просунув это подобие багра сквозь щель в окне, подцепить оледеневшего снаружи прохожего. В мгновение ока члены семьи в заграничных свитерах прекратили ссоры и, вцепившись в бинокли и радиотелефоны, затаили дыхание. Однако прохожий, не издав ни звука, рассыпался на мелкие кусочки.

Последний истерический взрыв саморазрушения. Игрушка со сломанной пружиной. Самый короткий путь возврата к бессмысленной материи. Казалось, последнее разумное, что следовало сделать, — это открыть окно, высунуть наружу руку и превратить себя в ледышку.

Но, как ни странно, теперь, когда все сущее должно было заледенеть, осталась крыса, которая жила такой же точно жизнью, что и раньше. Крыса из того самого ломбарда, где лежал свитер из старухи. Крыса искала, из чего бы сделать гнездо для своих детенышей, которые вот-вот должны были родиться.

Не зная — как это свойственно человеку, — что такое бедность, препятствующая осуществлению страстного желания, она, ни минуты не колеблясь, воспользовалась этим поразительным свитером.

Схватив свитер, крыса стала рвать его зубами.

Вдруг из прогрызенной дыры полилась кровь. Клыки крысы случайно вцепились в самое сердце старухи, превратившейся в нитки. Крыса, которая не могла знать этого, перепугалась и опрометью убежала в свое гнездо, у нее тут же случились преждевременные роды.

Кровь старухи тихо струилась и через какое-то время залила весь пол, а свитер от своей собственной крови стал ярко-красным.


Снегопад неожиданно прекратился. Возможно, мороз достиг своего предела. Само движение снега вниз заледенело, и снег уже не мог падать.

Вот тогда-то красный свитер, ярко сверкая свежей кровью, легко поднялся с пола. Казалось, его надел на себя человек-невидимка. Свитер выскользнул наружу. И мягко поплыл в покрытом недвижимым снегом пространстве, где невозможно было отличить ночь ото дня.

Свитер из старухи наткнулся на лежавшего в снегу юношу. Это был сын старухи, заледеневший в той позе, когда он у заводских ворот раздавал выходившим зажатые под мышкой листовки.

Свитер остановился перед ним. Потом он оказался плотно натянутым на тело юноши, словно свитер надевал на него стоявший рядом человек-невидимка. Юноша вдруг заморгал. Потом слегка повертел головой вправо, влево, чуть-чуть подвигался. Удивленно посмотрел по сторонам, глаза его остановились на красном свитере, в который он был одет. Неожиданно юноша ощутил себя поэтом и удовлетворенно улыбнулся.

Набрав в пригоршни скрипящий снег, он долго, неотрывно смотрел на него. Даже держа в руках снег, юноша не обледенел. Может быть, он стал холоднее снега? Глаза его сияли... Он пересыпал снег с ладони на ладонь, и снег не ранил их, будто это был теплый прибрежный песок. А может быть, кожа на его руках стала тверже стали? Он задумчиво наклонил голову. Нужно вспомнить путь, который привел к изменению облика.

Нахмурившись, он пытался вспомнить. Он знал: есть то, что необходимо вспомнить. Даже если и не было того, что прерывается этим оледенением, все же это было то, что известно любому бедняку. Откуда взялся этот снег?

Даже если невозможно ответить, удастся почувствовать. Смотри, не являются ли эти удивительно огромные, сложные и прекрасные кристаллы словами, забытыми бедняками? Кристаллы мечтаний... душ... заветных желаний... Шестиугольные, восьмиугольные, двенадцатиугольные цветы... они прекраснее цветов, материальные структуры, расположение элементов душ бедняков.

Слова бедняков огромны, сложны, прекрасны и, к тому же, неорганически лаконичны, геометрически рациональны. Совершенно естественно, что кристаллизоваться способны души одних только бедняков.

Юноша в красном свитере слушал глазами слова снега.

Он решил записать на обороте зажатых под мышкой листовок слова снега.

Схватив горсть снега, он подбросил его вверх — снег звонко взлетел, а падая, звонко воскликнул: «Свитер, свитер!» Юноша засмеялся. Его сердце тихой, светлой мелодией вылетело сквозь чуть приоткрытые губы и исчезло в далеком небе. Будто в ответ ему весь лежавший вокруг снег восклицал: «Свитер, свитер!»

Юноша начал детально, конкретно рассматривать каждый кристаллик. Записывал, обозначал, анализировал, приводил статистические данные, чертил графики и снова прислушивался. До него доносились слова снега — голоса бедняков, раскрывавшие их мечты, души, горячие желания... Он работал беспрерывно, с удивительной энергией.

Пока это продолжалось, снег начал постепенно таять. Видимо, дальнейшее существование снега, поведавшего ему всё, не имело смысла. Закончив свой рассказ, снег, превращавший раньше в лед даже горевший в печи огонь, бесследно исчез, подобно снегу ранней весны, который, не успев упасть на черную землю, тут же таял.

Да, наступала настоящая весна. Весна, посчитав толстую стопку записок в его руках календарем, стремительно приближалась.

В один прекрасный день солнце, как шаловливая девочка, высунуло руку сквозь разрывы в тучах. И нежно, тихо, словно ища на дне кувшина со старым забродившим сакэ уроненное туда золотое колечко, пробудило ото сна город.

Началось движение. Шатаясь, вышли полупарализованные, которые, увидев юношу, радостно улыбались, тянули к нему руки. Легонько коснувшись его, они шептали: «Свитер» — и уходили. Вскоре вокруг него уже толпились все новые и новые люди, приходившие к нему со всего города. Коснувшись юноши и сказав: «Свитер», они, улыбаясь, расходились.

Повсюду можно было наблюдать такую картину: склады, оставшись без хозяев, были распахнуты, и из них вытаскивалось бесчисленное количество свитеров. «Свитер!» — этот радостный, полный силы гимн мощно звучал, обращаясь к посланцам весны — к тяжелой черной земле, к журчащей речушке, неловко бегущей, как трехлетний ребенок, только что научившийся ходить, к бледной зелени, проглядывающей между оставшимися кое-где островками снега. Хотя наступила весна, в холодные дни бедные люди могли надеть свитеры — разве не прекрасно было видеть это?!

Растаял последний снег, и работа юноши тоже закончилась. Загудели заводские гудки, и вокруг него было множество людей в свитерах, идущих на работу улыбаясь. Принимая их приветствие, он закрыл последнюю страницу законченного сборника своих стихотворений.

И в то же мгновение исчез между его страницами.