Владимир Масян, Евгений Якобюк Замкнутый круг

Часть первая Операция «Гроза над Здолбицей»

Захолустный районный городишко, по виду мало чем отличавшийся от больших западноукраинских сел, просыпался рано, вместе с первыми всполохами зари, нестройным петушиным разноголосием да сиплыми, словно отощавшими паровозными свистками. Черепичные и соломенные крыши его утопали в бело-розовых кудрях зацветающих садов и палисадников. Вторая послевоенная весна набирала силу, но в воздухе по утрам еще чувствовалась стылость.

Хлопали калитки, крикливо здоровались через улицу товарки с плетеными корзинами в руках и узлами под мышками, зябко кутались в вязаные платки и душегрейки на козьем меху и, осеняя себя крестным знамением, спешили на базар, что только и шумел спозаранку, и где худо-бедно можно было выменять или перекупить продукты, одежду да разную домашнюю утварь.

Местом торговли служила мощеная плитами единственная городская площадь. Там возле подвод, тележек и мешков теснились, толкались и кружились белые и цветастые платки, новые и облезлые мерлушковые папахи, соломенные широкополые шляпы и порыжевшие картузы, советские военные фуражки и вылинявшие серые немецкие пилотки, польские форменные кивера с лакированными козырьками, черные и серые в клетку кепки с засаленным верхом, а кое-где и ушанки с малахаями.

С восходом солнца площадь еще больше наполнялась храпом и ржанием притомившихся лошадей, визгом поросят, гоготанием откормленных гусей, кудахтаньем кур, визгливым гомоном украинской, русской, белорусской и польской речи. Но уже к семи часам базар замолкал и пестрая толпа начинала незаметно растекаться по извилистым улочкам райцентра.

А навстречу торговому люду, прямо посреди недавно просохших улиц, тянулись редкой цепочкой хмурые, железнодорожники в замасленных черных тужурках с самодельными металлическими сундучками в руках, разношерстно, но чисто одетые рабочие лесопильного завода, механических мастерских, мельницы и пекарни, служащие почты и прочих нехитрых учреждений затерявшегося в лесах городка.

От базара в сторону железнодорожной станции катила, громыхая разбитыми колесами на кочках, пароконная подвода. Еще две уже стояли прямо на перроне, у черной от пожарища полуразрушенной стены вокзала. Сюда же подрулил и военный грузовик с вооруженными солдатами МВД. Проверка документов у пассажиров в прибывающих поездах была делом обычным. И на военный «козлик» с выгоревшим от солнца верхом и взвизгивающими на поворотах тормозами, который уверенно и быстро проскакивал улицу за улицей, тоже никто не обратил внимания. А машина, свернув в заросший переулок, сначала задами проехала мимо двухэтажного особняка, затем на скорости проскочила мимо его парадного входа и лишь затем осторожно подкатила к невысокому крыльцу здания с облупившимися колоннами и лаконичной табличкой над дверью «Районный комитет КПбУ».

Из «газика» выскочил худощавый майор. Во всем облике его было напряженное нетерпение. Но он все-таки подождал, пока шофер развернет машину и та встанет с невыключенным мотором напротив. Только после этого он еще раз быстрым взглядом окинул узкую и изломанную улицу и решительно вошел в здание райкома.

В конце длинного коридора перед лестницей на второй этаж сидел на табурете паренек лет шестнадцати с красной повязкой на рукаве изрядно потертого пиджачка.

— Здравия желаю! — лихо козырнул майор.

— Вам до кого? — Парнишка во все глаза смотрел на вошедшего.

— От редакции газеты «Красная звезда», — не очень внятно, но громко проговорил офицер и сделал движение рукой, будто собираясь достать из кителя документы.

— Аж из Москвы? — Удивлению дежурного не было предела.

— А ты, что же, здесь за сторожа? — Майор так и не достал документы, а только крутил пуговицу на мундире.

— Ни! — паренек вдруг вытянулся по стойке смирно. — Комсомолец Ходанич Петро, ястребок.

— Ястребок, а без оружия, — удивился офицер, цепко оглядывая помещение.

— Так це ж райком, — смутился парнишка.

— Значит, безоружный, — успокоился майор. — А в здании есть кто сейчас?

— Еще никого нема. Тильки перший наш секретар товарищ Черноус.

— Вот он мне и нужен, — офицер похлопал по плечу дежурного и быстро зашагал по ступенькам. Потом вдруг остановился, словно вспомнив что-то, и, пряча ухмылку, доверительно попросил:

— Ты бы, Петро, написал мне на бумажке фамилии лучших ястребков из вашего отряда. А я пропишу о них в «Красной звезде».

— Це я зараз, — обрадовался Ходанич.

Первый секретарь районного комитета партии сидел за длинным столом. Это был седовласый мужчина с красными от недосыпания глазами. Позади него на стене висел портрет Сталина. Секретарь медленно поднялся на ноги, устало протянул вошедшему майору левую руку: правой у него не было; пустой рукав аккуратно заправлен в карман пиджака.

— Черноус Тарас Иванович, — представился он.

— Майор Потапов, из «Красной звезды».

Ни один мускул не дрогнул на лице секретаря.

— Попрошу ваши документы, — спокойно, но властно потребовал хозяин кабинета, не спуская настороженных глаз с каждого движения гостя. — Такое у нас военное положение.

— Конечно! — Теперь лицо газетчика стало непроницаемым.

Но Черноус уловил в бесцветных, холодных глазах офицера беспокойство и, чуть отступив от стола, приоткрыл ящик, где хранил личное оружие.

Движение это не осталось не замеченным майором, и потому он как можно спокойнее достал из кармана бумажник и небрежно протянул секретарю удостоверение личности и командировочное предписание. Черноус положил их перед собой на стол и принялся читать, чуть склонившись над ними. Документы были подлинными. Но с фотографии в удостоверении личности на секретаря, словно упрекая, смотрели глаза другого офицера.

Холодная струйка пота скатилась по виску секретаря. Наверное, каких-то секунд ему не хватит, чтобы дотянуться до пистолета, холодная сталь которого чернеет в ящике стола.

Но именно этих секунд хватило пришедшему. Его оружие стояло на боевом взводе. Промах исключался. Пули прошли через грудь секретаря навылет. Прихватив со стола документы, «майор» тенью выскользнул из кабинета.

В коридорах по-прежнему было пусто. Никого не нашел он и на первом этаже. Ястребок Петро Ходанич ждал его у машины.

— Щось вы швыдко выйшлы.

— Садись в машину, — приказал «офицер» и неожиданно ударил оторопевшего парня в солнечное сплетение, рывком бросил его скрюченное тело на заднее сиденье. И не успел сам вспрыгнуть на подножку, как «козлик» с ревом рванулся с места.

В тот ранний час начальник райотдела МГБ подполковник Ченцов находился в своем кабинете. Да что сказать — находился, если Василий Васильевич не покидал кабинет с вечера, а дежурный по отделу капитан Прохоров строго предупреждал входивших сотрудников: «У Васваса всю ночь свет горел. Без нужды не греметь!»

И молодые чекисты, любившие и за глаза подражавшие своему начальнику, понимающе кивали головами. Они и сами не раз бывали свидетелями, когда в его кабинете с наступлением сумерек работа возобновлялась с удвоенной силой. Казалось, этот человек, не знающий усталости, вытравил из своего сознания все желания, кроме железной необходимости до конца исполнить свой служебный долг.

И никто из них не мог предположить, какие тяжелые думы пригнули рано поседевшую голову Ченцова к дубовому письменному столу, какая смертная тоска сковала его крепкую фигуру в потертом кожаном кресле, каких усилий стоило ему сдержать судорожные рыдания, неудержимо просившиеся наружу.

Его жена была обречена. Его Ульяна, Уля, которой не было еще и двадцати пяти.

Друг юности, одногодка Пашка Снегирев, позвонил Ченцову поздно вечером из Москвы: «Крепись, паря. Профессор Вельский говорит, что шансов может и не быть».

Ченцов в один миг возненавидел всех докторов… Его Ульяна… Но Вельский прошел фронт, войну от первого до последнего дня. Нельзя поддаваться эмоциям. Сам же учил молодых, как глупо подозревать каждого, кто попал в поле зрения. Но сознание упорно не хотело мириться со жгучей правдой жизни.

«Я постараюсь устроить тебе вызов», — пообещал Снегирев.

Теперь, казалось, вся надежда оставалась на Павла.

Они встретились с ним в Саратове летом двадцатого года. Кавалерийский отряд ЧОНа направлялся на борьбу с антоновщиной. Шестнадцатилетний Пашка упросил командира их эскадрона взять его с собой. Нахально соврал, что хорошо знает балашовские края.

Осенью того же двадцатого разведка красных попала в засаду. Под Снегиревым убили лошадь. Сложить бы Пашке в том селе молодую голову, если бы не выскочил на него Ченцов. «Держись за стремя, пока духу хватит!»— кричал Василий, отстреливаясь с коня. И Пашка понял. Мертвой хваткой вцепился в ремень и как угорелый бежал рядом, пока не вынес дончак их из боя.

А на другой день, словно винясь перед Ченцовым, Снегирев говорил, разводя руками: «Ничего не попишешь, паря. Быть нам теперь побратимами». Как в воду глядел.

Совместная служба в Туркестане, бои с басмачами, работа в ЧК. В тридцать седьмом Пашка Снегирев первый твердо отказался признать Ченцова пособником троцкистов. Его уверенность поколебала многих. Василия спасли, но Снегирев получил неожиданное назначение на должность районного оперуполномоченного в далекий Забайкальский край.

Свиделись они только летом сорок четвертого. Диверсионно-разведывательный отряд должен был десантироваться в лесном междуречье на Западной Украине. Одну группу разведчиков возглавил капитан Ченцов, командиром второй назначили капитана Снегирева.

— Это судьба, паря! — обнимая, шептал в ухо Ченцову Пашка. — Рядом с тобой мне сам черт не страшен.

— Вдвоем прорвемся, — чувствуя комок в горле, но сдерживая себя, отшучивался Василий. — Я уже бывал там. Держись поближе, может, случится должок вернуть.

Но, как водится, случилось обратное. У земли парашют Ченцова зацепился за кроны сосен. Капитан попробовал раскачиваться на стропах, чтобы ухватиться за какой-нибудь толстый сук, но парашют вдруг соскользнул с веток, и Ченцов больно ударился коленкой о ствол дерева.

К вечеру нога опухла, и капитан передвигался лишь с помощью десантников. Сроки выхода группы в условное место срывались.

— Здесь, километрах в пяти, сторожка деда Нестера, — предложил радист, — мы там прошлый раз тайник вырыли, раненых прятали, пока с партизанами не связались.

— Хорошо, — поразмыслив, согласился Ченцов, — доставите груз, пришлете за мной проводника. Встретимся у Сухого ручья.

В землянке, как на крестьянском сеновале, пахло чабрецом, полынью и мятой. Дед Нестер принес подушку, лоскутное одеяло. В свете фонарика молча осмотрел распухшее колено Ченцова. Почмокал губами, то ли сочувствуя, то ли осуждая. Туго перевязал покалеченную ногу смоченными в травяном настое рушниками. Прощаясь, сказал: «Вранци в сэло пиду. Провызыи купля-ты. Тай шепну, кому надо. Небэзпечно в моей хати буты. Полицай, Грозой клычуть, чи пронюхав, чи шо. Так и крутытся».

Нога страшно болела, будто горячие угли жгли ее. Ченцов не сомкнул глаз всю ночь, но под утро, намаявшись, все-таки задремал. Проснулся от яркого света, полоснувшего по глазам. Схватился за автомат и тут же услышал: «Ой, боженько!» Сквозь солнечной ливень увидел молодую женщину.

Ченцов опустил ствол пэпээса. Женщина проворно спустилась в землянку, закрыла за собой лаз. Темнота заставила прищуриться капитана. Он включил фонарик.

— Как вас зовут?

— Ульяна.

— А фамилия? — автоматически, по привычке спросил Ченцов.

— Яка фамилия? Зараз только и знать трэба, чи наши, чи нет, — уклончиво ответила Ульяна и улыбнулась.

И может быть, впервые в жизни обезоружила чекиста бесхитростная улыбка чернобровой дивчины. Долго не мог объяснить себе капитан, почему он сразу поверил незнакомой женщине.

Ульяна поставила перед ним крынку с молоком, яйца, развернула тряпицу с хлебом и салом.

— Куда столько? — смутился Ченцов. — Мне ребята оставили провизии на неделю.

Он хотел было встать, но женщина догадалась и подала ему вещмешок. Ченцов достал консервы, шоколад.

— Возьмите, — предложил он.

Ульяна повертела в руках банки и молча сложила их обратно в мешок.

— Не бойтесь, тушенка немецкая.

— Это еще хуже, — вздохнула Ульяна.

— Неужели обменять даже нельзя? На самогон хотя бы. Немцы любят горилку.

— Немцам все равно. А вот бандеры не спрашивают: откуда? Як побачуть: советская, чи немецкая — зараз к стенке.

— Радеют за свою батьковщину, — усмехнулся капитан.

— За свою шкуру они боятся. Бьют из-за угла всех кого ни попадя. Лишь бы в освободители Украины попасть.

— Свернем башку Гитлеру, рассчитаемся и с бандеровцами.

Вечером Ульяна пришла встревоженной. Дед Нестер из села не вернулся.

— Думаете, что-нибудь случилось? — забеспокоился и Ченцов. — Не мог он задержаться по своим делам?

— Ни-и!

— Значит, уходить?

— Как стемнеет, я приду за вами.

Она уже поднималась по лестнице, когда они разом услышали натужный вой немецкого грузовика.

— Поздно, — как-то сразу успокоившись, сказал Ченцов. — Могут найти нас?

— Не знаю.

— Тогда пусти, — он отстранил Ульяну, откинул металлический приклад автомата, приготовил гранаты и встал у выхода…

Резко зазвенел внутренний телефон.

— Товарищ подполковник! Только что убит первый секретарь райкома партии! — возбужденным голосом доложил ему дежурный по отделу.

— Что-оо! Кто-кто?! — Ченцова бросило в жар.

Это было уже второе убийство руководящих работников района на этой неделе.

— Соедините меня с батальоном МВД, — глухо проговорил он в трубку, — и капитана Костерного ко мне…

Первый секретарь райкома партии Тарас Иванович Черноус лежал на боку возле рабочего стола. Следователь Медведев с угрюмым, красным от напряжения лицом описывал место происшествия. Оперуполномоченный отдела Чуйков рассматривал подобранные с пола гильзы с таким усердием, будто они могли рассказать ему о тайне происшедшего.

Ченцов выслушал доклады подчиненных, и бессильная ярость обуяла его: было похоже, что бандеровцы открыто бросали вызов.

— Так, — играя желваками, тяжко выдохнул подполковник. — Почерк знакомый. Гроза?

Все молчали, словно воды в рот набрали. Чтобы не вспылить понапрасну, Василий Васильевич вышел из кабинета.

В приемной толпились работники райкома. Тихо плакали, уткнувшись в платки, две женщины. «Секретарша и жена Черноуса», — узнал их Ченцов и подошел.

— Оксана, мы обязательно найдем убийцу…

— Гришу-то не воскресите, — не поднимая головы, зарыдала навзрыд женщина.

И Ченцов понял, что ему лучше уйти. Но прибежал запыхавшийся прокурор города Малов. Низкий, тучный, с блестящей лысиной, обрамленной седыми волосами, вцепился в рукав Ченцова.

— Как же так? Не уберегли!

— Значит, так берегли, — неожиданно грубо отстранил его Василий Васильевич. — Почему вместо милиционера в райкоме дежурил ястребок Петро Ходанич?

— Так ведь… — обомлел прокурор.

«Зачем я так? — уже в машине корил себя Ченцов, вспоминая растерянное лицо прокурора, его дрожащую руку, вытиравшую обильный пот со лба, судорожно дергающийся кадык на горле. — В милиции с кадрами еще хуже, чем у нас. Поэтому и дежурил ночью в райкоме комсомолец из местного отряда самообороны. А вот куда он делся, это уже предстоит узнать не прокурору, не начальнику милиции, а тебе, товарищ подполковник… И немедленно!»

Старший оперуполномоченный райотдела, коренной волжанин с простым русским лицом, но на украинский манер обвислыми пшеничными усами, капитан Костерной, молодой, но уже тертый жизнью и ушлый в своей практике офицер, ждал Ченцова в его кабинете. Такое Василий Васильевич вряд ли мог стерпеть от кого-то. Но к Ивану Костерному начальник райотдела МГБ питал особые симпатии. Глядя на могучего телосложения, под два метра роста капитана, о котором ходила молва, будто тот в каком-то селе убил кулаком годовалого бычка, а в другом съел в один присест ведерный чугунок борща, да и по привычке с детства видеть в большом человеке свою защиту и опору, низкорослый Ченцов сам обретал уверенность. Костерной был его палочкой-выручалочкой. И на сей раз подполковник свои надежды связывал с ним.

Без лишних слов Костерной доложил, что час назад армейский патруль пытался остановить на выезде из города крытый «газик», но был обстрелян из автомата. Два бойца наряда убиты наповал. Старший патруля организовал погоню на грузовике. Уже около леса, когда поняли, что бандитов им не догнать, патрульные полоснули по «газику» из ручного пулемета. Джип круто вильнул на дороге, перескочил кювет, влетел в кустарник и через несколько минут взорвался. Осмотр показал, что в машине никто не сгорел.

А метрах в пятнадцати от нее, истекая кровью, лежал человек, укрытый кителем с погонами советского майора. Документов при нем не оказалось. Раненый доставлен в горбольницу.

— Неужели Гроза? — спросил с надеждой Ченцов.

Костерной вскинул брови:

— А как убедиться? У нас ведь нет даже описания внешности.

— Ошибаетесь, капитан, — Василий Васильевич достал из сейфа тоненькую папку. — Если не совпадение, то его портрет запечатлелся у меня в памяти на всю жизнь…

Ульяна не плакала. В коротких отблесках пожара Ченцов видел, какой жгучей ненавистью горели глаза женщины, как напряглось ее тело. Казалось, еще немного, и она ринется на палачей. Ченцов осторожно потянул ее за рукав кофты.

— Мы не имеем права рисковать, — глухо сказал он.

Голова Ульяны резко дернулась и тут же поникла. Женщина прикрыла лицо ладонями и съежилась комочком у ног Ченцова. Но тот не отрывал взгляда от смотровой щели.

Не найдя никого на хуторе, немцы, как обычно, зажгли дом и подворье. Аккуратно дождались, когда рухнут стены строений, сели в грузовик и укатили по лесной дороге в ту сторону, откуда прибыли.

Пожарище догорало, в лесу быстро темнело. Однако Ченцов не торопился. Не единожды ему приходилось наблюдать, как немцы демонстрировали шумный отход, уезжали на машинах, а через полчаса возвращались пешком, густой цепью опоясывая то место, откуда только что выехали. И случалось, заставали там тех, кто успевал спрятаться от облавы в первый раз.

Только поздним вечером они выбрались из землянки. Постояли над пепелищем, еще кое-где светившимся синими языками пламени, и пошли к Сухому ручью. Капитан неловко опирался на маленькое плечо Ульяны.

К утру добрались до места. Ручей и в самом деле был сухой. Кругом стоял глухой еловый лес. Судя по тому, что по берегам реки росла густая высокая трава, на месте сбора отрядов еще никого не было.

Нашли яму с остатками вешней воды, решили ждать здесь. Казалось, старая чаща надежно охраняла заблудших в нее людей. Ченцов положил на траву автомат, снял комбинезон и, невесело подмигнув Ульяне, спустился к омуту умыться.

Когда же вернулся, Ульяны на месте не было. Исчез и автомат. Еще не осознавая тревоги, Ченцов неуклюже шагнул в сторону. И в тот же миг резкий окрик приковал его к месту.

— Стой! Лечь на землю! Руки за голову!

Ченцов не шевельнулся.

— Быстро, иначе твоя баба получит пулю раньше тебя. Капитан все понял. Их выследили. Не стали брать на хуторе. А здесь услышали про место сбора и решили устроить засаду. Но сколько их?

— На землю, я сказал! — повторили приказ из зарослей ельника.

Ченцов лег. И в тот же миг на него навалились двое, скрутили руки за спиной, связали и перевернули лицом вверх. Ченцов увидел: полицаи.

— Вот так-то, москаль! — К нему подходил худощавый, с острыми колючими глазами полицай.

Ченцов обратил внимание, что на голове его вместо обычной черной суконной фуражки была надета мазепинка с трезубом вместо кокарды.

«Оуновцы, — догадался Ченцов. — Слуги Степана Бандеры. Эти собственную мать не пожалеют».

Капитан хорошо знал, что ОУН — Организация украинских националистов — была создана еще в 1929 году националистами для борьбы с Советской Украиной. ОУН с довоенных лет сотрудничала с гитлеровцами, выполняла поручения их разведки. С помощью абвера в годы оккупации на территории некоторых западноукраинских областей была создана и Украинская повстанческая армия (УПА). Формирования УПА действовали сначала на Украине, а впоследствии в Польше и Чехословакии, повсюду оставляя за собой страшный кровавый след. Особой жестокостью отличалась служба безпеки (СБ) — разведывательный и карательный орган националистов. УПА стала своего рода «пятой колонной» гитлеровцев.

И теперь, в 1944 году, немцы, откатываясь под ударами Красной Армии на запад, не собирались бросать на произвол судьбы так дорого обошедшиеся для них формирования. Чекисты имели массу свидетельств, что гитлеровская разведка снабжает в эти дни курени и сотни УПА всем необходимым для тайной войны: от пистолетов до минометов.

— У меня мало времени. — Бандеровец пнул носком сапога в перебинтованную ногу капитана. — Говори быстро, как попал сюда, с какой целью, чье задание.

— Та що з ным цацкаться, — неприязненно проговорил стоявший рядом бандеровец. — Цэ ж Улькин хахаль!

— Заткнись! — прикрикнул на него старший и приказал — Тягны сюда бабу.

За косы приволокли связанную Ульяну. От боли она потеряла сознание.

— Девушка не виновата, — стараясь унять внутреннюю дрожь, сказал Ченцов. — По моей просьбе она проводила меня сюда.

— Мовчы, падла! — Новый удар сапогом под ребра. — Цэ дочка дида Нестера. Партизанская сучка!

— Значит, недаром мы у него на хуторе шукали парашютистов. — Сузившиеся глаза бандита впились в капитана. — Будем молчать? Или помочь? У меня и не такие языки развязывали.

— Здамо в гэстапо? — с явной неохотой спросил один из бандеровцев.

— Успеем. Хай они сами попробуют спиймать такую птаху. А Ну, хлопцы, распалите-ка костерок у воды. Попарим краснюкам косточки. Я их знаю: спочатку они все молчат.

«Костерок, — лихорадочно соображал Ченцов. — Выходит, они не преследовали нас, а встретили случайно. Возможно, у них здесь свой тайник. О появлении тут десантников они даже не помышляют, иначе не стали бы разводить огонь. Надо задержать эту бандитскую сволочь. А задержать их можно только упорным молчанием».

Ченцова за ноги поволокли к ручью, к знакомой яме, где совсем недавно он так беспечно плескался. С той стороны уже тянуло горьким дымом. Двое бандеровцев бегом таскали хвойные лапы.

Ченцову показалось, что стрельнула сухая палка в огне. Но когда сразу с нескольких сторон раздался знакомый треск наших пэпэша, сердце его забилось от радости. Он не думал, что его могут убить в перестрелке. Жалел только, что не может помочь своим.

— Жив, жив? — только и расслышал он сквозь проблески сознания голос Пашки Снегирева.

— Там Ульяна, — еле выговорил Ченцов…

Пятеро бандеровцев были убиты. Одного взяли в плен. Старший как сквозь землю провалился. Двухчасовое прочесывание леса десантниками успеха не имело. Бандит исчез. При допросе пленный назвал его кличку — Гроза.

По дороге в госпиталь Василий Васильевич не спеша рассказал Костерному о своей встрече с Грозой.

— Значит, та Ульяна и жена ваша Ульяна Григорьевна — одно лицо! Не предполагал такой истории, — чуть смущенно признался капитан.

— Местные легенды надо знать, Иван. Мало, очень мало мы еще общаемся с населением.

— Учту, товарищ подполковник.

— Убегая, Гроза успел выстрелить в связанную женщину. Пуля пробила легкое… Так что у меня к этому ублюдку личный счет, — Ченцов тяжело вздохнул и отвернулся к окну.

Костерной не решился расспрашивать начальника дальше.

Главврач больницы, где оперировали бандита, молча подал офицерам халаты.

— Раненый доставлен с большой потерей крови. Три пули в левом боку, поврежден кишечник. Две пули извлечены из левой части груди. Стреляли, видимо, с очень близкого расстояния.

— Скажите, доктор, — спросил Костерной, — извлеченные пули сохранили?

Врач сделал обиженную гримасу:

— Вы меня знаете давно, товарищ капитан. Три пули от пулемета Дегтярева, а две от ТТ. Это уже определил ваш работник. Он только что уехал.

«Не дремлют ребята», — с удовлетворением отметил Ченцов.

Прошли в госпитальную палату. Одного взгляда Ченцову было достаточно, чтобы точно определить, что на больничной койке перед ним лежал неизвестный ему человек.

Что же получалось? В машине, которую преследовали солдаты патруля, было три человека. Бойцы ранили, по-видимому, шофера: легковушка в момент стрельбы поворачивала влево — к лесу, поэтому три пули в левом боку бандита. Второй, а им скорее и был Гроза, убедившись, что напарник тяжело ранен и с ним не уйти от погони, — поступил так, как поступают все оуновцы: всадил в «товарища по борьбе» еще две пули из своего ТТ. На всякий случай, если его кто ненароком видел в райкоме, накинул на убитого свой китель. Пусть мол, чекисты думают, что убили главаря.

— А где третий? Где Петр Ходанич?

— Я знал хлопца, товарищ подполковник. Не допускаю мысли о его пособничестве бандитам.

— Тогда зачем Гроза увел его с собой?

— Зачем? Может, просто хотел прикрыться им?

— Нужно выяснить все точно и досконально. Если Ходанич не связан с бандеровцами и если останется в отряде…

— Понял, — Костерной дернулся, словно получил заряд электрического тока. — Связь беру на себя.

— Только без самодеятельности. Парень очень молод. В его возрасте легко сломаться. Ты знаешь, как там пытают.

— Но я знаю и как их ненавидят.

— И тем не менее о каждом своем шаге будешь докладывать мне.

Костерной только пожал плечами.

Ченцов не любил длинных совещаний. Вот и сейчас, окинув сотрудников коротким взглядом, сказал:

— Наша работа не эффективна. А бандиты, напротив, активизировались. Убивают учителей, председателей колхозов и сельсоветов, коммунистов, комсомольцев. Раньше они выползали только в глухих селах. Теперь не боятся появиться даже в райцентре. Что думают о нас люди? У кого им искать защиту? До коих пор села будет терроризировать банда Сидора и его боевики во главе с отпетым уголовником Грозой? Я вас, товарищи чекисты, спрашиваю.

С минуту в кабинете стояла гробовая тишина.

— Сегодня к вечеру, — продолжал Ченцов, — получите план оперативно-розыскных мероприятий. Прошу каждого, подчеркиваю — каждого, внести в него свои предложения. Задача: не только обезвредить банду Сидора, но полностью уничтожить это осиное гнездо… Вопросы есть? Нет. Все свободны. Капитана Смолина прошу остаться.

Когда все вышли, Василий Васильевич попросил:

— Доложите о результатах последних засад.

Смолин только хмыкнул:

— Безрезультатно. Которую ночь торчим вокруг Здолбицы, а в итоге — пшик! Не сомневаюсь, что их информируют.

— Есть мысли?

— Какие к черту мысли? — Смолин недовольно передернул плечами. — Дураку ясно: мы уходим, они приходят. Мы приходим, они уходят.

— Ну, ну!

Всегда гладко выбритый, крепко наодеколоненный, Смолин производил на Ченцова двоякое впечатление. Ему нравились аккуратность, исполнительность, разумная смелость офицера-фронтовика. Но его явное неудовольствие от работы в органах претило Василию Васильевичу.

Смолина год назад прикомандировали приказом по управлению. И в первой же беседе капитан признался, что ждет не дождется демобилизации. Просил отпустить его домой в Заволжье, как только с кадрами у Ченцова положение выправится.

Не все было благополучно у Смолина и в личной жизни. Надеясь ли на скорый отъезд, или еще почему, но капитан не торопился перевезти свою семью к новому месту службы. А совсем недавно Ченцов узнал, что Смолин непозволительно долго засиживается в станционном буфете, любезничает с вдовой-буфетчицей.

В ответ на замечание Василия Васильевича капитан приводил вроде бы здравые доводы: «У этой бабенки в ее шалмане бывает разный люд. Там постоянно нужен свой глаз». Ченцов согласился, но внутреннего протеста против подобных «методов» контроля перебороть в себе не мог.

К тому же наивно предполагать, что Смолина не засекли в буфете и оуновцы. Роман с буфетчицей мог стать хорошим прикрытием, особенно для тех, кто пытается через нее получать либо подбрасывать определенную информацию.

Из расспросов Смолина подполковник понял, что тот даже не подозревает о возможности подобной игры. И потому не стал пока посвящать его в свои мысли. Нужно было все тщательно взвесить, собрать полные данные о буфетчице, ее окружении… Но это долгий путь, а обстановка требовала от начальника районного отдела МГБ немедленных действий.

— Что у вас еще? — сухо спросил Ченцов.

Смолин открыл свою папку, нехотя доложил:

— Мною задержана гражданка Полищук, тридцати семи лет, уроженка Здолбицы, вдова, муж погиб на фронте, мать пятерых детей. Она несла в лес две булки хлеба, три килограмма сала и четверть самогона. На допросе показала, что бандеровцы были у нее дома и предупредили: «Не принесешь еды, всю семью побьем».

Наступило молчание. Ченцов достал из стола «Казбек», закурил.

— Будем привлекать гражданку Полищук за содействие банде? — спросил Смолин.

Ченцов сделал глубокую затяжку, выпустил густой клубок дыма в потолок.

— Скажите, Юрий Яковлевич, — подполковник впервые назвал капитана по имени-отчеству. — Если бы Полищук не понесла еду в лес, выполнили бы бандиты свое обещание?

— Конечно, — не задумываясь, ответил Смолин и вдруг осекся, понял абсурдность своего утверждения.

— Но ведь закон, — неуверенно начал он через некоторое время, но, посмотрев в глаза Ченцова, только махнул рукой и захлопнул папку.

— Вот и хорошо, Юрий Яковлевич, — серьезно сказал Ченцов. — И помогите женщине добраться до села.

Не успела за Смолиным закрыться дверь, как затрещал прямой из области. Звонил полковник Груздев.

— Что у вас творится в районе?

Ченцов обстоятельно доложил.

— Спите там все, — рокотало в трубке. — Среди бела дня уже убивают секретарей райкомов. И где?.. В общем так, берите материалы по делу и приезжайте. Поблажек не ждите.

Ченцов молчал. Замолчал и голос в трубке. Потом полковник спросил:

— Помощь нужна?

— Дайте еще хотя бы двух человек…

— Кадров у меня нет, — сухо оборвал Груздев. — Людей подбирай себе сам. Присматривайся, учи. Сейчас много боевых офицеров из армии демобилизуются. Впрочем, — голос Груздева немного потеплел, — одного спеца мы тебе подыщем. Но на большее не рассчитывай.

И положил трубку. А Ченцов еще долго стоял у стола, непроизвольно слушая короткие телефонные гудки.

Капитан Костерной без труда выделил в разношерстной привокзальной толпе молодого старшего лейтенанта с двумя орденами Красной Звезды на новенькой гимнастерке. Судя по тому, как офицер легко нес выгоревший солдатский вещмешок и ободранный по углам чемодан, можно было понять, что ехал тот не из глубокого тыла. А радостно-взволнованное выражение лица орденоносца выдавало в нем местного жителя.

Да, старший лейтенант Борис Боярчук после пятилетнего отсутствия вернулся в родные края.

«В сорок первом этот перрон слезами умывался, когда нас на фронт провожал. А много ли здолбинских парубков вернулись на твои камни? Многие ли из них могут сказать сейчас; „Здравствуй, дом родной!“»

С бьющимся сердцем глядел он на памятные с детства места. Узнавал и не узнавал их, так покорежила город война. Сгоревший вокзал. Это было самое красивое здание в райцентре. Разрушенная водокачка. С нее видны были даже соломенные крыши ближних хуторов. А вот здесь, справа от вокзала, должен стоять павильон, где продавали мороженое и куда пацанами бегали пить газированную воду. Павильона не было. Один лишь осыпавшийся, заросший травой фундамент остался.

«А что сделали с парком? — ужасался Борис. — Чуть ли не все деревья вырубили. Вековые буки! Висячий пешеходный мост через пруды разобрали. Наверняка вывезли…»

И все-таки это были его родные места, отчая земля. Совсем недалеко от города его дом, его родители. Борис чуть ли не бегом кинулся к единственному стоящему на площади грузовику.

Шофер в старой солдатской гимнастерке без погон дремал, его чубатая голова покойно лежала на рулевом колесе.

— Эй, парень! — Борис коснулся его плеча.

Шофер поднял на офицера невыспавшиеся белесые глаза.

— Чего тоби?

— Не подкинешь ли, браток, до Здолбицы?

— Хай туды холера ездыт, в твою Здолбицу, — сердито пробурчал водитель и отвернулся. — Я заплачу, — сказал удивленный Борис. Первый раз ему, офицеру-фронтовику, так беспардонно отказывали.

— Дело не в грошах, — окончательно проснулся шофер и вдруг заговорил по-русски: — Видать, давно, старшой, ты дома не был.

— С июня сорок первого.

— Тогда понятно. — Водитель вылез из кабины. — Куревом не богат?

Борис достал папиросы. Шофер бесцеремонно одну папиросу сунул за ухо, вторую размял в пальцах, не торопясь прикурил.

— Я за грузом приехал, — сказал он после нескольких жадных затяжек. — А в село твое без охраны ездить пока несподручно. И тебе не советую. Так что ищи, старшой, военный грузовик, если родню повидать собрался.

Борис не стал его расспрашивать. Вмиг вспомнил про родительское письмо. Отец писал, что бандиты-националисты убили председателя сельсовета в соседнем селе, увели в лес молодую учительницу-комсомолку. Но ведь то было почти год назад.

Тут и подошел к нему Костерной с двумя автоматчиками.

— Начальник патруля капитан Костерной, — представился он. — Попрошу предъявить документы.

Солдаты-автоматчики натренированно встали по бокам Боярчука. Борис поставил на землю чемоданчик, достал удостоверение личности и предписание о демобилизации.

— Из госпиталя? — прочитал в предписании Костерной.

— Да, списали вчистую.

— А было желание послужить еще? — Костерной внимательно разглядывал круглолицего приезжего.

— Другому, оказывается, не обучен.

— В разведке давно? — быстро спросил капитан.

— С весны сорок третьего, — не подозревая подвоха, ответил Боярчук.

Капитан полистал удостоверение, нашел нужную запись, удовлетворенно хмыкнул и совсем неожиданно сказал:

— Придется вам пройти с нами.

— А в чем дело?

— Вопросы будем задавать потом. Прошу следовать за мной. — Кивнув автоматчикам, он пошел через парк к крытому брезентом «доджу», который тут же бесшумно покатился к ним навстречу.

Только через полчаса, уже в кабинете Ченцова, Боярчук понял, насколько далеки были его мысли о счастливом житие дома от той суровой реальности, которая открылась ему в словах подполковника.

— Обстановка в районе сложная, — неторопливо рассказывал Василий Васильевич, искоса поглядывая на сидевшего на подоконнике Костерного. — Трудностей очень много. Оттого и ошибок много. А каждый промах на руку врагам. Бандеровцы прикрываются потрепанной идеей самостийности. В лесах скрываются люди, которые по своей неграмотности, незнанию истинной правды о Советской власти поддались самостийникам. Многих крестьян бандеровцы под страхом смерти заставили уйти в банды. К таким прошлой весной обратился ЦК Компартии Украины с предложением сложить оружие и стать честными тружениками. Тот, кто сделает это, не понесет никакого наказания, если не повинен в особо тяжелых преступлениях. Такая амнистия как нож в сердце пропаганды оуновцев. Вот они и злобствуют, беснуются, предчувствуя, что рано или поздно обманутые, колеблющиеся, запуганные отшатнутся от них. В лесах останется лишь горсть отщепенцев, гитлеровских холуев, которым грозит неминуемая гибель. Народ не простит им предательства и жестокости.

— Ваш отец работает на железной дороге? — спросил Костерной.

— Машинистом. Правда, я давно не получал писем.

— Мы не можем настаивать, но было бы неплохо, если вы поработаете вместе с отцом. У бандеровцев сейчас повышенный интерес к железной дороге. Поток грузов возрастает. Им нужны свои информаторы.

— Мне они вряд ли поверят.

— Конечно, не поверят, — согласился Ченцов. — А вот прощупывать станут обязательно. Тут и нужно показать себя.

— Приехал служивый из армии, жениться хочет, а денег нет, чтобы свой дом ставить, свое хозяйство завести, — подсказывал в тон начальнику Костерной. — Вроде офицер, а в артель не торопится записываться. Все больше о собственном хуторке мечтает. Устал от всего на свете. Уединения ищет, тишины, покоя, в достатке, разумеется.

— А получится? — с недоверием спросил Борис. — Я ведь не артист, а дивизионный разведчик. Лучше дайте мне троих ребят посмышленнее, я с ними такой шорох наведу у этих гадов, что чертям тошно будет.

— Это не к немцам в тыл ходить, — усмехнулся Ченцов. — У бандеровцев конспирация получше будет. Здесь им каждый бугорок знаком, каждого жителя, почитай, в лицо знают. Тебя с ребятами заметят раньше, чем ты до леса дойдешь.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала! — Не кипятитесь, Боярчук! — Костерной пересел к столу. — Шорох мы и сами сможем навести. А установить прямую связь с Сидором или Грозой — дело посерьезнее. Тут одной храбрости мало.

— Подумать надо, — насупился Борис.

— Подумай, подумай, — Костерной явно, начинал нервничать… — И прежде всего вот о чем: пришел солдат с фронта, всю войну протопал, холодный и голодный, раненый-перераненый, но пришел. Живой! Домой! Вся грудь в медалях за храбрость и нашивках за пролитую кровь. А утром… нашли солдата с простреленной головой у того крыльца, к которому он четыре года шел. И жена, и детишки его рядом лежали. На всех пули хватило.

— Агитировать меня не надо, — хмуря густые брови, выговорил Борис.

— Ладно, — примирительно сказал Ченцов, — не будем пороть горячку. Поезжайте, Боярчук, домой, отдохните пару деньков, осмотритесь. Связи с нами не ищите, помните, что в эти дни к вам, кроме нас, и другие присматриваться будут.

— Я могу идти?

— Обиделся? Ишь ты! — Костерной даже руками всплеснул.

— Обождите с часок, пообедайте в буфете, — посоветовал Ченцов. — В Здолбицу пойдет наша машина с солдатами. Я дам команду, чтобы вас прихватили.

— С почетным эскортом, — невесело усмехнулся Борис.

— Ждем в гости Грозу, — совершенно серьезно ответил Ченцов. — Не забудьте по приезде взять оружие в местном отряде самообороны и не ночуйте первое время в родительской хате.

— Операция «Гроза над Здолбицей»? — Боярчук встал и одернул привычным жестом гимнастерку. — Так, что ли?

— Попал в яблочко. Принимается. — Ченцов протянул через стол руку старшему лейтенанту.

— Разрешите выполнять? — неожиданно взял под козырек Борис.

— Выполняйте!

— Давно бы так, — не удержался Костерной и осекся, перехватив строгий взгляд подполковника.

Борис не хотел далеко уходить от здания райотдела, но ноги сами принесли его к вокзалу. Спустя некоторое время на привокзальной площади остановилась телега, запряженная парой гнедых коней. Возница, дядька в летах, сразу понял, что офицер ищет транспорт: с чемоданом в руках далеко не уйдешь пешки. И подъехал к Борису.

— Прошу пана, — почтительно пригласил он. На вознице был замызганный немецкий китель мышиного цвета. Лицо прикрывала широкополая мятая шляпа, вся в куриных перьях и соломе. — Вам далече? Могу подбросить!

— До Здолбицы, — машинально ответил Боярчук, и сердце его радостно забилось.

— Садитесь! — энергично пригласил дядька. — Доставлю на своей фуре в лучшем виде.

— На фуре так на фуре, — Боярчук забросил в повозку вещи и устроился на пахучем сене позади возницы. — Я не пан.

«Пуганая ворона куста боится, — решил он. — А я у себя дома. Не впервой — прорвемся!»

Гнедые резко взяли с места, и подвода загремела колесами.

— Так вам до Здолбицы, пан офицер? — переспросил дядька.

— Так точно! — весело ответил Борис и протянул пачку папирос: — Угощайся, дядьку!

— Не, я больше привык к бакуну, — замотал тот головой, но папиросу взял.

Городок остался за спиной, и грунтовая дорога со следами колес в глинистой земле потянулась меж зеленых холмов. Весенний лес радовал сочностью красок, солнце пригревало в спину, пахло сеном и домашним хлебом.

— А вы из каких мест, дядьку? — Глотая слюну, поинтересовался Боярчук. — Нашенский?

— Кхе-кхе! Кхе! — закашлялся возница. — Непривычный я к офицерским папиросам, — пожаловался он, вытирая рукавом френча выступившие слезы. И окинул Бориса хитроватым взглядом.

— Из Глинска мы, тут рядом со Здолбицей. Я сразу подумал, что вам в нее и надо, мало в Глинске народу, всех знаю. Да и нэмае офицеров у нас.

— Как жизнь-то в селе? Мужики с войны возвращаются?

— Ну-у, ледащие! — Вместо ответа возница привстал и взмахнул кнутом.

Кони пустились в галоп. По обочине замелькали кусты ольшанника, потом густые кроны дубов, буков. Пошел дремучий лес, неба не стало видно. Но вот лошади захрапели, начался спуск в глубокую падь. Возница заметно обеспокоился и стал оглядываться по сторонам. Борису показалось, что в придорожных кустах мелькнула тень человека. И тут же раздался крик птицы.

«Грубая работа», — отметил Борис и спрыгнул с телеги.

Крик повторился. Возница начал подбирать вожжи, бормоча что-то невнятное. Борис сделал вид, что подтягивает сапог, нагнулся и нырнул в лес. Затаился. Сработала выучка разведчика. И не увидел, а скорее почувствовал, что совсем рядом крадется человек.

Тот, видно, не заметил, когда Боярчук отступил в лес, и все еще сторожил телегу сзади, держа в напряженных руках «шмайссер». Борис пропустил его мимо себя и молниеносно ребром ладони ударил сзади по шее. Подхватил обмякшее тело, прислонил к дереву.

Бандит был немолод. Лицо заросло щетиной. Косой шрам пересекал лоб и правую щеку. Под распахнутой на груди грязной рубахой татуировка — немецкий орел и оуновский трезуб.

«Выходит, начинай сначала, товарищ комроты, — сердце Бориса неприятно кольнуло. — Германию от фашистов очистили, а они вот где еще остались».

Боярчук снял с убитого знакомый с фронта автомат фирмы Эрма, проверил затвор и вышел на дорогу.

Повозка успела спуститься в распад, и ее громыхание слышалось далеко внизу. Но вот скрип прекратился. «Остановили, — догадался Боярчук. — Сейчас узнают, что я безоружный, кинутся искать. Поторопим их. — И он дал короткую очередь из автомата. — Пусть думают, что меня прищучили».

Он осмотрелся, ища подходящую позицию, и залег под корневищем поваленного дерева. Подъем дороги был перед ним как на ладони.

«Посмотрим, чего они стоят, — не успел подумать лейтенант, как услышал топот ног. — Трое, — определил он безошибочно, — бегут вместе, значит, пленение исключается. Жаль. Придется и этих уложить здесь».

Длинная захлебывающаяся автоматная очередь вспугнула коней. Они захрапели, рванулись в сторону, но возница крепко держал их под уздцы.

— Тр-р, оглашенные! — заорал он, пытаясь криком заглушить страх в душе. — Пронеси, господи! И когда это кончится?

В лесу стало тихо. Старик подождал еще немного, привязал коней к дереву и осторожно полез из оврага. Увидел их наверху у поворота дороги. Как и бежали, они лежали, скрючившись, вместе. Оружия при них не было.

— Боже праведный, — перекрестился возница. — Нечистая сила, а не офицер. Ай да пан!

И, не переставая креститься, старик побежал вниз. В телеге, как ни в чем не бывало, сидел его попутчик. Четыре автомата стояли, прислоненные стволами к колесу. Ноги у возницы подкосились, и он сел на землю.

— Знал? — после долгого молчания спросил Боярчук.

— Ни, — забожился старик.

— Врешь, иначе остановился бы, как свист услышал. — Борис нехотя слез с телеги и взял один «шмайссер». — Что за люди?

— Боевкари Сидора. Но я ни при чем. Не знал, ей-бо, не знал, — елозил на коленях возница, не спуская глаз с автомата.

И только когда его ствол уткнулся ему между лопаток, затараторил, мешая русские и украинские слова:

— Пощадите, пан офицер! Я ничего не знаю. Велели к поезду ехать, взять попутчика, если в район попросится, везти сюда в урочище. Иначе убить грозились. Пощадите, пан офицер!

— А если бы не встретил никого?

— Заехать на мельницу, взять помол и отвезти в лесничество, на старую заимку.

— Мельник и лесник — люди Сидора?

— Да, пан офицер. Больше я ничего не знаю.

— Смотри, дед, тебе жить среди людей, — Боярчук отвел автомат. — Вставай, поедем.

— Назад в город?

— На мельницу, а потом к леснику.

— Боже Иисусе! Убьют ведь нас!

— Не бойся. Я с тобой не поеду. Ссадишь меня перед мостом. Я тебя подожду за рекой. И смотри мне без фокусов!

— А чемодан пана?

— Пусть остается в телеге. Скажешь мельнику, что убили офицера, а вещи велели на заимку доставить.

— Не потребно. Они добычу между собой делят завсегда.

— Тогда снимай. Здесь спрячем. Место знаешь?

— Знаю, знаю! Отсюда недалече. — Возница проворно поднялся на ноги и дрожащими руками отвязал лошадей. — Поехали, паи офицер.

«Правильно ли я поступил? — подумал Борис. — Может, надо было прежде предупредить Ченцова с Костерным. Взять людей, устроить засаду. Но возницу ждут сегодня, сейчас. Когда еще будет такой случай. Да и боевкарей скоро хватятся. Начнется проверка по всем каналам. А сами затаятся. Нет, надо ехать. Это прямой путь в банду. Проверить лаз, пока он не захлопнулся. Вперед, разведчик, прорвемся!»

— Трогай, дядьку! — приказал Борис и запрыгнул на рванувшуюся подводу.

Борис спустился к реке, умылся. С удовольствием растянулся на теплом речном песке. Солнце еще не успело скрыться за холмами, и желтая вода играла слепящими бликами. Борис сощурился, и веки его незаметно сомкнулись. Только тренированный слух разведчика продолжал какое-то время сторожить его сон, но блаженная тишина разлилась тонким звоном, одурманила, сморила.

И спал-то Боярчук несколько минут, но и их хватило, чтобы круто изменить всю его дальнейшую судьбу.

— Дядьку, дядьку! — Тормошил его за плечо мальчик лет восьми-девяти. — Да проснитесь же, миленький! — сквозь слезы просил он.

Сон мигом слетел с Бориса. Он сел и быстро огляделся по сторонам.

— Ты кто? — спросил он хлопчика.

— Хуторский я, — все еще всхлипывая, объяснил мальчик. — Тут коз пасу. Вам, дядьку, тикати треба, вас бандеры шукають.

— Откуда ты знаешь?

— Я бачил, як вас дядьку Семен у моста ссадил. Потом доглядел, куды пан офицер пиде. Дядька Семен на тий подводе троих бандер прывиз. Вони у моста вас шукають.

Мост был рядом. С него дорога хорошо просматривалась, отрезая возможность уйти от реки в лес. Значит, только берегом, кустарником, подальше от моста, а там вплавь на другой берег. Другого решения не было.

— Спасибо тебе, хлопчик, — Борис погладил мальчика по голове. — А теперь иди к ним и скажи, что видел меня на берегу.

— Ни, ни, — замотал головой пастушок.

— Так надо, хлопчик. Иначе они догадаются, кто предупредил меня.

Но было уже поздно. На дороге показалась знакомая пароконная подвода, на которой в полный рост стоял человек с винтовкой в руках. Лошади шли шагом, и сверху бандиту был хорошо виден весь берег.

Борис еще вскидывал автомат, когда на телеге хлопнул выстрел. В следующее мгновение посланные Борисом пули вспороли живот бандита, и скрюченное тело его плюхнулось под колеса повозки. Впереди слева метнулись две тени, пули веером прошли за спиной по реке. Нужно было стрелять, но какая-то неведомая сила заставила Бориса оглянуться.

Мальчик лежал на спине, раскинув руки. В его открытых голубых глазах еще не потухло небо, но вместе со струйкой крови из полуоткрытого рта вытекали последние капли жизни. Сколько раз видел на фронте Боярчук картину смерти, сколько раз сердце сжималось от жалости, сколько ожесточения копилось в нем за пережитую боль. Видимо, столько, что больше уже и выдержать не смогло.

Борис смотрел в остывающие глаза мальчика и не мог сбросить с себя оцепенения. И даже жгучая боль в плече не пересилила боли душевной. Смерть маленького человечка сделала его безразличным к собственной смерти.

Боярчук встал и, не пригибаясь, пошел навстречу выстрелам. Вид его был страшен. Вот он пошел быстрее, вот побежал, и вдруг жуткий крик вырвался из его груди. Как бешеный затрясся в руках автомат.

Бандиты кинулись от него через кусты в разные стороны. Не остановились, даже когда поняли, что у Боярчука кончились патроны.

— Ну, падла, Семен, — ругались они уже на мельнице. — На шаталомного вывел. Чуть всех не перебил.

— Видал, як вин Грицько срезал?

— Що Грицько? Я в него два раза попав, а вин все бижить, як завороженный. Яку папаху через него загубыв.

— Хвала Иисусу, що ноги унесли, а вин папаху!

— Ой, боже, як надоило все. Хоча б и взаправду кинець якый.

— Ты не дужэ языком трэпай, а то Сыдор тоби его швыдко укоротить.

— Та я шо, я ж як вси.

Солнце опустилось за лес, и сразу от воды потянуло холодом. Борис снял гимнастерку, разорвал нательную рубаху. Раны в плече и боку были не опасны, но перевязать их как следует ему не удалось, и кровь сочилась сквозь повязку. Борис чувствовал, что силы покидают его. Кружилась голова. В глазах плавали красные, оранжевые, зеленые круги. Он прислонился спиной к дереву, на какое-то мгновение забылся. Но мозг продолжал посылать сигнал опасности. Как бы ни было сейчас тяжело, нужно было немедленно уходить от этого места подальше. Вряд ли бандиты простят ему четыре смерти.

Превозмогая боль, опираясь на ствол автомата, Борис с трудом поднялся, попытался надеть гимнастерку, но не смог. Обвязал ее вокруг пояса и заковылял по дороге на хутор. Сделал шагов тридцать, остановился.

«К людям идти нельзя. У них и будут искать бандиты. — Боярчук вспомнил лицо убитого мальчугана. — Наверняка свалят убийство на советского офицера, и тогда никто не укроет меня. Крестьяне никому не верят. Но где схорониться, где отлежаться?»

И тут Борис припомнил слова возницы, что где-то недалеко от мельницы должна быть сторожка лесника. Там еще не знают о случившемся, там можно нащупать связи с бандой. Пока разберутся, что к чему…

Ему вроде бы даже полегчало, оттого что принял решение, выстроил для себя план действий. Он вернулся на развилку дорог и круто повернул в лес.

К Степаниде Сокольчук, заведующей фельдшерским пунктом на селе, на взмыленной лошади прискакал сын здолбицкого лесника Пташека двенадцатилетний Стах и, сказав, что у отца жар, попросил фельдшерицу выехать к больному.

Степанида уже третий год была связной банды и хорошо знала, к какому «больному» ее вызывают.

После того как в феврале сорок четвертого она спрятала у себя на чердаке советских десантников, казалось, прошла целая вечность. Село освободила Красная Армия, ее представили к награде, выбрали в сельсовет. А через несколько дней в хату к ней пожаловал сам Сидор с пятью головорезами. Разговор был коротким. Ее раздели, привязали к кровати. Сидор, ухмыляясь, сказал: «Выбирай: или… или…»

Так она стала связной. Возила в лесничество бинты, йод, лекарства, предупреждала о появлении в селе солдат из батальона МВД. Когда бывала в райцентре на совещаниях или по делам фельдшерским, подробно расписывала Сидору о речах с трибуны, о настроениях и планах районного начальства.

Противиться и сопротивляться было бесполезно: Сидор, не задумываясь, привел бы свою угрозу в исполнение. Страх сильнее здравого смысла.

Потому на вызов Степанида собралась быстро. Запрягла лошадей в двуколку и, захватив сумку с медикаментами, помчалась к лесу. Подвода, разгоняя кур и поднимая с пыли дворовых псов, которые долго лаяли ей вслед, протарахтела кривой деревенской улочкой, повернула к райцентру, но, отъехав с добрые полверсты, круто взяла вправо. Колеса ее зашипели, запищали, увязая в песке, но застоявшиеся кони не сбавляли шаг.

За мельницей ее остановил патруль.

— Документы, — строго приказал молодой сержант. — Куда следуете?

— Да вы что, меня не знаете? — Степанида громко засмеялась, и лесное эхо понесло ее смех по чащам.

Солдаты посерьезнели. В темном лесу им было не до смеха.

— Сокольчук я, фельдшерица, — опомнилась Степанида. — Еду к больному леснику Пташеку.

— А не боитесь одна разъезжать? — Степанида узнала по голосу капитана Костерного. — Сопровождающего не надо?

Фельдшерица озорно блеснула глазами, подмигнула сержанту:

— Если пан офицер поедет, то согласна!

— Как-нибудь в другой раз! — подыгрывая ей, с сожалением вздохнул Костерной.

Степанида, показав ему кончик языка, гикнула на лошадей, и те, вскинув гривы, помчали повозку дальше. Когда она скрылась из вида, Костерной подозвал сержанта и отошел с ним в сторону.

— Вы, Подолян, прошлый раз вместе с лейтенантом Петровым проверяли усадьбу лесника?

— Так точно!

— Дорогу туда помните?

— И эту помню, и обходную, со стороны хутора, знаю.

— Возьми отделение и на рысях к Пташеку. Окружить и вести наблюдение.

— А если там бандеровцы?

— Сейчас вряд ли. А вот попозже могут пожаловать. Но к тому времени и я там буду.

Костерной знал Сокольчук, знал о ее делах в войну, о помощи советским десантникам, о награде. Но знал и другое: по словам сельчан, изменилась фельдшерица. Вдруг сделалась вспыльчивой, раздражительной, от людей держалась, подальше, от расспросов шутками отделывалась. И уж слишком часто для деревенской фельдшерицы по району разъезжать стала.

Нет, Костерной еще не подозревал Сокольчук, но, как опытный оперативник, не исключал возможности использования ее бандеровцами. Все-таки, что ни говорите, а медикаменты у нее!

К тому же очень уж много нитей подозрения тянулось к уединенному дому лесника. Совсем недавно в нем видели людей Сидора. Поэтому, решил Костерной, отделение Подоляна там сегодня будет не лишним.

А встревоженная Степанида гнала и гнала лошадей. Чувствовала она, что не долго осталось прятаться по лесам Сидору и его бандюгам. Все чаще стали попадаться боевкари в засады батальона МВД, все чаще народ отказывался помогать националистам. Устали люди от крови и смертей. Понимать начали, кто друг им, а кто враг, прикрывающийся личиной брата, взывающий к Иисусу. Не одна безвинная душа загублена уже под этот призыв, не одни очи прикрыты черным крестом. Только отвернулись вдруг люди от «перста указующего», винтовки у Советской власти попросили, чтобы самим себя защищать, самим свою правду отстаивать.

Знала про все Степанида, и тем сильнее тоска брала ее за горло, тем горше становилось на сердце от бессилия перед судьбой своей, перед бабьей немощью. Сколько раз порывалась она рассказать обо всем милиции или в самом КГБ, но столько раз и вспоминала привязанной себя к кровати и хмельные, жуткие рожи вокруг. Зверела Степанида от этой мысли. Готова была на любые муки, только не на унижение.

Но вот ведь парадокс: предательство было не меньшим унижением. Не проста ты, доля человеческая!

Крепкий деревянный забор из дубовых досок опоясывал дом лесника. Степанида, не слезая с двуколки, постучала кнутовищем в ворота. В ответ раздался бешеный лай собаки со двора. Степанида постучала еще раз.

— На место, Черный! — В доме стукнула дверь, зашаркали старческие шаги. Через приоткрытую калитку выглянул нечесаный человек.

— Видкрывай! — прикрикнула на него Сокольчук.

— Нэ сычи, бабо, — огрызнулся тот, но на удивление быстро впустил подводу во двор.

Степанида помогла ему прикрыть и запереть ворота. Лесник, болезненного вида мужик лет пятидесяти, с низким лбом, широким утиным носом, пригласил в дом, перекрестился:

— Езус Мария! Степо, як ты проихала? Кругом воны!

— А вот так и проехала, — Степанида взяла из повозки сумку и пошла в дом впереди хозяина.

В горнице было темно. Пташек давно уже не открывал в хате ставни на окнах. Какое-никакое, а укрытие от белого света: как душу черной пеленой от правды застилает.

— Зачем позвал? — Степанида не церемонилась с лесником. Знала, что Сидор за нее любому глотку перегрызет. Знал об этом и Пташек.

— Степо, у меня чоловик у клуни, на сеновале. Раненый дюже.

— Из леса?

— Ни-и! Офицер.

— Как он оказался здесь? Что ты брешешь! — Степанида заподозрила недоброе в словах лесника. — Стал бы ты у себя прятать советского офицера.

— А можлыво, вин и не офицер? — Пташек придвинулся к Сокольчук, зашептал, оглядываясь, будто в доме их могли подслушать. — Форму надеть не долго, а документы як поглядеть. У него зброя. Застрелит.

— Думаешь, из-за кордона идет?

— Може буты. Я сына до Сидора послав. Хай проверят, що за чоловик. А ты ходь, перевяжи его.

Двором прошли к большой, крытой соломой клуне. Пташек принес лестницу, приткнул к стене, поднялся до половины.

— Не пальни, пан офицер, — с опаской проговорил он. — Я тебе фельдшерицу привел.

— Пусть зайдет, — через некоторое время ответил хриплый голос.

Пташек с облегчением спрыгнул на землю, услужливо подсадил Степаниду. И, не дожидаясь, пока та поднимется на сеновал, скрылся за углом сарая.

Борис был белее полотна, но держался уверенно. Только хрипловатый голос предательски прерывался на полуслове, выдавал его состояние.

— У вас бинт есть? — спросил он. — Мне нужна перевязка.

Степанида смотрела на Бориса во все глаза: «Неужели Боярчук? Борька Боярчук, сын машиниста Григория Боярчука и жены его тетки Терезы».

— Вы что, раненых не видели? Я сделаю все сам, помогите мне только немного. — Борис откинулся на спину, сдерживая стон, повернулся на бок. — Ну, что вы застряли у входа, давайте вашу сумку.

— Я зараз, зараз, — Степанида словно очнулась от дурмана, засуетилась, стала выкладывать из сумки медикаменты, бинты, вату. Потом наклонилась над Борисом, потянула за окровавленные тряпки. Руки ее дрожали.

— Не бойтесь, я вытерплю, — ободрил ее Боярчук.

Руки Степаниды автоматически делали свое дело, а мысли лихорадочно путались, торопились и никак не могли выстроиться в цепочку воспоминаний.

Сокольчук была старше Бориса лет на пять. Помнила его задиристым пацаном, водившим компанию с ее младшими братьями. Казалось, их судьбы никогда не пересекутся. Степаниду рано выдали замуж, и до войны она жила в другом селе. А когда ее муж По пьяному делу погиб на лесоповале, вернулась в Здолбицу. Сельсовет отдал ей пустующую хату под медпункт. В ней она и поселилась. Из-за того чуть жизни не лишилась.

Как-то вечером нашла на столе записку: «Помни, сволочь краснопузая, что нас выселили ненадолго. Скоро наш верх будет. Уходи из хаты!»

Побежала в сельсовет.

— В милиции сказали, что сынок антисоветчика-националиста Мисюры сбежал из-под стражи. Недавно замечен возле нашего села. — Председатель сельсовета еще раз пробежал глазами записку. — Это его рук дело.

— Куда ж мне теперь? — Степанида растерянно глядела на председателя. — Убьет ведь.

— Долго ему не бегать, поймаем, — вмешался в разговор секретарь партячейки. — Иди, Степанида, домой. В охрану мы тебе комсомольцев дадим. Вон хоть бы Борьку Боярчука.

Несколько дней Борис вместе с Микитой Сокольчуком сторожили ее хату, вооруженные на двоих одним охотничьим ружьем. Старались держать себя степенно, но молодость брала верх: ершились, ругались, спорили, злились, кидались в рукопашную на сеновале, потом мирились, смеялись, обнимались и снова задирались. Степанида, не имевшая своих детей, душой тянулась к ребятам, но разве могли они понять ее.

Потом пришла весть, что Мисюру-младшего поймала милиция, «охрану» с дома Сокольчук сняли.

Но с той поры Степанида начала наведываться к родителям Бориса, надеясь встретить кучерявого сына их и как бы ненароком перекинуться с ним словечком, расспросить о комсомоле, о слухах про войну, попросить за медикаментами в город свозить. И всегда терялась, чувствовала, как вся огнем загоралась, когда оставалась с ним наедине. Места себе не находила. Но открыться не решалась. Все откладывала на потом.

А потом началась война. Оккупация. Неизвестно какими путями, но приходили в село печальные вести о гибели земляков, братьев. Про Боярчука говорили, что пропал без вести летом сорок первого. А после освобождения села Красной Армией старики Боярчуки получили новую весть: сын на фронте, офицер, орденоносец. И вот теперь он здесь, на чердаке у пособника бандеровцев, раненый и неизвестно как сюда попавший.

«Неужели не узнал? — тревожилась Степанида, заканчивая перевязку. — Или делает вид? Но зачем? Идет из-за кордона?»

«Узнала или нет? — мучился той же думой в этот момент и Боярчук. — Если узнала, почему молчит? И можно ли ей верить, если она в доме у лесника. Возница говорил, что это их человек. Их-то их, а и сам оказался сволочью. Попробуй разберись, кто кому служит? Но и не опознать она меня не может. Выдаст. Придется раскрыться, другому она вряд ли поверит. Если вообще поверит…»

— Что ж ты все молчишь… Степанида?

Борис ощутил, как дрогнули ее руки.

— Им служишь или сама по себе?

— А ты? — еле слышно прошептала Сокольчук.

— Домой вернулся. Да, как видишь, не больно ласково встретили.

— А почему здесь, у Пташека? — В голосе у фельдшерицы ненароком прослышалась надежда. И Борис решился.

— Я приехал сегодня утром из Ковеля. Даже предположить не мог, что у вас здесь такая заваруха. Думал, давно все кончилось. — И он рассказал Сокольчук обо всех событиях дня, кроме разговора в районном отделе МГБ.

— Сама понимаешь, и здесь мне отсиживаться придется недолго, — заключил он.

— Пташек уже послал сына в банду, но я могу забрать тебя с собой, — Степанида встрепенулась от одной этой мысли. — У меня лошади, через час будешь в безопасности.

— А ты?

— Что я?

— Разве ты случайно оказалась здесь?

— Нет, — Степанида потупилась. — Пташек сказал, что нужна помощь раненому.

— Ты бывала здесь и раньше?

— Да.

— Значит, ты связана с ними?

Степанида молчала. В глазах ее стояли слезы.

— Заставили, — догадался Борис. — Ладно, потом расскажешь. А теперь давай подумаем, как выпутаться из этой истории.

— Чего проще, — Степанида кивнула на автомат. — Запрешь нас с лесником в хате, сядешь в мою повозку и айда до дому!

— Я не для этого сюда пришел.

— Что ты сделаешь в одиночку?

— Разве нас теперь не двое?

— Нет, — Степанида отрешенно замотала головой. — Они убьют тебя.

— Сведи меня с Сидором, — Борис обернулся, чтобы достать гимнастерку, и увидел в щель крыши перебегающие от дерева к дереву фигурки людей. В то же мгновение скрипучая брама чердака приоткрылась и в щель просунулась голова Пташека.

— Краснопогонники окружают хату, — испуганно проговорил он, напряженно всматриваясь в Бориса.

Степанида не пошевелилась. Пташек поднялся еще на одну ступеньку. Боярчук на всякий случай клацнул затвором автомата.

— Ты що, ты що! — Замахал на него руками лесничий. — 3 нас воны рэшэто зроблять. Их чоловик двадцать.

— Спрятаться есть где? — Боярчук осторожно приник к щели в крыши клуни. — Только быстро, они уже около забора.

— Степо, голуба, тикай до хаты. Скажешь, приехала до мэнэ от хвори лечить. — Пташек начал разгребать сено. — Тут лаз е. Тикай по нему аж до яру. А там в орешнике сховайся и жди. Потом прийдем за тобой.

— Бегите, я сам, — Боярчук начал помогать разгребать сено, незаметно отбросив гимнастерку к выходу.

— Лезь, — Пташек отыскал наконец нужную широкую доску. — Я прикидаю тэбэ сином. Скоришэ!

Скрипя зубами от боли, Борис нырнул в черноту, в дубовый сруб колодца, и, едва не сорвавшись со скользких перекладин лестницы, на ощупь начал пробираться подземным переходом.

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — капитан Костерной застыл на пороге.

— Легок на помине, — Ченцов поднялся ему навстречу. — Присаживайся, Иван сын Петра. Я как раз думал о тебе.

— Никак разбогатею, — Костерной сел в кресло, которое жалобно заскрипело под его могучей фигурой.

— Не скажи, — покосился на кресло Ченцов. — Что у вас произошло вчера? Мне сказали, есть жертвы.

— Да, есть. Разрешите доложить все по порядку?

— Рассказывайте, Иван Петрович.

Костерной пощипал усы и, откашлявшись, начал объяснять.

После обеда, не найдя нигде старшего лейтенанта Боярчука, он выехал в Здолбицу на очередной досмотр.

Все шло как обычно. Капитан, которого в деревне уже многие знали в лицо, шел впереди патруля. Маршрут намечен заранее. Вот дом Елизаветы Швидкой. Есть не проверенные пока данные, что у нее на территории усадьбы схорон.

Дом Швидкой закрыт. На ребристых темно-коричневых дверях замок. Но Костерной знает, что это еще ни о чем не говорит. Делает знак солдатам, и те растекаются по двору. Один из них показывает капитану на легкий дымок, вьющийся из трубы летней кухни.

Точно, хозяйка в подворье, занимается стиркой. В большой плите клокочет пламя, в котле вываривается белье.

Елизавета, женщина средних лет, но отнюдь не средней полноты, прижав к белому переднику бачок, сцеживает из него сметану в глиняные крынки.

— Елизавета Павловна, здравствуйте! — громко приветствует ее Костерной.

От неожиданности та вздрагивает и проливает смета ну на земляной пол.

— А, щоб тебэ, — кричит она, но, уразумев, кто перед ней стоит, мгновенно меняет выражение лица. — Ой, лышенько мое! Чуть не пролила сметану. Напугали вы меня. Может, покушаете?

Костерной неторопливо присаживается на табурет, ставя его так, чтобы загородить собой проход к двери. Ему надо подольше поговорить с хозяйкой, чтобы тем временем солдаты спокойно сделали свое дело.

— С удовольствием выпью сметанки. Я ведь сам деревенский. Знаю толк в молоке. Только много не наливайте. Полкрыночки хватит.

Костерной с наслаждением делает несколько глотков, из-под бровей наблюдая за хозяйкой. А та уже заметила во дворе солдат и челноком засновала по кухне.

— Прелесть! Вот бы мне такую хозяйку в дом. — Костерной не спешит с расспросами, начинает издалека. — А что у вас новенького, Елизавета Павловна? Нет ли о муже каких известий?

— А тож вы не знаетэ, як вин на фронте погиб, — Швидкая подносит фартук к глазам, трет их. — Пропал мой Микола.

— Разве была похоронная?

— Ни, пропал без вести, кажуть. И бумага о том була.

— Вот видите. Может, и отыщется, может, где-нибудь в госпитале…

— Так шо ж ему в том госпитале делать? Уже год прошел, як война кончилась.

— А если увечье тяжелое и он не хочет вам писать?

— Ой, боженьки ты мой! Та по мэни хай вин без рук, без ног, лишь бы рядом со мной находился… Он у меня хороший был мужик, — и Швидкая в голос заревела, не стесняясь капитана. — Никто теперь не поможет. Даже слова доброго сказать, детей обласкать некому.

— Война, — Костерному уже жаль эту женщину, и, чтобы как-то сгладить свое непрошеное вторжение, говорит: — У меня в Сталинграде два брата погибли. Это уже точно установлено. Могилы только нет. Летом вот думаю поехать, хоть братской поклониться. Может, и они среди тех тысяч захоронены.

— Трясця ее матери, эту войну!

Обыск во дворе у Швидкой результатов не дал. Выходит — ложный донос. Сводят счеты с красноармейскими вдовами. А что волновалась, так где-нибудь мешок картошки припрятала от налога, чтоб детей прокормить, на сало или муку обменять.

Недалеко от дома вдовы улица делает крутой поворот. Справа за густыми вербами весь в зелени небольшой пруд, или, вернее, затока, образовавшаяся от талого снега и воды, сбегающей сюда с мелководной речки Устьи.

В стоячей заводи с радостным гоготанием ныряют утки, на протоке белыми эскадрами плавают гуси. Несколько подростков молотят босыми ногами мутную воду у берега, плетеной корзиной процеживая взбаламученную жижу. Время от времени в корзину попадаются маленькие линьки и щурята. Пацаны с визгом выбрасывают их на траву и перекладывают в сумку от противогаза.

— На уху пригласите? — продравшись сквозь лозу, Костерной подходит к ребятам.

Веселье затихает. Подростки настороженно смотрят на вооруженных солдат. С чем пожаловали они в деревню? И солдаты явно неуютно чувствуют себя под взглядами детей. Ефрейтор Алимов, самый молодой среди патруля, достает из кармана несколько карамелек и протягивает наугад мальчишкам. Те переглядываются и выходят из воды.

— Ну так как, приглашаете на уху? — опять спрашивает Костерной.

— Приходьте, — отвечает за всей старшой. — Только у нас соли нема.

— Это мы исправим, — Костерной присаживается на корточки, разглядывает рыбу. — Попросим соли у старшины. Напишем ему записку.

— У меня карандаш есть, — говорит с ног до головы заляпанный тиной малец, — и резинка.

Порывшись в карманах, он достал огрызок карандаша и ученическую резинку. Костерной увидел сразу: на одной ее стороне искусно ножом вырезан трезуб. Не подавая вида, капитан пишет записку старшине, сразу читая запись ребятам: «Выдать соли, хлеба и пару банок свиной тушенки».

— Тушенку в уху не кладут, — хохочут пацаны.

— Это мы на тот случай, если ухи на всех не хватит!

— Хватит, мы еще рыбы наловим.

— Ну, тогда посылайте гонца к нашему старшине. Он возле машин на площади. — Костерной поднимается и как бы между прочим спрашивает: — Кто это так ловко режет на резине?

— Если вам нравится, берите, — простодушно скалятся мальцы. — Нам еще немой даст.

— А где живет ваш немой?

— В конце села за ветлами большой дом под красной черепицей, — тычут пальцами в нужную сторону пацаны. — Только стучите сильнее, у него мать-старуха тоже глухая.

Дом действительно имел внушительные размеры. Огорожен добротным частоколом. На колодце, на каменном погребе пудовые замки. Двери сараев и клуни держит крепкий дубовый брус. Не любят в доме чужого догляда.

Солдаты стучат в дверь, но им никто не открывает. Сержант бьет прикладом в ставни.

Через минуту за дверью послышался шорох, скрипнул засов. В дверном проеме показалась старуха лет восьмидесяти.

— Кого трэба? — Ее выцветшие глаза слезились.

Сержант отстраняет ее плечом и первым входит в дом. За ним быстро проходят остальные. Старуха крестится и охает.

В просторной кухне русская печь, большой стол покрыт вышитой скатертью, на широкой лавке полосатое домотканое рядно. В углу обвешанные рушниками образа. Пахнет хлебом и самогоном с чесноком.

— Бабуся, — зовет Костерной. — Будем делать у вас обыск.

— Чего искать-то у старого человека? — Старуха снова крестится.

Но обыск уже начался. По знаку капитана маленький юркий татарин Рустамов отодвигает металлическую заслонку в печи и головой лезет внутрь, простукивает там камни.

Алимов пробует открыть массивный шкаф в горнице. Дверцы заперты.

— Где ключ? — спрашивает у хозяйки.

— У сына, — пятится та из комнаты.

— А сын где? — спрашивает Алимов, ковыряясь в замке.

— В селе где-то…

— Сейчас откроем, товарищ капитан, — улыбается Алимов. — На гражданке и не такие приходилось откупоривать.

— Матка боска ченстоховска, — шепчет старуха.

— Не беспокойся, мамаша! Будет цел ваш шкафчик!

Створки шкафа распахиваются, и одновременно оттуда гремят выстрелы В ответ автоматные очереди. Из шкафа вываливаются два тела. А на полу, зажав ладонями живот, корчится Алимов.

— Невесело. — Ченцов первый раз прервал рассказ Костерного. — Еще одна жизнь на нашей, капитан, с тобой совести. Трупы опознали?

— Труп один. Второй бандит в госпитале. Врач говорит, будет жить.

— Допросил?

— Там у него уже Медведев.

— Добре. Ну, а дальше что было?

— Потом мне доложили, что слышали перестрелку за мельницей. Я выехал туда. Вот тут-то и началось самое интересное…

Прочесали лес перед мостом, результатов никаких. Перебрались за реку. И почти тут же наткнулись на застреленного мальчика, а чуть дальше подобрали труп молодого парня, по всем приметам — боевкаря из банды. Убит из немецкого автомата. Документов, конечно, и свидетелей никаких. Единственное, что установили: в момент гибели бандит находился или на повозке или возле нее. Куда делась или кто забрал — понятно. А вот кто и зачем стрелял — вопрос. Наших в том районе не было. Выходит, бандит застрелил бандита? И бросил труп на дороге? Тоже не очень-то похоже на действительность. Мальчонка-пастушок скорее всего пострадал случайно.

Решили устроить засаду. Никого. А тут, ближе к вечеру, фельдшерица из Здолбицы, Сокольчук, подкатила. Говорит, на вызов к больному леснику едет. Я сразу сержанта Подоляна с отделением за ней следом посылаю: взять усадьбу в кольцо и держать ухо востро. Как чуял, что не простой это вызов. Сокольчук давно у меня на примете была. И капитан Смолин видел ее в станционном буфете. Больно она охоча стала на дружбу с его кралей. Кстати, я бы проверил, не здесь ли ключик к секрету об утечке информации из одного интересного учреждения?

— Не отвлекайтесь! — Ченцов нарочито сухо пресек намек Костерного, хотя сам уже думал об этом.

Подполковник не любил обсуждать с другими то, чего сам еще до конца не понял и в чем не определил своей позиции.

Но капитан Ченцова понял по-своему.

— Есть не отвлекаться! — и подобравшись, начал коротко пересказывать события дальше. — Оцепили лесничество, произвели обыск. Кроме лесника Пташека и Сокольчук, в усадьбе никого не было. В клуне на сеновале сержант Подолян обнаружил окровавленную офицерскую гимнастерку с приколотыми двумя орденами Красной Звезды и полным комплектом документов в кармане.

— Боярчук? — начальник районного отдела МГБ аж привстал со стула.

— Так точно, старший лейтенант Боярчук, — не моргнув глазом, подтвердил Костерной и выложил на стол удостоверение личности и комсомольский билет пропавшего офицера.

— Тка ак, Иван Петрович! — Ченцов встал и взял в руки документы Бориса. — С гобой не соскучишься! Может быть, ты и Боярчука нашел?

— Чего нет, того нет. Все перерыли, все перетряхнули.

— Что показал Пташек?

— Божится, сукин сын, что в глаза никого не видел.

— И ты поверил?

— Как же, пусть карман держит шире. Сын у него — связным в банде, это я точно знаю.

— Засаду оставил?

— Бесполезно. У них наверняка существует система предупреждений об опасности. Кое-чему они хорошо научились у партизан.

— Тогда едем.

— Куда?

— В лесничество. Если Боярчука убили, то захоронили где-то поблизости. Если оставили живым, значит, увели в банду.

— И подбросили нам гимнастерку с документами?

— То есть…

— Не знаю пока, но думаю, гимнастерку нам оставили не случайно.

— Дал нам знак и заодно избавился от документов?

— Слишком тонкая игра для дивизионного разведчика.

— А вдруг?

— Чересчур много других «но»!

Ченцов еще раз перелистал документы Бориса, словно хотел прочесть что-то новое. Мысль о том, что Боярчук имеет реальный шанс выйти на след банды, поглощала пока все остальные, такой уж она была желанной. Но Костерной прав: слишком много неясного в этом эпизоде. «Эпизоде!» — Ченцов усмехнулся про себя: «Как же, уже оформил дело и прорабатывает эпизоды! А того, кто дело закрутил, нет как не было».

— Считаю, Пташека надо арестовать в любом случае. — Ченцов убрал наконец документы в сейф. — Тогда Боярчук сможет безбоязненно ссылаться на лесника.

— А Сокольчук?

— С этой дамочкой я поработаю сам, — и тут же по внутренней связи попросил: — Фельдшера Сокольчук Степаниду…

— Васильевну, — подсказал Костерной.

— Васильевну из села Здолбицы пригласите вечером в отдел на беседу, ну, скажем, на предмет необходимости строгого учета и хранения медикаментов в сельских медпунктах. А для пользы дела и из других сел медработников пригласите. Пусть с ними капитан Смолин побеседует.

— К какому часу доставить? — уточнил дежурный.

— Не доставить, а пригласить, да не самим, а через председателей сельсоветов. Время… — Ченцов посмотрел на часы, спросил Костерного: — К пяти, я думаю, управимся?

— Если не заставите перекапывать всю усадьбу…

— Пригласите к восемнадцати ноль-ноль, — приказал Ченцов.

— Есть! — аппарат щелкнул и отключился.

Ченцов проверил свой пистолет, повертел в руках, будто думая, куда бы его положить, но сунул, откуда и вынул, в карман широких галифе. Костерной при этом демонстративно отвернулся к окну: при нем неразлучно находился автомат. В другое оружие он не верил.

Вышли на крыльцо. Ченцов пригласил капитана в свою «эмку», хотелось поговорить по дороге о Боярчуке. Но Костерной службу знал твердо.

— Вместе нас и пришьют, коли на засаду напоремся, — извиняясь, напомнил он подполковнику прописную истину солдата. — Я впереди на своем грузовике поеду. Лейтенант Петров позади.

И, пожав плечами в ответ на ухмылку Ченцова, добавил:

— Как сами учили, Василий Васильевич!

Перед Сидором поставили раскрытый чемодан Боярчука, вытряхнули нехитрые пожитки из солдатского вещмешка: две банки с тушенкой, папиросы, фляжка, складной нож, вобла, алюминиевая кружка, пачка чая, завернутое в газету сало, чистые портянки да пара ношеного белья. В чемодане — парадная форма старшего лейтенанта Советской Армии, новые хромовые сапоги, два отреза добротного сукна, женский цветастый платок и бутылка водки под красной головкой.

— И это все? — Сидор обернулся к дверям землянки, где стоял возница Семен. Огромный синяк под глазом говорил, что с ним уже по-свойски «побеседовали» люди сотника.

— Все, — еле слышно пролепетал старик.

— Это барахло за четверых моих хлопцев? — Сидор со злостью швырнул на пол офицерский китель. — Петлю ему!

Двое бандеровцев подхватили сразу безвольно обмякшее тело старика и поволокли наружу.

— Зря погорячился, старик еще пригодился бы нам, — из темного угла землянки вышел высокий человек в форме офицера Советской Армии, но в мазепинке с трезубом на голове. — Никуда не денется от нас этот молокосос.

Он подошел к столу, одним ударом ладони по донышку вышиб из бутылки пробку, понюхал водку и вдруг, закинув голову, разом опорожнил бутылку. Сидор остолбенело глядел на него с минуту, потом передернулся весь, будто сам выпил водки, и, скрывая раздражение, тихо сказал:

— Кого казнить, кого щадить, то я сам знаю.

— Ну, понес!

— Молчать! — Сидор ударил ладонью по столу, но постарался взять себя в руки. — Я давно замечаю, что ты, Гроза, морду на сторону воротишь.

Гроза, казалось, мало прореагировал на сказанное в свой адрес. Он спокойно резал немецким тесаком боярчуковское сало и ел его с кончика ножа.

— Ты думаешь, вышел из-под контроля? — продолжал Сидор. — Смотри, не выйди из доверия!

— Зарекалась ворона дерьма не клевать, — с убийственным спокойствием отвечал Гроза. — Попробуй лучше сала!

— Мабуть, приказать вздернуть и тебя, так, на всякий случай? — сотник напряженно засмеялся, поедая глазами помощника.

— Можешь не дергаться, — икнув, отвечал тот. — На такого видного борца за вильну соборну Украину никто не покушается. — И вдруг рука его, занесенная с ножом над салом, застыла.

Сидор насторожился:

— Ты чего?

— Газетка! — удивленно проговорил Гроза.

— Какая газетка?

— Газетка Левки Макивчука, — Гроза вытащил из-под сала промасленный листок газеты «Зоря».

Если бы знал Боярчук, какую бесценную службу окажет ему смятый листок националистической газетенки, подобранный им в Польше на вокзале, когда, прощаясь с госпитальными друзьями, они закусывали на чемоданах. Присели, достали припасы, а подстелить нечего. Рядом поляки на узлах сидели. Они и протянули офицерам газету. «Для подстилки пойдет!», — глянув на заголовок, решили фронтовики. В ту газету и завернул потом недоеденное сало Борис.

— «„Зоря“. Вильна украиньска газета для украинцив», — прочитал Сидор. — Ну, и что такого?

— У советчика наша газета? Ты помнишь, как их за немецкие листовки к стенке ставили? Думаешь, у них что-то изменилось?

— Мог взять, чтобы завернуть продукты.

— Где взять? В киоске купить?

— И что мыслишь?

— Я не мыслю, — с оттенком некоторого высокомерия проговорил Гроза, — я анализирую. Сопоставь факты: газета — раз, от краснопогонников зачем-то сховался, когда те пожаловали к Пташеку, — два! Тебе это о чем-то говорит?

— Про это я и без тебя знаю, — отмахнулся Сидор, на самом деле немало уязвленный сообразительностью помощника. — Не молокосос это, как ты решил поначалу, а птица иного полета.

— Вот я пощупаю ту птичку, тогда узнаем…

— Нет, — резко оборвал его Сидор. — Твои болваны и так уже изрядно влипли. Я сам займусь этим делом. А ты берись за маслосырозавод. В постое скоро жрать нечего будет.

— Яволь! — Гроза дурашливо козырнул и вышел.

«Он становится особенно развязным, — думал Сидор, — когда в постое нет Прыща. Знает, сволочь, что одного слова СБ достаточно, чтобы перечеркнуть все его заслуги перед нашим движением. Да и кто знает Грозу в центральном проводе? Для высшего руководства УПА существую только я — Сидор. Остальные — мои люди!»

В организацию украинских националистов Сидор вступил еще до войны. И уже тогда слыл бесстрашным боевиком. Вместе с Василем Мизерным принимал участие в 1934 году в ликвидации министра внутренних дел Польши Бронислава Перацкого, после чего под фальшивой фамилией удрал через Данциг в фашистскую Германию. Там прошел специальную подготовку в диверсионно-штабных школах абвера.

В сентябре 1939 года вместе с фашистскими войсками вернулся в Польшу, участвовал в массовых репрессиях и расстрелах патриотов. Его преданность была вознаграждена, и в 1941 году Сидор назначается помощником военного коменданта уездной полиции в Карпатах.

По поручению руководства УПА он усиленно занимался формированием отрядов из украинских полицаев и националистов, бежавших в Карпаты от Красной Армии, непосредственно руководил их переподготовкой.

После освобождения от фашистов Западной Украины Сидор с обученной сотней прорывается на Восток, чтобы по приказу абвера действовать в тылу советских войск. Вместе с такими же сотнями Бурлака, Бродяги, Байды, Бурого через карпатские ущелья уходит он к Черному лесу.

Кровавым следом пролег тот путь. Но рейд их закончился разгромом зимой сорок четвертого — начала сорок пятого года. С остатками своей сотни Сидор бежал под Ровно, где и встретился с боевкарями Грозы.

Долго они действовали без связи с центром. Потом Сидор решился: послал по знакомому только ему адресу в Польшу Степаниду. Он так надеялся на приказ центрального провода — уйти на Запад. Но Степанида привезла иные вести. Сидору без обиняков дали понять, что он нужен «движению» не в Мюнхене, а на «землях».

И тогда Сидор понял, что чем дольше он будет «воевать» на Украине, тем больше долларов получат руководители ОУН на далеком Западе. А он? Что получит он? Петлю, которую все туже сжимали вокруг него чекисты? Прощение, которого никогда и ничем не заслужить ему у народа? Пули, если и дальше продолжать сопротивление?

Как ни рассуждай, а конец его на этой земле ждал один. А ведь с тем золотом, которое он награбил за эти годы, он мог бы еще хорошо пожить, скажем, где-нибудь на берегу теплого залива в Латинской Америке, где его не достанут ни свои, ни чужие.

Вначале он надеялся на Грозу, которому доверил место, где припрятал часть золотой казны, и который мог в критический момент ее вывезти. Но в последние дни его помощник — бесстрашный до безрассудства головорез, хитрый и матерый убийца — начал выходить из-под контроля, как, впрочем, и многие другие. Сидор чувствовал: близится крах их дела, — и поминутно ждал взрыва.

Но и сам он был опытным организатором, знающим цену силе и страху в сотне. Поэтому только весной он уже повесил пятерых строптивых и ослушавшихся его приказа. Сегодняшний старик был шестым.

Однако держать в уезде бандеровцев становилось все труднее. Нужны были какие-то крупные акции, которые бы подняли дух сотни и отвлекли людей от крамольных мыслей. Одной из них должна была стать операция по уничтожению маслосырозавода в Здолбице, потом — ограбление почтового поезда. А между делом Сидор искал себе новых помощников.

В землянку втолкнули избитого до неузнаваемости Петра Ходанича. Парнишка еле держался на ногах. Сидор махнул охранникам, и те вышли.

— Жить хочешь? — спросил сотник.

Ходанич молчал.

— Тебе что, язык отрезали?

Парень отрешенно помотал головой. Сидор обошел вокруг него, подтолкнул к столу:

— За одного битого знаешь, сколько дают?

— Знаю. Меня один раз уже немцы учили.

— Выходит, не доучили, если до сих пор не разобрался, кто есть кто.

Сидор насильно усадил парня за стол, налил стакан самогона.

— Пей!

— Все одно пристрелите. — Парень отпил, захлебнулся, закашлялся. У него из носа пошла кровь.

— Теленок! — Сидор налил себе самогона, крякнув, выпил. — Будешь меня слухаться, останешься цел. Нет — петлю на шею и на сук!

— Немцам не служил и вам не стану.

Сидор промолчал, будто не слышал слов парня. Решил бить наверняка.

— Вчера утром прямо в своем кабинете убит секретарь райкома Черноус, — проговорил он, стоя за спиной Ходанича. — Надеюсь, тебе эта фамилия знакома?

— Убит товарищ Черноус? — с ужасом переспросил Ходанич.

— Есть предположение, что священную месть совершил часовой, сумевший скрыться после убийства. Ты не знаешь, кто стоял в охране? МГБ разыскивает якогось Петра Ходанича.

— Нет, я не верю. — Парень схватился за голову. — Не верю!

— Завтра тебе принесут газету с некрологом. Сам понимаешь, почта у нас трошки запаздывает.

— Убейте, убейте меня! — С парнем началась истерика.

— Ей, Сирко! — сотник позвал своего адъютанта. Тот с недовольной физиономией появился в дверях.

— Вытащи его на улицу, — приказал Сидор, от которого не укрылось настроение адъютанта, — отлей водой и сведи в бункер к Балябе. Скажешь, отвечает за коммуняку головой. Но бить больше не дозволяю.

— Навищо вин нам спонадобився? Лышний рот.

— Ты, Сирко, морду не криви, а то я тебе ее в другую сторону перекошу. Робы, що приказую!

— То, мени що! — Адъютант схватил Ходанича и поволок к выходу. — Будет исполнено!

Сидор выпил еще стакан самогона, лег на топчан и укрылся с головой полушубком. Но густой кислый дух овчины щипал ноздри. Сотник откинул полу и перевернулся на спину. Неизвестный человек, укрывшийся в лесничестве, не шел у него из головы. Можно было бы послать туда Грозу с боевкарями, но что-то подсказывало Сидору: не торопись, человек тот сам будет искать встречи с тобой. Зачем? Сидор начал перебирать мысленно все варианты и не заметил, как заснул.

Спал и не ведал, что в эти самые минуты Гроза и Баляба с пятью бандеровцами шли к лесничеству, решив самим проверить того, кто порешил их сподвижников.

— Подай грибов! — Баляба налегал на жареную поросятину. — Да горилки щэ принеси. Не каждый день у тебя такие гости.

Пташек крутился вокруг стола, подавал закуску, наливал самогон из пузатой четверти. Не пожалел, зарезал для пана Грозы молодого кабанчика, не жалел и спиртного. А им все мало: вот уже второй час пошел, как чавкают без устали.

Дом лесника был «крышей» самого Сидора. Являться сюда боевкарям из сотни было строго-настрого запрещено. Еще бы, наверняка думал про себя каждый бандеровец, пришедший сюда с Грозой, такой кладезь: они в лесу голодают, а здесь стол ломится от колбас, окороков, птицы. Не зря сотник не берет в лесничество даже Сирко: один желает всем пользоваться! Вот и весь секрет этой явки.

Баляба чувствовал настроение боевиков, но вида не подавал, искоса поглядывал на Грозу. Казалось, тот думает о том же. Но помощник Сидора был озабочен иными мыслями.

Оказывается, они шли сюда напрасно: раненого старшего лейтенанта увезла с собой Степанида в тот же вечер, как только солдаты ушли из усадьбы. Как ни пытался узнать Пташек, фельдшерица даже намека не дала, куда они поедут. Сын лесника был в сотне, поэтому сообщить о случившемся не успел.

Гроза не очень доверял леснику, как, впрочем, и всем приближенным к Сидору людям. Пташек мог дать им сегодня не полную информацию. Но главное, Грозе было непонятно участие в этой странной истории Степаниды.

Что, если она знает этого человека и встречалась с ним раньше? Семен говорил, что офицер просил подвезти его до Здолбицы. Но сам возница его не помнил среди местных. Выходило, что офицер мог ехать в Здолбицу к… Степаниде?!

От одной этой мысли Грозу бросило в жар. Он вспомнил, что Сидор посылал с каким-то тайным заданием Степаниду в Польшу. Для связи? На кой леший ему связь, когда все летит к черту. Гораздо удобнее сейчас действовать самостоятельно. Побить как можно больше коммунистов и смыться отсюда. Украина большая. На их век краснопузых хватит. А играть в освободительную войну, как Сидор, Грозе было несподручно, хлопотно.

Но почему продолжает эту игру сотник? Неужели искренне верит? Тогда зачем припрятал золотишко? Нет, Сидору Гроза не доверял.

По всему выходило, что ждал сотник не курьера центрального провода из-за кордона, а человека, который сам мог вывести сотника за кордон. Не был ли этим человеком столь загадочный «старший лейтенант»? Но в таком случае экипировка его была столь тщательно продумана, что за ним угадывалась сильная, хорошо осведомленная и прекрасно вышколенная организация. Такой поворот дела путал все карты. Когда-то Гроза знал только одну такую организацию — абвер. Теперь его не было.

«Что ж, — решил для себя Гроза, — по крайней мере, я теперь уверен, что сотника трогать пока не стоит».

Первым шум машин услышал Баляба.

— А ну, цыц! — зашипел он, хватаясь за автомат. — Облава!

— Не можэ буты, — Пташек выронил из рук недопитый стакан.

Гроза мгновенно оценил опасность. Машины были уже в двухстах метрах от усадьбы. Еще минута, и они будут у ворот. Выбив ногой раму, он, не целясь, полоснул автоматной очередью в сторону машин. Знал: у водителей сработает рефлекс остановки.

Этой минуты им хватило добежать до клуни. Тут их и накрыли плотным огнем солдаты.

Пьяные бандеровцы стреляли плохо. Огонь же со двора усиливался с каждой секундой. Два ручных пулемета прошивали стены сарая навылет. Со всех сторон на бандитов падала деревянная крошка, сено, труха. Завизжал и схватился за ногу Пташек. Рухнул с простреленной головой один бандеровец, схватился за грудь другой.

— На горыщэ, на чердак, — кричал Пташек. — Там хид в кутку пид сином.

— Баляба! — Гроза подставил плечи, помог взобраться боевику на стропила. — Шукай, мать твою…

Еще один бандит выронил из рук автомат. Теперь только трое вели бешеный огонь из щелей клуни. Как волчок крутится, прыгает, падает, стреляет Гроза.

— К дверям, к дверям не подпускайте, — кричит он бандеровцам.

Но поздно: у дверей рвется граната, а в образовавшийся проем летят еще две.

— Знайшов! — сквозь грохот слышит Гроза голос Балябы сверху.

Он вскакивает, оглядывается. Все убиты, кроме Пташека. Нет времени поднимать его наверх обезноженного. Но и оставлять такого свидетеля чекистам нельзя. Это понимает и Пташек. Какое-то мгновение они смотрят друг другу в глаза.

— Езус Мария! — крестится лесник и вздрагивает, прошитый пулями.

Закинув автомат за спину, Гроза подпрыгивает, хватается за балку и, подтянувшись на руках, исчезает на чердаке.

Стрельба стихает. Подполковник Ченцов проходит во двор и, осмотревшись, усаживается на крыльцо дома. Солдаты выносят из сарая трупы бандитов и кладут их вдоль забора в тени. Шесть трупов. Опознан только один — лесник Пташек. Костерной стоит возле него.

С чердака клуни высовывается сержант Подолян:

— Товарищ подполковник, здесь стены двойные и между ними лаз уходит под землю.

— Проверить! — Костерной бежит к сараю.

— Как же, ищи ветра в поле, — говорит Ченцов и лезет в карман за папиросами.

Разговор с Сокольчук ничего нового не дал Ченцову. Как и предполагалось, она говорила только про вызов к больному леснику, охотно поясняла, чем тот болел и сколько раз приходилось ей бывать в лесничестве. Никаких посторонних людей и ничего подозрительного она там не замечала. Сына Пташека видела крайне редко, он все время был занят делами по хозяйству. Только один вопрос Ченцова: «Зачем она возит с собой так много медикаментов сразу?» — вызвал у нее некоторое замешательство, но лишь на минуту.

Допрашивать ее официально пока не имело смысла. Спрашивать о гимнастерке Боярчука тем более. Ченцов как можно любезнее распрощался с Сокольчук и просил сообщить им, если кто-то проявит интерес к ее лекарствам. Конечно же, она обещала.

«Да и глупо было бы поступить иначе, — думал Ченцов после ее ухода. — В принципе, они все давно готовы сотрудничать с советской властью и помогать нам, но страх… Парадоксально, но одинаково страшно и тем, кто молчит, и тем, кто говорит».

Ченцов достал из сейфа папку с протоколами последних допросов и нашел там докладную Костерного об обыске в усадьбе лесника. Прочел:

«Вопрос: Гражданин Пташек, вы сотрудничаете с украинскими буржуазными националистами?

Ответ: Я получаю зарплату от советской власти.

Вопрос: Вы не ответили по существу.

Ответ: Я ни с кем не сотрудничаю, я честный человек, живу сам по себе.

Вопрос: Как же тогда объяснить, что вас посещают бандеровцы?

Ответ: Я родился в лесу и всю жизнь прожил в лесу. И всегда ко мне заглядывали люди, кто воды испить, кто обогреться. Разве человеку в глухом лесу можно отказать? Особенно много люду появилось в наших дебрях в годы войны. Приходили партизаны, приходили подпольщики, беженцы, окруженцы, разведчики, десантники, окромя немцев да полицаев, конечно. Не знаю, как и уцелел. Наверное, потому, что ни разу не довел Иисус встренуться здесь и тем, и другим зараз. А в конце войны, уж когда нас Красная Армия освободила, новые люди в лесу объявились — стрелки великого Степана.

Вопрос: Бандеровцы?

Ответ: Да. Разве я мог не пустить их в дом? Да они б меня повесили на воротах! И кто бы защитил меня здесь? Никто…

Вопрос: Почему не заявили властям, что лесничество посещают бандеровцы?

Ответ: Властям? Вы здесь раз в полгода появляетесь, а бандиты в лесу каждый день. Я бы и дойти до вас не успел…

Вопрос: Чью окровавленную гимнастерку нашли у вас на чердаке сарая?

Ответ: Не ведаю. Я третий день хворый лежу, с постели даже по нужде подняться не мог. Может, кто и был на подворье в эти дни, не слыхал.

Вопрос: И собака ваша не чуяла? Молчала?

Ответ: Наверное, с сыном приходили, потому и молчала.

Вопрос: Ваш сын в банде?

Ответ: Какое там! Он лес хорошо знает, вот и таскают мальца за собой. А не пустить нельзя, прибьют…

Вопрос: Итак, почему вы два года не сообщали нам, что связаны с бандитами?

Ответ: А вы почему два года меня о том не спрашивали? Ни разу никто не поинтересовался, каково мне здесь было, сколько слез пролито, сколько страху перетерплено…»

Ченцов дважды перечитал последние строчки. Страх? Но ведь именно страх заставил бы такого мужика, как Пташек, узнать, кто прячется на его сеновале. Нет, не все так, как рассказывает лесник. Вернее, рассказывал. И многое, наверное, еще мог рассказать…

Теперь одна надежда оставалась — на раненых бандеровцев, что были в нашем госпитале.

За окном кабинета опустилась темень. Один за одним загорался, свет в окнах домов напротив. Люди возвращались с работы. Возвращались к домашнему очагу. Ченцову идти было некуда. После отъезда жены он ни разу не ночевал в своей казенной квартире. Тоска брала за горло. Мучили нехорошие предчувствия. Теперь же, когда он узнал от Пашки Снегирева правду, мысль о доме стала невыносимой. А ведь он так любил свой дом! Мечтал когда-нибудь вернуться в родную деревню, отстроить с Ульяной отцовский пятистенок, развести сад. Сад детства! Он хорошо его помнил. Даже кисло-сладкий привкус аниса ощущал во рту, когда приходили на память воспоминания…

В дверь осторожно постучали.

— Разрешите, товарищ подполковник? — Следователь Медведев нерешительно остановился на пороге.

— Из госпиталя? — догадался Ченцов. — Есть новости?

— Один из раненых, то есть я хотел сказать, один из бандитов, Григорий Матвейчук, хочет дать показания.

— И в чем же дело?

— Он хочет дать их только подполковнику Ченцову лично.

— Опасается за свою жизнь? Не верит в советский закон?

— Я беседовал с ним дважды. Он боялся допросов с пытками, думал, я пришел забрать его в тюрьму.

— Хорошо, завтра утром я буду в госпитале.

— Извините, товарищ подполковник, но Матвейчук очень плох. Ранен в грудь и в живот. Врачи гарантий не дают.

— Вызывайте машину, — Ченцов посмотрел на часы.

Скоро должны были звонить из Москвы, Василий Васильевич с надеждой посмотрел на телефон, подождал еще какой-то миг и, скрипя зубами, загоняя обратно рвущуюся наружу боль души, поспешно вышел из кабинета. На ходу приказал дежурному:

— Будет прямой из Москвы, запиши слово в слово, до буквы!

— Есть! — переглянувшись с Медведевым, очумело ответил дежурный.

В машине Ченцов попросил следователя рассказать о Матвейчуке.

— Я прибыл в госпиталь сразу же, как позвонил Костерной, — начал обстоятельно пересказывать Медведев. — В палате, где лежал раненый бандеровец, дежурил молодой солдат. Боец по моей просьбе вышел в коридор. Я сел на табурет. Раненый лежал вверх лицом с закрытыми глазами. Дыхание его было тихим. Но, судя по тому, как подрагивали мускулы на его лице, он не спал. Я спросил:

— Сколько вам лет?

Раненый молчал. Только чуть глаз приоткрыл.

— Вам лучше? Нужна какая-нибудь помощь?

Снова молчание. Я ждал. Бандеровец, наверное, понял, что я не собираюсь уходить, открыл глаза, недружелюбно скользнул по мне взглядом и уставился в потолок.

— Я следователь местного отдела МГБ Медведев, хотел бы с вами побеседовать, если вы в состоянии разговаривать.

— Ни о чем говорить я не буду, — хриплым, напряженным голосом проговорил, наконец, арестованный.

— Вы умеете читать?

Видимо, бандеровец не, ожидал такого вопроса.

— Ну, умею, — настороженно протянул он.

— Я оставляю вам Указ правительства об амнистии тем, кто еще ведет борьбу против Советской власти. Согласно Указу, лицо, добровольно явившееся с повинной, будет освобождено от уголовной ответственности.

— Вытри задницу своей писулькой! — истошно выкрикнул бандит и зажмурился, ожидая удара.

— Указ я положу на тумбочку, — как можно спокойнее сказал я и вышел, шепнув дежурному солдату, чтобы держал ухо востро. — А утром, — продолжал рассказывать Медведев, — мне позвонил врач и просил приехать. Матвейчук требовал свидания с начальником райотдела МГБ. Вы были на выезде, поехал я один.

— Я просил начальника, — сразу начал Матвейчук, когда увидел меня.

— Должен же начальник знать, с кем ему встречаться, — пошутил я.

— Хорошо, запиши, — согласился бандеровец, — но показания я буду давать только самому подполковнику Ченцову.

— Вы даже знаете, как величают нашего начальника?

— А вы все за дураков нас держите?

Я достал бумагу и ручку:

— И так, имя, фамилия и все остальное по анкете…

— Василько Матвейчук, 1924 года рождения, местный, здолбицкий. Можете справиться у моей сестры Кристины Пилипчук. Муж ее был со мной в сотне у Сидора. Убит в 1944 году, еще в Карпатах.

— Расскажите о своей семье.

— У нас была большая семья. Одних детей одиннадцать душ. При панской Польше отец и четверо братьев работали на лесозаготовках. Заработки были — кот наплакал. Отец вместе с братьями решил поискать счастья в Канаде. Где они, до сих пор не ведомо. Двое средних, Василь и Петро, ушли в Красную Армию, на войне сгинули. Мать и две сестры померли от тифа. Остались мы с Кристей. В сорок третьем ее сосватал полицай Аверьян Пилипчук. Не с голоду же было ей подыхать. А когда Красная Армия стала приближаться к нашим краям, пришли ко мне Аверьян и с ним еще трое. «Собирайся», — говорят, — «Куда?» — «Пойдешь с нами бороться за вильну Украину. Или ты москалям служить намылился?» А сами автомат под ребра тычут. Собрался я и пошел. А что было делать?

— Принимали вы участие в бандитских операциях?

— Осенью сорок четвертого года в селе Успенском мы взяли председателя сельсовета Макара Стийкого. Руководил операцией подручный Сидора Баляба. Он и приказал пытать Макара, когда тот отказался сотрудничать с нами. Потом на глазах Стийкого изнасиловали его жену и застрелили двух малолетних детей. По-моему, Макар рехнулся умом тогда. Заперли его в доме, облили бензином и сожгли.

— Вы лично что делали?

— Дом жег.

— Еще?

— Уже в сорок пятом наткнулись мы случайно в одном селе на госпиталь для выздоравливающих. Костыли, коляски и ни одного ружьишка на всех.

— Ну, и…?

— Перестреляли. И раненых, и врачей, и местных, кто им помогал.

— Кто командовал?

— Сам Сидор. Вот тогда нас и накрыли войска. От сотни человек двадцать осталось. Всех бы побили, да Баляба вывел потайными тропами.

— Ваша сестра Кристина связана с бандой?

— Иногда провизией помогает, но нас не любит. Малец у нее на руках остался.

Об остальном разговор решили перенести на вечер в присутствии Ченцова. Матвейчук сказал, что знает некоторых сельчан, которые являются осведомителями Сидора. Причем «беспроволочный телефон» имеет подстраховочную «линию», что позволяет главарю банды сличить информацию.

Машина проехала во двор госпиталя и, круто развернувшись, остановилась у приемного отделения. С дежурным врачом прошли к палате.

Ченцов приоткрыл дверь и замер. На полу с ножом между лопаток лежал солдат-охранник. Матвейчук с перерезанным горлом уже давно посинел.

Ченцов слегка посторонился и пропустил в палату Медведева и врача.

— Кому вы говорили о допросе? — спросил он следователя.

— Капитану Смолину.

— Как мог проникнуть в палату посторонний?

— Окно закрыто, значит, через дверь.

— Почему пустил часовой — Часовой пропускал только медиков, — сказал врач.

— Выходит, он был в белом халате.

— Вы предполагаете, что кто-нибудь из наших? — с ужасом спросил дежурный врач.

— Для ваших это слишком топорная работа, доктор. Но без вашей халатности не обошлось, — строго проговорил Ченцов и направился к выходу.

— Что же делать? — еле выговорил врач.

— Велите для начала произвести вскрытие, — невесело посоветовал ему Медведев, уже приступивший к составлению протокола осмотра места происшествия.

«Бом! Бом! Бом!» Три дня несется над Здолбицей колокольный звон: село празднует пасху. Много люду толпится возле церкви. Мальчишки обмениваются крашеными яйцами, нищие собирают подаяния, старухи усердно суют им сдобу, деньги. Многие приходят сюда просто так, на людей поглядеть, перекинуться словечком с давними знакомыми, обсудить новости. Ну, а нарядные девки себя показать редкому жениху.

Не меньше народа было в те дни и на улицах села. Приезжие ходили по домам, предлагали хозяевам услуги: по найму обработать огород, засеять поле, выполнить весенние работы в садах, виноградниках. За работу просили продукты.

Пришлые в основном шли пешком, поодиночке, группами, многие с тележками, везя в них свой нищий скарб, оставшийся с войны. Те, кто побогаче, имели лошадей и повозки, заменившие им сожженные дома.

То было трудное время. Люди искали себе место на разоренной земле. Большинство из них давно не имело своего крова. За лето столько крутилось, перекручивалось народа в Здолбице, что сельчане привыкли к приезжим. Поэтому никто поначалу не обратил внимания на крытую телегу, запряженную пегой, хорошо откормленной лошадью, которая появилась в один из праздничных дней на центральной улице. Правил ей молодой цыганского вида мужчина в клетчатом костюме при галстуке. Большие карие глаза его внимательно рассматривали шумную улицу, но на лице нельзя было прочитать ни удивления, ни восхищения. Мужчина был на редкость спокоен и уверен в себе.

Подвода остановилась возле большого кирпичной кладки дома. И другие строения во дворе были также добротны и ухожены. Высокие фруктовые деревья окружали постройки, каменный колодец с крышей, кирпичную погребицу. В хлеву стояла корова, в сарае хрюкали свиньи. А бричка у забора говорила о том, что в хозяйстве водились когда-то и лошади.

Мужчина легко соскочил с подводы на подсохшую у забора землю и вразвалочку направился к приоткрытой калитке. Навстречу ему рванулся здоровенный рыжий пес, залаял хрипло, отрывисто. На лай из дома вышла чернявая молодайка. Подозрительно оглядев незнакомца, недовольно спросила:

— Шо трэба?

Мужчина улыбнулся хозяйке, слегка кивнув головой:

— Я, красота моя, заготовитель. Собираю у населения тряпки, кости, цветной металл…

— Никаких тряпок у нас нема, — грубо отрезала женщина. — Работать надо, а не милости собирать!

— Я не за даром прошу, красота моя. Хочешь — деньгами заплачу, хочешь — товаром рассчитаюсь! Такая моя работа.

— Знаемо, знаемо! У моего кума после такой работы порося исчезло. Такой же заготовитель ездил, как ты, из, цыган.

— Смотри не прогадай!

Мужчина подошел к подводе, задрал сзади полог, открыл соломенный короб, закричал на всю улицу:

— Люди добрые! Кому конфеты, пусть едят дети! Есть петушки — золотые гребешки! Соль и спички, не хуже и ситчик! Одеколон и мыло, чтоб душе было мило! Навались, у кого тряпки завелись!

И тут же залаяли псы, захлопали калитки. Любопытные хозяйки потянулись к повозке, щупали ткань, нюхали мыло, рассматривали коробочки с одеколоном, конфеты, цветные ленты, игрушки, спрашивали цены, вес утиля. Начался торг. Не утерпела, подошла и молодайка с сыном на руках.

— Ивасик, сынок мой, — вместо примирения сказала она.

Заготовитель моментально сунул малышу в ручонку леденец на палочке, а женщине горсть конфет. — Выбирай, красота моя, что приглянется, а то все разберут.

— А ты, дядько, еще приезжай, у нас барахла дюже много, — весело балагурили женщины, сами взвешивая тряпки на висячих весах.

Заготовитель наметанным глазом определял правильность веса и отпускал товар. Объемистый короб быстро пустел, а телега пополнялась утилем. Видно, легкая рука была у приезжего: бабы расходились довольные сделкой.

— А самовар возьмешь старый? — неуверенно спросила молодайка.

— У тебя, красота моя, все возьму!

— Лови момент, Кристина, — смеялись вокруг, — мужик на тебя глаз положил. Зови его до хаты, он тебе и так все отдаст!

— Да будет вам! Мне синька нужна.

— Синьку я тебе следующий раз привезу, сегодня нет, не обессудь.

Заготовитель задраил полог, подошел к лошади, похлопал ее по морде, снял мешок с овсом, ловко взнуздал животное и взобрался на передок телеги.

— Но! Пошла, милая! До побачения, бабоньки! — Мужчина помахал всем рукой и подмигнул Кристине.

Повозка покатилась по улице.

А через неделю, когда уже отгуляли на селе пасху, повозка эта снова уткнулась в знакомое подворье. Кристина стирала белье в корыте у колодца и сразу признала заготовителя.

— Видишь, как я кстати, — весело проговорил он. — Я тебе синьку привез.

— Ее нынче днем с огнем не сыщешь!

— Приходи на площадь, я там сегодня торговаться буду, — пригласил заготовитель женщину, протягивая ей через забор два пакетика синьки.

— Ось управлюсь та и приду, — краснея, проговорила Кристина.

На сей раз обмен шел до вечера. День был будний, и люда по домам не густо набиралось. Но тем не менее короб пустел, а телега пополнялась.

Кристина пришла, когда торг уже окончился. Подождала в сторонке, пока не отошли последние покупатели, неслышно приблизилась.

— Опоздала, красота моя! Я уже пустой.

— Да я по другому делу, — смутилась женщина.

— Говори, не робей. Смогу — помогу!

— Кабанчика вы можете зарезать?

— Кто же весной режет? — удивился заготовитель.

— Гости приезжают, кормить надо. Колбасу зроблю, кровянку, сало посолю, мясца закопчу…

— Дело твое, красавица! А магарыч будет?

— И магарыч, и селянка, — быстро проговорила Кристина и взобралась на повозку. — Поедем, пока не стемнело.

Заехали прямо во двор. Кристина привязала хрипло лаявшего кобеля на короткую цепь, пошла к сараю. В дверях остановилась, спросила:

— Звать-то вас як, дядьку?

— По имени — Григорий, фамилия — Стрижак.

— Стрижак? — Кристина вскинула на него удивленные глаза, вздохнула обреченно: — Ой, лышенько! Так вы оттуда?

— Откуда? — заготовитель широко улыбался. — Я новый человек в здешних местах. Из Кировоградщины перебрался не от доброго хлеба, конечно. Так что не сильтесь, меня вы не вспомните.

— Слава Иисусу! — перекрестилась молодайка. — А я уж невесть что подумала. Служил у нас в управе полицаем тоже один Стрижак…

Стрижак крепко взял Кристину за локоть и притянул к себе, шепнул на ухо:

— Я всю войну в концлагере просидел, — и показал выколотый на руке лагерный номер.

— Ой, лышенько! Прости за ради Христа!

Открыли сарай. В ноздри ударил крепкий запах навоза, прелой соломы, кизяка. В углу за перегородкой лежал рябой кабан пудов на восемь. «Ничего себе кабанчик», — присвистнул Григорий. Животное, почуяв, зачем к нему пришли, привстало, захрюкало и попятилось, оседая на задние ноги.

— Веревку давай, так не завалить, — попросил Стрижак. — И нож приготовь.

— Зараз, — Кристина бросилась из сарая и тут же вернулась: все у нее было приготовлено заранее.

Григорий сделал петлю на веревке, приказал:

— Почеши ему за ухом, а то не подпустит.

Кристина беспрекословно исполнила. Стрижак, похлопывая борова по боку, взял его заднюю ногу и затянул петлю.

— Отойди! — Он перекинул другой конец веревки через перекладину под потолком и рывком опрокинул визжащую свинью, завязал веревку на загородке. Кристина протянула ему длинное лезвие широкого немецкого штыка. Он потрогал его острие пальцем и вдруг одним ударом вонзил в бочину хряка, перевернул на спину, придавил коленом и перерезал ему горло. Казалось, еще дикий визг висит в воздухе, а кабан уже затихал в предсмертных конвульсиях. Кровь стекала в подставленный таз.

С трудом выволокли тушу в сад. Обложили соломой, запалили. Затрещала в огне щетина кабана. Кристина принесла горячей воды, стала поливать почерневшую тушу. Стрижак ножом соскребал обгоревшую кожу. Очищенная жирная туша лоснилась загорелым коричневым цветом.

Разделывали ее уже в хате. Кристина растопила печь, бросила на сковороду нутряного сала, потом мяса грудинки прямо из-под ножа.

Стрижак пластал сало, складывал его в деревянную кадку.

— Ну, красота моя, довольна моей работой?

— И ты, Гришенька, в накладе не останешься, — осмелела хозяйка. — Я зараз гостей кликну и ужинать сядем.

— От свеженинки грех отказываться. А что за гости-то будут? — как бы невзначай спрашивал Стрижак.

— Обещала давно угостить нашего председателя сельсовета да отца дьякона. Сам бачишь, одна живу, а воны люди нужные, в помощи мне не видказують.

— Ну, если так, зови!

— Зараз Ивасика уложу. Да и вам постель приготовить надо.

— А молвы не боишься?

— На чужой роток не накинешь платок, а по темну у нас ездить опасно. На меня же потом и пальцем покажут: выпроводила человека на ночь глядя. Конягу вашего распрягла и поставила в конюшню. Только воды трэба будет ему занести, не забыть.

Стрижак подивился такой расторопности хозяйки, но вида не подал. Вынес сало и мясо на погребицу, зажег керосиновую лампу и опустил все на лед. Заодно обследовал все уголки погреба. Заметил, что масла и сала здесь было больше, чем потребно средней семье на целую зиму. Надо льдом висели окорока. Наложив в миску соленых огурцов, Григорий вернулся в дом.

Пришли и гости. Здоровенный дьякон в черной засаленной сутане и с золотым крестом на могучей шее, перешагнув порог, пророкотал:

— Мир дому сему, во славу веков!

За ним бочком протиснулся круглый, как калач, человек с уже изрядно хмельными глазками, снял картуз и, широко улыбаясь, спросил Стрижака:

— А ты кто такой есть? Документы!

— Дальний родственник Аверьяна, заготовителем робыть, — не моргнув глазом, выпалила Кристина.

— Саливон Пращак, председатель сельсовета, — представился кругленький и плюхнулся на лавку перед столом. — Ох, и дух же у тебя, Кристя, в избе, аж слюной захлебнуться можно.

— Сидайте, гости дорогие, сейчас все подам, — засуетилась хозяйка, метая на стол чашки с огурцами, квашеной капустой, хлебом, салом.

На серединку поставила трехлитровую бутыль с мутной жидкостью, подала граненые стаканы и наконец прямо на сковороде еще шипящее мясо со шкварками.

— Миряне, во избежание господней кары опрокинем содержимое в наши чрева! — дьякон поднял стакан и, не дожидаясь остальных, одним залпом проглотил самогон.

Пращак с завистью посмотрел, с каким искусством оприходовал дьякон свою дозу, и, крякнув, нараспев произнес:

— Хай живе наше поросятко у чужому огороди…

Выпили и Кристина со Стрижаком. Захрупали огурцами, потянулись к мясу. Но дьякон не дремал у бутыля. Стаканы то и дело наполнялись пахучей жидкостью. И вскоре голова председателя тяжело опустилась на грудь.

— Спекся, раб божий, — словно бы даже обрадовался дьякон и снова потянулся к сосуду.

— Я тоже сыт, — отстранился Григорий.

— Кристя?! Кого ты мне подсунула? — священник замотал кудлатой головой. — Ты что, хворый?

— Нет, устал просто, — отнекивался Стрижак. — Душа не принимает.

— А у меня принимает! Так воисполним ее потребность, миряне. Бог простит все наши грехи! И я прощу! Слышишь, Кристина? Приходи ко мне на сеновал, и я тебе все грехи отпущу, — зарокотал он, захлебываясь смехом и самогоном разом.

— Нехорошо вы говорите, отец дьякон, — обиделась Кристина. — Что человек подумает?

— А ему думать не положено. Раб божий исполнять должен. Как ты, как Аверьян твой исполнял, царство ему небесное. Или не так? — дьякон вдруг перегнулся через стол и внимательно посмотрел в глаза Григорию.

— Так. — Стрижак взял стакан. — Выпьем за искупление грехов перед господом богом.

— Принеси-ка, Кристина, рассольцу, — не отрывая взгляда от Стрижака, попросил дьякон. А когда та вышла, тихо сказал: — Слава Украине!

— Героям слава! — ответил заготовитель.

Степанида Сокольчук не на шутку переполошилась, когда получила приглашение на беседу в районный отдел МГБ. Не подумав, по заведенной привычке, шепнула Кристине Пилипчук, куда и зачем едет. Сидор узнал о вызове в тот же вечер. А через два дня Кристина как бы невзначай заглянула к Степаниде в медпункт.

— Доброго здоровьичка, Степо! — Кристина зыркнула своими черными, как уголья, глазами в приоткрытую дверь лаборатории и уселась на краешек белой табуретки. — Одна сегодня?

— Полевые работы начались, теперь болеть некогда людям. — Степанида отодвинула в сторону больничный журнал, в котором делала запись, воткнула перьевую ручку в стеклянную чернильницу. — В пору закрывать медпункт. А ты по делу?

— Да так! Шла поблызу, дай, думаю, загляну до подружки. — Кристина опять оглянулась на дверь в лабораторию.

— Одна я сегодня. Санитарка еще с вечера отпросилась картофлю сажать! Говори, не бойся — Степанида уже поняла, что Кристина пришла к ней не зря.

— Наказано быть тебе, Степо, в воскресенье ровно в пивдень на мельнице, — Кристина не выдержала прямого взгляда Сркольчук, потупила взор. — Щэ сказали, чтобы привезла с собой того…

— Кого того?

— Не ведаю, Степо. Сказывали: того, что у себя прячешь. А я не знаю, про что речь. Передаю тильки слово в слово.

— Ты ж знаешь, что у меня в хате никого нет.

— Степочка, я ничего не ведаю. — Кристина встала с табуретки и, все еще оглядываясь, склонилась над Степанидой, дыша ей в ухо. — Приходил Сирко. Говорит, хлопцев в лесничестве побили, но Пташек успел передать, что ты увезла с собой какого-то офицера. Гроза обещал из тебя кишки выпустить, если ты офицера им не выкажешь.

— А это он не видел? — Степанида сложила из пальцев фигу.

— Господь с тобой, Степо! — Кристина отшатнулась от фельдшерицы и, крестясь, села на место. — Ты ж их знаешь, душегубов!

— Так это Гроза велел мне быть на мельнице?

— Ни, ни, Степо. Сам наказал и сам на встречу придет. Сидор, Сидор приказал, не сомневайся.

— Выходит, проболтался лесник, — Степанида вздохнула.

— Не перечь им, Степо. Убьют, ей-богу убьют!

— Что же мне делать?

Кристина участливо вздохнула, развела руками:

— А що за человик-то? Может, и не стоит по нему убиваться?

— Не выдам, — твердо заявила Сокольчук. — Хай стреляют.

— Ишь ты, — Кристина удивленно оглядела подругу. — А если выехать ему куда подальше? И тебе разом с ним?

— Пораненный он.

— Зараз полсвета пораненных, удобнее скрываться.

— Выследят.

— Цэ точно, — Пилипчук снизила голос, перешла на шепот. — Есть у меня один человек надежный, по областям разъезжает…

— Заготовитель, что ли, твой?

— Ну, мой не мой, — гордо распрямилась Кристина, — а скажу — допоможе.

— А если дознаются после?

— Тебе решать…

— Добрэ! Поговори, Кристина, с заготовителем. Может, что и выйдет.

— До воскресенья щэ есть время.

Подруги расцеловались на прощание, и не успела Пилипчук уйти, как Степанида кинулась запирать медпункт.

Боярчука прятали на дальнем хуторе в излучине болотистой Горыни. Во время войны за связь с партизанами немцы сожгли здесь все дома, а жителей выселили и бросили на произвол судьбы. Многие из них так и сгинули на военных дорогах. Вернулись в родные места лишь несколько стариков да вдова с малолетними детьми. Жили бедно, впроголодь.

Зная, что поживиться тут нечем, а дорога шла сплошь болотами, бандеровцы сюда не являлись, не бывали здесь и представители новой власти. Казалось, богом забытый в глуши клочок земли надежно сохранит в тайне историю появления здесь Боярчука. Но тем не менее, памятуя о недавнем прошлом, старики, приняв раненого, спрятали его подальше от света белого, заперев хоть и в сухом, но холодном погребе.

Борис томился в бездействии. Он уже не раз пожалел, что поддался уговорам Степаниды и уехал с ней из лесничества. Там наверняка бы он уже встретился с бандитами. Поверил же ему лесник, когда он «спрятался» от эмвэдэшников.

Для убедительности Боярчук придумал себе легенду. Он действительно старший лейтенант Советской Армии, действительно лежал в госпитале и по ранению демобилизован вчистую. Но уверенности в своей дальнейшей судьбе у него не было: он знал, как порой обращались с теми, кто побывал в немецком плену.

Борис хорошо помнил историю своего взводного. Сергей Федоров на границе принял первый бой, там же был ранен, попал в окружение. Вместе с другими пограничниками шел лесными дорогами на восток, потом на юго-запад, к сражающейся Одессе. Командовал взводом в осажденном городе, получил звание младшего командира. Последним транспортом эвакуировался в Севастополь, принял взвод морских пехотинцев. Стал офицером, орденоносцем. Когда по чьему-то недомыслию за оборонявшимися не пришли корабли Черноморского флота, он был уже начальником штаба батальона. Им оставалось одно: достойно умереть на развалинах бессмертного города русской славы. Прорыв на Керчь не удался. Федоров, раненный в голову, попал в плен. Начались бесконечные скитания по концлагерям, побои, унижение, вечный голод. Пытался бежать, неудачно. Кто-то выдал. Беглецов расстреляли. Пуля прошла у Сергея в миллиметре от сердца. Его подобрали польские крестьяне, присланные захоронить трупы узников. Спрятали, выходили, переправили к партизанам. В отряде сопротивления и встретил Федоров Красную Армию. Как знающего здешние леса, направили в разведку. К концу войны назначили командиром взвода, вернули звание, восстановили награды. А после Победы вызвали в особый отдел… Трибунал приговорил его к десяти годам лишения свободы.

Борис решил, что будет правдоподобно, если он скажет, как был арестован на вокзале и препровожден в районное МГБ. Это легко — было проверить. Его даже могли видеть с патрулем или входящим в отдел. Потом он в красках распишет, как чекисты отобрали у него все документы и взяли подписку о невыезде до выяснения всех обстоятельств его пребывания в плену. А вот в плену… Хочешь не хочешь, а придется сочинить какую-нибудь гнусность, вроде той, о которой рассказывал Серега Федоров.

…По воскресеньям у них в концлагере расстреливали каждого тридцатого в шеренге выстроившихся на плацу военнопленных. Еще до прихода немцев пленные пересчитывались сами, и в конце каждой тридцатки неизменно возникала сутолока или драка. Жить оставались сильнейшие.

Придется изобразить, думал Борис, из себя парня-ухаря, которому море по колено, если дело касается его интересов, а паче шкуры. Потому и с напавшими бандеровцами расправился: решил, что те убить его собираются, раз тайно напали. Конечно, отговорка слабая, но в другую версию вряд ли поверят бандиты.

«Главное, чтобы сразу не шлепнули, — рассуждал Боярчук. — А не расстреляют, значит, отведут к главарю. Там-то своего шанса не упущу».

Степанида появилась как нельзя кстати.

— Заперла? — набросился на нее Борис. — Думаешь, я отсюда дорогу сам не найду? Какие новости на воле? Где банда?

— Почэкай, — Сокольчук перевела дух. — Запалилась, пока к тебе добиралась.

— Чего годить? Не в моих правилах ждать у моря погоды. Или хочешь, чтобы меня в этом погребе твои дружки прихлопнули?

— Сидор приказал привести тебя на мельницу в воскресенье, — быстро выкрикнула Степанида и расплакалась.

— Да ну?.. Сам Сидор? — Боярчук потер руки, довольный, засмеялся.

— Чему веселишься, — сквозь слезы заговорила Сокольчук. — Бежать нужно, Борис. Есть надежный человек, который скрытно вывезет тебя отсюда. Я могу поехать с тобой. Пригожусь на первых порах.

— Погоди, погоди, — Борис ничего не понял. — Какой человек? Как вывезти? Зачем?

— Я ж говорю, тебя ждет Сидор!

— Вот и хорошо. Я сам его ищу.

— Думаешь, он подивиться на тебя хочет?

— А чего ты-то распереживалась?

Степанида не ответила. Вытерла слезы концом платка, одернула юбку, собираясь уходить.

— Постой, — задержал ее Борис. — Не сердись на меня, Степанида. Но и пойми: не затем я с тобой поехал, чтобы прятаться в погребе. Ты меня хорошо знаешь. Я не из тех, кто при первом выстреле руки вверх тянет. С националистами у меня старые счеты.

— Повесят они тебя, — отвернувшись, проговорила Сокольчук.

— Если не выдашь, не повесят.

— Другие опознают.

— Авось не успеют. — Борис присел на ступеньки.

— Добрэ, хай по-твоему будет. Я-то надеялась, — Степанида невесело усмехнулась. — Сними рубаху, подивлюсь, що там у тебя, раз уж приехала.

Боярчук подчинился.

— О каком человеке ты говорила? — вспомнил он.

— Есть тут один. Заготовитель. Прибился до Кристины Пилипчук.

— Пилипчук? Кто это?

— Да, сестра Василька Матвейчука. Знаешь, мабуть.

— Василько помню, а сестру его, признаться, запамятовал.

— Ты ей тильки не скажи!

— И что же тот заготовитель?

— Согласился помочь нам, то есть тебе, я хотела сказать. — Степанида зарделась, залилась краской смущения.

— А что за человек?

— Не здешний. Шустрый мужичишка очень. Дружбу завел с головою сильрады Саливоном Пращаком да с дьяконом.

— Любопытный человек. И бескорыстно помочь согласился?

— Согласился.

— А что про меня выспрашивал?

— Ничегошеньки!

— Очень любопытный человек, — Борис ненадолго задумался. — Нельзя ли мне с ним встретиться до воскресенья.

— Спытаю у Кристины.

— Постарайся, сделай милость. — Борис надел рубаху. — Намекни ему, что мне не с руки встретиться ни с красными, ни с зелеными.

— Это он и без нас понял.

— Почему так думаешь?

— Сказал, что интересные бумаги имеет и от тех, и от других. Потому и вывезти может.

— Тем более он нужен мне.

— Душа у меня, Борис, теперь изболится до воскресенья этого проклятого. Ты подумай, глядишь, уедем?

— А те, кто останется, пусть кровью умываются?

— Мы за свою сполна получили.

— Всех по себе не равняй! Я еще за того пастушка, что у меня на руках помер, не рассчитался с гадами. Не успокоюсь, пока последнего бандеровца под корень не выведем.

— Храни тебя Иисус!

Последняя надежда погасла в Степаниде. Пусто и горько стало на сердце. И вдруг, как спасительная ниточка, припомнились ей слова Ченцова: «Если бы мы знали хотя бы половину из того, что из страха скрывает от нас население, с бандитизмом давно уже было бы покончено».

Вернувшись домой, Сокольчук решила признаться Ченцову во всем, что было, и рассказать о предстоящем свидании с Сидором. Она все сделает, чтобы Боярчук не пришел на эту встречу. По ее мнению, это была единственная возможность спасти ему жизнь. Такова будет ее плата за содеянное против совести.

Но судьбе было вольно распорядиться по-своему.

К Стрижаку на селе привыкли скоро. Товар его шел ходко, на язык он был бойкий, на характер — незлобливый, а что особо устраивало сельчан — не дрожал за копейку, вешал товару с довесом, к сдаваемым вещам не придирался Возле его повозки всегда толпился народ, звенел девичий смех. Чернокудрый Стрижак успевал и с делами управляться, и зажиточным мужикам польстить, и говорливых баб обо всем выспросить, и между шуточками незаметно хорошенькую молодайку ущипнуть за ядреный бок. У одного колодца родниковой водицы напьется, у другого плетня выцедит из запотевшей крынки молоко, у третьего колодца табачком сам угостит. Так за день все село и объедет.

В тот сумеречный вечер последним оставался дом дьякона Митрофана. А сам дьякон словно ждал Стрижака у калитки.

— Пресвятая богородица! Кого я вижу! — Дьякон раскинул широко свои лапищи, затряс кудлатой головой, но не двинулся с места.

— Вот где ваша обитель? А я-то пытаю, кто это там стоит? В темноте не признал, звиняйте!

Стрижак осадил лошадь, слез с повозки, привязал вожжи к изгороди.

— Наслышан про твои мирские дела. Миряне довольные, я знаю точно. Да и у тебя, чую, все слава богу.

— Обижаться грех. Есть маленькая выручка.

— Может, ко мне заглянем, плеснем в огнедышащее зевло по маленькой? — дьякон приоткрыл калитку и уже, не приглашая, а приказывая, пробасил:

— Заходи!

Дьякон здолбицкой церкви Митрофан Гнатюк занимал просторный особняк, крытый фигурной черепицей. Дом был выложен из светлого кирпича особого обжига, поэтому в солнечную погоду поблескивал полированными боками, радовал глаз искусной расшивкой. Пять больших венских окон глядели на центральную улицу села, три других были обращены к лугу с речкой и лесу. С подворья хорошо просматривались дороги, ведущие в город, а так как дом дьякона находился на высоком бугре, то с огородов за домом можно было рассмотреть и всех едущих к селу с другой стороны.

Стрижак уже слышал здешнюю легенду о том, что бугор этот насыпали еще при панской Польше. Уж так хотелось священнослужителям во всем возвышаться над простым людом. Но, увидев на стволе трехобхватной сосны, что росла у самого крыльца, металлические скобы, ведущие к вершине, подумал и о другом: если в Толстостенной дьяковской обители установить пару пулеметов, то можно будет держать под прицелом всю округу.

Дьякон будто прочитал его мысли:

— Крепко строили, любую осаду выдержим. Иисус никогда не давал в обиду верных ему подданных.

И в горнице, словно ждали гостей, стоял обильно накрытый стол.

— Причастимся скороминой, — не очень любезно пригласил Митрофан.

Стрижак сел в простенок между окнами лицом к двери. Дьякон затряс головой:

— Не бойсь! В доме нет никого. Жену и ту к соседям отправил. Знал, что придешь. Мимо меня еще никто не проходил.

И начал разливать самогон по стаканам, которых на столе было десятка два. Объяснил:

— Люблю так. Чтоб потом не отвлекаться. Хочешь пей, хочешь ешь!

— Мудро, — польстил ему Григорий. — А я смотрю: и вам на житье-бытие обижаться не приходится, — указал он на заваленные снедью миски, тарелки, противни.

— Езус Мария! Тебе ли удивляться? — Митрофан руками разломал запеченного в тесте гуся, жирную гузку положил перед собой, а остальное придвинул гостю. — Так ли ты здесь пировал раньше?

— Я никогда не был у вас раньше, святой отец, — смиренно отвечал Стрижак.

— Как?! Ты, Гришка Стрижак, известный по кличке Цыган всем борцам за вильную Украину, не сидел за этим столом?

— Не сидел, потому как никогда никакой клички не имел;

— Ну, ты даешь, рабо божий! — Митрофан даже подавился огурцом.

— Я не здешний, могу предъявить паспорт.

— Да я тебя по роже твоей цыганской запомнил, а не по паспорту! Ты чего юлишь передо мной, нехристь?!

— Слава Украине! — вдруг рявкнул во всю глотку Стрижак и трахнул по столу кулаком так, что опрокинулось несколько стаканов.

Неизвестно, что больше подействовало на дьякона: крик или опрокинувшиеся стаканы, из которых тек самогон к нему на сутану.

— Героям слава, — подавленно пробасил он. — Зачем же так-то?

— А затем, — зло проговорил Стрижак, — что я тебе, рожа твоя толстомясая, не Гришка и уж тем паче не Цыган! Понял, клобук чертов?

— Езус Мария, Гриша, конечно, понял.

— Язык за зубами даже во сне держать надо!

— Истинную правду глаголишь, Григорий! Только в доме нет никого, Иисусом клянусь!

— Ладно. Зачем ждал меня, сказывай? — Стрижак небрежно развалился за столом, поковырял вилкой окорок. — Узнал, значит?

— Потому и предупредить хотел, — зарокотал дьякон, не забывая опрокидывать в волосатый рот стопки самогона. — Не те времена благословенные нынче, чтобы вот так безбоязненно под своей фамилией разгуливать. Ты ведь пропал зимой сорок третьего. Как в воду канул. Одни говорили — убит во время карательной операции против партизан…

— Опять?

— Молчу, молчу, рабо божий Гриша. Были и такие, что разгром вашего полицейского батальона в Сарненском лесу связывали с твоей пропажей. Но мало кто верил. Тебя же все знали хорошо. На помин твоей души не один литр горилки опорожнили. А ты, оказывается, вот он, явился.

— Являются только черти во сне, а я приехал из Кировоградской области в качестве заготовителя утильсырья.

— Это нам известно! А вот зачем явился? Вопрос!

— Дело у меня здесь.

— Наше дело-то?

— Личное дело, личное! — Стрижак воткнул вилку в кус сала, да так и оставил ее там. — То, что ты меня узнал, отец преподобный, не удивительно. Не узнал бы кто другой.

— Как не узнать, обязательно узнают. Первая твоя Кристина до меня прибегла с такой новостью. А ты глаголешь…

— Первый день опасался, все за пистолет в кармане держался. Ан не выдали! Скажи, какое дело!

— Пока не выдали. Еще страх не прошел.

— От чего?

— Было дело одно. Езус Мария, прости и помилуй! Жила здесь у нас на Глинском шляху семья Остапчуков. Голь перекатная. Семеро детей по лавкам, один другого меньше. Мать больная, вдовая — муж ее с фронта не вернулся. Да еще бабка, суше той клюки, на которую опиралась. Жили впроголодь, но ведь краснопузые! Обложили их наши лесные братья оброком — так, с десяток булок хлеба, сальца шматочек да горилки четверть. Только хозяйка без особой радости то восприняла. Ну и решили хлопцы проверить ее. Переоделись в форму краснопогонников, чи милиционеров, и к ним нагрянули. «Что, — спрашивают, — гражданка Остапчук, а не бывает ли у вас гостей из леса?» Известное дело, баба все и рассказала как есть… Пришлось всю семью в колодец сбросить, сверху камнями прикидать… После той, спаси и помилуй, акции жители наши вроде как бы оцепенели. По сей день молчат, хотя видели многие.

— А милиция часто здесь бывает?

— Милиция сюда не суется. А вот краснопогонники во главе с чекистом Костерным чуть ли не каждый день повадились. Все дороги обложили, во все дома заходят. На маслозаводе дружину самообороны организовали. Дежурят по ночам с ружьями. Хоть из дома не выходи.

— Однако ты не боишься прямо в церкви собирать деньги для своих братьев, не тех, которые во Христе, а тех, что по схронам попрятались.

— А ты вроде как не одобряешь? — насторожился Гнатюк.

Стрижак промолчал.

— Решил выйти из игры, — не унимался Митрофан, — или ты с кем еще связался?

— Мне помощник нужен, — не отвечая на расспросы, твердо сказал Стрижак. — На тебя можно рассчитывать?

— Смотря в чем нужда, — заюлил дьякон, чувствуя, что имеет дело не с бывшим полицейским. — В лес могу провести…

— В лесу я и без тебя не заблужусь.

— А там, между прочим, ожидают тебя.

— Донес уже?

— Ну, зачем же так-то. У каждого своя работа. Нам теперь нельзя промашки давать. По краю пропасти ходим.

— Доходитесь, перебьют вас, как куропаток на заре.

Митрофан замолк на полуслове.

— Чего губы-то надул? — Стрижак хохотнул, довольный произведенным впечатлением. — Не ожидал такого поворота?

— Не веришь в наше дело, стало быть, больше?

— Ваше? — Стрижак захохотал громче. — Купленное на немецкие рейхсмарки?

— Я бы попросил…

— Заткнись, — грубо осадил Стрижак засопевшего дьякона. — Вот у меня — дело! И платят мне за него долларами и фунтами стерлингов. Да кое-что еще здесь осталось. Затем и приехал.

— Езус Мария! Так бы зараз и сказал. Есть у меня для вас человек.

— Кто таков?

— Сам не знаю. Прячет его у себя фельдшерица наша — Степанида Сокольчук. Ни с нашими, ни с краснопогонниками встречаться не желает.

— Кота в мешке суешь?

— Проверим. Сидор на мельнице с ним в воскресенье повидаться хочет.

— Возьмут и шлепнут его твои братья.

— Я попрошу не трогать. Проверить и оставить для тебя.

— А, черт! Придется мне повидаться с твоим Сидором, иначе не поверят тебе. Неужели у тебя какого-нибудь уголовника нет в запасе?

— Мне не поверят? — Митрофан вскочил с лавки. — Как скажу, так и сделают! Одно мое слово — и весь мир от них отвернется!

— Успокойся, преподобный! — Стрижак перегнулся через стол, усадил Гнатюка. — В лес я пойду только один раз. Чтобы выйти из него там, — Григорий ткнул пальцем в сторону границы: — Слишком дорога ноша, чтобы рисковать ей.

— А не боишься, что мне открылся?

— Не боюсь. Там ведь золото и отца твоего, и попа бывшего, и пана Якубовича.

— Не может быть, — Митрофан так и остался сидеть с открытым ртом.

— Может. Сам упаковывал. Подсобишь — свое назад получишь.

— А потом?

— Пойдешь за кордон со мной. А нет — так братьям своим отдашь.

— Как же! Отдашь! — Митрофан заерзал на лавке, словно на горячей сковородке. — Если оно все цело, там же…

— Миллиона полтора будет, в долларах, разумеется.

— Не обманешь? — Митрофан задыхался.

— Все в руках всевышнего!

— Езус Мария! Что делать, приказывай. Все исполню!

— Для начала сведешь меня со Степанидой, Сокольчук ты говоришь?

— Сокольчук. Завтра же она будет у вас к вечеру.

— В лес передай, что я курьер центрального провода с особыми полномочиями. Прежде чем с ними встретиться, хочу сам проверить, посмотреть на их действия со стороны. Как они в деле выглядят. И стоит ли им платить. Новые хозяева за океаном на ветер денег не бросают.

— Спросят, откуда знаю?

— Скажешь: напоил до смерти, вот я и проболтался.

— Слава Украине!

— Аминь! — загоготал Стрижак, с удовольствием наблюдая, как Гнатюк угодливо осклабился.

Степанида начала собираться в город спозаранку. Еще не растаял над лугом туман, когда она осторожно, чтобы не тарахтеть попусту, ведя лошадь под уздцы, выбралась за околицу. Оглянулась на спящее село, подтянула на лошади подпругу и с бьющимся от волнения сердцем полетела навстречу выбранной участи.

Страха не было. Только неизъяснимое чувство пустоты и невесомости в мыслях, в теле, в окружающем. Словно продолжение некрепкого сна. И легкая головная боль, как напоминание о яви.

Степанида отпустила вожжи, и лошадь сама несла ее знакомой дорогой. Оставалось проехать небольшой лесок, за которым начинали просматриваться станционные строения. И тут захромала лошадь, задергалась, перешла на шаг.

— Но-о! Но-о, милая! — понукала ее Степанида. — Версты три осталось, дотяни, родимая!

Но лошадь встала. Степанида соскочила с двуколки, осмотрела конягу. С передней правой ноги отлетела подкова. Совершенно бессознательно Сокольчук кинулась искать пропажу позади тележки.

— Чего потеряла, тетка? — Как из-под земли выросли перед ней два солдата.

— Помогите, солдатики. — Шагнула к ним Степанида и осеклась на полуслове.

— Зараз, голуба, поможем! — широко скалясь, попытался обнять ее Баляба, переодетый, как и напарник, в форму советского солдата.

Степанида отпихнула его руки, кинулась к повозке. Но там уже стоял третий бандеровец. Она узнала: Гроза.

— Далече путь держим? — как ни в чем не бывало спросил он, когда Сокольчук доплелась до двуколки.

— В город, на станцию.

— Родственников встречать? — Гроза взял ее своими твердыми пальцами за подбородок. — Смотри в глаза, стерва!

— На станцию. Сами знаете, зачем. — Степанида не мигая глядела в лютые глаза бандита. — Сегодня мой лень.

— Знаю, — Гроза наконец отпустил ее подбородок. — С тобой поедет мой человек. Всю информацию буфетчицы передашь ему на месте. И вернешься с ним в Здолбицу.

— У меня лошадь захромала.

— Вот он тебе поможет. А то где одной бабе в городе управиться!

Гроза свистнул. Из ближайших кустов вышел крестьянин в соломенной шляпе и с кнутовищем за поясом.

— Садись с ней, — приказал ему Гроза. — Заедете до Грицько подкуваты кобылу. Та дывысь за другою кобылою, очей не зводь!

— Будет исполнено!

Гроза отвел Степаниду в сторону, крепко взял за плечи.

— Что за человека ховаешь на болотах?

— Я Сидору все сказала.

— Ну так и мне поведай.

— Богато на себя берешь, — Степанида попыталась освободиться от рук Грозы, но тот держал цепко.

— Почему Сидор им заинтересовался?

— Не знаю.

— В петлю захотела?

— Я Сидору при тебе присягала, — напомнила громко Степанида и увидела, как обернулись на ее голос бандиты.

— Кончай лясы точить, Гроза, — крикнул Баляба. — Ихать пора!

— Доскачешься у меня, стерва, — зло прорычал Гроза и отпихнул от себя женщину. — Проваливай!

У повозки ее ждал провожатый.

Ченцов смотрел на телефонный аппарат как на гремучую змею. Вот уже трижды за вечер он звенит, явственно ощущается чье-то сопение в трубке, а дальше следует бесконечный зуммер.

Лицо подполковника усталое, даже изможденное. От жены по-прежнему нет утешительных новостей. Нет лекарств, нет хороших продуктов. Их нет у начальника районного отдела МГБ, но они есть у спекулянтов. Ченцов это знает точно.

«Может, подать в отставку? — невесело думает Василий Васильевич. — Пусть молодые гоняются за бандой. Я свое отслужил. Но даже и в этом не волен чекист. Так заведено: где-то там сверху определяют потребность в тебе… А как было бы хорошо поехать сейчас в Москву к Ульяне. Принести ей цветов, фруктов… фруктов. Однако что же это за фрукт звонит мне весь вечер?»

Телефон зазвонил. Ченцов подождал повторного сигнала и снял трубку.

— Начальник райотдела Ченцов слушает.

— Дзень добрий! — тихо промолвил женский голос.

— Ночь на дворе.

В трубке промолчали.

— Алло, алло, слушаю вас, говорите!

— Товарыщу начальник, хочу вам сказать!..

— Кто это? Фамилия?

— На што вам хвамилия?

— Ладно, говорите…

— Сегодня бандеры будут грабуваты маслосырзавод в Здолбици.

— Откуда у вас такие сведения?

— Прошу пана начальника довирять мени. — И женщина повесила трубку.

Похоже было на провокацию, но Ченцов все же вызвал Костерного. Тот вошел, закутанный в плащ-палатку, из-под которой стволом вниз торчал автомат.

— Там дождь? — Ченцов прислонил лицо к холодному стеклу окна. В подслеповатом свете фонаря разглядел сетку дождя. — Ночь как нельзя кстати.

И рассказал капитану о телефонном звонке.

— Пораскинем мозгами? — предложил подполковник, не замечая явно нескрываемого недовольства Костерного. — Кто мог располагать подобной информацией? Случайный человек? Вряд ли!

— Давайте я выеду туда, и во всем разберемся на месте, — предложил капитан. — Какая нам разница, кто сообщил?

— Разница большая. Если звонок не преднамеренная дезинформация, чтобы сбить нас с толку, то, значит, люди поверили нам, потянулись к нам…

— Рано еще. Слишком много бандеровцев в лесу.

— Ты не допускаешь нападения?

— Нападение как раз допускаю. Надо же им чего-нибудь жрать.

— Да, Иван. Ехать нужно в любом случае.

— Разрешите выполнять?

— Подождите. — Ченцов вынул из стола листок бумаги, протянул Костерному. — Читайте.

На листе было напечатано:

«Машинист Сидорчук. В бане устроил прачечную для бандитов. Стирают жена, дочь и сноха.

Мельник Глущук. Отбирает у селян часть семян в пользу бандеровцев. Коптит для них сало.

Пожарник Калюжный. Собирает для бандитов продукты питания, гонит самогон флягами. Имеет во дворе схрон.

Сторож церкви Мирончук. Содержит подпольную пекарню. Под видом церковного инвентаря возит в лес хлеб».

— А это вам постановление прокурора. — Ченцов подал Костерному вторую бумагу. — Теперь можете выполнять.

Капитан молча козырнул, развернулся на каблуках и вышел.

«Не нравится! — досадовал про себя подполковник. — Что поделаешь, мне тоже не нравится. Но выполнять обязаны».

Сидор был недоволен Грозой, но вида не подавал. Чувствовал, что и у боевкарей копилась злоба на помощника за неудачи последних операций. Но без Грозы он мог потерять сразу добрую половину отряда. Местные бандеровцы разбегутся, когда узнают, что их некому контролировать. Еще не пришел час расплаты, решил Сидор. К тому же и Гроза не так прост, чтобы не понимать, что можно ждать от главаря. Наверняка и он что-нибудь замышляет против Сидора.

Сегодня Степанида привезла из города хорошие новости. Пьяный капитан Смолин проболтался буфетчице, что солдаты Костерного устроили засаду на маслосырозаводе, но никто не напал на предприятие ни ночью, ни днем. На всякий случай чекисты решили подождать нападения еще пару дней. Солдаты остались в селе. Смолин даже снял патрули в Лидово и Копытлово, всех отправил на маслозавод.

Сидор пригласил к себе помощника по разведке Капелюха.

— В магазины Копытлово и Лидово поступил товар?

Угрюмый Капелюх утвердительно кивнул головой.

— Пошли туда хлопцев, хай возьмут взаймы у советов, а то засиделись.

— Ночью?

— Днем, а еще лучше утром.

— А патруль?

— Поменьше самогон жри, тогда знать будешь, что патруля завтра в Лидово не будет.

— Не будет так не будет. Кого слать? Грозу?

— Балябу с его дружками и Гнуса с машиной.

— Бензину немае.

— А цэ бачыв? — Сидор приставил к отечному носу Капелюха кулак. — Чтоб к утру был бензин. Иначе на себе товар попрешь.

— Слухаю! — Капелюх качнулся в сторону.

— Ходанича отправишь с хлопцами. Пусть привыкает. Но оружия пока не давать…

Грузовик затормозил у нового кирпичного здания. Петро Ходанич, сидевший у заднего борта, успел прочитать вывеску: «Сельмаг». «Только бы стрелять в людей не начали, — молил бога в мыслях Петро, зная, что за ним неотрывно наблюдает Прыщ. — Что мне тогда делать? Чем помочь?»

— Выходь! — скомандовал Баляба.

«Брошусь на старшего, а там будь что будет», — решил Ходанич и первым спрыгнул на землю, подошел к Балябе поближе.

Было раннее утро, но магазин уже работал. Перед крыльцом стояло несколько мужиков и с любопытством рассматривало вооруженных людей, выпрыгивающих из кузова грузовика.

— Гэть звидсы! — Баляба повел в их сторону стволом автомата.

Мужиков как ветром сдуло. Даже облезлый пес, лежавший у дверей магазина, ушел за угол дома.

Бандиты прошли в сельмаг. Продавщица, седовласая, лет пятидесяти женщина, повязанная голубой косынкой, поднялась им навстречу.

— Сидеть на месте! — приказал Прыщ.

— Що панам угодно? — пролепетала продавщица, невольно отходя в угол.

— Мы сами поглядим, чего нам понравится, — Прыщ поднял прилавок и шагнул в подсобное помещение. — Э, та здесь товару!

— Чоботы! Горилка! Костюмы! Ковбаса! — радостно вопили бандиты.

— Кончай базар! — рявкнул на всех Баляба. — Тягни все в кузов.

Ящики, мешки, кули поплыли мимо перепуганной продавщицы.

— Божечку ты мий! Хто ж за це заплатить?

— Заткнись, — пригрозил ей Баляба, — а то и тебя заберем.

Побелевшая женщина полезла под прилавок.

Петро таскал мешки вместе с другими бандеровцами. Гнев душил парня, но Прыщ неотступно следовал за Ходаничем, и даже думать о каком-то сопротивлении или побеге было бесполезно.

Когда товар загрузили, Петро лег на дно кузова. Прыщ сел рядом.

— Чего нюни распустил, — небрежно толкнул парня в бок. — Радуйся, теперь, как минимум, тебе пять лет обеспечено за групповое ограбление. Та двадцать пять за участие в сопротивлении.

— А нам супротивиться станешь, без всякого суда вздернем, — добавил Баляба и приказал Гнусу трогать.

На улице села по-прежнему никого не было. Но за каждым плетнем чувствовался напряженный взор. И стоило машине скрыться, как со всех сторон к магазину побежали люди.

У Садивона Пращака болела голова. И не потому, что он каждый вечер напивался вусмерть, а от вчерашнего разговора в сельсовете.

Саливон подошел к умывальнику, подставил голову под сосок, смочил ее застоявшейся вонючей водой. Потер виски, затылок. Головная боль не проходила. На дрожащих ногах вышел на улицу, подставил лицо легкому утреннему ветерку.

Вчера он имел неприятный разговор. Этот выскочка, секретарь их сельского совета комсомолец Косюк, вместе с учительницей Ефремовой в присутствии председателя райисполкома Скрипаля назвали Пращака пособником бандитов. И не просто назвали в пылу эмоций, а привели такие факты, что Саливону крыть было нечем. Припомнили и его дружбу с дьяконом, и пьяные оргии в домах зажиточных мужиков, скомпрометировавших себя в годы оккупации, и непонятную опеку тех семей, откуда мужья или сыновья ушли в банду.

— У него все равны, — кричал Косюк, — и вдовы, потерявшие мужей на фронте, и жены бандеровцев, хоронящие своих мужей после схваток с солдатами.

— Все дети сироты!

— Дети здесь ни при чем, — вставила учительница и опасливо посмотрела на предрайисполкома.

Скрипаль прохаживался по комнате. Протез на его правой ноге издавал жалобный скрип. Услышав про детей, Скрипаль остановился.

— Дети не виноваты, — пряча глаза, сказал он, — но и забывать, о том, что яблоко падает недалеко от яблони, не следует. Не может быть одной жалости и к нашим, и к ним.

— Выселить их к чертовой матери отсюда! — Косюк треснул кулаком по столу. — Мешают жизнь нам налаживать.

— А с тобой, — Скрипаль повернулся к Пращаку, — будем решать сурово. Половинчатую политику к народу не допустим. Готовься сдавать дела. Проведешь заем на селе и приезжай с отчетом. Выборы нового председателя проведем после сева.

Ели бы не Косюк, думал Саливон, то ничего бы и не произошло. Скрипаль приезжал ради проведения на селе займа на пятнадцать тысяч рублей. Сумма, конечно, огромная по нынешним временам. Но Пращак знал, у кого водились деньжата. Да и собранная сумма могла исчезнуть по дороге в город. Косюк помешал… Зря он его раньше не припугнул. А теперь — нельзя. Теперь сразу подозрение падет на него, на Пращака.

Больше всего Саливону было не понятно, почему комитетчики, раньше безоговорочно поддерживавшие председателя, вчера промолчали. Неужели почуяли крепость свежего ветра перемен. Если так, то скоро и в самом деле не сносить Пращаку головы.

Нет, он не был прямым пособником бандеровцев. Но он никогда и не делал попытки пресечь их влияние на сельчан, никогда не вмешивался в ход происходящих событий. Он хотел быть одинаково полезным и советской власти, и лесным братьям. Он, как дьякон, хотел молить о спасении души и тех, и других…

К сожалению, в жизни все произошло по-другому. И дьякон молил не за всех, и бандеровцы не прощали отступлений от веры, и советская власть не принимала половинчатости. Пришлось Саливону сделать выбор.

Тому, что его снимут с председателей, Пращак даже обрадовался. Меньше будет донимать Сидор. Какой спрос с обыкновенного мужика? А в лес его не позовут, стар уже. Значит, после перевыборов можно будет попытаться отмежеваться от банды. Авось пронесет!

А пока Саливон решил посоветоваться со своими дружками: машинистом Сидорчуком, мельником и дьяконом Митрофаном. Постояв еще несколько минут на ветерке, он пошел в конюшню, запряг казенного мерина в пролетку и, усевшись на мешок с соломой, гикнул на конягу.

Яков Сидорчук жил на четвертой улице от центра. Но чтобы не мозолить глаза сельчанам, Пращак поехал лугом, вдоль речки, поэтому и не заметил того, что творилось в селе.

Улица была узкой и кривой. У дома Сидорчука стоял военный грузовик. Сердце у Пращака екнуло, но поворачивать назад было поздно: двое солдат смотрели в его сторону. Саливон подъехал.

— Что случилось? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил он солдат. — Я здешний председатель сельсовета.

— Если председатель, то знать должон! — сурово ответил один из солдат и прошел к калитке.

Пращак встал на телеге и заглянул через высокий заросший вишняком плетень. По двору ходили солдаты и длинными щупами протыкали землю. В раскрытых дверях сараев тоже копошились военные, вытаскивали какие-то вещи, складывая их у колодца.

Жена Сидорчука, Палажка, в цветастом переднике, в цветастом платке, но босая, завязывала перед домом узел. Рядом на связанных уже подушках, пуховиках, одеялах сидели четверо ее малолетних ребятишек. Двоих старших и самого Якова во дворе не было.

— Подолян, шевели их! — услышал Саливон знакомый голос, а вскоре и капитан Костерной вырос перед повозкой, протянул председателю руку:

— За связь с оуновцами вывозим их на Север…

— Есть доказательства? — глотая воздух, затравленно спросил Саливон.

Костерной пристально посмотрел на Пращака и вместо ответа сказал:

— Постановление прокуратуры на столе у Косюка.

Пращак, настегивая мерина, мчал глухой дорогой.

Хотел проехать в дом мельника быстрее, а вышло, что опоздал опять. Бородатый Глущук уже сидел в открытом кузове грузовика и равнодушно смотрел, как солдаты опечатывали его усадьбу. Пращак, не выезжая из-под развесистых ветел, развернулся и укатил в луга.

Возле родника сбавил разгоряченный бег коня, остановился. Кругом было тихо. Саливон наклонился к прозрачной воде, зачерпнул ее прямо фуражкой и плеснул в пылающее лицо. Перехватило дыхание, но облегчения не наступило. Саливон поглядел на поднявшийся над селом светлый диск солнца и заплакал.

В тот же день из Здолбицы были выселены на Север семьи пожарника Калюжного и церковного сторожа Мирончука.

Ченцов был в районном комитете партии, когда туда позвонил дежурный по отделу МГБ лейтенант Волощук и доложил, что бандеровцы напали на Здолбицкий маслосырозавод и что с ними ведет бой рота батальона МВД.

Теперь Василий Васильевич понял все. Даже если исключить, что телефонное предупреждение не было провокацией, становилось определенно ясным, что утечка информации из его отдела, как говорят юристы, имела место быть. После ограбления магазина в Лидово Ченцов приказал снять охрану с завода, решив, что его просто-напросто обхитрили. Но стоило снять солдат, как тут же среди белого дня произошло нападение. Хорошо еще, он разрешил Костерному по его настоянию оставить взвод солдат в Здолбице. Видимо, теперь они и вели бой в деревне.

Нужно будет искать, откуда уходит информация. Ченцов ни на минуту не сомневался в своих людях, значит, предательство исключалось. А вот невоздержанных на язык хватало. Кадры наполовину были новыми.

«Ничего не поделаешь, — решил Ченцов, — сам виноват, самому и исправлять придется. В текучке дел забыл о золотом правиле чекистов: где бы ты ни был и что бы бы ты ни делал, помни, что кто-то должен уметь сделать то же самое за тебя. Вот уж поистине: учитель, воспитай ученика!»

По обе стороны дороги мелькали вековые каштаны. Сашка — водитель Ченцова, старшина сверхсрочник — обычно любитель поговорить и в дороге, видя озабоченное лицо начальника, на сей раз молчал и вел «эмку» на максимальной скорости, цепко вглядываясь серыми глазами в ленту дороги. Квадраты брусчатки отливали свинцом, но, когда из-за туч выглядывало солнце, блестели, как после дождя.

«Эмка» взвизгнула, задребезжала, запрыгала на железнодорожном переезде в четыре колеи. Грива светлых волос упала на глаза водителю, он откинул их назад взмахом головы. Ченцов покосился на него и поправил съехавшую набекрень фуражку.

За переездом началась Здолбица.

— Направо!

На деревенской улице твердого покрытия не было. В глубоких колеях стояла бурая весенняя вода. Машина, завывая мотором, бултыхалась из лужи в лужу, но упорно продвигалась по пустынной улице, что сразу отметил про себя Ченцов и достал из кобуры пистолет. Глядя на него, водитель положил на колени автомат.

За перекрестком потянуло гарью, показалась кирпичная стена завода. Остановились. Одна створка ворот из толстого листового металла валялась на земле с вывороченной взрывом петлей. Вторая жалобно скрипела, мотаясь взад-вперед под напором ветра.

Со двора навстречу Ченцову вышел солдат с автоматом наперевес и приказал остановиться. Ченцов спрятал пистолет и показал свое удостоверение личности.

— Извините, товарищ подполковник, — смутился боец.

— Вы действовали правильно, — сказал Ченцов и, заметив в глубине двора возвышающуюся фигуру капитана, позвал:

— Костерной!

Иван подбежал к нему.

— Доложите обстановку, — отходя в сторонку, попросил Ченцов.

— Нападение бандиты совершили в тринадцать двадцать, когда все, в том числе и наши солдаты, обедали. Охрана завода оказала сопротивление. Бандиты этого явно не ожидали. Завязался бой. А тут и наши ребятки подоспели. Взяли бандеровцев в клещи и задали им настоящей трепки.

— Сколько их было?

— Около тридцати, товарищ подполковник. Пятнадцать убиты в перестрелке на территории завода, трое раненых покончили с собой или свои же пристрелили, остальные задним двором прорвались и засели в камышах у озера. Подоспевшая из города рота Сивоконя заблокировала эту группу. Сдаться отказываются. Я сейчас туда выезжаю, будем выкуривать гадов!

— Наши потери? — спросил Ченцов.

— В охране убиты трое, двое ранены. У Сивоконя убит солдат, второй тяжело ранен, надежды на то, что выживет, мало. Есть легкораненые, но эти остались в в строю.

— Езжай, Иван Петрович. Надо довести операцию до конца, и прошу тебя: береги людей. Напролом не лезьте. Нужно будет — попросим подмогу.

— Сами управимся, — чуть обиженно пробасил Костерной.

Оставшись на заводе, Ченцов собрал рабочих.

— А где ваш директор?

— Ранен он, в больницу поехал на подводе.

— Кто за старшего?

Вперед протиснулся молодой мужчина.

— Мастер Кольчицкий.

— Воевали?

— Был в партизанах.

— Мастер у нас гарный, — раздалось в толпе, — лупил бандюг, только перья с них сыпались.

— Вот видите, товарищи, что значит коллективный отпор бандитам, — заговорил подполковник. — Если бы вы так всегда нам помогали, давно уже в лесу не осталось бы ни одного бандеровца.

— Мы с того такие храбрые, шо солдаты ваши под боком ховались, — выкрикнул кто-то из толпы.

— Никакие солдаты вам не помогут, если вы сами до конца не осознаете губительность той бандитской войны, которую ведут националисты, не перестанете их бояться, не окажете дружного и повсеместного отпора.

Ченцов попросил рабочих помочь опознать трупы бандитов. Все повалили из цеха во двор. Мастер Кольчицкий тыкал пальцем в убитых и спрашивал:

— Хто знае, чи бачыв?

Мужики отрицательно качали головами, жали плечами. Женщины перепуганно вглядывались в искаженные лица и тоже молчали.

Оповещенные сельсоветом, стали приходить и другие сельчане. Но никто не опознал убитых. Так и похоронили их безродными.

— Боятся выселения, — сказал на прощание Кольчицкий.

Ченцов не ответил.

Гроза лежал в холодной жиже болота, и озноб начинал колотить его. Спускались сумерки. Вот-вот должно было начаться последнее наступление солдат из батальона МВД. Они тоже изрядно понервничали сегодня, гоняясь за боевкарями в камышах у озера, а теперь вот на дальних болотах. Многих из этих солдатиков не досчитаются сегодня на вечерней поверке: люди Грозы за свои жизни платили сполна.

И все-таки он знал: это будет последняя атака. Вместе с ним в живых осталось четверо бандеровцев. Их загнали на дальнее болото и окружили. Через каких-то полчаса станет темно, и тогда можно было бы попытаться уйти. Но этих минут не будет. Их засекли и держат под прицелом. Но держат, пока есть видимость. Значит, начнут вот-вот.

Гроза был уверен, что оставшиеся с ним бандеровцы живыми не сдадутся и будут отстреливаться до последней возможности. Он приподнял голову и огляделся. Недалеко от него за болотной кочкой лежал Баляба и раскладывал перед собой немецкие гранаты с длинными ручками. Дальше под стволом сгнившей сосны притаились бывшие уголовники и полицаи Хрящ и Беня. Гроза никогда не знал их настоящих имен. Но хорошо знал их подлые душонки, а еще лучше их грязные дела. Всем троим матерым бандитам ждать милостей от советской власти и надеяться на пощаду не приходилось. Жаль было таких помощников, но всем вместе им не пробиться.

Гроза дал знак приготовиться к бою и потихоньку отполз в сторону, как бы меняя позицию. Еще раз выглянул, осмотрелся и, не обнаружив у бандеровцев признаков беспокойства, ужом пополз навстречу приближавшейся цепи солдат. Расчет его был прост: затаиться на нейтральной полосе, а когда завяжется перестрелка и все внимание солдат будет приковано к обороняющимся, попытаться вырваться из окружения.

Шума начавшегося боя он словно не слышал. Даже не оглянулся на взрывы гранат за спиной, не считал ответные залпы. Весь слух его обратился только в одну сторону и ловил только четкое хлюпанье солдатских сапог по болотной жиже.

И когда до него осталось не более десятка шагов, Гроза погрузился в холодную грязь с головой. Лежал так, пока хватило дыхания, пока не пошли в глазах красные круги…

Дьякон Митрофан с женой мылись в бане, когда на пороге возникло существо, только очертаниями похожее на человека. И если бы не автомат в руке пришельца, дьякон подумал бы, что явились за ним с того света. Но жена его восприняла явление именно так и завизжала благим голосом. Короткий взмах руки пришельца оборвал ее крик, и женщина растянулась на полу.

— Пощади! — только и успел пролепетать дьякон.

Удар в лицо отбросил его в угол. Короткий кованый сапог встал на грудь.

— Почему тебя одного не тронули, когда из села выселили всех наших? — По характерному присвисту дьякон узнал голос Грозы.

— Не знаю, — прохрипел священнослужитель.

— Почему не предупредил, что в Здолбице остались солдаты? — еще два крепких удара по ребрам.

— Уехали солдаты, сам проверял, — извивался на полу Митрофан.

— Уехали, а потом вернулись? Не по твоему ли совету?

Гроза бил изощренно, профессионально. Дьякон только охал да ахал.

— Клянусь господом нашим Иисусом, не виноват я!

Наконец Гроза угомонился, сел на лавку.

— Все вы сволочи! Все предатели! Каких людей из-за вас потерял!

Митрофан тихонько всхлипывал:

— Не виноват я, видит бог, не виноват.

— Живи покуда, гнида. Все равно дознаюсь, кто предал.

Очнулась, застонала жена дьякона. Митрофан на четвереньках пополз к ней, но Гроза пнул его в зад, закричал:

— Не трогать!

— Господи Иисусе, что же это такое?

— Иди принеси мне сухую одежду, — приказал бандеровец и начал раздеваться.

— А как же жинка? — еле слышно проговорил дьякон.

— Она поможет мне обмыться, — не скрывая намерений, сказал Гроза.

— Пощади! Век за тебя молиться буду!

— Пшел вон, скотина!

Гроза поднялся и пинками выкинул Митрофана за дверь…

Первое, что он увидел, когда открыл глаза, — зарешеченный квадрат маленького окошка под потолком в углу камеры. Увидел и все разом вспомнил. А вспомнив, вдруг понял то, чего вчера в горячечном тумане сознания не мог и предположить.

Баляба знал, что бой этот будет для него последним. Знал и не жалел. Как давно уже ничего не жалел и не желал в этой жизни. Когда-то, отобрав у своей первой жертвы кошелек, он, глядя в наполненные ужасом глаза старухи, возомнил себя всемогущим. Позднее, расстреливая вместе с немцами пленных красноармейцев, уже сам ощущал в груди отдаленный холодок ужаса перед свершаемым. Чувство страха перед возмездием росло в нем с космической быстротой, и он глушил его жестокостью новых преступлений. В банде Сидора, в среде себе подобных, он перестал ощущать себя человеком в прямом смысле этого слова. Он ходил с автоматом, он спал с автоматом, он ел с автоматом. Он сам стал автоматом: бесчувственным, бессмысленным, все разрушающим.

Но даже такого человека, как бандита Балябу, покорежило предательство Грозы. Он понял, почему солдаты Набросились на него с той стороны, где должен был отстреливаться Гроза, понял, почему среди убитых бандеровцев старшего не оказалось.

Баляба никогда до конца не верил немцам, никогда не доверял насильно вербуемым Сидором боевикам, а поэтому не очень удивился тому, что один из пленных бандитов назвал его кличку и дал о нем первые показания, но в коварство Грозы он не мог поверить даже тогда…

— Гражданин Баляба, вчера на допросе вы отрицали свою причастность к руководству бандой. — Следователь Медведев, как всегда, чисто выбритый, сидел за столом напротив Балябы.

— Моя фамилия Чумак, — не глядя на него, отвечал бандеровец.

— Вы хотите сказать, что ваша личность не установлена?

— Моя фамилия Чумак, — упрямо повторил подследственный.

— В таком случае проведем вторичное опознание.

Медведев подошел к двери и позвал дежурного. Тот ввел в комнату двоих небритых мужчин и усадил рядом с Балябой. Потом пригласил еще одного пожилого мужчину. Вместе с ним вошел подполковник Ченцов.

— Товарищ подполковник, провожу опознание арестованного, — доложил Медведев.

Ченцов кивнул и присел на подоконник.

— Представьтесь, кто вы такой? — обратился следователь к пожилому мужчине, смущенно переступающему с ноги на ногу в дверях кабинета и исподлобья поглядывающего колючим взглядом на присутствующих.

— Пшэпрошу, пан следователь. — Старик приложил правую руку к груди. — Тут паны булы, то я по звычци… Домбровских Юзэф Стахович, родывся…

— Биографию не надо. — Медведев подошел к сидящим на табуретках. — Скажите, Домбровских, кого вы знаете из этих граждан?

— Того, — старик ткнул пальцем в сторону Балябы.

— Как его фамилия?

— Пшэпрошу, пан следователь, называли его уси пан Баляба, а як фамилия, не разумею трохи.

— При каких обстоятельствах вы встречались с Балябой?

— Прийшов о цэй, — Домбровских еще раз указал на Балябу. — Заставляв, щоб я був з нымы. Хотив пид хатою схрон вырыты.

— Вырыл?

— А як же! Прийшлы и вырылы!

— Вы им помогали?

— Боронь боже!

— Брэшэ вин, курва! — сорвалось у Балябы. — Показали мою фотографию, вот и опознал!

— Вчера у вас взяли отпечатки пальцев, гражданин Баляба, — строго перебил его Медведев. — А вот отпечатки пальцев, оставленные на оружии, спрятанном под домом стрелочника Домбровских.

Следователь положил на стол фотографии отпечатков.

— Познакомить вас с заключением дактилоскопической экспертизы?

— Не надо, — заорал Баляба, — плюваты я хотив на вашу пертизу!

— Спасибо, товарищи, все свободны, — вынужден был вмешаться Ченцов. И когда приглашенные понятые вышли, спросил:

— Баляба, чем вы занимались в период с 1941 по 1943 год?

— Воевал.

— С кем, если не секрет?

— Больше я ничего не скажу.

— Напрасно. — Ченцов попросил у Медведева папку с документами. — Тогда придется нам кое-что рассказать про ваше прошлое, изобличить вас в совершении преступлений против своего народа.

— Я ничего не совершал, меня оговорили! Моя фамилия Чумак! — вскочил с места Баляба.

— Сесть! — в один момент подлетел к нему Медведев. — Сесть!

— Немцы на редкость аккуратно вели канцелярские дела. — Ченцов раскрыл папку, нашел нужный документ. — Вот докладная политического отдела гестапо города Луцка о действиях агента под кличкой «Баляба». Зачитать?

— Не надо. — Голова бандеровца упала на грудь.

— А вот ходатайство о присвоении агенту Балябе низшего офицерского чина. На бланке ваша фотография. Взгляните!

Бандит не поднял головы.

— И наконец, главная улика — текст собственноручно написанной автобиографии агента Балябы — в действительности Пересунько Кондратия Павловича, двадцать первого года рождения, трижды судимого за грабеж и убийство, перебежавшего к немцам в первые дни войны и верно служившего им до сорок третьего года. Надо думать, что позже скрывался в лесах от советского правосудия, занимался тем же грабежом, пока в сорок четвертом не примкнул к националистской банде Сидора.

— Доказательств вашей вины достаточно, — подытожил Медведев. — В ваших интересах чистосердечно рассказать все следствию.

— Я ничего вам не скажу, не надейтесь, — тихо проговорил Баляба.

— Увести, — распорядился подполковник.

Ченцов проснулся с первыми лучами солнца. Глянул на их яркие блики, танцующие на облезлых стенах кабинета, и встал с дивана. Вчера он опять не поехал ночевать домой, дожидался возвращения Смолина из Лидово, прилег и уснул до утра.

Подполковник вышел во двор райотдела. Прохоров, покраснев от натуги, упражнялся двухпудовкой. Увидев Ченцова, бросил гирю на землю.

— Смолин не приезжал?

— Никак нет!

— А от Костерного известия есть?

— Никак нет!

«Даже когда в трусах идешь, все равно видят в тебе только старшего по званию», — почему-то с обидой подумал Василий Васильевич и неторопливо пошел к рукомойнику, приделанному на заборе под корявой грушей. Холодная вода обожгла лицо, плечи, прогнала сонливость. А жиденький чай, предложенный дежурным, и вовсе взбодрил. День обещал быть удачным.

Теперь подполковник Ченцов знал точно: информация из его отдела утекает через капитана Смолина. Нет, в действиях бывшего фронтовика не было злого умысла. Обычная невоздержанность на язык, недопустимая для чекиста. В станционном буфете Смолина изрядно угощали спиртным, а потом умело вытягивали все интересующие сведения. Передавала информацию в банду фельдшерица Сокольчук. Передавала лично Сидору. Этот канал и хотел использовать сегодня Ченцов. Только одно обстоятельство пока смущало подполковника: где Боярчук? Но ему обещали сообщить о судьбе старшего лейтенанта до воскресенья. И Ченцов решился.

Приехал капитан Смолин. Ченцов принял его сразу.

— Что вы сделали по Лидово?

— Все, что можно, — развел руками Смолин.

Даже изрядная порция вылитого на голову одеколона не могла перебить разивший от него сивушный запах. В другое время Ченцов не спустил бы гуляке.

На сей раз сказал как можно, спокойнее:

— Доложите по форме и без кривляний.

— Ес-сть! — Смолин поджал тонкие губы. — Из опроса продавщицы магазина установлено: два дня назад, примерно в восемь утра, к сельмагу в Лидово на автомашине типа полуторка подъехала группа вооруженных людей, одетых в разношерстную форму одежды. Они разогнали сельчан на площади перед магазином и ворвались в сельмаг. Продавщица сопротивления не оказала, и бандиты вынесли и погрузили в машину 21 пару кирзовых сапог, 9 суконных костюмов, 14 фуфаек, простыни, полотенца, консервы рыбные — все, что были, и 60 бутылок вина, все три ящика, что завезли накануне! Потом бандеровцы преспокойно сели в полуторку, кстати, номера воинские, видно, с войны остались, и укатили по направлению к Копытлово.

— Сколько их было?

— Человек шесть-семь. Хотя некоторые свидетели говорят больше.

— У страха глаза велики. Свидетели что показали?

— Свидетели? — капитан хмыкнул. — Они что есть, что нет!

— Как понять?

— Я говорил, что утром у магазина крутился народ. Продавщица назвала даже некоторые фамилии: Дорощук, Петренко, Григорук… Я их, конечно, опросил. Час бился. Все твердят в один голос: ничего не видели, ничего не слышали, к магазину пришли уже после ограбления.

— Плохо спрашивали.

— Прикажите — приволоку этих мужиков в отдел. Здесь-то они у меня языки развяжут.

— Вы меня не так поняли, капитан. Я имел в виду только низкую профессиональную вашу работу. — Ченцов даже покраснел до кончиков ушей.

— Напрасно вы деликатничаете с ними, товарищ подполковник, — Смолин самонадеянно закинул ногу на ногу, смотрел свысока. — Мы — карающая десница. Меч в руках пролетариата.

— Бей своих, чтобы чужие боялись? — опять сдержался Ченцов.

— Все они как есть одной веревочкой повязаны, всех до одного выселять надо. Думаете, они бы нас пожалели?

— Мы здесь ни пои чем, — сухо оборвал подчиненного Василий Васильевич. — Мы только помогаем украинскому народу бороться с его врагами. Нам поставлена задача обезвредить бандеровцев, а как поступать с ними дальше — решит народная власть.

— Какая власть? Где вы ее видели? Может, в Копытково?

Копытково… На днях Ченцову позвонил председатель райисполкома Скрипаль и предложил вместе с ним съездить в Копытково, провести сход жителей и избрать нового председателя сельсовета вместо убитого три месяца назад Федора Каленика.

Копытково — село домов в триста. На бугре возле става каменная церковь. Медью сверкают сквозь узкие окна колокольни большущие колокола.

Через дорогу квадратный дом с колоннами — школа-семилетка. В здании выбиты окна, входная дверь сорвана с петель и валяется в луже перед крыльцом. Кругом осколки штукатурки, стекла. Очередная работа бандеровцев. Итог: занятия не ведутся, учителя сбежали в город.

Ченцов и Скрипаль по очереди били молотком в рельсу, висящую на сливе, что уцелела рядом с обгоревшим зданием сельсовета. Но только собачий лай поднялся на улице, люди из хат не выходили.

— Давайте в колокол бухнем, — предложил шофер Ченцова.

— А что, Василий Васильевич, Сашка твой прав, — вдруг поддержал шофера предисполкома. — Почему б нам не воспользоваться услугами православной церкви? Она на нашей земле стоит и должна защищать интересы государства.

— Валяйте, а я вас здесь подожду, — согласился Ченцов.

— Нет, Василий Васильевич, без вас нам не обойтись.

Втроем подошли к дому священника. Окна высоко над землей. Сашка еле дотянулся, постучал в стекло. Подошел к двери. Тишина. Треснул пару раз сапогом о косяк.

— Кого надо? — спросил вкрадчивый голос за дверью.

— Открывайте, МГБ!

Цвиркнула щеколда. В дверном проеме появился священник. Из-под рясы выглядывали широконосые глянцевые калоши. Значит, давно собрался из дома, но выйти не решался, наблюдал за приезжими.

— Я — начальник райотдела МГБ Ченцов. Следуйте за нами.

— Езус Мария! За что?

— Не трусись, отче! — засмеялся Скрипаль. — Открой нам свое молильное заведение и вдарь в колокола, собери мирян.

— Нынче не престольный праздник. Оглашать церковным звоном окрестности греховно. — Поп засуетился у замка на низенькой двери, откуда шла лестница на колокольню.

— Открывай! — потребовал Скрипаль.

— Звонаря нет, животом болеет, — использовал последнюю отговорку священник.

— А ты, случаем, головой не болеешь? Не видишь, кто с тобой говорит, — взъярился предисполкома. — Открывай!

Поп с опаской покосился на автомат водителя, перекрестился и открыл замок.

Ударили в колокол. Минут через двадцать собрался сход. Жиденький, но собрался: десятка полтора мужиков в полинялых гимнастерках и трофейных мышиного цвета кителях да столько же баб, сбившихся в кучу за их спинами. Завертелись и мальчишки возле казенных «эмок», обтирая штанами заляпанные грязью крылья машины.

Скрипаль, припадая на протез, подошел к мужикам и с каждым поздоровался за руку. Те торопливо, но вяло пожимали его ладонь, словно отдавали долг, который был им нужен самим позарез.

— Бабоньки, а вы чего в стороне? — хорохорясь, спросил он. — Давайте до гурту.

— Та мы тут постоимо. Говорите, почуемо, не глухи!..

— Ну, добре! — Скрипаль встал в центре схода. — Граждане! Я — председатель райисполкома Скрипаль. Многие меня помнят еще по довоенным временам. Я работал директором вашей МТС. А это со мной…

Скрипаль поискал глазами в толпе Ченцова. Но подполковник был занят своим делом. Они с Сашкой отошли как бы покурить в разные концы площадки и тем самым просматривали подходы к сельсовету и из села, и со стороны большака.

— …Начальник МГБ нашего района товарищ Ченцов, — с облегчением выдохнул Скрипаль. — Значица, прибыли сюда, чтобы помочь вам избрать в селе власть, председателя сельсовета.

— О-о-о-о! — протянула толпа и вроде как отступила на шаг от оратора.

— Минутку, граждане-товарищи! — поднял руку Скрипаль.

— На кой нам мертвяки? Керосин давай! Чоботы давай!

— Выберите председателя, он и будет заниматься этими проблемами, — перекричал всех Скрипаль, и толпа замолчала. — Запишем, что и сколько надо. Выделим фонд.

Все молчали.

— Вы хорошо знаете друг друга, вам и предлагать, товарищи!

— Рик писля вийны, а вже трэтьего голову забылы, — вперед шагнул средних лет мужчина со шрамом на шее. — Да що говорить! Для нас та вийна нэ закинчылась. Тут в ночи такэ бувает, як у Сталингради.

— С бандитами кончайте! — донесся женский голос.

— И нам оружие дайте. Не хотим безвинно погибать, — потребовали мужики.

— Оружие мы вам дадим, — заверил их Скрипаль. — Как дали винтовки в Здолбице членам истребительного отряда. Ястребки там охраняют почту, магазин, маслосырзавод.

— О, цэ добрэ!

— Вот вы, товарищ, видимо, фронтовик, — обратился предисполкома к мужчине со шрамом. — Возьмитесь за организацию отряда и приезжайте в райцентр за оружием. А товарищ Ченцов подбросит сюда солдат из батальона МВД. Скоро с бандитизмом будет покончено, товарищи, можете не сомневаться. Пора думать о новой жизни…

Разговоры-переговоры шли еще часа два. Отряд самообороны организовали. Но во всем Копытково не нашлось жителя, который бы согласился взять ключи от сельсовета и советскую печать… Смолин об этом знал.

— Ладно, — примирительно сказал Василий Васильевич, — о проблемах народовластия поговорим в следующий раз. А пока все материалы по ограблению магазина передадите следователю Медведеву. У меня же к вам будет особая, деликатная, что ли, просьба.

— Слушаю вас, товарищ подполковник, — Смолин выпрямился на стуле, лицо его застыло в недоуменном напряжении.

— Нет, нет, дело касается не лично вас, — Ченцов с усилием подавил в себе усмешку. — Речь пойдет о пропавшем старшем лейтенанте Борисе Григорьевиче Боярчуке.

— Первый раз слышу эту фамилию.

— На него поступил запрос из области. Боярчук разыскивается военной прокуратурой.

— А мы здесь при чем?

— Есть сведения, что Боярчук недавно объявился в нашем районе, но где именно, пока не установлено.

— И вы хотите, чтобы я нашел его?

— Нет.

Ченцов многозначительно помолчал, как бы взвешивая, стоит ли говорить дальше.

— Нужно спугнуть затаившегося зверя? — догадался Смолин.

— Попробуйте, Юрий Яковлевич! — Василий Васильевич с облегчением вздохнул. — Одно слово в станционном буфете! Сработает безотказно. Боярчук — местный житель. Слух о том, что его разыскивает военная прокуратура, дойдет до него быстро, в этом я уверен. Он начнет менять убежища, и тогда мы легко выйдем на след.

— Хорошо. Я обещаю вам этот след.

— Только сделать все нужно артистично.

Смолин вновь принял уверенно-нагловатый вид, но Ченцов не стал его больше задерживать. Обескураженный капитан вышел. И почти тут же позвонил дежурный по райотделу:

— ЧП, товарищ подполковник!

— Докладывайте.

— Задержанный Баляба покончил с собой в камере.

— Каким образом?

— Разорвал брюки на лоскуты и повесился на оконной решетке.

— Смерть установлена?

— Так точно!

— Начальника тюрьмы ко мне. И еще раз проверьте донесения по пятому каналу. Я жду сведения.

— Есть!

Оборвалась еще одна ниточка. Впрочем, Ченцов и не очень на нее надеялся. Но арест одного из главарей банды мог развязать языки рядовым бандеровцам. Теперь же поди докажи им, что Баляба повесился сам, а не ликвидирован чекистами до суда.

Очень тревожило подполковника и исчезновение Грозы. Ведь достоверно установлено, что тот находился в группе Балябы. Но куда мог укрыться? И главное — как? Солдаты с Костерным обыскали все болото.

Такой матерый бандит не должен больше оставаться на свободе. Его нужно было найти и уничтожить любой ценой. Посоветовавшись по телефону с полковником Груздевым, Ченцов послал такой приказ капитану Цыганкову, переброшенному центром в район действий банды Сидора специально в помощь райотделу Ченцова.

В конце деревенской улицы уже раздавался посвист пастушьего кнута, когда почерневший с лица за последние ночи дьякон Митрофан огородами подошел к подворью Кристины. Молодайка торопливо додаивала в хлеву черно-белую круторогую корову. Струйки парного молока взбивали пену в наполненном ведре.

— Слава Иисусу! — буркнул дьякон.

Кристина вздрогнула всем телом и бросила вымя.

— Ой, лышенько! Хиба так можно!

— Цыц, баба! — Митрофан протиснулся в низкую дверь сарая. — Постоялец твой тут ночует?

— В хате спит.

— Уу-у, греховодница! — дьякон не удержался, чтобы не ущипнуть молодайку за бок. — Позови его!

— Так ступайте до хаты…

— Сюда, тебе говорят, веди, чертова баба!

— Зараз корову выгоню!

Стрижак не заставил себя ждать. Митрофан даже не уследил, когда тот вышмыгнул из дома. Значит, через окно вылез, осторожничает.

— Чего в такую рань? — Григорий не торопился входить в хлев, цепко осматривая помещение.

— Дело срочное, — прогудел дьякон, силясь разговаривать шепотом. — Заходь сюды, не надо, чтобы нас вместе видели.

Григорий присел на порожке, прикрыл за собой ветхую дверь.

— У меня Гроза гостюет, — заговорил дьякон, и Григорию показалось, что в голосе его слышится неприкрытая злоба. — Убег вчера от Костерного. Всех порешили, а этот убег. А!?

— А мне-то что за дело?

— Сегодня они с Сидором встречаются на мельнице с Боярчуком.

— Как сегодня? Ты же говорил…

— Перенесли! Гроза опасается подвоха. Хорошо еще, я свое мнение Сидору успел передать. Он Грозе уже не доверяет. О тебе спрашивал. Почему, мол, избегаешь встречи с ним да чего ко мне больно прилип? Я ему намекнул, что у тебя здесь свой интерес имеется и что тебе помощник нужен. Да такой, чтоб про твое прошлое не ведал.

— И что Сидор?

— Он все понял. «А со мной, — спрашивает, — он своим интересом поделиться не хочет? Не боится, что я его так просто не выпущу отсюда?»

— Наживу почуял!

— «Не боится, — говорю. — Потому что без тебя ему не обойтись. Но поначалу этот „интерес“ еще отыскать надо». На том и порешили. Грозе он ничего говорить не будет и мне не велел.

— Когда вы пойдете на мельницу?

— Сейчас и поведу, пока народ не пробудился.

— Сейчас? Где он?

— Не бойся, — по-своему понял беспокойство Стрижака дьякон. — В подвале у меня прячется. Без меня он по селу ни шагу. Сам знаешь, сколько тут чужих глаз.

— Какой дорогой вы пойдете на мельницу?

— Через родник. Да ты-то что заволновался?

— Обеспечу вам прикрытие на случай… Там же и твоего возвращения буду ждать.

— Господь даст, с Боярчуком приду. Оно и почнем тогда дело. Только ты Грозе не показывайся. Больно подозрителен, собака, прости меня господи. Пристрелит и разбираться не станет.

— Не кажи гоп!

— Стоило бы его наказать, да не время, — крякнул сожалеючи дьякон. — Сам во злобе своей на пулю нарвется. А нам о главном думать надо: как золото и ноги унести в целости. Сидора не так-то просто обмануть.

— Втроем вынесем. Сегодня же и отправимся. Только не перепутай: жду у родника!

Выглянув во двор, дьякон подобрал полы длинной рясы и шустро засеменил между огородными грядками. Еще быстрее перелетел двор Григорий.

— Кристина! — позвал он с порога.

Подперев руки в бедра, та выплыла на зов, но, глянув на Стрижака, изменилась в лице:

— Езус Мария! Что стряслось!

Григорий обнял женщину и усадил рядом с собой на лавку.

— Слушай меня, Кристина, внимательно. Мне некогда тебе сейчас объяснять все происходящее, но если ты хочешь, чтобы я остался жив…

— Ой! — завопила молодайка, чуя недоброе.

— Если хочешь, чтобы я остался жив, — упрямо повторил Григорий, — то сейчас же пойдешь к секретарю вашего сельсовета Косюку и скажешь, что я просил срочно позвонить в райотдел МГБ. Он знает, кому. Надо передать: встреча сегодня утром на мельнице. Повтори!

— Встреча сегодня утром на мельнице, — всхлипывая, утирая кулаком слезы, проговорила Кристина.

— Не плачь, Кристя, — Григорий поцеловал мокрые щеки женщины. — Все будет хорошо!

— Как же так, — Кристина вцепилась в возлюбленного. — Как же я без тебя?

Григорий мягко, но властно освободился из объятий женщины. Не таясь, достал из пиджака и зарядил пистолет, сунул его в карман брюк.

— Прости, но мне необходимо идти. И помни: от тебя теперь зависит моя жизнь.

— Сердце мне подсказывало, что ты не такой, — ревела Кристина. — Но ты не думай, я все сделаю, как велишь. Храни тебя дева Мария!

Стрижак еще раз поцеловал Кристину и, с трудом скрывая волнение, вышел. От горя у женщины не хватило сил подняться и проводить его…

Но уже через несколько минут, надвинув на глаза платок, не отвечая на приветствия, задыхаясь, она спешила к сельсовету.

Внутренне Боярчук подготовился к встрече с Сидором. Но приезд Степаниды все-таки взволновал его. Особенно беззащитным почувствовал он себя, когда узнал, что ехать придется без оружия.

— Думаешь, обыскивать будут?

— Не думаю, знаю.

Степанида с отрешенным видом правила лошадью и смотрела только на дорогу.

— А раньше не могла предупредить? — Все еще искал какие-то варианты Борис. — Можно было заранее припрятать там пару гранат.

— Место они назвали только сегодня ночью. Разбудили и послали за тобой.

— А почему изменили день? Почему не дождались воскресенья?

— Не знаю.

— Не нравится мне твое неведение.

— Я тебе предлагала уехать.

— Опять ты за свое…

Борис пожалел, что отложил свое знакомство с заготовителем Стрижаком. Хоть и темная лошадка этот парень, а мог бы помочь, если не дурак. Да еще священник какой-то, дьякон здолбицкий, что ли. Как ни силился, Борис так и не вспомнил его. А тоже мог бы сослужить добрую службу, если бы подойти к делу с умом. Поспешил. Понадеялся, что справится один, без сомнительных подручных.

— Если меня кокнут, хоть родителям расскажи правду, — невесело попросил он Степаниду.

— А какую правду? В чем она?

— Не веришь, значит?

— Говорят, тебя военная прокуратура разыскивает. К родителям твоим в село наведывались.

— Вон оно как! — присвистнул Борис и тут же спохватился. — Так это же прекрасно! Просто здорово сработано.

— О чем ты? — Степанида впервые за дорогу повернулась к Боярчуку.

— Хорошо, что предупредила меня. Это очень важно.

— А если на самом деле ищет? — Степанида впилась взглядом в Бориса, аж побелела.

— Эк тебя поломали, — Боярчук не отвел взгляд, лишь сузил глаза. — Сама себе уже не веришь.

— Не верю! — зло выкрикнула женщина и яростно хлестнула лошадь вожжами.

Смутные думы овладели Борисом. Но укорить Степаниду в измене он не решился. Так и промолчали до самой Здолбицы. У моста перед мельницей Сокольчук остановила лошадь. Не глядя на Бориса, сказала:

— Случай чего, беги по лестнице на ветряк. Там у стены ларь стоит. Я за него автомат сховала.

— Спасибо! — У Бориса перехватило горло от волнения и стыда за свои мысли.

— А теперь иди. На той стороне тебя встретят.

— Прощай, Степанида!

— Прощай, Борис Григорьевич!

Боярчук спрыгнул с двуколки и зашагал по гулкому деревянному мосту. Сдерживая рыдания, Степанида смотрела ему вслед и, торопясь, проговаривала слова молитвы.

Дьякон Митрофан не ошибся, когда признал в заготовителе утиля бывшего полицейского. Капитан госбезопасности Григорий Цыганков действительно в годы войны одно время «служил» в националистическом батальоне оуновцев. Поэтому и было решено воспользоваться старыми связями полицая Стрижака. По замыслу полковника Груздева, Стрижак — Цыганков мог через дьякона Митрофана спровоцировать бандеровцев на поиски мифического золотого запаса, что было гарантией выхода на основную базу бандитов.

Появление в кругу событий Боярчука и интерес к нему Сидора неожиданным образом давали возможность Цыганкову одним ударом обезглавить банду. Приказ подполковника Ченцова о ликвидации Грозы был как бы прелюдией к общей схеме действий. Настораживало Григория только одно маленькое обстоятельство: все должно было свершиться в столь короткий отрезок времени, что учесть возможные варианты поведения противника не смог бы даже более опытный разведчик, чем капитан Цыганков. Но и упустить такой шанс было непростительно.

Из зарослей краснотала, что густо обступали родник, хорошо просматривалась и дорога в село, и тропинки, протоптанные жителями напрямик к своим дворам через огороды и бахчи. Поэтому почти одновременно он увидел подводу на не просохшей еще дороге и черную рясу дьякона на тропе. За Митрофаном след в след шел Гроза с немецким автоматом навскидку, готовый в любую минуту открыть огонь.

Какое то мгновение Цыганков надеялся, что телега свернет в сторону, но, когда разглядел в вознице Саливона Пращака, понял, что пути всех скрестятся у родника. Он достал пистолет и передернул затвор.

Саливон Пращак тоже увидел дьякона и вооруженного человека с ним, привстал на облучке, заторопил, понукая, лошадь. Соломенная шляпа его была надвинута по самые брови, и Цыганков никак не мог разглядеть выражение лица крестьянина, но по суетности движений догадался о нервозности председателя сельсовета. Видимо, это за ним ходил на заре дьякон по приказу Грозы. Иначе Григорий мог и не узнать о сегодняшней встрече.

Чтобы не обваливать колесами берега ручья, Саливон остановил подводу поодаль от родника, сам же сбежал к воде, лег и опустил в сруб лицо. Зафыркал от холода, закашлялся и принялся утираться подолом рубахи, явно оттягивая момент встречи.

Подошедшие Митрофан и Гроза молча наблюдали за ним.

— Ну что, пес, — первым заговорил Гроза, — довилялся хвостом?

— О чем вы, паночки? — Саливон снял шляпу, прижал ее к груди. — Я все исполнял без обману. Отец Митрофан не даст соврать.

— А почему всех наших в селе взяли, а тебя оставили?

— Так и тебя, отец Митрофан, не тронули.

— Ах ты, паскуда! — Дьякон пинком ударил Пращака в округлый живот, но крестьянин устоял на ногах.

— Кто же так бьет? — Гроза наотмашь хрястнул автоматом по лицу Саливона.

Тот взвыл и упал на колени. Теперь уже Митрофан принялся колотить его ногами. Пращак не сопротивлялся, только изредка охал. Потом вдруг кубарем перекатился к Грозе, боднул его головой в бок так, что бандит полетел наземь, и кинулся бежать к повозке.

— Стой, гад! — Гроза вскинул «шмайссер».

В коротком автоматном треске Митрофан не расслышал пистолетного выстрела. По инерции он еще сделал несколько шагов вслед Пращаку, судорожно хватавшему негнущимися руками колесо телеги, увидел растущее на глазах красное пятно у него на спине и остановился.

Быстро перекрестился и попятился от умирающего председателя.

— Самому-то не приходилось убивать? — Знакомый голос током пронзил дьякона. Он еле нашел в себе силы, чтобы обернуться.

Широко раскинув руки, с простреленной головой у родника лежал Гроза. Рядом с ним стоял Стрижак. В черных глазах его застыла лютая ненависть.

— Что, святоша, жутковато стало?

— Зачем ты это, Гриша? — чуть слышно пролепетал дьякон.

— Не твоего ума дело!

— Что же теперь будет-то?

— Пойдем на мельницу! Заодно и с Сидором побеседуем, — Стрижак зловеще усмехнулся.

От такой усмешки у Митрофана мурашки пробежали между лопаток. Ему вдруг представилось, что он стоит рядом с полицаем. «Но ведь свой все же», — с надеждой подумал дьякон и пробормотал:

— Сидор не простит. Ежели свой своего станет…

— А Саливон? Он чей? Кто судья ему?

— Не хотел я смерти, видит бог, не хотел!

— Легко отделаться хочешь. Только помни, Митрофан, за все с нас еще спросится. По полному счету!

— Господи спаси и помилуй! Чего же ты хочешь, Гриша?

— Пароль к Сидору знаешь?

— Знаю.

— Веди на мельницу!

Так ведь…

— Веди! — Стрижак недвусмысленно повел пистолетом.

— Воля твоя, — Митрофан покосился на трупы Грозы и председателя, перекрестился и решил покориться судьбе. — Пошли, коли так. Мертвым — мертвое, а живым — живое.

Но рановато причислил дьякон к мертвым Саливона Пращака. Не так-то просто было убить здоровый организм крестьянина, сына и внука крестьянского. Сознание то и дело возвращалось к Саливону. Он чувствовал, что умирает, но жалости к себе не испытывал. Жалко было жену и детей, теперь вынужденных испытать горькую безотцовщину. Жалко было своего необработанного до конца поля, своего села, которого уже не придется увидеть. И вместе с этой жалостью в нем росла, подымалась злоба к тем людям, которые обманули его. Запутали, запугали и так бесчестно расправились в конце-концов.

Собрав последние силы, Саливон дотянулся до телеги, нашарил слабеющей рукой под соломой винтовку и, повиснув на ней, стянул ее к себе на колени.

Две фигуры медленно удалялись от родника по дороге. Саливон передернул затвор, упер приклад в живот и, не целясь, вывел ствол на правую. Она была не такой черной, как левая. Выстрел опрокинул его, обескровленного, навзничь, и, умирая, Пращак так и не увидел, как споткнулась и грохнулась плашмя в придорожную траву выбранная им для мести фигура.

Как только за мостом дорога нырнула в густую тень ветел, Борис увидел сидящего на пеньке бандеровца. Нагло ухмыляясь, он небрежно ткнул пальцем перед собой, указывая, где остановиться Боярчуку. Борис сразу заметил, что лежащий у него на коленях автомат был со взведенным затвором.

— Повернись, — приказал бандеровец и обыскал Боярчука.

«Почти профессионально, — отметил Борис, — с таким держи ухо востро».

— Теперь шагай, — без всяких эмоций в голосе проговорил бандит и подтолкнул Боярчука в спину.

Подворье мельника напоминало хорошо сооруженную крепость, со всех сторон огороженную крепкими постройками. На крыльце дома, на поленицах дров, а то и просто на траве — кругом сидели боевики Сидора, сам он катался по двору на мотоцикле с люлькой. Судя по тому, как дергалась машина, водитель он был никудышный.

Увидя вошедшего во двор Боярчука, Сидор развернул мотоцикл и направил его прямо на пришельца. Борис стоял как вкопанный. Сидор затормозил у самых его ног.

— Не боишься?

— Не боится только дурак или сумасшедший. — Борис не столько смотрел на Сидора, сколько старался уловить движения тех, кто сидел вокруг. От Сидора не укрылась эта настороженность.

— Добре!

Он повернул ключ зажигания и заглушил двигатель. Небрежно махнул рукой сопровождавшему Бориса бандеровцу. Тот повернулся и вышел за ворота.

— Наслышан о тебе. — Сидор слез с мотоцикла и, разминая приседаниями затекшие ноги, обошел вокруг Боярчука, как бы разглядывая его со всех сторон.

— Капелюх! — позвал главарь.

Из черного проема ветряка вышел человек.

— Подывысь, — приказал ему Сидор, — цэ нэ вин тебэ в НКВД допытував?

— Мабуть. Хоча воны вси на одну харю. Кажись, вин самый и е.

— Чекист? — заорал Сидор и схватил Бориса за грудки. — Признавайся, курва, лучше сразу. Не то пытать начну.

— Повесить его! — закричали бандиты и окружили Бориса, пиная ногами, суя кулаки в бока, поясницу.

Но Сидор все не выпускал пиджак Боярчука, и бандитам было неудобно подступаться к Борису.

— Со мной в молчанку не играют, — шипел ему в лицо Сидор. — Сколько ты моих хлопцев побил, помнишь?

— Помню! — вдруг зло ответил Борис и с силой отпихнул от себя Сидора.

На какую-то секунду все замерли. И этой секунды хватило Борису. Он выхватил из-за пояса стоявшего рядом с ним бандеровца гранату и поднял ее над головой:

— Ложись!

Инстинктивно все повалились на землю. Капелюх даже голову обхватил руками.

— Вот так-то, вояки! — Борис сунул гранату в карман пиджака и, перешагнув через крайнего бандита, отошел к ветряку.

Бандеровцы схватились за оружие, но резкий голос Сидора осадил их. Главарь не спеша поднялся с земли, не спеша отряхнул свой немецкий френч, поправил ремни, кобуру. Так же не спеша, вразвалочку подошел к Боярчуку.

— А ты шутник, хлопчик, — сказал будто с обидой. — Ну, и что тебе от нас трэба?

— Не я искал вас, а вы меня, — напомнил Борис.

— Тогда проходь до хаты, побалакаем, — пригласил Сидор и жестом указал на крыльцо дома мельника.

Но как только Борис сделал шаг мимо главаря, искусная подсечка выбила у него почву из-под ног, и он полетел головой вперед, зацепил плечом за поленицу и плюхнулся в грязь, засыпаемый колотыми дровами. Когда он поднялся, вытирая разбитое лицо, Сидор насмешливо спросил:

— Ну как, вояка?

Вокруг засмеялись, но смех был недобрым.

— Сочтемся, — Боярчук сплюнул кровь и ощупал челюсть. — До свадьбы заживет.

— Гранатку-то верни, — попросил Капелюх.

— Что упало, то пропало.

Морщась от боли, Борис присел на полено, погладил ушибленное плечо. Его спокойное поведение невольно вносило разрядку в настроение бандитов, а бесстрашие даже чем-то импонировало. Нельзя было только переиграть. Борис вынул из кармана гранату и протянул Капелюху. Безоружный, он вновь становился пленником. Бандиты разошлись по двору, оставив Сидора наедине с Боярчуком.

— Признаться, не ожидал от тебя такой прыти, — присаживаясь рядом, хмыкнул главарь. — А за хлопцев тебе все равно придется ответить.

— Или откупиться?

Сидор внимательно посмотрел на Боярчука, потом отрицательно покачал головой:

— Моим боевкарям цены нет. Они воюют за идею.

— И пан сотник тоже?

— Опять хочешь испытать свою судьбу? Поверь, все повешенные болтаются на ветру одинаково.

— В таком случае мне с вами не по пути, — нахально сказал Борис.

— Ошибаешься.

Сидор молчал, опустив голову на грудь. Борис ждал его решения, понимая, что главарь не выпустит теперь его живым, если он не согласится сотрудничать с бандой. Но сотник вдруг заговорил о другом.

— Я тут кое-что узнал про тебя. Не скрою, ты мне очень пригодился бы. Хотя с не меньшим удовольствием я бы и повесил тебя. Не люблю чересчур удачливых. Они рушат мою теорию о власти силы.

Сидор еще намеревался о чем-то спросить, но со стороны села Здолбицы послышалась короткая автоматная очередь. Сотник мгновенно преобразился. Вскочил на ноги, стал резок и быстр в движениях. Подозвал Капелюха и послал с ним пару бандеровцев за ворота. Остальным велел глядеть в оба. Бандиты полезли на крыши и заборы, заняли круговую оборону.

— Чего ты переполошился? — сказал Борис. — Из «шмайссеров» палят сегодня только ваши.

И в этот момент бухнул винтовочный выстрел. Теперь уже встал Борис. Сидор метнул в него настороженный взгляд.

— Я поднимусь на ветряк, погляжу сверху, — как можно спокойнее предложил Боярчук.

— Нет! — резко выкрикнул сотник. — Капелюх, приставь к нему охрану или запри пока в сарае.

Но дойти до сарая они не успели. Перед воротами, разрывая их в щепки, встал огненный смерч. Второй снаряд разорвался во дворе.

— Нас окружили! — закричали с крыши.

Борис осмотрелся. Стреляли два орудия со стороны Здолбицы. Еще несколько залпов, и загорелись надворные постройки. И тут Борис увидел Сидора и Капелюха у мотоцикла. Они пытались завести мотор.

До припрятанного на ветряке автомата Борис уже не успевал добраться. Другого оружия рядом не было: бандеровцы вели бой из укрытий. И тогда Борис бросился к мотоциклу, отпихнул Капелюха и дернул ручку газа. Мотоцикл затрещал.

— Пусть нас прикроют, — бросил он на ходу Капелюху и, убедившись, что Сидор успел вскочить в коляску, на полной скорости рванулся за ворота.

— В сад, в сад сворачивай, — орал сотник, поливая вокруг себя из автомата.

Боярчук крутил мотоцикл между деревьями, чувствуя, что пули все реже и реже свистят над головой. Наконец они выскочили в поле. Мотор ревел, руль на ухабах рвался из рук, но старая боевая машина не подвела. Через несколько минут они вышли из зоны обстрела и свернули в сторону дальнего леса.

Следивший за мотоциклом с кабины грузовика капитан Костерной опустил бинокль.

— Товарищ капитан, наши мельницу взяли, — доложил ему радист.

— Только мельник утек, — Костерной спрыгнул в кузов и так хватил кулаком по кабине, что из нее кубарем выкатился ошалевший шофер.

— Зато какого-то попа поймали. Он говорит, что Гроза убит, и еще: местный председатель сельсовета застрелил заготовителя утиля.

— Как застрелил?

— Темная история, товарищ капитан. Председателя тоже убитым нашли.

— Откуда же узнали?

— Да говорю, поп рассказывает. Его лейтенант Петров допрашивает.

— Какая попу вера!?

— Вот и я думаю: здесь сам черт не разберет, не то что поп какой-то.

Солдат свернул радиостанцию и потащил ее к машине. Костерной помог ему загрузить аппаратуру и крикнул водителю:

— Давай, гвардеец, жми к мельнице. Посмотрим, что там артиллерия наковыряла.

Он распрямился в кузове и оглянулся на Здолбицу. Там над селом еще только встало солнце…