Глава 17

Этой ночью Кельн словно бы вымер — безденежные студенты, желающие одним махом поправить свои дела, не шатались по переулкам, предлагая припозднившимся прохожим внести пожертвования в пользу голодающих, да и самих прохожих не было, зато улицы буквально кишели магистратской стражей. Курт шел, не скрываясь — лишь время от времени приходилось извлекать из-под воротника Знак, когда путь ему заступала очередная пара блюстителей порядка; блюстители попадались столь часто, что он, в конце концов, просто оставил медальон висеть поверх куртки, дабы не тратить время и нервы — и свои, и городской стражи.

Неблагополучные кварталы обозначились уже совершенным безлюдьем; здесь уже не было и караулов, и, казалось, даже вездесущие уличные коты, единственные нарушители спокойствия, коим не указ были даже магистратские солдаты, избегали появляться здесь. И все же, ночные шорохи обступали со всех сторон, словно в пустых окнах брошенных домов, в осыпавшихся дверных проемах по временам появлялись то ли таинственные обитатели этих запретных для добропорядочного горожанина мест, то ли бывшие хозяева жилищ, в ночную пору возвращавшиеся из дальней, темной стороны жизни и смерти…

Курт встряхнул головой, силясь сбросить с себя ледяное оцепенение, ощущая, тем не менее, мерзкие мурашки на спине; бояться здесь следует не призраков, напомнил он себе настойчиво, а людей — вполне живых и временами не желающих видеть таковыми прочих представителей людского племени.

Когда бывший дом корзинщика, чьего имени он теперь уже припомнить не мог, оказался в пяти шагах, из мрака впереди донеслось негромкое "стойте там". Курт подчинился немедленно, всматриваясь в темноту и видя лишь не силуэт даже, а просто более плотный сгусток тьмы с чем-то, похожим на плечи и голову.

— Курт Гессе, инквизитор, — оповестил он ровно; темнота приблизилась.

— Вы в одиночестве?

— Как и было условлено, — кивнул он, решившись тоже сделать шаг навстречу — всего один, как и человек напротив. — Хотя, полагаю, об этом тебе известно не хуже меня; я слышал твоих приятелей позади себя.

Впереди прозвучал смешок, и сгусток мрака шагнул еще раз.

— Да, известно… Вы вооружены?

— Разумеется, — Курт тоже сделал очередной шаг вперед. — Два кинжала и арбалет; если в твои планы не входит моя гибель, я к ним даже не притронусь. Не мог же я идти по ночным улицам вовсе без оружия.

— Пообещайте, что не станете вытворять глупостей, и можете подойти, — позволил голос впереди; он кивнул снова.

— В мои планы это уж точно не входит: я пришел говорить, и более ничего.

— Идите. Только спокойно.

Курт миновал оставшиеся пять шагов неспешно, удерживая руки чуть в стороне от ремня — не поднимая, однако держа ладони таким образом, дабы было видно, насколько далеко они от рукоятей. Встретивший его человек сделал шаг назад, вглядываясь в его лицо; Курт рассматривал своего потенциального информатора тоже — луна была тусклой, однако даже в ее слабом свете было различимо, что ночной собеседник молод, годами тремя лишь старше него, жилист и собран, как кошка, лицом, однако, более напоминая воробья, прицелившегося на брошенную на дорогу горсть зерна.

— Прежде, чем мы начнем говорить, майстер инквизитор, я задам вам один вопрос, — решительно сказал тот, — и хочу, чтобы вы ответили честно.

— Обычно я это говорю, — усмехнулся Курт осторожно; собеседник хмыкнул в ответ.

— Чего только в жизни ни случается, майстер инквизитор… Итак, мой вопрос. Курт Гессе, племянник пекаря Фиклера — вы имеете к нему отношение?

Курт молчал мгновение, за которое успел продумать все, что только мог себе вообразить — от возможного покушения (с попыткой подставить местных бандитов) до мести кого-то из прежних знакомых; наконец, он кивнул, осторожно приблизив ладонь к рукояти арбалета.

— Имею, самое непосредственное. Это я Курт Гессе, племянник Фиклера. Это что-то меняет?

— Не хватайся за ножик, Бекер[161], - засмеялся человек напротив, сделав еще два шага и остановившись уже рядом. — Ты всегда был нервным…

— Полагаю, нет смысла спрашивать, знакомы ли мы, — снова опустив руки, подытожил Курт, теперь, при таком расстоянии, готовясь при случае выхватить оба кинжала. — Но я не могу тебя вспомнить.

— А то; столько лет прошло. И я б тебя не вспомнил, если б… Я тебя к нам привел. Теперь помнишь?

— Финк[162]? — уточнил он; тот разыграно поклонился. — Рад видеть тебя… живым. Ты изменился.

— Да и вас не узнать, майстер инквизитор.

Голос у бывшего приятеля был спокойным, разве что пробилась в нем некоторая неловкость и даже чуть неуверенность; однако, ничего дурного тот, судя по всему, не замышлял.

— Что-то мне кажется, — бросил пробный камень Курт, — ты не в своей тарелке, произнося эти слова.

— Ну, — пожал плечами тот, — теперь, раз уж я знаю, с кем говорю, действительно — не по себе. Нелегко выговорить "вы" и "майстер" тому, кто когда-то хоронился за моей спиной, утирая кровавые сопли.

— Тогда оставим все это, так будет проще, — предложил он миролюбиво, и Финк с готовностью кивнул.

— Это хорошо, что ты не задаешься, Бекер… Пошли сядем? Ты не думай, — продолжал тот уже спокойно, когда они уселись на порог пустующего дома — все же чуть в сторонке друг от друга, оба держа руки на коленях, ближе к ремню с оружием, — не думай, я твою должность уважаю. Не какие-то тебе там, понимаешь…

Курт молчал, ожидая продолжения; тот вздохнул.

— Я знаю, тебе не терпится услышать, чего ради я тебя сюда потащил ночью; сейчас все обрисую, не боись. Без сведений не уйдешь. Только ты мне сначала скажи, если не секрет, как это тебя угораздило? Тебя ж, вроде, вздернуть должны были?

— Повезло, — отозвался Курт, косясь в темноту и теперь уже отчетливо слыша, как кто-то ходит чуть в стороне — топчется на месте, ожидая, очевидно, завершения беседы своего приятеля с кельнским инквизитором. — Попал под опекунство одного святого отца, ну и… Все просто.

— Натурально, повезло, — согласился Финк без особой зависти и даже почти с сочувствием в голосе. — Мы-то, понимаешь, когда услышали — "Курт Гессе", да еще говорили, что ты отсюда родом — сразу подумали о тебе, но как-то уж это было чудно. Мы спервоначалу решили — а, хрен с ним, какая разница… И когда ты шашни крутил с этой графиней — понимаешь, не нашего это ума было дело, кто и кого… гм… Вообще — ты же сам знаешь, подельников сдавать зазорно.

— Знаю, — осторожно согласился он; Финк кивнул.

— Вот так оно. А потом, когда ее арестовали, смотрю — все забегали, магистрат озверел совсем, студентов попрятали, инквизиторы галопом туда-сюда мельтешат, и все такие серьезные; тут я и подумал — нет, это уж не шутки. Посовещались с парнями и решили, что в таких делах мы не участники. Вот потому и послали эту записку именно к тебе, чтоб с тобой поговорить. Подумали — если ты, то говорить будет проще, а если просто имя совпало, то все равно лучше с тобой, чем с этим старичьем… уж извиняемся за прямоту.

— Да нет, — усмехнулся он, — я понимаю. Самому с ними иногда… Так что у вас случилось?

— А это, Бекер, не у нас, — вздохнул тот. — Это у тебя. Ну, и у нас тоже, конечно, только — предупреждаю, тебе это слышать будет мерзостно.

— Ничего, — подбодрил Курт. — Говори. Я уже многого наслушался и навидался… Говори.

— Ну, стало быть, так, — решительно выдохнул тот. — Еще одно предупреждение: имен я тебе не назову, и никаких свидетелей на свой суд ты не получишь — сам должен понимать, не с нашим рылом в свидетели лезть, да и вообще на людях мелькать… Расскажу просто, что мне известно, чисто чтоб совесть облегчить и чтоб ты знал. Понимаешь меня?

— Разумеется, Финк. Я на большее не надеялся.

— Так вот, значит, что я тебе скажу. Когда их светлость граф фон Шёнборн навернулся в пьяном виде у трактира, женушка его, в общем, страдала недолго — замутила с каким-то студентом. Никто об этом не знал. Спросишь, откуда мы знали? Эта дамочка частенько его впускала к себе в дом ночью; парни видали. А еще они видели, как она появлялась в Кельне, когда ее, вроде бы, тут не было. Понимаешь, о чем я? Все думают, что она у себя в замке, а она — тут, только ночью. Ночью появилась, следующей ночью обратно, втихую. И студентик тоже — вечером шасть к ней, другим вечером шасть обратно… Ну, кроме как пообсосать косточки, нам бы и до этого дела не было бы, а только однажды она с нами связалась; причем, чертова баба, сама, представляешь? Вот так вот, в трактире, подсела к одному из наших и — не напрямик, обходами, а все же сама сговорилась с ним о работе.

— О какой? — поторопил его Курт, когда Финк умолк, глядя под ноги.

— Да надоел ей тот студент, понимаешь? осточертел попросту. А бросить, видно, побоялась — ну как он в отместку всем расскажет, что графиню натягивал?.. Так что, заказала она его. Причем чтоб ничего подозрительного. Предложила сама же на выбор — или поножовщину между студентами изобразить, или притопить его на набережной, где пониже, а после спиртного в рот налить, чтоб несло; ну, вроде как, упился…

Финк умолк, косясь в его сторону исподлобья; Курт молчал тоже, глядя под ноги и почему-то именно сейчас различая каждый шорох в ночи явственней, чем прежде…

— Я так понял, — сочувственно произнес бывший приятель, — ты в эту девку всерьез врезался… Что я тебе скажу; бывает. Бабы суки. Знаешь, если б я был уверен, что ты — это ты, я б тебе и раньше рассказал. По старой дружбе. Чтоб просто знал, в кого макаешь. Ну, а раз мы уверены не были — то и молчали. Мы ж думали, просто стерва развлекается; у каждого свои странности, лишь бы платили…

— Это был единственный случай? — спросил Курт тихо, и Финк вздохнул.

— Да нет, Бекер, не единственный. Того парня, значит, в канаву уложили, а второго закололи подле пустыря у городской стены — знаешь, там эти студики обыкновенно свои побоища учиняют, когда кто кому морду хочет набить, чтоб без свидетелей; ну, или прирезать, там… Туда и положили. Это, значит, спустя около году после мужниной смерти она от одного избавилась, еще через полгода — от другого; приятель мой тогда еще у нее спросил — ну, знаешь, типа в шутку: вы, мол, нам все время будете такие заказы поставлять? Ждем, говорит, с нетерпением. А она ему улыбнулась так… знаешь… аж дурно стало… Это он мне говорил потом. "Подожди, — говорит, — немного, и поработай пока фантазией — не могу ведь я делать за вас половину работы, измышляя, как обставить смерть без подозрений".

— И что? — уже зная ответ, произнес он тяжело.

— И еще этак через годик новый заказ — этого попросту прирезали на улице; потом магистратские сказали, что — мол, бывает, нечего среди ночи шляться по улицам, добрые люди в такое время дома сидят и ко сну готовятся… Вот так. А когда помер ее последний хахаль, мы подумали — то ли денег пожалела, то ли не доверяет больше; но — нам-то как-то похрену. Сама так сама. Отравила, да? — с интересом спросил Финк и тут же замахал руками: — Нет-нет, молчи, Бекер, не говори, знать не хочу… Ну, а потом ты стал этим хахалем интересоваться, у всех спрашивать, потом арест этот; ну, мы и подумали: одно дело кровь пустить, а уж порчи всякие и волшба — это, брат, совсем другое.

— Значит, Филипп Шлаг тоже был из числа любовников графини? — уточнил Курт; тот покривился.

— Знать не знаю, как его звать. Университетский секретарь.

— Ясно…

— Знаешь, — продолжил тот несколько смущенно, потирая ладони одна о другую, — я ведь хреновый христианин; сам понимаешь… Ну, там, "не укради", "не убий" и все такое; "жена ближнего", осел и кошелек его… Только ведь это все не то. Я ведь вот тут где-то, — понизил голос Финк, похлопав себя по груди, — понимаю, что грехов на мне уйма, и душа, как головешка, но я в колдовские делишки не мешался никогда и не собираюсь с ними иметь ничего общего. Это уже серьезно, понимаешь? Было б просто смертоубийство, вел бы расследование магистрат — я б тебе слова не сказал. Подельника или даже заказчика раскрывать вот так вот — это последнее дело. Я тебе ведь правду говорил, кроме шуток — должность я твою уважаю, Бекер, и все вот это рассказываю только потому, что дело ведет Инквизиция, что дело потустороннее. Понимаешь?

— Да, Финк, — серьезно кивнул он. — Прекрасно тебя понимаю.

— Я так разумею, что тебе бы, наверное, свидетель был бы нужен, только тут уж — извиняемся, Бекер, не взыщи. Не пойду. Да и не станут меня слушать, даже б и пошел бы. Ты, конечно, можешь устроить облаву, выловить меня и силой притащить…

— Могу, — тихо отозвался он, повернув голову к бывшему приятелю и увидев, как напряглись узкие плечи, а рука двинулась по бедру — к ремню, за коим пребывал в готовности самодельный нож. — Но не стану.

— По старой дружбе? — криво усмехнулся Финк, сдвинув руку ближе; Курт пожал плечами.

— По старой дружбе. А к прочему — ты прав, слушать тебя не станут. Единственное, чего я добился бы — твоей казни за убийства студентов.

— Я, разве, о себе что говорил? — отвел взгляд тот, вновь убрав руку на колено. — Я о своем приятеле.

— Да брось ты, Финк, — вздохнул он тяжело. — С кем говоришь-то, помнишь? Я ж тебя знаю.

— И что ж ты — так вот никому и не расскажешь? — с сомнением уточнил бывший приятель. — Не сдашь властям?

— Не сдам, — подтвердил тот. — Во-первых, ни к чему это. Настоящий виновник — это заказчик, точнее, заказчица, а она все равно останется чистой. Во-вторых… Может, недавно еще я и колебался бы, а сейчас знаю, что не всегда все в жизни получается сделать правильно, не оставив при этом в душе сомнений…

— Вот черт, — нервно засмеялся Финк. — Правильный Бекер; глазам и ушам не верю. Ты ж таким зверенышем был — я думал, матерая псина вырастет.

— Псина и выросла.

— А, вроде "пес Господень", да? Я, типа, юмор оценил, ага. Не, — уже серьезно перебил сам себя Финк. — Я тебя понял. Покаяние в прошлых грехах, блюстительство души — это ничего, можно. При твоей должности положено. Каждый должен соответствовать, согласен? Ежели ты монах, будь любезен не шастать по девкам и в пост не жрать строганину под кроватью в келье. Ежели герцог — не будь свиньей. А инквизитору полагается быть чем-то промеж того. Чтоб и о душе думал, и о Боге, и о людях.

Курт усмехнулся, качнув головой.

— Знаешь, Финк, от тебя я услышал, наверное, самое правильное определение нашей службы… Не беспокойся, — произнес он успокаивающе, заметив, как тот, чуть отодвинувшись, покосился в темноту. — Завтра утром я не передумаю. Тебя не тронут, я никому не скажу, с кем именно говорил.

— С другой стороны, это, выходит, измена? Ты ж был бы обязан…

— Светские пусть со своими делами разбираются самостоятельно. Извини, но я опять к делу, Финк. Это все? Все, что тебе известно, что ты хотел сказать?

— Все, Бекер. Больше ничего не знаю, ничего не могу прибавить. Что знал — сказал.

— И, — осторожно поинтересовался Курт, — сколько же добровольный помощник Конгрегации желает за свою помощь?

Финк отодвинулся еще дальше, уставясь на него ошеломленно.

— Бекер, да ты чего! — заспорил он почти с обидой. — Я ж не за деньги! Я ж не ради наживы, я от сердца! Я ж сказал — мы в колдовские дела не мешаемся, и пусть я хреновый, но зато честный христианин; грехи — одно, а вот такие непотребства — другое совсем!

— Я понял, извини, — примирительно улыбнулся Курт. — Однако же добросовестность должна быть награждена, не находишь?

— Ты что — с деньгами поперся сюда? Ночью? Один? Да ты спятил совсем.

— Неужто рискнули бы грабануть инквизитора? — он чуть приподнял с шеи цепочку Знака, до сих пор висящего поверх куртки, и Финк неопределенно покрутил головой. — Кроме того, сейчас мне уже не так легко повышибать зубы или ткнуть под ребро, как прежде. Поверь, не похваляюсь.

— Да, я много чего слышал о вашем брате… Только денег мне не надо. От тебя не возьму.

— А приятели твои с тобой согласятся? — кивнув в темноту вокруг, понизил голос Курт, ставя довольно тощий мешочек рядом на порог. — Возьми лучше. Будем считать, что я таковым образом забочусь о честных горожанах — ну как из-за этого незапланированного дохода вам получится выйди на дело на раз реже. Уже меньше на одного ограбленного кельнца.

Финк осторожно, точно бы боясь порезаться, взял холщовый кошелек двумя пальцами, глядя на него с сомнением, и смятенно хмыкнул.

— Черт возьми, я начинаю чувствовать себя… как это у вас…

— Завербованным? — мягко подсказал Курт; тот вскинул голову.

— Вот что-то вроде того, — уже тверже сказал он. — Или в самом деле вербуешь?

— Ну, как тебе сказать… Во-первых, не хочу, чтобы твои приятели косились на тебя после нашего разговора; я ведь кое-что еще помню, Финк, и знаю, что подаренная информация в душе зудит, как потерянный талер. То, что ты решил рассказать мне обо всем этом задарма — это говорит лишь в твою пользу, но навряд ли они тебя поймут. Тут немного, но довольно для того, чтобы они угомонились. Во-вторых… Да, Финк, буду говорить с тобой честно, у меня к тебе есть некоторая… просьба, так скажем.

— Черт, Бекер, ты ж знаешь — это уже другое. Работать на Инквизицию — это уже не по понятию.

— Я не прошу на меня работать, — возразил он. — Просто одна просьба — небольшая, но для меня значимая. Если ты скажешь "нет", Финк — клянусь, это ничего не изменит, я сдержу слово и никому о тебе не скажу, не сообщу о тебе светским, мое обещание останется в силе. Я не принуждаю, не запугиваю, не покупаю тебя. Если угодно, просто прошу — по старой дружбе.

— Ну, добро, — вздохнул тот. — Говори, что ты хочешь, посмотрим. Выслушать уши не отвалятся.

— Все просто, — пожал плечами Курт. — Хотел просить тебя сообщить мне, если вдруг следом за студентами кто-то пожелает отправить меня. Это все.

— А, — облегченно перевел дух тот. — Это пожалста. Это вписывается. Кроме того, долг платежом красен, верно? Денег ты мне дал за сведения, а что касается обещанного тобой молчания — это все равно как не дать меня вздернуть. Стало быть, и я должен отплатить тем же. Будь спокоен, Бекер, если я узнаю, что на тебя кто-то нож точит — извещу сразу же.

— И еще кое-что, — добавил Курт негромко, и Финк рядом насторожился. — Это уже не просьба, так — дружеский совет. Для твоего же блага.

— Что-то кисло мне на душе становится, когда инквизитор начинает вот такими вот словами…

— Просто совет, — повторил он. — Не берись больше за такие дела. Не стоит.

Финк сидел безмолвно еще полминуты, глядя исподлобья в обступающую их темноту, и, наконец, неловко усмехнулся.

— Бекер, да ты, никак, меня раскаять затеял? Зря это; брось. Я, как уже сказал, и должность твою уважаю, и ты вот, я смотрю, нормальным парнем остался, хоть и инквизитор, посему и обещался по дружбе доносик подбросить. Ежели что… А только вот этого не надо. Не проповедуй — не место это для проповедей.

— Никаких проповедей, Финк, — возразил он. — Простая сделка. Если ты не будешь замечен в душегубствах, от всего остального обещаю тебя прикрыть, если попадешься.

— Вот даже как? — тихо произнес тот. — Покровительство предлагаешь? Стало быть, все ж вербуешь…

— Даю совет, Финк. Всего лишь. Скажу тебе честно — мне будет досадно, если тебя вдруг заловят; и потому, что ты мне сегодня оказал услугу, и потому что в прошлом тоже ты был одним из немногих, кто не шпынял малолетку-новичка при всяком удобном случае, даже по временам заступался и прикрывал… Но, как ты верно заметил, каждый должен соответствовать. Я смогу без потерь для должности и совести отмазать от петли грабителя и вора, но еще раз закрыть глаза на убийства не сумею. Я ведь не принуждаю ни к чему, просто предлагаю: хочешь моего покровительства — вот тебе условия. Нет — твое дело. Расстанемся сегодня приятелями, Финк, мне на тебя зла держать не за что, но если угодишь в магистратскую тюрьму за то, что тебя взяли над трупом, помощи не проси.

— Надо же, — хмуро засмеялся тот. — Щенок Бекер предлагает мне защиту. Или сплю, или мир перепрокинулся.

— Ладно. Оставим это, — отмахнулся Курт. — Это, как ты верно заметил, для проповеди не место, а мои слова становятся на нее все более похожими. Я высказал предложение; думай.

— Искуситель, — высокопарно произнес Финк, качнув головой. — Черт, это как болото: хотел шагнуть и достать слетевшую шапку, а увяз по самые яйца… Бекер, еще лет пять назад я бы тебя с первых слов послал к едрене матери, даже слушать бы не стал.

— Я знаю, — мягко отозвался он. — Лет пять назад все было проще; верно, Финк? И жизнь казалась дольше, и страха меньше было…

— Бекер, я сейчас таки пошлю тебя — и по матери, и еще как похуже. Не лезь в душу, а? — с бессильной злостью выговорил тот и, тут же понизив голос, добавил тоскливо: — И без тебя тошно.

— Ну, Бог с ним, — решительно оборвал Курт. — Спасибо тебе за помощь, Финк, и — честное слово, рад был с тобой перемолвиться. Если вдруг что…

— Я подумаю, — мрачно улыбнулся тот, поднимаясь. — Давай, что ль, провожу по кварталу — чтоб не цеплялось всякое…

Керн был в ярости. Керн бушевал, как зимняя буря, и сыпал словами, каковых Курт не слышал даже от тех, с кем этой ночью беседовал на пустой темной улице брошенного квартала.

Он возражал — хладнокровно, выдержанно, четко; Керн повышал голос, и Ланц, сам глядящий на младшего сослуживца с видимым недовольством, не раз останавливал его, призывая к спокойствию. Минуту господина обер-инквизитора хватало на относительно спокойный разговор, после чего он снова срывался на крик.

— В конце концов, — не выдержал, наконец, Курт, — к чему все это? Я вернулся живым и здоровым. Что вам не нравится?

— То, что ты опять самовольничаешь! — рявкнул тот, привстав с места. — Что сам решаешь то, что решать не должен! А если бы тебя прирезали там — по-тихому? Не хватало мне еще заниматься облавами на дикие кварталы, когда надо мной висит расследование такого уровня!

— Не посмели бы.

— Самоуверенный малолетний дурак! Инквизитор недопеченный! Какой идиот вручил тебе Знак?!

— Отец Бенедикт, — невинно сообщил Курт. — Своими руками.

— Не корчи дурочку, Гессе! Закончится расследование — я тебе устрою; понял меня?! Я тебе не ремня, я тебе плетей всыплю — чтоб на всю жизнь запомнил, для чего существует начальство!

— Не в первый раз, — холодно откликнулся он. — Такими nota bene у меня вся спина исписана.

— Значит, мало пороли!

— Вальтер, — укоризненно осадил его Ланц снова, и тот умолк, переводя дыхание и потирая покрасневшие от недосыпания глаза.

— Хорошо, — устало произнес Керн, снова подняв взгляд к стоящему напротив подчиненному. — Пусть. Ты вернулся. Но с чем ты вернулся?

— Я дал полный отчет, — отозвался он. — Я все сказал.

— Я это уже слышал, Гессе. Но это пустышка, это ничто! Да, конечно, мы можем подкинуть светским идею получше расследовать смерти студентов; точнее — могли бы. Времени прошло немало, и у нас нет ничего, говорящего о том, кто виновен в их смерти! Даже если доказать неслучайность их гибели — у нас нет ничего, что могло бы связать эти смерти со смертью Шлага! И у меня складывается нехорошее впечатление, что мне известно не все, что известно тебе. Ты ни о чем не забыл упомянуть?

— Нет. Я рассказал все.

Ни его рассказом, ни его ответом сейчас Керн удовлетворен не остался — это было очевидно, однако продолжить разговор уже не вышло: в комнату буквально ворвался запылившийся, задыхающийся человек, в котором Курт признал одного из курьеров Друденхауса.

— Майстер Керн, — скорее просто кивнул, нежели поклонился тот, замерев рядом с ним. — Он въехал. Я обогнал его минуты, наверное, на три — не более.

— Вот и началось… — пробормотал тот, поднявшись. — Сколько с ним людей?

Герцог, понял Курт. Действительно — началось…

— Одиннадцать, майстер Керн, — отчеканил курьер. — Включая простую челядь.

— Стало быть, пока он едет разговаривать, — заметил Ланц.

— Да, похоже на то… — Керн кивнул со вздохом, указав курьеру на дверь. — Можешь идти, пока ты свободен… Ну, Дитрих, слышал? Hannibal ante portas[163]. У нас три минуты.

— А Густав? — забыв о раздорах, спросил Курт обеспокоенно. — Он сейчас в ее замке, один. Ему что-то грозит?

— Нет, — тоже, кажется, решив оставить споры в стороне, уже спокойно отозвался Керн. — Иначе бы еще раньше здесь был курьер от него — если б к замку фон Шёнборн приблизилась группа солдат численностью более десятка, он послал бы вестового, не дожидаясь продолжения… Нет, пока фон Аусхазен, похоже, намерен лишь припугнуть нас.

— И что нам делать?

— А ничего, — снова усевшись, пожал плечами Керн, стараясь выглядеть спокойным, однако видно было, что он не знает, куда деть руки, и пытается увидеть в окно, что происходит снаружи. — Ничего нам не делать, Гессе. Ждать. Стража внизу знает, как быть.

В этом Керн оказался прав; когда по камню перед воротами Друденхауса заколотили копыта, снизу донеслись сперва лишь просто голоса, потом — неразборчивые слова на повышенных тонах и, наконец, откровенная ругань.

— Его впускают одного, — пояснил Ланц в ответ на настороженный взгляд Курта. — Наши пропустят лишь пару солдат, если герцог слишком упрется.

Крики стихли почти сразу; около минуты в комнате висела тишина, а потом в коридоре послышались шаги — уверенные, быстрые.

— Гессе, в сторону и не ляпни глупостей, — быстро велел Керн, поднимаясь и выходя из-за стола. — Говорю только я; ясно?

— Слушаюсь, — на этот раз без пререканий откликнулся Курт, отойдя к стене и остановившись там, в шаге от неподвижного хмурого Ланца.

Дверь распахнулась тут же — тоже без стука, резко, едва не ударясь о стену; герцог Рудольф фон Аусхазен, подтянутый, рослый, прошагал в комнату, обводя тяжелым взглядом присутствующих, и усмехнулся.

— Так; я вижу, майстер обер-инквизитор, вы меня уже ждете? Это ваш соглядатай сорвался от ворот, как ошпаренный?

— Доброго дня, ваше сиятельство, — с неприкрыто лицемерным радушием ответил Керн. — Присядете?

— К черту, — отрезал тот, нахмурясь. — Я устал, и у меня нет никакого желания задерживаться в вашей… обители благочестия более необходимого. Что за история с моей племянницей?

— Полагаю, — терпеливо откликнулся Керн, — вашему сиятельству и без моих пояснений все известно, однако я отвечу, если вам столь необходимо услышать это именно из моих уст. Пфальцграфиня Маргарет фон Шёнборн арестована по обвинению в использовании чародейства с целью оказать… давление на действующего следователя Конгрегации. Пока formulatio accusatorii[164] достаточно мягкая, ваше сиятельство, однако…

— Это он? — палец в потрепанной поводьями перчатке ткнул в сторону Курта; он распрямился, глядя снизу вверх на то, как герцог приблизился, разглядывая его в упор, не стесняясь. — Таких моя племянница могла бы получить десяток безо всяких колдовских вычур, одним движением ресниц. Вы что — смеетесь?

Ланц за спиной герцога сделал страшные глаза, призывая к терпению; Курт осторожно перевел дыхание и промолчал.

— Раскрывать вам подробности дела я не имею права, — голос Керна был спокоен и почти приветлив. — Когда дознание будет окончено, вы получите ответы на любые вопросы сполна, ваше сиятельство, но пока все, что я могу вам сказать, я уже сказал. Мне в чем-то понятно ваше недовольство…

— "Недовольство", — повторил фон Аусхазен четко. — "Недовольство", майстер обер-инквизитор, это когда у коня на прогулке слетает подкова. Когда прислуга украла окорок из кладовой, когда сосед пристрелил кролика на моих угодьях — вот тогда "недовольство". А когда мою племянницу, пфальцграфиню фон Шёнборн, сажают в тюрьму, как какую-то торговку, по идиотскому, бессмысленному обвинению — это уже не "недовольство". Это справедливый гнев.

— Для Святой Инквизиции, — по-прежнему выдержанно возразил Керн, — нет различий между низшим и благородным, ваше сиятельство. Конгрегация судит по справедливости каждого, невзирая на чины и лица, justitia simulata[165] Конгрегацией не приемлется, и в наших камерах могут пребывать подле друг друга и пастух, и герцог…

— Вы это на что намекаете, майстер обер-инквизитор?

— Вы утомлены, ваше сиятельство, — сострадающе улыбнулся тот. — Поэтому вам слышится то, что не было сказано. Я же лишь желал напомнить вам, что Святая Инквизиция не станет прекращать расследование лишь оттого, что среди обвиняемых оказалась особа…

— Арестованных, — поправил герцог с такой же дружелюбной улыбкой. — Пока ей не предъявлено обвинений на суде — она арестованная.

— … среди арестованных, — с готовностью поправился Керн, — оказалась особа высокого положения. Дознание ведется accurate et sine ullo studio[166], смею вас заверить, и, вынужден огорчить, пока улики говорят о полной виновности госпожи фон Шёнборн.

— Какие улики?

Керн развел руками, взглянув на собеседника с укоризной:

— Ваше сиятельство, я не могу вам сказать этого, ведь вы сами это знаете. Единственное, что я могу еще добавить, это то, что госпожа пфальцграфиня изъявила желание призвать вас в свидетели своей невиновности; мой долг велит мне соблюсти устав дознания, посему я обязан говорить с вами. Есть вам, что добавить к уже сказанному, ваше сиятельство?

— Да, есть! — вновь повысил голос герцог. — Моя племянница — взбалмошная и безответственная девчонка, но она никогда не делала того, что вы на нее навешиваете, что бы это ни было! Все эти обвинения — вздор!

— Мы обязательно примем к сведению ваше мнение, ваше сиятельство, — кивнул Керн с таким серьезным лицом, что герцога перекосило.

— И еще одно, майстер обер-инквизитор, — добавил тот, сжав кулак и шагнув к Керну ближе. — Если, как вы говорите, у вас достаточно улик — начинайте судебное разбирательство. Немедленно. Если улик недостаточно — это означает, что обвинить мою племянницу не в чем; моя мысль вам понятна?

— Госпожа фон Шёнборн имеет право потребовать начала суда. Она своим правом не воспользовалась, и от нее мы не слышали…

— Ну так слышите от меня, — с угрожающим спокойствием перебил фон Аусхазен. — Как я уже сказал, я не желаю торчать здесь весь день, посему, майстер обер-инквизитор, давайте оставим эти словеса и перейдем к делу. Я изложу свою мысль просто. Или вы начинаете суд с тем, что у вас на нее есть — безотлагательно, завтра же — и тогда мы посмотрим, кто прав; или же признаете свою ошибку и отпускаете ее с полным оправданием и извинениями. Я выражаюсь ясно?

— Ясно и недвусмысленно, ваше сиятельство, — усмехнулся Керн; тот кивнул.

— Рад, что мы понимаем друг друга. Но учтите, майстер обер-инквизитор: если вы затеете суд, говорить вы будете уже не со мной. Князь-епископ, который оббил вам порог, это — так, мелкая пташка. Понимаете меня? Уж я постараюсь, чтобы суд продолжался столько времени, сколько будет достаточно для прибытия эмиссара лично от Его Святейшества; или, думаете, мне такое не под силу?

— О нет, — улыбнулся Керн тихо. — Уверен, вы это сможете…

— Не слишком вам этого хочется, верно, майстер обер-инквизитор? — фон Аусхазен растянул ответную улыбку — правда, более неподдельную и удовлетворенную, нежели принужденная гримаса Керна. — Причем, я ведь не в Рим снаряжу посыльного, я обращусь к Папе в Авиньоне. Вы готовы пойти на конфронтацию с такими силами ради желания осудить несчастную вдову? Которая, возможно, провинилась лишь в том, что решила отвергнуть докучливое внимание вашего мальчишки, за что он и мстит ей теперь… Будьте уверены, уже завтрашним днем так будет говорить весь Кельн, если мы не придем к согласию.

— Вы полагаете, ваше сиятельство, — не повышая голоса, поинтересовался Керн, — откровенное запугивание служителей Конгрегации — хорошая идея?.. Мне ведь тоже есть чем вас припугнуть. Что касается агентов, способных распустить нужный слух, то уже сегодня я могу заставить весь город судачить о том, как пфальцграфиня фон Шёнборн под покровительством своего дядюшки попыталась чародейским путем заполучить контроль над одним из служителей Конгрегации, дабы разрушить эту святую общину изнутри. Доказательством тому послужит ваше ревностное апеллирование к авиньонскому Папе; как вы полагаете, понравится людям мысль о том, что вы ратуете за установление власти этой французской когорты над исконными немецкими землями? Или — выбирайте — за установление власти обладающих колдовской силой над обычным людом, для чего вы и стремитесь окоротить Конгрегацию, которая единственная способна вам противостоять…

— Вы хотите войны, майстер обер-инквизитор? — сощурился тот. — Вы получите войну; вы получите бойню, ибо столкновения с прочим миром вам сейчас не выдержать. Я это знаю. Конгрегация к такому не готова.

— Войны? Я не в том возрасте, ваше сиятельство, когда принято тяготеть к противостояниям по доброй воле; однако, будьте уверены, при необходимости мы пойдем до конца. Авиньон? Эмиссар? Пусть. Только спорить и доказывать что-либо он будет не мне. Как только мы должным образом донесем до всех мысль о том, что хранительница императорского пфальца — места, где престолодержец останавливается в своих путешествиях по Германии! — суть ведьма и злоумышленница, неужто вы полагаете, что Его Императорское Величество будет просто спокойно сидеть и смотреть на происходящее? Вы столкнете с Папой не только Конгрегацию, вы столкнете с папским престолом германский трон. Вы этого хотите, ваше сиятельство? Это будет.

— Вы хотите напугать меня вмешательством Императора? — усмехнулся тот. — Я верно понял вас, майстер обер-инквизитор?

— Его Величество не особенно благосклонно относится к вассалам, которые подумывают о разжигании бунтов, — заметил Керн. — На одной чаше весов — сбережение в целостности Конгрегации, любимого детища Его Величества, сохраненная autonomia, которой его благословенный отец добился с таким трудом; на другой — новая зависимость от куриальных перипетий и крах всех начинаний. Так как вы полагаете, ваше сиятельство, вы имеете основания опасаться вмешательства Его Императорского Величества? А я дойду до этого, если придется. Если вы первым начнете эту распрю. И тогда — вы правы, будет война, ибо и Конгрегация, и трон за то, что уже удалось отстоять, будут драться, ломая зубы. Не себе по большей части, хочу заметить.

— Бросьте, — покривился герцог. — Вы ведь не можете не понимать, что будет с Конгрегацией, если на всеобщее обсуждение вынести легальность вашего Императора. Избрание большинством голосов еще не делает его носителем императорской власти. Курфюрсты дали ему трон, но никто не дал короны. И пока Папа не возложит ее на его голову — он никто. Избранный Император; если мне не изменяет память, именно так он значится в официальных документах? Простой смертный, избранный простыми смертными. Земной царь, не помазанный свыше. При малейшем потрясении он скатится со своего трона, как камень с горы.

— То есть, помазание Майнцским архиепископом вами не приемлется как нечто существенное, ваше сиятельство? Я вас верно понял?

— Не давите на меня авторитетами, бессмысленно. Во всю историю избранники короновались Папой, лишь после этого именуясь собственно императорами. Ваш же покровитель, майстер обер-инквизитор, по существу пустое место. Князь от мира сего. И так будет, пока Святейший Престол не осенит его благословением.

— Авиньонский, разумеется?

— А вам не все равно, скажу ли я "да" или "нет"? — усмехнулся фон Аусхазен. — Ведь этого все равно не случится в обозримом будущем. Авиньон, Рим… да хоть Багдад. Нет единого Папы — нет короны, короны нет — нет Императора. У Конгрегации не хватит духу поспособствовать признанию одного из понтификов, а у вашего липового Императора — посадить на папский престол своего ставленника.

— Неужто? — тихо уточнил Керн. — А уверены ли вы сами, что ваша личная неприязнь может и должна стать поводом к международной войне? Переживете ли ее вы сами, ваше сиятельство?

— Однако, — с нехорошей усмешкой возразил герцог, — вы пытаетесь поставить меня в странное положение, майстер обер-инквизитор. Вы что же — предлагаете мне попросту закрыть глаза на то, что мою племянницу ожидает участь еретички? Просто взять — и забыть об этом? Неужели вам не понятно, что это невозможно?

— Это тяжело, — согласно кивнул Керн. — Однако, если вина госпожи фон Шёнборн будет доказана…

— А мне плевать, ясно? — вновь оборвал его фон Аусхазен, сделав еще шаг вперед. — Мне глубоко начхать на ваш суд, на улики, на ее виновность и все прочее.

— Не слишком благочестиво, — невесело усмехнулся Керн, и тот фыркнул:

— Ну, так арестуйте меня за это, майстер обер-инквизитор. Повторяю: мне наплевать на то, что вы ей вменяете. И по уже упомянутым причинам на вашем месте я не возлагал бы столь великие надежды на вашего Императора.

— "Вашего" Императора, — тихо повторил Керн. — Слишком часто за последние минуты вы упомянули сие сочетание слов, ваша светлость.

— И что же мне за это будет, майстер обер-инквизитор? — с умилением уточнил герцог. — Верно; ничего. И, кстати сказать — я голосовал против. Итак, мои требования вы слышали: или завтра же поутру она возвращается домой, живая и невредимая, оправданная и выслушавшая извинения, или — предъявляйте свои обвинения, и пусть будет суд. Тогда — я уже сказал, что тогда будет. Это все.

Фон Аусхазен не стал выслушивать ответа; да Керн, похоже, отвечать и не намеревался. Когда за спиной герцога захлопнулась с грохотом тяжелая дверь, тот медленно прошагал к своему стулу, обессиленно опустившись на потертое сиденье, и подпер голову руками.

— Вот сукин сын, — констатировал Ланц тихо, пройдя к табурету у стены и неловко примостившись на самый краешек; Керн вздохнул.

— Он прав. Он, чтоб ему пусто стало, во всем прав. Такого противостояния Конгрегация сейчас не вынесет. Не время… Вот дерьмо, — выдохнул он зло, взъерошив седые волосы и стиснув голову ладонями. — Все наши улики окажутся детским лепетом, если он и впрямь привлечет тех, кто выше нас.

— Благодарение Богу хоть за то, — тихо заметил Ланц, — что архиепископ тупица и трус и не вмешался лично; как фактический владетель земли Кельна он нас попросту стер бы в порошок. Судя по всему, понадеялся на братца — у герцога и язык лучше подвешен, и наглости больше.

— И неспроста; ему есть чем грозить. А нам — нет. Единственное, что послужило бы четким доказательством в нашем положении — это если б мы взяли фон Шёнборн с гримуаром в руках над котлом с кипящим зельем. А все прочее…

Когда дверь распахнулась снова, вновь без стука и настежь, Курт даже не сразу обернулся — привык; похоже, подобное явление в рабочую комнату майстера обер-инквизитора было свойственно сегодня всем и стало в этот день нормой.

— Что там?

Судя по усталому и почти равнодушному голосу Керна, начальствующий пребывал в похожем расположении духа и взволноваться теперь мог разве что при сообщении об осаде, подготовленной герцогскими людьми.

— Проблемы внизу, — сообщил замерший на пороге Бруно — запыхавшийся и бледный. — Сейчас наткнулся на стражника при камере горничной…

— Что ты делал у камер?

— Это не я был у камер, это он встретил меня на лестнице, — возразил подопечный, и Керн медленно поднялся, тут же обессиленно рухнув обратно.

— О, Господи… — пробормотал он обреченно, прижимая к груди сухую ладонь.

— Мы сами, сиди, — успокоил его Ланц, поднимаясь, и, кивнув Курту на дверь, стремительно вышагал в коридор.