"Десант в прошлое" - читать интересную книгу автора (Абердин Александр)

Глава 5 Линия Горчакова и фонарик ужаса

Двадцатого августа вся Российская империя ликовала, а Польша, благодаря мастерству Янека, сумевшего дать крупным планом охваченные ужасом физиономии немецких солдат и офицеров, так ещё и покатывалась со смеху. Немногие поляки смотрели на это рано утром, но в течение дня наш репортаж показывали не один раз и графиня Адлерберг сразу же сделалась самым популярным человеком во всей Польше. Поляки немедленно потянулись к границе с цветами и корзинами, наполненными всяческой снедью, чтобы поблагодарить русских героев, остановивших немецкое нашествие без единого выстрела и мы с Янеком отсняли немало кадров, показывающих это. В прямом эфире я поблагодарил сограждан за проявление тёплых чувств и благодарности, но вместе с тем попросил поляков не мешать русским воинам защищать империю от агрессоров.

Во второй половине дня немцы немного опомнились и стали уже куда тщательнее готовиться к следующему наступлению. Их самолёты-разведчики, летая вдоль границы, опасались пересекать её даже не смотря на то, что в небе не было видно самолётов русской и польской армии. Они знали, что те появятся незамедлительно. Генерал Людендорф приказал батареям дальнобойных самоходных гаубиц встать на позиции в пятнадцати километрах от границы и приготовиться. Его приказ был исполнен незамедлительно и к самоходным орудиям стали подвозить снаряды, причём в большом количестве, что меня очень сильно обеспокоило, но глядя на то, как спокоен и невозмутим Тимофей, я тоже невольно успокоился. Остаток дня, ночь и утро до десяти часов прошли спокойно.

В десять часов утра, пользуясь тем, что снова стояла солнечная, ясная погода, в небо поднялись самолёты-корректировщики огня, а немецкие артиллеристы приготовились к тому, чтобы обрушить на линию Горчакова град снарядов калибром в сто пятьдесят два миллиметра. Вот тут-то и произошло то, что я сразу же назвал "Огненный меч древних русских богов". Зауряд-прапорщик Бунчук занял своё место в кресле командира танка, Янек нацелился на него видеокамерой, а я, протянув вперёд микрофон, после короткого вступления, полного оптимизма, вежливо поинтересовался:

— Пан прапорщик, как вы намерены отразить огонь вражеской артиллерии? Снаряд ведь не человек и не заяц, его не испугаешь.

Тимофей улыбнулся и, слегка кивнув, ответил по-польски:

— Пан поручик, установка "Шквал" может создать плазменный экран такой напряженности, что немецкий снаряд попросту сгорит в нём, но это приведёт к мощному электромагнитному излучению, которое нарушит связь и причинит множество других, куда более серьёзных, неприятностей. Поэтому мы просто накроем вражескую батарею нацеленным лучом и после того, как немецкие артиллеристы разбегутся, уничтожим их самоходные орудия ответным огнём, но сначала мы всё же дадим им разок выстрелить.

И снова мы могли видеть всё, что происходило далеко от нас на телевизионном экране. Немецкие гаубицы смогли сделать всего лишь один единственный выстрел, но оказалось, что помимо "Волгарей" и "Витязей" в составе заградительного полка имелись ещё и восьмиколёсные бронемашины "Казак", оснащённые пусковыми установками, ракеты которых могли сбивать не только самолёты, но и снаряды. "Казаков", выезжающих на позиции, мы увидели ещё рано утром и поразились их внешнему виду. Большие, с множеством окон и лючков для того, чтобы десант мог стрелять по врагу из автоматов и пулемётов, они обладали, как нам было объяснено, просто невероятной проходимостью и были, вдобавок ко всему, ещё и плавающими десантно-штурмовыми машинами, вооруженными сдвоенными автоматическими, скорострельными пушками Гаусса калибра тридцать миллиметров и самонаводящимися ракетами.

Как только немецкие артиллеристы, которых мне было искренне жаль, произвели залп из всех орудий, пусковые установки "Казаков" также выпустили по три, четыре ракеты, а их в каждой из двух пусковых установок было по восемь штук. Снаряды были взорваны высоко над землёй, на верхней точке траектории полёта и ни один не пересёк границу. Мы с Янеком, как и все поляки, видели это на экране телевизора и до тех пор, пока нам не объяснили, не смогли понять, как можно сбить ракетой снаряд, летящий с огромной скоростью. Тимофей Бунчук, не отрываясь от своей солдатской работы, весело сказал:

— Всё очень просто, панове, наши зенитчики подсветили снаряды лучами лазеров и ракеты моментально смогли их найти и сбить.

На словах всё действительно выглядело просто, но меня поразила та бездна человеческого гения, вложенного в каждую ракету, а ведь они могли с такой же лёгкостью находить не только воздушные, но и наземные цели. Вслед за этим мы увидели, как от "Витязей" метнулись вперёд длинные огненные мечи, которые буквально вонзились во вражеские батареи и накрыли их золотистыми светящимися куполами. Несколько секунд спустя немецкие артиллеристы полезли из своих самоходных пушек, как тараканы и стали разбегаться во все стороны. Мне сразу же стало ясно, что в эти минуты они испытывали просто запредельный ужас, раз убежали так далеко. Зауряд-прапорщик усмехнулся и быстро ввёл в баллистический компьютер точные координаты сразу нескольких целей.

Орудие танка "Витязь" ожило. Система автоматического заряжания загнала в ствол первый ставосьмидесятимиллиметровый самонаводящийся снаряд и пушка Гаусса почти бесшумно выстрелила им, после чего с интервалом в пять секунд было произведено ещё пять выстрелов. Вскоре мы увидели на экране телевизора, как сначала были поражены три самоходных орудия, а затем три склада с боеприпасами, подвезёнными на позиции заранее. Так генерал-майор Эрих Людендорф в считанные минуты лишился всех своих самоходных орудий и огромного количества боеприпасов. Когда дым рассеялся, мы увидели, что обломки самоходок разбросаны на десятки метров. В них сдетонировали снаряды, но и без того взрыв снаряда калибра сто восемьдесят миллиметров имел чудовищную силу.

Не знаю, что подумал немецкий генерал в ту минуту, когда понял, что он лишился всей дальнобойной артиллерии, но в следующую он приказал своим танкистам идти в атаку. И снова всё повторилось, как и в первый раз, только теперь танки стреляли сходу, но поначалу их снаряды взрывались не долетая до линии Горчакова, а вскоре, как только они стали видны, их стали расстреливать с дистанции в шесть километров ракетами, причём каждая попадала точно в гусеницу, после чего танк разворачивало на одном месте и как только он останавливался, в него тут же вонзался "Огненный меч древних русских богов" и танкисты в панике разбегались забыв обо всём. Все те танки, которые шли позади, немедленно разворачивались и удирали.

Вообще-то генералу Людендорфу нужно было уже догадаться, что из затеи Истеричного Вилли ничего не выйдет, но он не унимался и, прекрасно понимая, что наземная операция попросту невозможна, решил прибегнуть к помощи авиации. На военных аэродромах Дрездена, Франкфурта, Штетина и многих других уже готовились к вылету двухмоторные бомбардировщики "Валькирия", четырёхмоторные "Рамфоринхи" и сверхдальние, тяжелые двухмоторные истребители эскорта "Шварцадлер". По данным воздушной разведки всего в воздух должно было подняться свыше трёхсот самолётов и это была очень грозная сила, но я в тот момент настолько уверовал в мощь установок "Шквал", что в моей душе ничего не дрогнуло. В то же время я не стал говорить телезрителям, что генерал Людендорф решил поднять в воздух авиацию, чтобы та обрушила на линию Горчакова, а как позднее выяснилось не на неё одну тысячи тонн авиабомб.

Вскоре немецкие самолёты стали один за другим подниматься в воздух и, летая широкими кругами, набирать максимальную высоту, но взлететь выше девяти километров могли только истребители. Через четверть часа, заканчивая построение в боевые порядки налету, немецкие лётчики полетели на восток. Им уже объяснили, что оружие русских, повергающее всех в ужас, действует только на небольшой высоте и тем самым попросту обманули. В тот момент немецкое командование просто не могло этого знать. Когда до самолёты были в пятидесяти километрах от линии Горчакова, перед ними в считанные секунды взметнулась ввысь огненная, но в то же время прозрачная стена высотой намного больше десяти километров и это вызвало зрелище просто фантастической красоты.

Сверху, из стратосферы, моментально спустились вниз яркие радужные сполохи, но вместе с ними в небо стали взлетать огромные, бело-голубые разряды молний, а потому зрелище было ещё и очень пугающим. Мы не видели самолётов и могли наблюдать за ними только на экране телевизора. На принятие решения у немецких пилотов было всего несколько минут и они его приняли, причём верное. Самолёты сразу же отвернули влево и полетели в сторону моря, где вскоре освободились от груза бомб в том районе, где не было судов. Да, много при этом зря погибло рыбы. Несколько истребителей всё же попытались пролететь сквозь высокую защитную стену, но это привело к тому, что все пилоты были вынуждены катапультироваться и не погибли только благодаря дыхательным приборам, парашютам и специальным, авиационным кортесам и цезарям.

Некоторые приземлились на территории Германии, но семерых занесло в Польшу и вскоре я смог взять интервью у одного из них. Это был барон Манфред Альбрехт фрайхерр фон Рихтгофен, который рассказал всем полякам буквально следующее:

— Поймите меня правильно, господа, я офицер и потому обязан исполнять приказы. Командир моего штаффеля, капитан Геринг, приказал мне проверить, можно ли пролететь сквозь огненную стену и я ринулся вперёд. Не думаю, что я мог причинить полякам хоть какой-то вред, ведь я пилотировал тяжелый высотный истребитель. Поначалу меня охватил азарт, но как только я влетел в огненное сияние, все приборы, словно сошли с ума, а сам я испытал такой животный ужас, что даже не помню, как дёрнул рычаг катапульты. Пороховые ракеты подбросили меня с креслом высоко вверх и мне показалось, что небесный огонь сейчас же сожжет меня. Какое-то время я падал вниз умирая от ужаса и мне навстречу неслись разряды молний. Несколько, как мне кажется, ударили в меня, но потом огненное свечение внезапно исчезло и ко мне пришло облегчение. Вскоре сработало устройство, открывающее парашют и мой полёт замедлился, но я летел к земле слишком быстро. До этого я совершал прыжки с высоты в пять километров, но на этот раз мне пришлось покинуть свой "Шварцадлер" на вдвое больше высоте и только благодаря испанскому парашюту и тому устройству, которое его автоматически открывало, мне удалось спастись и вскоре я летел к земле под куполом парашюта. Куда улетел мой самолёт я даже не знаю. Надеюсь, что он при падении не упал на чей-то дом. Потом я приземлился на поле и уже через несколько минут был арестован двумя польскими полицейскими. Господа, я не испытываю ненависти к полякам и повторяю вам ещё раз, я всего лишь выполнял приказ командования. Поэтому я прошу вас быть снисходительными ко мне и относиться, как военнопленному.

Что же, этому немецкому пилоту повезло куда больше, чем тем, которые, отвернув от огненной стены, спасли свои самолёты. Им пришлось потом воевать на Западном фронте, раз с Восточным у немецкого командования ничего не вышло. До самого конца войны барон Рихтгофен жил в Варшаве, где снимал квартиру, и всё, что ему приходилось делать, как военнопленному, это раз в неделю отмечаться в полицейском участке. То, что он вдобавок к этому ещё и учил поляков летать в варшавской частной авиашколе, по сути дела даже не являлось предосудительным поступком. Это ведь была сугубо гражданская авиашкола. Он был отличный пилот и в вообще неплохой парень, хотя и заносчивый, но где вы найдёте иного прусского барона? Вскоре к нему приехала из Германии через Швецию его жена и если бы он не принял решение после капитуляции Германии сражаться в рядах полицейского корпуса мира, то я не следил бы за его дальнейшей карьерой военного лётчика и хотя она продлилась всего три года, имя Манфреда фон Рихтгофена вписано в историю золотыми буквами, как одного из лучших лётчиков-асов. Не удивительно, что впоследствии он стал космонавтом.

После того, как была сорвана попытка воздушного налёта на линию Горчакова, я принял решение проехать по ней от Балтийского до Каспийского моря. Мы провели в Адлербергском полку ещё неделю, в течение которой я рассказал полякам об офицерах и солдатах этого полка, а также о его командире и их быте, после чего мы тронулись в путь. На всём протяжении линии Горчакова мы видели одно и то же — всегда готовые к отражению вражеской атаки установки "Шквал" и множество прекрасных людей самых разных национальностей. Везде нас встречали очень радушно и господа офицеры всегда принимали в своё собрание. Особенно мне понравилось общение с кавказскими джигитами. Все, как один, храбрецы, они являлись для нас примером того, как бережно в Российской империи относятся к национальной культуре малых народов.

И везде нам рассказывали о том, как в панике бежали от линии Горчакова враги. Нигде враг не смог хотя бы приблизиться к ней и в этом мне виделся символ русского миролюбия. Имея на вооружении танки "Витязь" и бронемашины "Казак", русские не захотели ввязываться в эту братоубийственную войну, которую смогли бы легко выиграть. Неделю спустя мы были в Измаиле, а вскоре, как военные корреспонденты, смогли посетить батарею береговой артиллерии вблизи Аккермана. Жаль, что ни одной такой батареи не сохранили в назидание нашим потомкам, это было просто удивительное инженерно-техническое сооружение.

Пушки Гаусса способны посылать гигантского размера снаряд, который весил одну тонну восемьсот пятьдесят килограмм, на огромное расстояние. За всю войну пушки Аккермана не выстрелили ни разу, но некоторые другие береговые батареи всё же открывали огонь, хотя и предупредительный, для того, чтобы дать понять немецким адмиралам, командующим турецким флотом, что им нечего делать у берегов России. На этой батареи мы провели трое суток и сняли репортаж, рассказывающий о русских артиллеристах и даже показали, как заряжается орудие, а потом так же быстро разряжается. Мы ведь всё равно не могли показать, с какой силой врывается снаряд, но все расчёты говорили, что любой линкор будет уничтожен одним единственным выстрелом. Эти гигантские пушки стреляли без промаха, так как их снаряды сами находили в море цель.

Мы сделали очень увлекательный репортаж об артиллеристах Аккермана и он был показан чуть ли не во всём мире и даже в европейских странах, хотя и в урезанном виде, ад ещё и как якобы наглядный пример того, насколько опасна Россия. Когда нам было предложено стать военными корреспондентами польского телевидения, мы согласились не раздумывая ни секунды и тем самым получили пропуск на военно-политический Олимп планеты. А ведь всё началось с того интервью с графиней Адлерберг, к которому было присоединено интервью с зауряд-прапорщиком Бунчуком. Оно было показано едва ли не во всей Российской империи, ведь в нём мы показали не лихого вояку, а умную, проницательную и очень красивую женщину, более всего мечтающую о мире. С того самого дня наш "Волгарь" стали повсюду называть Варшавской Сиреной, а вскоре и передача "Мир новостей" была также переименована и стала называться так же, как и наша передвижная телестудия, экипаж которой сдружился очень быстро и не расставался долгие пять лет войны.

Там, неподалёку от Калиша была заведена ещё одна традиция "Варшавской Сирены" — расписываться на белоснежном борту нашего передвижного, колёсно-гусеничного корпункта. Когда мы добрались до Севастополя, где я мечтал взять интервью у адмирала Александра Васильевича Колчака, командовавшего Черноморским флотом, мне было присвоено внеочередное воинское звание штабс-капитана за прославление Российской империи. Александр Васильевич обстоятельно ответил на все мои вопросы, после чего зачитал приказ о моём новом офицерском звании и сам потребовал маркер с несмываемой краской, чтобы оставить свой автограф рядом красивым росчерком Ольги Петровны, заключённым в сердечко. От его высокопревосходительства я и узнал о том, что завтра утром в Ялту пожалует Пётр Аркадьевич Столыпин. Александр Васильевич написал рекомендательное письмо, чтобы мы смогли пробиться к секретарям Столыпина и договориться о том, чтобы тот дал интервью польскому телевидению.

Из Севастополя мы помчались в Ялту и нам там несказанно повезло, Столыпин согласился дать нам не просто интервью, а подробно поговорить со мной в прямом эфире. Так высоко я ещё никогда не взлетал. В ходе этой двухчасовой беседы Пётр Аркадьевич не только ответил на все вопросы, интересовавшие каждого поляка, но и впервые заявил на весь мир о том, что Россия отныне больше никогда не будет принимать участие ни в одной войне. Мой последний вопрос был на первый взгляд совершенно нелепым, но именно на него я хотел получить утвердительный вопрос, когда спросил:

— И последний вопрос, Пётр Аркадьевич, вы не соблаговолите расписаться на борту нашего передвижного корпункта?

Столыпин широко и добродушно заулыбался, кивнул, после чего весёлым голосом сказал:

— Спасибо вам, господин штабс-капитан, что вы меня об этом попросили, а то я, грешным делом, уже сам хотел попросить вашего разрешения расписаться на "Варшавской Сирене". Не всё же мне расписываться на государственных бумагах.

Вежливо склонив голову, я ответил:

— Все сотрудники польского телевидения почтут за счастье увидеть это если не в прямом эфире, то просто в записи, ваше высокопревосходительство. Вы окажете всем нам этим большую честь.

Мы вышли во двор дачи и Пётр Аркадьевич расписался справа от автографа графини Адлерберг. Потом мы пили чай в беседке и рассказывали ему о своих впечатлениях и настроении всех тех людей, с которыми нам довелось повстречаться. Попрощавшись с российским премьер-министром мы помчались в порт Ялты, чтобы погрузиться на борт быстроходного парома и менее, чем через двое суток спуститься на берег в порту Батума. Даже во время этого недолгого морского путешествия мы по несколько раз в день перегоняли отснятые репортажи в телестудию и они выходили в эфир в прежнее время, но уже с новой заставкой, ведь передача стала теперь называться "Варшавской Сиреной". Она выходила трижды в сутки — утром, в обед и вечером и всякий раз поляки стремились её посмотреть, ведь точно такие передвижные студии уже отправились в путь по всему миру.

Потом была поездка из Батума в Баку по линии Горчакова и мы рассказывали о том, как бежали от неё турецкие янычары. В Баку мы недолго грелись на солнышке и, отсняв всего два репортажа, один о Бакинских нефтепромыслах, а второй о Каспийской флотилии, помчались в аэропорт, чтобы вылететь на борту "Полонии" в Мадрид. По данным разведки, на Аллее Войны вот-вот должны были начаться боевые действия. Мы прибыли на военный аэродром и уже через несколько часов "Варшавская Сирена" въехала в чрево огромного военно-транспортного, четырёхмоторного самолёта. На предстояло совершить шестичасовой перелёт с посадкой для дозаправки на Сицилии и затем приземлиться в Мадриде. Четырнадцатого сентября мы явились в посольство Франции, чтобы получить разрешение въехать в эту страну в качестве корреспондентов польского телевидения. Секретарь посольства, принявший нас, несколько минут смотрел на меня очень пристально, после чего недовольным тоном спросил:

— Господин Сенкевич, вы ведь штабс-капитан русской армии?

— Так точно, господин Морель, — ответил я, — но какое это может иметь значение, ведь я прежде всего репортёр. Поверьте, при всём этом я не военный и никогда не учился военному делу.

Секретарь посольства насупился и угрюмо сказал:

— Как знать, господин штабс-капитан. На мой взгляд вы слишком хорошо знаете всё, что касается армии, и превосходно разбираетесь в военной технике, что меня весьма настораживает.

Быстро смекнув, на что намекает француз, я ответил:

— О, господин Морель, можете не волноваться на мой счёт, вот уж к чему я не имею никакого отношения, так это к военной разведке Российской империи. Убеждён, что в ней работает немало поляков, но только не мы с моим оператором. — В то время я не знал и даже не догадывался, что фельдфебель Макаров также, как и я, имеет звание штабс-капитана и является разведчиком. Об этом я узнал значительно позднее, а в тот момент с улыбкой сказал — Наши спутники также не имеют никакого отношения к разведке и в их задачу входит лишь одно, помогать нам перемещаться из пункта "А" в пункт "Б" и перегонять отснятый материал в телестудию. Поверьте, мы никогда не допустим, чтобы в отснятых нами материалах ваш противник смог увидеть хоть какой-нибудь намёк на секреты коалиционной армии и даже более того, будем просить командование французской армии, чтобы нам были приданы сопровождающие лица, следившие за этим.

По-моему, именно то, что я согласился, чтобы с нами ездила парочка соглядатаев, послужило залогом успеха. Правда, сейчас я могу признаться, что перед отлётом мы всё же имели весьма продолжительный разговор с представителем русской военной разведки, но того волновали совсем другие вещи. Он посмотрел все наши репортажи и просил, чтобы мы и в дальнейшем выдерживали прежнюю, антивоенную риторику. Что же, я его прекрасно понимал, ведь таким образом мы заставляли тех жителей Германии и Австро-Венгрии, которые могли смотреть передачи варшавского телевидения, задуматься над тем, во что втянули свои народы бессовестные политики и тупые правители. Когда через двадцать часов мы разговаривали с французским офицером, как же мне всё-таки повезло, что меня сподобило выучить немецкий, французский и английский язык, и я сказал ему:

— Господин майор, поверьте, все те немцы, которые будут смотреть наши репортажи, очень скоро узнают, что их солдаты и офицеры не такие доблестные, как это им казалось раньше.

Французский майор, а это точно был контрразведчик, посмотрел на нас с прищуром, усмехнулся и осёк меня:

— Господин штабс-капитан, я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что в эту самую минуту точно такой же военный корреспондент разговаривает в Берлине с моим коллегой и доказывает ему, что он обязательно покажет французов и англичан в неприглядном свете.

— Исключено, господин майор, — немедленно возразил я, — и вот почему, Германия объявила России войну, а потому ни один военный корреспондент из этой страны туда не прибудет. Он будет немедленно арестован, обвинён в шпионаже и казнён. Но даже если это действительно будет военный корреспондент какой-то другой страны, то поверьте, он не будет поляком и его репортажи не пойдут в эфир из Варшавы, а нашу передачу смотрит практически вся Пруссия и треть Германии, не говоря уже про изрядную часть Австро-Венгрии. У нашей телевышки очень мощный сигнал. Так что решайте сами, насколько мои репортажи, пусть и невольно, помогут вам.

Настроение у майора Дефо сразу же изменилось в лучшую сторон, но он, кивая, всё же сказал недовольным голосом:

— Всё так, господин штабс-капитан, но вы вряд ли станете прославлять подвиги французских солдат.

— Ошибаетесь, господин майор, — снова возразил я, — если это будут подвиги исполненные высокого смысла, а не подвиги во имя Люцифера и его слуги Марса, то мы обязательно расскажем о них всему миру. Извините, господин майор, но это моя жизненная позиция, говорить о людях либо только хорошее, либо молчать, но если я столкнусь с тем, что принято называть военными преступлениями, мне уже никто не сможет заткнуть глотку. Я буду об этом кричать на весь мир.

Моя скрытая угроза подействовала и майор поспешил сказать:

— Французские солдаты никогда не опустятся до такого, господин штабс-капитан. Хорошо, я выпишу вам пропуск и прикреплю к вашей группе двух офицеров, которые сделают ваше передвижение по всей территории Франции более безопасным и быстрым. Они же и подскажут вам, что можно, а что нельзя снимать.

Воодушевлённые тем, что нам повезло ещё и в Париже, мы быстро покончили со всеми формальностями, приняли на борт "Варшавской Сирены" двух французов, оба были в чине капитана, но одному было лет тридцать на вид, его звали Поль Фурньер, он был невысокого роста крепышом, а второму — высокому и худощавому Жилю Бертрану, явно за сорок. По-моему они оба были полицейскими, пока не загремели в армию и явно не по своей воле. Володя по пути из Мадрида в Париж хорошо выспался и потому сел за руль, а мы отправились в кубрик спать все втроём, предоставив французам возможность полюбоваться на то, как наш ангел-хранитель водит громадный армейский грузовик, работающий чуть ли не на любом виде топлива и к тому же пуленепробиваемый.

По сравнению с французскими и английскими военными грузовиками, он казался першероном, стоящим рядом с осликом. Наш путь лежал в Нанси — один из центров французской обороны, как и города Бельфор, Эпиналь и Виньёль. На холмах, лежащих по обе стороны от Мозеля от Нанси до Меца, расстояние между которыми было менее сорока километров, должны были в самое ближайшее время разыграться трагические события. Мы прибыли в этот старинный город поздно ночью и поскольку очень устали, то не стали просыпаться даже для того, чтобы поужинать, хотя в кубрике очень вкусно пахло Володиной стряпнёй. Оба француза куда-то ушли и мы увидели их только в полдень, причём они явились навеселе. Пока их не было, мы с Янеком успели оббежать чуть ли не весь город и везде на нас смотрели с изумлением. Ещё бы, мы были облачены в белоснежные витязи с золотыми погонами офицеров русской армии.

В Нанси мы прибыли в ночь с пятнадцатого на шестнадцатое сентября, а семнадцатого сентября начались боевые действия. Поначалу они были ограничены по своему масштабу, но зато отличались просто невероятной ожесточённостью. Как Нанси, так и Мец, который французы мечтали отвоевать у немцев, находились буквально на переднем рубеже обороны и между ними лежала одна из самых узких зон Аллеи Войны. Авиация пока что в действие не вступала, если не считать полётов самолётов-разведчиков, проходящих на такой огромной высоте, что их было практически невидно. Обе стороны сразу же пустили в ход лёгкие, быстроходные и вёрткие танки и те, петляя вокруг холмов, как зайцы, начали вести разведку боем.

Тем самым они стремились вызвать на себя огонь артиллерии, чтобы определить её позиции для бомбардировщиков, но та не спешила поддаваться на провокации, хотя несколько снарядов, выпущенных немецкими танкистами по Нанси, залетели на окраины города, из которого уже была эвакуирована добрая половина населения. Под Нанси стояло целых две танковых дивизии. Одна французская, а вторая английская. Французы первыми вступили в бой с немцами, так как англичане практически не знали местности. Вылазки на Аллею Войны сразу же назвали вольной охотой на бошей. Как и немецкие танкисты, французы отправлялись туда небольшими группами, обычно в пять машин. Французские лёгкие танки "Рено-4" были быстрее и манёвреннее, но на них стояли орудия калибром в сорок пять миллиметров, а немецкие лёгкие танки "Мерседес-3" имели более мощную броню и были вооружены пятидесятишестимиллиметровыми пушками.

В результате двух суток боёв французы потеряли семь танков и заявили о том, что подбили девять немецких, что было весьма трудно проверить. Мы точно знали, что трое французских танкистов погибли, тринадцать получили ранения, а пятеро пропали без вести. Всех раненых танкистов сразу же доставили в аргентинский госпиталь. Таково было жесткое требование самих танкистов. Мы к тому времени уже подружились с аргентинцами, которые, едва завидев на наших плечах золотые погоны офицеров русской армии, немедленно обнимали нас, громко восклицая — "Амиго! Салюдо!" Все они были очень жизнерадостными людьми и просто великолепными врачами. Именно потому, что аргентинцы боролись не только за жизнь каждого своего пациента, но и за самую крошечную часть его тела, французские танкисты стремились попасть в их госпиталь.

Напротив, в Меце, был расположен колумбийский госпиталь и немецкие танкисты точно так же рвались попасть туда, а не к своим собственным хирургам. Впрочем, надо сказать, что весь обслуживающий персонал в аргентинском госпитале был французским и довольно часто даже пожилые французские врачи были в нём медбратьями и в лучшем случае ассистировали аргентинским хирургам, не знавшим что такое потерять пациента. А ещё аргентинцы с первого же дня выезжали на своих "Волгарях" на Аллею Войны, чтобы забрать оттуда раненых. На третий день нам пришлось побывать в горячей переделке и получилось это вот как. Ещё затемно из Нанси, подступ к которому был перекрыт глубоким противотанковым рвом, выехало целых двенадцать пятёрок французских танков, чтобы поохотиться на бошей.

В результате одна группа танков попала в городке Сешан в немецкую засаду и в три часа пополудни французы запросили по радио помощь. Четыре танка из пяти встали, как вкопанные, подорвавшись на минах, а у пятого заклинило двигатель. Французских танкистов ловко "стреножил" немецкий десант, вооруженный весьма серьёзно, но и немцы тоже запросили помощи. В это время все "Волгари" аргентинцев были на выезде и ни один из них не мог добраться до французов раньше немцев и тогда Анхель Родригес, главный врач аргентинского госпиталя, схватил меня за руки и взмолился:

— Вацек, я тебя умоляю, дай мне свой ремолкадор! Я сам поеду в Сешан и вытащу оттуда этих парней.

На что Коля, усмехнувшись, ответил:

— Анхель, это будет пустая трата времени. Пока ты объедешь противотанковый ров, пока доберёшься до Сешана, к немецким десантникам примчатся на подмогу танки и тогда всё, пиши пропало. Мы сами смотаемся в эту деревушку и вытащим французов.

Нашему аргентинскому другу хватило Колиного заявления, его ведь сделал русский, зато капитан Бертран засомневался и спросил:

— Но как вы это сделаете? Варшавская Сирена мощный тягач, но она всё-таки не самолёт, чтобы перелететь через ров.

— А мы через него переедем, капитан. — Невозмутимо ответил Коля и добавил — Но вам и капитану Фурньеру придётся остаться по двум причинам: во-первых, нам придётся вступить в переговоры с немцами, а, во-вторых, наш фургон не безразмерный.

Француз тотчас поднял руки вверх и заулыбался, причём вовсе не потому, что испугался. Он был очень отважный человек, что и доказал уже очень скоро. Посмотреть на то, как Варшавская Сирена будет преодолевать противотанковый ров, собрались чуть ли не все защитники Нанси, а французы, надо сказать, постарались на славу. Ров имел в ширину метров пятьдесят и в глубину добрых пятнадцать, а на дне блестела вода. В полутора километрах от него протекала река Марна-Рейн. Обрывы были очень крутыми, но мы всё же спустились вниз, Коля развернулся и вскоре стал подниматься наверх, двигаясь задним ходом. Нет, на это может отважиться только русский солдат и больше никто в мире. Или в крайнем случае сильно выпивший поляк, если он решил, что выпито было мало.

Только с пятого захода нам удалось подняться наверх, но и то лишь потому, что Варшавская Сирена прокопала себе путь своими широкими гусеницами с высокими гребнями. После этого домчаться до Сешана было делом нескольких минут, вот только там шла интенсивная перестрелка. Немцы устроили французам минную ловушку и это было просто счастье, что ни один танк не загорелся. Всё это случилось на въезде в городок и мы, объехав французов, встали между ними и немцами, засевшими в домах. Только один танк мог отстреливаться из пушки и все остальные танкисты переносили к нему снаряды. Очень многие из них были уже ранены, но их спасло то, что на всех были надеты испанские кортесы. Немцы, как только мы подъехали, немедленно прекратили огонь. Перестали стрелять и французы, но мы ведь не были санитарами и всё могло закончиться очень плохо.

Положение в конечном итоге спас мой лучший друг Яничек. Он любил мастерить всякие штуковины и как то раз изготовил мне в подарок довольно большой электрический фонарик, у которого вместо отражателя была восьмигранная призма, как у генератора ужаса. Вот его-то он и сунул мне в руку и я, схватив поделку, вышел из машины. Осматривая дома через панорамный полевой бинокль, окуляры которого были изготовлены таким образом, чтобы плотно прилегать к лицевому прозрачному бронещитку, я вскоре высмотрел командира немецкого десанта, он был в чине гауптмана, и, высоко подняв фонарик Янека, громко крикнул по-немецки:

— Герр гауптман, я русский офицер польского происхождения! Россия не воюет против Германии. Я военный корреспондент и прибыл сюда, чтобы эвакуировать французов. Их танки вы можете забрать себе или в крайнем случае записать на свой счёт.

Немец, а ему было лет сорок на вид, крикнул в ответ:

— Кто же не знает вашу Варшавскую Сирену, герр ротмистр! Вы держите в руке именно то, о чём я подумал?

На это я и рассчитывал, а потому ответил:

— Это именно он, герр гауптман, но я не стану его включать по той причине, что Россия никогда и ни на кого не станет нападать!

— Хорошо, герр ротмистр, мы не будем стрелять. Можете спокойно забрать французов, но у меня к вам есть просьба. Трое моих солдат тяжело ранены. Вы сможете доставить их в госпиталь и сделать так, чтобы они попали после этого куда угодно, но только не в лапы французских мясников из контрразведки?

Так на этой войне для меня наступил момент истины и я, помахав фонариком Янека, пообещал немцу:

— Герр гауптман, я применю генератор ужаса против французов, если они посмеют забрать у меня ваших солдат. Более того, они поедут в спальном отсеке кабины, а не с танкистами. В Нанси расположен аргентинский госпиталь. Его главный врач Анхель Родригес скорее умрёт, чем позволит французам забрать ваших солдат. В самом худшем случае они останутся в госпитале Анхеля до конца войны, но если вы хотите, то через пару недель я привезу их к вам в Мец. Что вы мне на это скажете?

— Прекрасно, герр ротмистр! — Воскликнул гауптман — Тогда с вами уедут взятые в плен французские танкисты, их у нас пятеро.

После этого разговора французы быстро набились в кунг, как сельди в бочку, после чего мы подъехали к городку вплотную и забрали троих раненых немцев. Им требовалась срочная операция и я тут же попросил Анхеля приготовиться к ней. Володя влез в кунг, чтобы присмотреть за французами, так как нам не улыбалось лишиться чего-либо из нашего оборудования и мы помчались к тому месту, где заканчивался ров, на максимальной скорости. Это было за Люневиллем, но так мы давали шанс тому немцу, которому пробило кирасу кортеса осколком снаряда, выжить. Форсировав сходу две речки, менее, чем за час мы добрались до госпиталя, где нас уже ждали. Гефрайтер Дитер Фогель к тому времени уже потерял сознание, но он вовремя лёг на операционный стол и Анхель буквально вытащил его с того света за ноги. Ничего удивительного, этот парень хорошо знал своё дело.

Едва только французские контрразведчики узнали, что мы привезли трёх раненых немцев, они тут же захотели забрать их к себе, но на их защиту встал не только главный врач госпиталя, но и капитан Бертран, благо я успел с ним поговорить, который объяснил молодым, но прытким контрразведчикам, что штабс-капитан Сенкевич может запросто сделать так, что половина гарнизона Нанси тут же наделает в штаны. Ещё он сказал, что если я доставлю раненых немцев в Мец, то пятеро французов вернутся в строй. Анхель немедленно связался по радио со своим коллегой Мануэлем Диасом, тот связался с немецким командованием, рассказал немцам обо всём и вскоре доложил, что всё именно так и будет. Французы на этом тут же успокоились.

Неделю спустя мы отвезли всех троих немцев, жизни которых уже ничто, кроме этой глупой войны, не угрожало и забрали пятерых французских танкистов. За эту неделю мы ещё четыре раза ездили на Аллею Войны за ранеными и немцы, едва завидев Варшавскую Сирену, прекращали огонь точно так же, как и при виде белых "Волгарей" с красными крестами на бортах и крышах. В этом была даже не наша заслуга и не заслуга врачей из Латинской Америке. Обе стороны боялись, что диверсанты князя Горчакова однажды ночью могут заявиться куда угодно и сурово наказать военных преступников. Хотя об этом и не говорилось очень уж громко и, тем более, на радио и телевидении, некоторые газеты открыто обвиняли русского князя в том, что это его безжалостные диверсанты вырезали в одну ночь и расстреляли множество революционеров и просто бандитов. Попали в его чёрный список и некоторые поляки во главе с Юзефом Пилсудским.

Полагаю, что если так оно и было, то им всем досталось по заслугам. Не тот человек князь Горчаков, чтобы лишить кого-либо жизни без достаточных на то оснований. Говорю вам это как человек знающий его близко. Если он сказал что-либо, то этому можно верить смело и без оглядки. Так что очень многие генералы старались обдумать каждый свой приказ, а потому в той последней войне, которая продлилась не два года, как некоторые считают, а пять лет, солдаты и офицеры довольно часто проявляли, воистину, рыцарское благородство и в том не было ничего удивительного, что два года спустя многие из них вступили в полицейский корпус мира, хотя это и была негосударственная военная организация. Да, не смотря на то, что это была самая мощная армия в мире, она была по сути дела частной.

Так началась моя работа военным корреспондентом на подлой и грязной войне, которая вскоре самым коренным образом изменила свой характер. Мне пришлось объехать с моими друзьями на Варшавской Сирене чуть ли не половину мира и побывать во многих передрягах, но я всё равно счастлив от того, что рассказывал об этой войне правду своей родной Польше и всему миру.