ДЕЛО ЧЕСТИ И РАССУЖДЕНИЯ О ДЕНЬГАХ

Даже в странах, наслаждающихся твердостью монархической власти, политика подвержена борьбе партий, интригам вельмож и их соперничеству за влияние на государя. Поэтому она не всегда последовательна и часто необъяснима с позиций здравого смысла. Взять, например, турок. Если бы султан объявил войну России, не дожидаясь поражения Карла — кто бы помешал нашим неприятелям общими усилиями лишить царя большой кровью добытых завоеваний, да еще и русских земель прихватить? Но враги атаковали, как злодеи из плохой пиесы, представленной в дешевом балагане — по одному, в очередь. И оба получили от Петра сокрушительные удары.

Общеизвестно, что разум толпы неизменно бывает ниже, чем у образующих ее индивидов. Только этим я могу объяснить, что императорский двор, далеко превосходящий по образованности султанский, навязывал порой своему суверену действия столь же непредсказуемые. С какой стороны в очередной раз подтолкнули Его Величество? Мне не всегда хватало проницательности это определить. Принц Евгений противился русскому союзу, впрочем не зарекаясь от него, если представится возможность извлечь одностороннюю выгоду для австрийской державы. Императрица и ее родственники уповали на династические связи, но болезненно воспринимали письма от сестры с жалобами на дикость страны и невоспитанность мужа. Папский нунций и влиятельные духовные лица опасались влияния царя на «схизматиков» в венгерских землях и по соседству, однако обострять отношения не хотели, поскольку в это самое время Рим вел осторожные переговоры о разрешении католического богослужения в России. Если напрячься — можно вспомнить еще с полдюжины враждебных друг другу партий. И каждый претендовал быть главным конфидентом императора, оттеснив соперников подальше от высочайшего уха.

Кто из них в этой нескончаемой возне у трона так потряс древо милостей монарших, что на вашего покорного слугу свалился титул графа Священной Римской империи — не знаю. Матвеев давно и с большими издержками добивался для себя той же чести: он просто окаменел от расстройства, когда обер-герольдмейстер сообщил о даровании ее другому человеку.

— Прости, Андрей Артамонович! Воинским людям от государей всегда предпочтение, хотя посольская служба, по мне, труднее. Господь свидетель, я и не думал против тебя злоумышлять! Сам только сей момент узнал о пожаловании. Да и вздор, по правде сказать, все эти титулы: суета сует, и ничего более.

Посол уверил, что искренне рад за меня и ничуть не завидует — но прежняя сердечность в отношениях между нами пропала. Оставшись без его дружеских советов, я скоро попал в историю весьма неприятную.

Встречаясь со шведами или поляками шведской службы, заполонившими Вену, мы обыкновенно делали вид, что не замечаем своих противников; они платили нам той же монетой, и дипломатическая борьба не переходила в рукопашную. Но императорское благоволение ко мне, видимо, посчитали опасным. Приехав во дворец принца Евгения на празднование годовщины одной из бесчисленных военных побед и проходя мимо недоделанного, в строительных лесах стоящего, бокового крыла, я прямо кожей почувствовал волну злобы, истекающей от столпившейся возле него кучки.

— Збачьте, панове, какой знатный вельможа пожаловал: сам граф Хлопский!

— Ние, то ест граф Злодиевский: видите, карета краденая!

Презрев вражеские насмешки, прошел мимо; но холодок потянулся по хребту. Будь я псом, шерсть на загривке стояла бы дыбом. И не зря. После официальной части, как только церемонимейстер пригласил к танцам, мне преградил путь сильно пьяный усатый субъект:

— А ты кое холеры шукаешь, слуга москальский? Идзь до кухни: цела Вена знае, же оддаешь пржевагу холопкам над шляхетными фрау!

— Это мое дело, каким женщинам отдавать предпочтение. А ясновельможному пану не мешает проспаться! — Я попытался отодвинуть хама, но он был фунтов на сорок меня тяжелее и, похоже, не так пьян, как прикидывался. К тому же при шпаге, — а моя, как полагается, осталась у денщика вместе с плащом и шляпой: в танцевальной зале оружие, способное повредить дамским нарядам, поставлено вне закона. Утратив надежду кончить дело миром, я широко улыбнулся, глядя в глаза противнику, и врезал ему ниже колена носком башмака. Любимый прием, не раз выручавший в студенческие годы. После него одинаково сподручно бежать или бить, пользуясь мгновением замешательства. А еще, если на вас напали, полезно иметь кое-что в кошельке. Не затем, чтобы откупиться: мешочек с благородным металлом не хуже свинчатки прибавит кулаку тяжести.

Под градом тумаков негодяй попятился, упал навзничь, извернулся на четвереньки, попытался прямо в этой позиции обнажить шпагу, — но потерял охоту драться, получив ногой по зубам. Подхватив, при зверином визге окружающих дам, упавший на паркет клинок, я плашмя, как хлыстом, проводил несколькими ударами убегающего врага и обернулся встретить его товарищей, спешащих на помощь.

Безоружный офицер императорской гвардии решительно шагнул между стальными остриями:

— Господа! Своим поведением вы оскорбляете хозяина этого дома. Извольте немедленно отдать мне ваши шпаги и прекратить бесчинства.

Неприятели медленно, с ворчанием, отступили, пряча оружие в ножны — пожалуй, мне больше не грозило быть заколотым прямо на балу. Прищемив клинок дверью, я резким движением сломал его у самой гарды и с поклоном протянул гвардейцу остаток эфесом вперед:

— Хозяин этой шпаги недостоин звания дворянина.

Убравшиеся было восвояси друзья побитого чуть снова не кинулись в атаку. Рослый, с благородной внешностью, шляхтич злобно процедил:

— Будь пан генерал настоящим графом, он ответил бы за свои слова.

— Пришлите ко мне завтра ваших секундантов — увидим, кто из нас настоящий.

Допраздновав с невозмутимым видом испорченный вечер и потом преспокойно выспавшись, я встретил поутру Матвеева любезной улыбкой; но извещенный о вчерашнем посол накинулся на меня с раздражением:

— Забыл, что государь Петр Алексеевич поединки под смертной казнью запретил? Даже убитому на дуэли нет прощения, по указу его труп за ноги вешают!

— Припомни хоть один случай, когда повесили?! Андрей Артамонович, дорогой, не надо так горячиться! Царь запретил бои между своими, а не с врагом! С ним биться не только можно, но и должно — в одиночку или строем, безразлично.

— Пусть так, но не на нейтральной территории! Немецкий закон тоже наказывает…

— Неужели тоже — мертвецов за ноги? Кстати, мы ему в этом случае подсудны?

Матвеев на секунду задумался и успокоился немного.

— С ходу не скажу. Надо здешних законников беспокоить. Все равно некрасиво. Гости подрались в доме — обида хозяину, чужестранцы бьются в стране — обида государю.

— Это наши враги оскорбили императора. Посмели утверждать, что жалованный им титул — не настоящий. Вот если взять и доложить Карлу? Думаю, он поймет мои чувства!

— Бог его знает. Все равно, тебя подловили, как неопытного мальчишку: им только и надо, чтобы нас скандализировать. А ты поддался! Ну, положим, Чушуловича стоило проучить, деваться некуда…

— А это кто?

— Тот пьяница, которому ты шпагу сломал. И челюсть заодно. Но на поединок с Коморовским напросился зря. Изволь отказаться.

— Господин посол, это будет бесчестно!

— Вздор! Ты все-таки генерал-майор, а пан Антоний Коморовский у Лещинского только до полковника дослужился. И то титулярно, без полка. Не по чину ему тебя вызывать! Хотя род графский, старинный… Герб у них один с Понятовскими — циолек, сиречь телок…

— Авось не забодает! Еще вопрос, кто кого подловил: в чинах он мне уступит, а в знатности… Тебе же ведомо — у меня шляхетство выслужное. Как родовитые люди на выскочек смотрят, надо рассказывать?

— Ну и причем тут дуэль?

— Выйти с кем-то на поединок — значит признать себе равным.

— Ради подобных пустяков стоит ли ставить жизнь на карту?! Вас явно нарочно стравили! Ты даже не представляешь, насколько он опасен!

— Что, хороший боец?

— Не то слово. Насчет всей Польши не скажу — но лучшая шпага партии Лещинского, точно. Его путь усеян телами соперников. Как ты фехтуешь, не знаю…

— Посредственно или чуть ниже. Не беда. Придумаем что-нибудь.

— О чем думать?! Разве, как дуэли избежать?

— Вовсе нет. Если он сильней меня на шпагах — значит, я его застрелю. Выбор оружия за оскорбленной стороной.

— Разве тебя поколотили? Ты же прилюдно избил его приятеля! И после такого… Хочешь сказать, что сам его вызвал?

— Мне пришлось. Этому… Чешуевичу, или как его… он, что, родня?

— Насколько я знаю, нет. Зато Станиславу Понятовскому — дальний родственник и ближний клеврет.

— Вот и хорошо. Общепринятые дуэльные правила разрешают драться за однородца — если тот сам не способен. Ни за кого больше. Мои с этим пьяным дураком счеты посторонних не касаются. Можно без ущерба для чести посылать в дальний путь любого, кто пожелает за него вступиться. Потому единственный повод для поединка — оскорбление, нанесенное Коморовским мне и императору.

— Хорошую компанию ты себе выбрал.

— Так получилось.

— Учти, мое положение не позволяет открыто содействовать тебе. Официально — мне ничего об этом не известно.

— Если позволишь, Андрей Артамонович, я возьму Фронвиля.

— Как хочешь. Он будет рад.

Действительно, француз с увлечением взялся за дело. Устройство дуэли между чиновными и титулованными противниками как нельзя лучше отвечало его аристократическим пристрастиям. Он сам подобрал второго секунданта, из имперских офицеров, и с педантической важностью обсуждал со мной детали предстоящего. Увидев же, кто представляет наших врагов — просто расцвел.

Карл Двенадцатый вообще-то не жаловал поляков, но для Станислава Понятовского сделал исключение: произвел в шведские генералы и поручал самые трудные дела. Именно он в Константинополе изобретательностью и упорством преодолел Толстого и склонил султана к войне с Россией. Наша дипломатическая конфузия в Вене тоже была его заслугой. Служба Понятовского начиналась в турецкую войну под знаменами принца Евгения, и в имперской столице пана Станислава принимали как старого боевого товарища, a priori достойного большего доверия, чем русские. Враги отнеслись ко мне в высшей степени уважительно, если он сам явился секундировать.

Соблюдая дуэльный ритуал, я не вышел к представителям противника, а остался в соседней комнате. Вскоре барон заглянул посовещаться:

— Господин генерал продолжает настаивать на пистолетах? Конечно, для нас, парижан, такая дуэль в порядке вещей, но здесь, увы, иные нравы… — Он закатил глаза и развел руками по поводу восточноевропейского варварства.

— Мне слышно, что говорят меж собой поляки. "Хлопска зброя"… Плевать на подобные мнения! Передай, что их клиент может засунуть свой гонор себе в задницу, если не желает стреляться. Отказ от поединка будет на нем.

Я совершенно простил Фронвилю самозванство за его мастерский перевод с французского солдатского на французский куртуазный. Весь оскорбительный смысл сохранился, без единого грубого слова. Мои условия приняли. Время назначили на рассвете, место — у чумных бараков на берегу Дуная, где в позапрошлом году обрели покой одиннадцать тысяч душ, почти каждый десятый горожанин. Ничтожное событие — прибавить к ним еще единицу.

Утром нас встретили мокрый снег и порывистый ледяной ветер, но мой секундант так упивался должностью распорядителя, что ему все было нипочем. Он не позволил начать прежде, чем зачитал нам согласованные вчера правила, на пяти страницах.

— По договору, принятому обоими противниками, каждый из них вправе пользоваться собственным оружием, коим должен быть пистолет обыкновенного образца, гладкий или нарезной, с прицелом или без оного…

Разумеется, мое оружие было с «оным». Штучное изделие Тульского завода: колесцовый замок и нарезной ствол в пять с половиной линий. Накануне я сделал дюжину выстрелов и убедился, что по-прежнему на сорока шагах уверенно попадаю в чайное блюдце. Однако, с учетом погоды, стоило подойти немного ближе. У Коморовского — здоровенный драгунский пистоль, чуть не в аршин длиною и калибром с крепостное ружье. Убийственная вещь при стрельбе в упор, но уже на средних дистанциях — почти бесполезная. О точном попадании из такого лучше и не мечтать.

— …Каждый из противников независимо от другого имеет право, но не обязан, идти прямо навстречу противнику, держа пистолет дулом вверх. Другой противник, в свою очередь, имеет право идти вперед или стоять на месте. Оба противника имеют право стрелять после команды «начинайте», когда им заблагорассудится, но второй выстрел должен последовать в течение одной минуты с момента первого выстрела. Раненный первым выстрелом имеет право стрелять в противника, который не обязан приближаться к нему, в течение двух минут с момента получения раны. Противники не имеют права стрелять на ходу, желающий стрелять обязан остановиться и только тогда имеет право прицелиться. Противники имеют право остановиться и прицелиться, не стреляя, и после остановки вновь продолжать идти вперед, держа пистолет дулом вверх. Противник, выстреливший первым, обязан ждать выстрела другого совершенно неподвижно, на месте, с которого он стрелял…

Мой враг выглядел абсолютно спокойным. Матерый воин и настоящий бретер, что вы хотите?! Но у меня была твердая уверенность, что он живет последние минуты. Наконец, Фронвиль закончил. Понятовский, в свою очередь, сказал то, что должен:

— Господа, вам известны условия дуэли. Напоминаю, что, когда я отдам вам пистолеты, честь обязывает вас не делать никаких движений до команды «начинайте». Точно так же вы обязаны немедленно опустить пистолеты по команде «стой». Выстрел одного из противников, сделанный хотя бы за секунду до команды о начале дуэли или после команды об окончании, считается бесчестным поступком и влечет законные последствия. Секунданты противной стороны имеют право застрелить или заколоть нарушителя, с последующим составлением протокола о его преступлении и извещением всех заинтересованных лиц.

Я встал на отмеченное место. Мой неприятель вдалеке вытащил из-за пазухи ладанку или крестик на цепочке, пошептал, воздымая глаза к небу, поцеловал и спрятал обратно. Пречистую Деву просит об одолении злого меня, не иначе. Однако религиозный дух заразителен, на обоих накатил. Перекрестившись, бросаю в снежную круговерть:

— Господи, если тебе есть до нас дело — даруй победу тому, кто прав. Да будет воля твоя!

Распорядитель дуэли поднял руку… Команда! Шагаю вперед — враг, не сходя с места, целится мне в лоб своею пушкой… Выпалил! Удар, как ломом, в бедро — падаю на мерзлую землю, едва успев уберечь заряженное оружие. Пытаюсь подняться — но дикая боль взрывается гранатой, перед глазами темнеет. Снова лицом в снег!

— Гратулую, пан Антоний! Добрый выстрел!

Добрее не бывает. Дьявол! Нет справедливости на небесах! Один шанс из десяти, не больше, был у него попасть на такой дистанции! С трудом становлюсь на здоровое колено:

— Не спешите, панове! Я буду стрелять.

Рука дрожит. Мушка прыгает на сажень в стороны от Коморовского, глаза на ветру слезятся. Не попаду. Ложусь на землю, чтобы упереть в нее локоть — цель закрыта сухим бурьяном, которого стоя не замечаешь.

Надо приблизиться. С пистолетом в руке ползти неловко: оскалившись, аккуратно беру его в зубы, чтобы не испортить затравку. Оставляя изломанный кровяной след, влачусь к срединной мете — барьеру. Тает мое время…

— Ото уж докладно пся крев! Сторожись, пан Антоний, як бы не угрызл!

Коморовский и его младший секундант смеются, глядя на пресмыкающегося по земле противника. Фронвиль с Понятовским уставились на песочные часы. Течет моя кровь на снег, течет песок, уносит секунды… Боль адская… В чьей-то ноге… А у меня ног нет… И никогда не было… Зато у меня есть пистолет… И я из него не промахиваюсь!

Глубокий вдох. Дрожь ненадолго утихомиривается. Прицел в пол-фигуры… Пла-а-авненько… Нет! Слеза на глазу — цель расплывается! Стираю рукавом. Теперь все сначала… Успокоиться… Не спешить… Выстрел!

Попал! Плохо видно… Но когда раненый складывается пополам, держась за живот — нужен священник, а не врач. Оборачиваюсь к секундантам… На Понятовского жалко смотреть. Он уже поднял руку, чтоб остановить поединок — и теперь забыл ее опустить…

— Господин барон! Помогите мне, будьте любезны!

Не раскланиваясь, мы забираемся в карету. Через полчаса лучший в Вене военный хирург уже ковыряет мою рану. То, что казалось адской болью во время дуэли, оказывается сущим пустяком в сравнении. Ору, как безумный, и несколько раз теряю сознание. Мой мучитель доволен:

— Кость сломана, но не раздроблена. Это хорошо. Есть надежда обойтись без ампутации, только надо сложить правильно.

Еще один, дальнейший круг ада. На этой процедуре я окончательно лишился чувств, и следующие две недели помню урывками. Потеря крови оказалась чрезмерной. Когда в начале марта Матвеева отозвали в Варшаву, я все еще лежал в лубках и не мог подняться с постели. В ожидании Абрама Веселовского, назначенного новым резидентом, посольские дела вел секретарь Ланчинский. От него-то я и услышал, что с турками подписаны прелиминарные пункты и можно не спешить к началу кампании.

Но меня заела тоска. Прекрасный город на Дунае казался мрачным узилищем. Грезились покрытые бесчисленными весенними цветами вольные степи, приземистые бастионы Богородицка, родные лица моих людей. Как только смог доползти до ночного горшка — приказал обменять парадную карету на более практичный экипаж и готовиться в путь.

Ехать пришлось через Шлезию на Данциг: вернуться старой дорогой, сквозь воеводство Русское, Волынь и Украину, было невозможно. Пророчество государя сбылось, Польша полыхнула как зажженный зловредными соседями стог. Поджигатели не слишком таились. Зимою воротился в отечество Иосиф Потоцкий со своими людьми из Турции, получил прощение от короля; но тут же устроил против него рокош. Благо, законы польские позволяют, а недовольство Августом и насилиями его саксонских войск достигло крайней черты.

Многие конфедераты кричали, что надо изгнать не только саксонцев, но и русских, под видом союза желающих овладеть Речью Посполитой, и уповали на турецкую помощь. Вообще, турецкие деньги прослеживались в этом деле довольно явственно. Новый визирь оказался неглуп: не преуспев в открытом бою, Порта косвенными средствами навязала нам полные руки дела, изрядно ослабив позиции Шафирова в переговорах.

Кости мои срослись не идеально, и левая нога на всю жизнь осталась на дюйм короче. Со временем я почти перестал это замечать, но по прибытии в Петербург первое время еще не мог ступать на нее и прыгал на костылях. Царь ни единым словом не упрекнул за дуэль, трактуя наравне с ранеными в обычном бою. Условия мира (до возвращения в Россию приходилось только гадать о них, канцлер не удостоил нас подробностями), принесли сильнейшее разочарование. Сам призывал полгода назад к умеренности в требованиях — но тут умеренность проявили в неумеренной степени.

Не присутствовала в прелиминариях ни одна из тех ключевых позиций, которые я надеялся оставить за государем. Приобретения ограничились долиной Днепра: правый берег весь (до устья Буга), левый — на дальний пушечный выстрел от воды. Кинбурнский мыс исключался из этого правила, в обмен на обещанную (в неясных терминах) равноценную территорию со стороны Азова. Сия скромность отчасти возмещалась согласием турок провести отдельные негоциации по мореплаванию и торговле: прежде они и слышать не хотели о допуске в Черное море русских судов, хотя бы купеческих. Только ведь согласие на переговоры ничего определенного не обещает: можно говорить долго и безо всякого результата. Помимо этого, заставили крымского хана отказаться от претензий на Кабарду, однако нашей заслуги в том мало. После резни, устроенной горцами татарскому войску, Каплан-гирей все равно не имел там ни малейшей власти.

Умом я понимал неотложную нужду обескровленной и обнищавшей России в мире. Но душа болела, что столь великие жертвы пропали втуне. Ни Перекоп с его укреплениями и соляными промыслами, ни устья днепровские нам не достались, уж не вспоминая о более честолюбивых планах. Государь, сохраняя наружно хладнокровие, переживал, полагаю, то же самое. Он почти исключительно посвятил свое внимание делам шведским и польским, не возлагая надежд на неблагодарный юг и поручив его доверенным людям. Среди таковых и аз, грешный, состоял, только прежде Азовской губернии мне приказано было ехать в имение для поправки здоровья:

— Отощал, смотреть страшно. Не дай Бог, помрешь. — Царь хотел меня видеть толстым и румяным. — Заодно погляди в соседних провинциях, какие деревни к железным заводам отписать: а то Демидыч жалуется, мужики у него поразбежались. После сего проинспектируй полки, что на Белгородчине и в гетманской Украине стоят. По окончательном замирении с султаном нам столько регулярного войска будет не надобно, часть солдат в ландмилицию заберешь. Линию от Богородицка до Таганьева Рога ты мне начал строить и забросил.

— Денег на то не присылывали, Ваше Величество. Да еще мешала надежда, что Перекоп будет наш, и линия не потребуется. Теперь надо делать, конечно. Только лучше бы ее покруче к морю завернуть: на Самаре оставить запасный рубеж, а передовой пустить по Конке и Берде, ежели такое исправление границы сделать получится.

— Велю Гавриле Иванычу отписать Шафирову, чтобы в докончании требовал сего у турок. А землю межевать с ними будешь сам, вот еще занятие тебе. Так что смотри на месте, как оборону устроить. Насчет денег… Где ж их сыскать?! В работы солдат ставь, насчет леса или подвод — жителей повинностью обяжи… С деньгами и дурак сделает, а ты умный.

— Государь, хотя бы солдатам задержанное жалованье — я под него частным образом долгов наделал и в казенных конторах много забрал. А главное, пока люди в полках голодают — никакими казнями их от бегства не унять.

— На жалованье — найду. Не все сразу: потерпи до зимы, там легче будет. С крестьян до урожая много не взять.

— С них и после урожая деньгу не очень-то выдавишь, даже бесчеловечными способами. Бедность! Надо бы что-то измыслить. Приеду в деревню — займусь.

Я не пояснил, чем: выжиманием серебра из мужиков или устройством для них форсированного марша к вершинам богатства (при помощи кнута, разумеется). Совместить эти две задачи непросто. Но нужно: любая коммерческая затея при начале своем требует затрат, окупающихся далеко не сразу. Некоторые соображения на сей счет имелись.

Коварство врагов подарило мне достаточно досуга для чтения и размышлений. Созерцая сквозь мутноватые стекла посольской квартиры в Вене сияющие весенние небеса и пытаясь натурфилософским образом взглянуть на движение богатства — скажем, как на движение планет в пространстве, — я долго продирался через многоразличные мысли умных людей о сем предмете. Великий министр Сюлли утверждал: земледелие и скотоводство — два сосца, питающие Францию и превосходящие все сокровища Перу. Он видел в них главный источник звонкой монеты и восставал против ремесел, плодящих ненужную роскошь и изнеженность. Его современник Монкретьен, ровно сто лет назад напечатавший "Трактат о политической экономии", тоже придавал немалое значение естественному богатству, однако в противность герцогу уповал на вывоз ремесленных и мануфактурных изделий, основательно полагая, что жизненные припасы предпочтительно сохранять для пропитания собственного народа. Оба эти рецепта совершенно непригодны для России. Суровость климата едва позволяет ее жителям самим прокормиться, отсутствие дорог препятствует вывозу товаров с низкой ценностью на пуд веса, а искусных ремесленников, кои могли бы превзойти европейских соперников, в стране попросту нет. Сии обстоятельства не менее, чем удаленность от морей, выталкивают русских на обочину мировой коммерции.

Схоластические споры, порождается ли богатство природой или возникает в ходе торговли, не стяжали моего внимания. Стреляет ружье, потому что заряжено — или потому, что курок спустили? Тунгусские князцы испокон веку ходили в соболях — но истинная ценность сих зверей обнаруживается лишь в момент, когда русский купец продает их шкуры немцам или китайцам. Поиск товаров, кои «заряжены», но еще не выстрелили, привел к итогу удручающе тривиальному.

Лес. И все, что с ним связано. Больше нам нечего предложить миру. Только из дерева можно выстроить запруду, предназначенную уловить немного серебра из мимотекущей денежной реки. Невелико открытие: меха, поташ, смола, деготь и прочие лесные товары с незапамятных времен составляли изрядную долю русского вывоза — и казенную монополию, к тому же. Собственно древесина тоже шла в Англию и Голландию, но в количествах сравнительно скромных. Во-первых, из Норвегии ближе; во-вторых, деревья мачтовых кондиций государь указал беречь для своего флота. Лес более низких сортов дешевле мачтового в несколько раз. Чтобы торговать им с прибылью, надо заводить свои корабли и свои лесопильни. Иначе все сливки снимут другие.

Кстати, о кораблях. Рассуждая теоретически, я пришел к выводу, что строение судов на экспорт могло бы оказаться намного выгодней лесоторговли. Мужики в России сызмала привычны к работе по дереву; переучить простых плотников на корабельных сложности не представляет. Провиант для них даже в Петербурге вдвое дешевле, нежели в Европе (в Воронеже — впятеро). Лес в Голландию везут за тысячу миль, а из русского адмиралтейства в окошко выгляни — увидишь, как растут корабельные сосны.

Зная это всё, вы догадались, конечно, где строят самые дешевые суда? Совершенно верно, в Амстердаме!

Куда деваются деньги, и почему корабли казенного строения выходят дороже покупных, когда по расчету должны бы стоить втрое меньше? Разгадка не так очевидна, как кажется. Ну, воруют — как же без этого?! А где не воруют? Англичане и голландцы, вы думаете, святые?

И потом — генерал-адмирал Апраксин хотя не святой, но человек весьма порядочный. Это вам не Меншиков! Ему случалось бывать виноватым в денежных делах — но большей частью за попустительство подчиненным, мелкие шалости которых не успевал пресечь. Какую долю ассигнований возможно расхитить без деятельной помощи главного начальника? Процентов десять? Двадцать? Уж никак не две трети. Столько и адмиралу не по чину: на умеренное казнокрадство государь иной раз закрывает глаза, как на зло привычное, всеобщее и неистребимое — а за две трети легко головы лишиться.

Да никто и не посмеет так много красть прямо у царя под носом. Нет в государстве мест, в большей степени освященных высочайшим вниманием, чем корабельные верфи. Шагу нельзя ступить без государева пригляда. Приемы работы точно как в Европе — только что заимствовали, главных мастеров наняли там же — так в чем же, черт побери, дело?! Я ничего в сем ремесле не смыслю и не претендую учить ему монарха, но лучше бы он помогал судовым строителям не с топором, а с гроссбухом.

Есть в корабельном деле одно малое исключение: купцы Баженины строят суда не только для себя, но и продают в Голландию! Жаль, что эти продажи можно по пальцам пересчитать — но приятно видеть подтверждение своей идеи. Вот бы съездить к Архангельскому городу посмотреть: чем же их верфь отличается от царских?

Нечто подобное удалось подметить в другом, более знакомом мне промысле, тоже имеющем отношение к лесным богатствам. Комендант казенных железных заводов полковник Вильгельм де Геннин — благородный человек и прекрасный инженер, однако необразованный, алчный, хищный, хитрющий мужик Никита Демидов побивает его по всем статьям, отпуская железо вдвое дешевле и с немалой прибылью. И многие иные коммерческие дела под покровительством казны идут, словно сани по песку: усилия чудовищные, а продвижения почти нет.

"Тебе ли говорить?!" — скажут иные. "Давно ли хвастал успехами Тульского завода?" Ну и что? Да, чудеса бывают! Одно сотворил я — прикажете каяться?! Повторить достижение мне бы, пожалуй, самому не удалось, и никому другому — тем более. Страшно вспомнить, какое нечеловеческое напряжение сил для этого потребовалось. Мстительная страсть, которая гнала меня тогда, словно фурия, требуя победить или умереть, мало имеет общего с обыкновенными сантиментами казенных управляющих.

Как правило, господствующий их интерес — хорошо выглядеть в глазах вышестоящих лиц. Успех порученного дела важен лишь как средство к этому, а ежели можно обойтись — так и пес с ним. Главное — изображать усердие и преданность. Те, кто стоит ниже, подражают начальству.

Dolce far niente — не монополия итальянцев. Даром, что ли, герои русских сказок по тридцать лет лежат на печи — пока враги, на свою голову, не помешают этому благородному занятию? Человек по природе ленив (исключения редки), и всегда старается насколько возможно сберечь силы. Сие свойство, как трение в механике, направлено против любого движения. Чем его победить? Средства известны, сколько мир стоит: голод, страх, жадность и честолюбие. Трудность лишь в том, чтобы подобрать верное их сочетание для каждого случая. Сдается мне, что офицеры, поставленные править заводами и верфями, чрезмерно уповают на армейские способы, и составленная из живых людей машина еле движется. От излишнего в ней трения особенно страдают высокие ремесла, требующие согласованного действия множества искусных работников. Занятия, чуждые мастерства, мало уязвимы: земляными работами или рубкой леса можно руководить без особых хитростей, упирая на одно принуждение.

Уже не трению, а прямо клину в передаточных шестернях уподоблю понятия, общие у русских с народами Востока и особенно оскорбляющие глаз после Германии и Богемии. Простой мужик почитает труд естественным и вечным своим уделом — но стоит ему подняться хоть на одну ступень над собратьями (скажем, в заводские десятники или низшие полицейские служители), как все меняется. Признаки ума и умения жить он начинает видеть в искусстве катания на чужой шее, а работать полагает унизительным и постыдным. Врать — не стыдно, прелюбодействовать — не стыдно, расхищать вырванные с мясом земскими ярыгами из корявых крестьянских рук деньги — тоже не стыдно… Может, сия юдоль скорби действительно благодетельствуема Высшим Разумом, коль явился в России такой государь, как Петр, с его ненасытной жадностью к труду? Кто, если не помазанник Божий, способен собственным примером изменить эти уродливые привычки, чтобы работой перестали гнушаться и считать уделом холопов? Не в этом ли заключалась подлинная миссия Петра на свете?

Увы! Удивил — но не победил. Приохотить подданных к ремеслам не вышло ни кнутом, ни личным примером. Вокруг каждого работающего по-прежнему выстраивается толпа желающих присвоить плоды его стараний — силой или обманом, законом или разбоем. Взглянет человек в их горящие алчным огнем глаза, плюнет и бросит инструменты: какой смысл трудиться, чтобы у тебя все отняли?

Не может быть успеха в сложном ремесле без правильного разделения выгод между работниками. Сие не равнозначно требованию хорошо им платить. Стоит русскому человеку почувствовать сытость и довольство, как ему захочется прибавить к ним третий элемент счастья — покой. Он найдет тысячу способов облегчить себе жизнь, в ущерб делу. Нет! Его надо ставить в такое положение, чтобы не дремал; чтоб сидел на острой грани между погибелью и благополучием, как на ёжике верхом, и устремлял изобретательность не на уклонение от работы, а на исполнение ее, лишь путем чрезвычайных усилий находя спасение от грозящих бед. Но таковые усилия должны вознаграждаться соразмерно. Нет, неправильно: не усилия, а результаты. Иначе награды будут доставаться ловким лицедеям, убедительно кряхтящим от натуги под весом пушинки.

Демидовский приказчик Степка Шарухин, сопровождавший меня от Петербурга, добавил аргументов в пользу частного промысла. Сначала хитрый мужик помалкивал или отговаривался, сберегая хозяйские секреты, но мои похвалы распоряжениям Геннина в Олонецком крае задели его за живое и побудили пуститься в критику безо всякой оглядки. Попутно выяснились обширные планы уральских железопромышленников, замысливших несколько новых заводов, для которых и требовались работники. С учетом ожидаемого сокращения казенных поставок после замирения с турками, сие обещало немалый избыток металла над внутренними потребностями: еще немного, и русское железо пойдет на вывоз!

Это тоже отвечало моим теоретическим выкладкам. Только страны, богатые лесом, могут выплавлять чугун в большом количестве: древесный уголь заменить нечем. Каменный не годится. Для нагрева готового железа в кузнице он неплох, а доменная печь от него гаснет. Опыты такие делались на Липских заводах: шихта перестает пропускать воздух, и всё.

Однако наш главный неприятель как раз экспортом металла и живет. Выходя со своим железом в Европу, мы неизбежно получим соперниками шведов, как на войне. Попробуй-ка против них стянуть, если в Упсальской провинции и лес, и прекрасная руда — почти на берегу моря, а нам аж с Урала по рекам товар тащить! И еще один недостаток… В этой торговле не находилось места мне. Старик Демидов в посредниках не нуждался. Вот если б вывозить железо в виде изделий… Нет, не оружия, конечно — государь на такое не пойдет. Оружия пока не хватает.

Я положил непременно обдумать сей вопрос на досуге.